Текст книги "Самая мерзкая часть тела"

Автор книги: Сергей Солоух

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

Нет, впрочем. Девица так не думала. Во всяком случае утром, когда в подаренной шинельке притопала домой. На воронке к подъезду подкатила, по лестнице зигзагом поднялась, толкнула незапертую дверь и сразу в ванную. Буй прихватила из холодильника, плавсредство – початую бутылку вермута, и в пену бульк. Как фигурально, так и буквально удачу стала обмывать.

А потому, что верила. Верила, не сомневалась больше ни секунды. Теперь железно, сто пудов, гад и мерзавец пойдет с ней под венец. И очень скоро. Просто деваться ему некуда.

– Ну, что, парнишка, уж в этот раз-то точно старая карга тебя посадит, – смеялся, цыкал брат Вадим, ветры и газы пускал из всех отверстий. Поздравил безголового Симку с очередным успехом.

Хорошо ему. Ни проблем, ни забот. Летает самолетами Аэрофлота, в кроссовках «Ботас» ходит. По сути же своей никто. Лепила, костоправ, только и всего. Врач футбольной команды первой лиги.

А Симка мог бы быть на поле. В самом центре, рядом с великим Разуваем, на острие атаки, в штрафной соперника, на травке стадиона «Химик». С восточной бы кричали:

– Швец, давай!

И эхо бы отзывалось с западной:

– Бей, Сима!

Тогда еще неизвестно, кто и кому широким жестом отстегивал бы битые «Жиги». Металлолом за полцены.

– На, Митяй, катайся. Шмель себе шестерку новенькую отсосал.

Понятно, что не Вадька Симе, а восемь раз наоборот.

Только не вышло. Старуха, крыса, большевичка постановила. Не бывать!

Еще бы. Сима помнил, как субботняя наркомовская стояла на скатерти перед отцом, теряла градусы, а бабка все не замолкала.

– Нельзя сдавать рубежи, Василий! Кто-то должен продолжать линию, идти по стопам, высоко держать знамя.

И серый палец грымзы с плоским, сухим ногтем качался в воздухе, словно кукушка без часов.

– Пусть Ивановы и Петровы бегают. А мы, Царевы, ходим. Ходим, и на нас равняются.

Зря тот чертяка из "Сибирского комсомольца" дул в дуду. Не надо было писать, что Сима надежда отечественного спорта и футбола. Можно было бы и просто, по существу, дескать классно выступили ребята шестьдесят второго года рождения, первое место в подгруппе, второе в финале. Нормально. А кто пять плюх из семи общих положил, какая разница? И так все в курсе.

Только пленку назад не открутишь. Кончилось кино. Пришел к Семенычу. Ухмылочка в полрожи, а глаза поднять стыдно. Ведь, если разобраться, