Текст книги "Страна Дураков"

Автор книги: Сергей Стукало

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Боцман: Мужик, что это у тебя?

Коряк: Кубик Рубика.

Боцман: И что с ним нужно сделать?

Коряк: Собрать так, чтобы все грани были одного цвета.

Боцман: Дай попробовать.

Коряк: Спорим на червонец, что за… минут (не помню) не соберёшь.

Боцман: Спорим.

Кем был Крава, разбивающим или крышующим (ситуация могла выйти из-под контроля), не скажу.

Боцман собирает кубик и получает червонец, а дальше всё ясно: налетает толпа желающих. Надо отдать должное скромности и благоразумию наших товарищей. Выиграв ровно 30 рублей, они сразу сваливали пить пиво в фирменный пивбар «Лилея» и с местом заключения очередного пари никогда не повторялись.

Итог истории подвел Кравченко: на жизнь всегда хватало, ни в чём не нуждались и ни у кого ничего не просили.

Такая вот быль. Сдаётся мне, что материал заслуживает публикации.

Желаю творческих успехов. До связи.

Алексей Саченко

март 2005 года

Все дела

Знаете ли вы, что такое «случка»?

Случка – это, когда тебя лишают права выбора. А в придачу лишают ещё и девственности и связанных с её наличием романтических иллюзий, нисколько не озаботившись вопросом: хочешь ли ты этого, или нет.

И только у собак при этом идет речь о щенках, породе и родословной. Т. е. – о продолжении рода. Сапиенсов лишают девственности только затем, чтобы не выделялись. Не портили, так сказать, общей картины. А заодно не смущали фактом своего существования душевного комфорта всех тех, кто уже давно этой самой девственности лишился.

На курсе было два девственника. Две персоны, которые за два с лишним года учебы в многомиллионном Киеве так и не попали ни на одну из регулярно происходивших за стенами училища случек. А только ленивый не знает, что самый смак случки состоял и состоит в том, чтобы именно девственники лишали друг друга этой самой злополучной девственности.

Девиц в те благословенные времена в военные училища не принимали, а, поскольку речь идет о военном училище, то неудивительно, что девственниц на курсе не было.

Однако коллектив решил, что пора.

Девственниц нашли на стороне.

Был назначен день. Оговорено время. Определено место. Распределены обязанности. Закуплены шампанское и водка. Были детально отработаны вопросы взаимодействия с озабоченными теми же вопросами дамами из КТИЛП (Киевского технологического института легкого пове… (пардон – лёгкой промышленности)).

О насилии над девственниками речи не шло. Обе стороны исходили из того, что изнасилование – это когда в сексе одной из сторон плохо. А поскольку всё происходило по обоюдному согласию, то вспоминать о таких насквозь романтичных дамах, как "Мораль" и "Любовь", в рассматриваемой ситуации никто не пытался.

Время "Ч" наступило, как ему и положено, не столько внезапно, сколько неотвратимо.

Курсанты наскоро заскочили в расположенный недалеко от училища ботанический сад, и, посредством чудесного инструмента радиолюбителя под дивным названием "бокорезы", в темпе нарезали три огромных охапки чайных роз.

– Не бывает любви с первого взгляда, бывает любовь с первого раза, – утешали сокурсники трясущихся в трамвае главных героев.

Обоих девственников, по странной прихоти судьбы бывших ещё и тёзками, везли на Березняки. В дальнейшем, по ходу повествования, чтобы не путаться, будем одного из тёзок называть по более привычному среди его товарищей прозвищу – "Крюк". Второй девственник прозвища не имел, поэтому мы его так и обозначим – "Второй".

Березняки, между прочим, один из самых красивых районов Киева. Наверное поэтому начало приключений Крюку и Второму понравилось.

Здесь мы сделаем небольшое отступление и коротко опишем наших героев, а также их личные и не очень личные обстоятельства.

Итак знакомимся: Крюк и Второй.

Два третьекурсника двадцати лет от роду. До фанатизма увлечённые практической стороной радиолюбительского творчества курсанты радиофакультета.

Крюк и Второй были друзьями.

Крюк – худощавый невысокий парень, с тонкими, но жилистыми ногами и худющим торсом. Отсутствие видимого пресса и некоторая арбузообразность живота наводили на мысль о перенесённом в детстве рахите. Высокие залысины, костистый крючковатый нос и несколько желтоватое лицо с мелкими морщинками у живых подвижных глаз не позволяли угадать истинный возраст Крюка. С одинаковым успехом ему можно было дать и двадцать, и тридцать, и сорок лет.

Воспитывала Крюка мать-одиночка.

Отца у него не было. Впрочем, был когда-то, на границе осмысленных воспоминаний, некий малосимпатичный субъект. Появлялся он редко, густо шлейфил перегаром и распускал руки. После его очередного визита мать каждый раз тихо плакала на кухне, и ещё долго прятала от любопытных соседских взглядов многочисленные синяки.

Отца Крюк ненавидел. Ненавидел настолько, что по выпуску из училища взял фамилию матери.

Работала его мать в школе, уборщицей. Получала она мало, и умница-сын был для неё единственной надеждой и отдушиной. С поведением у умницы было не очень, но, матери казалось, что многочисленные таланты сына с лихвой перевешивают его разгильдяйство.

Справедливости ради заметим, что так оно и было в действительности.

Крюк сам, безо всякого блата, поступил в престижное военное инженерное училище. Поступил не столько из-за романтических позывов, вполне нормальных в те времена, сколько из-за того, чтобы получить высшее образование, не сидя при этом у матери на шее.

Товарищи его уважали и любили. Командиры регулярно наказывали за разгильдяйство, но без злобы, а скорее из необходимости. За первый год учёбы Крюк получил взысканий больше, чем весь его курс вместе взятый, но это ничего не меняло, и, когда он всерьез взялся за учебу, никто из его товарищей не усомнился, что так и будет до самого выпуска. И они были правы.

Переводов от матери Крюк никогда не получал. Он врал ей, что получаемых курсантами денег на всё хватает. К тому же в училище и кормят, и одевают, и даже нижнее и постельное белье стирают в банно-прачечном комбинате.

Тот факт, что курсантам первого курса платили немногим больше семи рублей в месяц, второму – одиннадцать, а остальным трём – по пятнадцать на брата, – для матери Крюка оставался за кадром. И это правильно – Крюк предпочитал не беспокоить мать понапрасну.

Издержками такой его линии поведения было то, что, не имея материальной возможности приобретать "цивильное" нижнее белье, Крюк шиковал в казённом. А казённое бельё военные интенданты закупали самое дешёвое и самых больших размеров. Чтобы на любого налезло. Естественно, что никто из курсантов казённое нижнее бельё не носил. За редким исключением. С одной стороны брезговали одевать это дело "с чужого плеча", с другой – опасались испачкаться: новенькие "семейники" военного образца до первых стирок нещадно окрашивали чресла в густой чернильный цвет, а выглядеть подобно мороженой курице из мясного отдела гастронома рисковали не многие.

В означенный день низкорослый Крюк был одет в синие линялые трусы пятьдесят шестого размера и такую же гигантскую майку. Длиннющие шерстяные гетры со слабыми резинками завершали скрытую от всеобщего обозрения интимную часть его гардероба.

Второй этапируемый на Березняки девственник был из обычной семьи. С мамой и папой.

Но причины поступления в училище у него были с Крюком схожими. Он также категорически не хотел сидеть на шее у родителей. Реализовал он своё желание, сбежав в военную бурсу из политехнического института одной из восточных республик.

Он, как и Крюк, врал родителям, что получаемых в училище денег на всё хватает. Правда, при этом он привирал, что получает повышенную стипендию. Как в покинутом институте – сорок шесть рублей.

На Втором цивильное нижнее белье наличествовало.

До Березняков трамвай доехал быстро.

Театр предстоящих "боевых действий" располагался на четвёртом этаже за тяжелой, обитой дерматином дверью.

Процедура встречи, вручения букетов, суматошного переобувания в домашние тапки, перемеживаемая целованием подставленных щёчек и ручек, для взволнованных девственников осталась за кадром. Им было настолько не по себе, что они впопыхах умудрились тут же забыть имена встречавших их дам.

Чуть позже выяснилось, что предназначенная Второму дама на "случку" не явилась.

Не судьба.

Собравшийся народ предпринял вялую попытку "случить" Второго с хозяйкой квартиры. Было озвучено, что Второй прекрасно рисует карандашные и акварельные портреты, пишет на заказ стихи, стрижёт (мужское сообщество продемонстрировало аккуратно стриженые затылки), и вообще являет собой образец спортсмена и отличника всяческих подготовок в одном флаконе.

Стрижкой хозяйка заинтересовалась. Она попросила слегка подровнять ей волосы и завить их на термобигуди.

– Так долго готовила стол, что о себе совсем позабыла, – кокетливо заметила она Второму.

Второй проникся, вытребовал необходимый инструмент, после чего подрезал и завил.

Дама в качестве клиента попала ему в руки впервые, и он, пребывая в смятенном состоянии, действовал на автопилоте. Однако навык стричь по семьдесят человек за вечер сработал – результаты его трудов обе стороны оценили положительно.

Удовлетворённый такой оценкой Второй добрался до книжного шкафа, выудил из него томик Шекли и, упав с ним в кресло под торшером, выпал из общей суеты.

Крюка и предназначенную ему девственницу посадили за стол рядышком.

Покрытая крупными прыщами девица, с центнер весом, смущалась, краснела и довольно мило строила ему глазки.

Крюк испуганно косился в её сторону и, как заведённый, пил водку. Почти не закусывая.

Девица старалась не отставать.

Минут сорок спустя Крюк смотрел на неё пьяными влюбленными глазами и в пятый раз шептал на ушко одну и ту же фразу:

– Пррр-р-ашуу пардона, а-акх-ааак Вас звут?

В ответ девица игриво хихикала.

Целовавшимся за шторами и танцевавшим «прижимные» танцы парочкам вскоре надоело взирать на это безобразие. Крюка и захмелевшую девицу дружно подняли с насиженных ими мест, многоголосно, активно и довольно откровенно инструктируя – выставили в родительскую спальню.

Несколько человек, словно бы ненароком, остались у двери.

– Ну как? – поинтересовались через пару минут из комнаты.

– Порядок! – бодро ответили они и разбрелись по облюбованным местам.

Полчаса спустя дверь в спальню отворилась.

На пороге стоял Крюк.

Огромные линялые трусы почти закрывали его подрагивающие костистые колени. Вылинявшая майка пятьдесят последнего размера была настолько велика, что из-за нижнего обреза трусов местами выглядывали её нижние края. Вырезы на груди и по бокам майки почти не скрывали тщедушный торс. Лицо у Крюка было бледное, лоб в испарине. Впалая грудь часто вздымалась, с сипом выдавливая воздух через оскаленные зубы. Зрачки выпученных глаз заморожено застыли.

Крюка била крупная дрожь.

В его правой руке была крепко зажата бритовка от безопасного бритвенного станка. Кисти рук и правая сторона лица – густо измазаны кровью. Крови было много и её крупные капли продолжали лениво стекать с пальцев горе-любовника.

Крюк, путаясь в сползших до самых щиколоток шерстяных гетрах, шагнул вперёд. Затем раздраженно взбрыкнул правой, а после и левой ногой. Волочившиеся позади него гетры вылетели вперёд. Надломившись в пятке, они упали на лежащий на полу ковёр. Их горловины всё ещё были надеты на ступни Крюка, и на какое-то время показалось, что он обут в громадные башмаки Чарли Чаплина, которые по непонятной причине сдулись как проколотый воздушный шарик.

– Короче так… – сказал Крюк отстранённо, – Я ей все дела порезал!

Находившиеся в зале курсанты и девицы в ужасе застыли.

Крюк же, мелко переступая, двинулся в сторону стоявшего у двери свободного кресла. Неловко, стараясь не запачкать его кровью, присел на самый краешек. Примостил локти на подлокотник, а окровавленные кисти рук, скрестив, свесил наружу. Пальцы правой руки разжались, и бритвочка, порхая как металлическая бабочка, упала на лакированный паркет.

«Ничего себе на случку сходили… – заторможено подумал Второй. – Теперь и из училища и из партии попрут… Съездил, называется в Киев за высшим образованием. И Крюк хорош! Вот отмочил!!! Сколько раньше не пил, а маньячить его вроде не тянуло. Теперь хорошо, если на всех разом не повесят зверское убийство, совершенное группой лиц по предварительному сговору…»

Второй обвёл взглядом всю, пребывавшую в устойчивом ступоре, компанию.

"Пожалуй, надо всё, что еще можно, начинать разгребать, – пришло ему в голову. – Пока девицы не устроили истерику с царапаньем лиц и визгами на весь дом. Пока ещё никто не зациклился на собственном и, вполне возможно, крайне невыгодном для всех присутствующих, видении ситуации".

– Всем молчать! – внезапно рявкнул он. – Без моего разрешения никому со своих мест не сходить!

Затем отбросил книгу, рывком выскочил из кресла и буквально вихрем влетел в спальню.

На широкой двуспальной кровати ничком лежала обнажённая рыхлая девица.

Вся её спина и филейная часть были густо залиты кровью. На спине, причудливо переплетясь, лежали, истерзанные бритовкой и пропитанные красным, лиф и огромные трусики из плотной ткани. Судя по всему, пьяный Крюк не мог снять их со своей заснувшей дамы и, по пьяному делу, не нашел ничего лучше, чем просто срезать первым подвернувшимся под руку острым предметом.

– Хана! – отметил про себя Второй и внутренне похолодел. – А впрочем он мог её до смерти и не зарезать… Вон она какая толстая да упитанная! Через такой "слой утеплителя" до жизненно важных органов бритвочкой так просто не доскребёшься…

– Горячей воды сюда! И чистое полотенце! – крикнул он оставшимся в зале.

Там разом зашевелились, забегали.

Вскоре бледная хозяйка квартиры, с полотенцем на плече, внесла в спальню оранжевый таз с горячей водой.

– Я туда немного марганцовки бросила, – почему-то виновато сказала она.

Второй намочил полотенце, отжал его и подошёл к неподвижной толстухе.

Ему ещё не приходилось прикасаться к обнаженной девушке. Тем более заниматься врачеванием лиц противоположенного пола. Хотя чего ещё ожидать от девственника?

Впрочем, вида крови Второй не боялся.

Он склонился над толстухой. Убрал с её спины изрезанные лиф и трусики. Мягкими промакающими движениями мокрого полотенца стёр следы крови с её лопаток. Порезов не было.

Второй сполоснул полотенце и уже не церемонясь, оттёр широкий зад толстухи.

С тем же результатом.

Затем он переместился к вмятой в подушку голове пьяной девушки. Наклонился и прислушался.

Толстуха безмятежно спала. Мало того, она даже слегка похрапывала.

Склонившаяся рядом хозяйка квартиры подняла на Второго испуганные глаза.

– Она что, живая? – спросила она. – А кровь тогда откуда?

– От верблюда! – невпопад ответил Второй и бросился в зал, расталкивая столпившихся в дверях курсантов и их подруг.

Сидящий на кресле Крюк был уже совсем плох.

С его нещадно изрезанных острой бритовкой рук на паркет натекла полуметровая в поперечнике лужа крови.

Упавшая ранее бритва почему-то плавала на ее поверхности.

На следующий день, на завтраке, Крюк щеголял в парадке и в свежих бинтах.

Каждый палец на его руках был перевязан. Бинтов, делавшие утреннюю перевязку медсёстры, не пожалели, и столь броско выглядевший пострадалец был в центре внимания.

– Как девственность, Крюк? – спрашивали его. – Без наркоза не дался?

– С зубами, попалась, родимая?..

– Крови много было?..

– В этом деле без крови не бывает, – назидательно отвечал смущенный Крюк, – такое дело… Девственность!

15.12.2003 г.

Корчма
(Потерянный – I)

Витя Кнутов закончил Томское связи.

Томичи, это в Войсках Связи было известно, знанием матчасти не отличались. Более того – связная матчасть повергала их в первобытный ужас.

Не жаловали томичи своим пытливым вниманием и личный состав. Порой создавалось впечатление, что они не испытывают ничего такого, эротически пытливого и трепетного, ни к одному одушевлённому или неодушевлённому предмету окружающей действительности.

Были они, как на подбор, какие-то инертные, заторможенные – как не от мира сего.

Редкие исключения только подчеркивали их общую взаимную похожесть.

О бестолковости томичей ходили легенды. Мало того, становившиеся основой этих легенд казусные случаи приключались с ними на каждом шагу. Иногда казалось, что выпускников томского связи сглазили. Основательно и поголовно.

Витя Кнутов был, без сомнения, из той же, притягивающей приключения обоймы.

Чудил он, по обыкновению, в состоянии подпития. Не по злобе, и даже не из желания самоутвердиться. Просто в пьяном Вите просыпался неутомимый и изобретательный Дух Противоречия. Втравив Витю в очередную историю, Дух раскаивался и ненадолго затихал…

* * *

Как-то Витю взяли третьим в близлежащую корчму.

Ходить по венгерским кабачкам в одиночку было скучно, да и как-то не принято – мало ли как могут отнестись местные к подвыпившему советскому офицеру? Случаи, когда какой-нибудь мадьяр подходил к столику, отбирал и выливал на его поверхность содержимое только что пригубленной офицером кружки пива, а потом, демонстративно медленно, выводил пальцем в образовавшейся луже цифры "56", – были не такой уж и редкостью.

И плевать ему, что обижать пьющего пиво военного – страшный грех.

Ну да Бог им, мадьярам, судья.

В корчме было хорошо.

С мягким шелестом работала вентиляция.

Негромко играла приятная музыка. Застеленные чистенькими скатёрками столики прятались в прохладном полумраке.

Бармен на пивной пене не экономил. Неторопливая чинная процедура наполнения пузатых кружек пузырящимся янтарём выглядела почти ритуалом. А всякий мало-мальски устоявшийся ритуал – пронимает и обязывает.

Лейтенанты Серёга Серых и просто Серёга, недавние выпускники-погодки Киевского училища, атмосферой корчмы прониклись сразу. Заказав себе светлого "Виллагошшор" с солёной соломкой, они выбрали один из пустовавших столиков, уселись и обстоятельно приступили к дегустации. Если бы не подчеркнутая аккуратность в одежде и нездешняя внятность физиономий лейтенантов, то сторонний наблюдатель, пожалуй, не отличил бы их от аборигенов. Жители небольшого венгерского городка поход в корчму праздником не считали и, в отличие от офицеров и прапорщиков, одевались просто.

Витя, к неудовольствию своих спутников, взял к пиву не соломки, а водочки. Уже через полтора часа он чувствовал себя орлом – вальяжно откинувшись на спинку стула и далеко отставив правую ногу, полным неприязни взглядом поминутно окидывал сидящих за соседними столиками мадьяр, щурился и, наставив на них указательный палец, презрительно цедил:

– Су-у-уки! Хххвашшисты! Вашшшего Пиночета маму!!!

Каждую уничижительную реплику Витя запивал светлым пивком. Перед ним уже стояло три опорожнённых кружки и три пустых пятидесятиграммовых рюмочки.

Чаша терпения Серёг переполнилась, когда Витя внезапно ещё дальше выставил ногу и подсёк пожилого мадьяра, направляющегося к своему столику с четырьмя кружками пива в руках.

Мадьяр, исполнив виртуозный пирует, на ногах устоял. Мало того, он даже и извинился перед Витей за допущенную неловкость.

– Так ты, сосок обрыганный, ещё и драться не хочешь? – удивился Витя.

Серёги же, энергично замахав руками, дали понять остановившемуся венгру, что инцидент исчерпан. Товарищ выпил лишнего, но больше не будет.

Так хорошо начавшийся вечер пропал. Мероприятие надо было сворачивать, пока Витя не отмочил чего похлеще.

Пьяно протестующего Витю вывели из корчмы.

С криком, – Пиво подошло к концу, причем сразу всё! – он вырвался, мгновенно расстегнул ширинку, пристроился к стоявшей у входа бетонной урне, и напрудил её до краёв.

Чадивший доброй полусотней окурков сосуд зашипел и изошёл зловонным аммиачным паром. Пар мгновенно всосался висевшим над урной вентилятором вовнутрь питейного заведения.

Находившиеся в корчме любители пива возмущённо загалдели.

– Смываемся! – сориентировался Серых и подхватил оплывающего у приконченной урны Витю под мышки.

Второй Серёга пристроился с другой стороны, и через четверть минуты вся троица была в квартале от растревоженной корчмы.

– Хрен теперь пустят! – с досадой заметил Серых, кивнув подбородком в направлении бестолково суетящихся у входа корчмы самоназначенных мстителей.

– Да, уж! – не сбавляя шага, согласился его друг, – Слышь, Серж, у меня предложение! Может, возьмём этого дауна за руки и ноги? А то он ботинки до дыр протрёт.

Пописавший Витя и в самом деле настолько «погрузился в астрал», что совсем не перебирал конечностями.

– Не твои, не жалей! – ответил Серых. – Он же их не жалеет! Впрочем, если есть такое желание, можешь переть его сам. На горбу!

Второй Серёга только вздохнул – желания не было.

Ближе к окраине городка надышавшийся свежего воздуха Витя начал подавать признаки жизни. Он завертел головой, прокашлялся и вдруг заливисто залаял на лениво тявкнувшую из-за ближайшего забора мадьярскую псину.

Пёс на секунду опешил, но затем гулким басом возмущенно заухал в ответ. Скоро к нему присоединилось все псиное население мадьярской окраины. Окраина превратилась в один сплошной лающий ад.

Витя тоже не унимался. Его визгливый дискант чётко выделялся из общего собачьего хора.

На осветившихся балконах по одному стали появляться встревоженные владельцы прилегающих к дороге особняков.

– Ходь водь? (Что случилось? Как дела? – венгерск.) – спрашивали они друг друга.

Успевшие вникнуть в ситуацию отвечали:

– Череди пичаба! Оросул! Совьет лактаньок, курва!!! (не будем переводить)

– О чём это они? – полюбопытствовал ещё не успевший нахвататься местных идиом Серёга.

– Матерятся, – пояснил сквозь стиснутые зубы Серых.

– Лофос кел? – добавил он в полный голос, и показал возмущённым жителям окраины средний палец правой руки.

Завидев на одном из балкончиков здоровенного мадьяра, лениво переломившего стволы охотничьего ружья, Сереги прибавили шаг.

– Треснуть его чем тяжёлым, что ли? – тоскливо спросил один из них, встряхивая продолжавшего лаять Витю, – Гавкает, гад, а ног не переставляет…

– Чем треснуть? У меня ничего такого нет! – отозвался другой. – Разве что моськой об асфальт?

Услыхав про асфальт, Витя замолк, сделал обиженное лицо и укоризненно покосился на обоих Серёг.

Оставшиеся до военного городка два километра лейтенанты преодолели без приключений.

При подходе к части Витины ботинки, наконец, протёрлись. Обнажившимися ногтями обеих ног Витя ощутил наждачно твёрдый быстрый асфальт, и это ему не понравилось.

Он заперебирал ногами, вырвался из рук своих товарищей, и, часто хлопая полуоторванными подошвами, понёсся вдоль бетонного забора. Проснувшийся инстинкт подсказывал, что вожделенная норка, где его, наконец, оставят в покое, уже близка.

У спортивного городка свежая дорожная насыпь поднималась почти до середины бетонного ограждения гарнизона. Запыхавшийся Витя остановился в самой верхней её точке, и, расслабившись, кулем перевалился через забор. Плиты бетонной дорожки приняли его, отозвавшись фарфоровым звуком.

Перелезшим вослед Серегам явилась идиллия: Витя лежал на спине, широко раскинув руки, и безмятежно спал.

– Вставай, обормот! – буркнул один из Серёг и пнул его в пятку.

Второй ничего не сказал, но тоже пнул.

Витя поджал ноги, перевернулся на живот, и с трудом поднялся.

Неловко загребая стёртыми носками влажные опилки, он добрёл до шеренги турников, присел, пукнул, прыгнул и с недовольным выражением лица повис на старой покрытой точками ржавчины перекладине.

– Дальше не пойду, тут спать буду! – заявил он.

– Непгавда Ваша, батенька! – ответил ему Серых картавым голосом вождя мирового пролетариата и сильно дёрнул за ногу.

Витя продолжал висеть.

Серых чертыхнулся, подёргал упрямца за брючной ремень. Безрезультатно. Тогда он подпрыгнул и повис на Вите, уцепившись руками за ворот его куртки и обхватив ногами за бока.

Витя висел.

– Показываю! Кун-фу! Школа выпускного клапана! – сказал второй Серёга и ткнул Витю в бок жёстким пальцем. Тот незамедлительно разжал руки и плюхнулся в наполненную опилками яму поверх висевшего на нём товарища.

* * *

Утром на разводе Серёги стояли свежими и бодрыми, смотрели беззаботно и весело.

Витя чадил перегаром, был небрит, пасмурен и ликом скорбен.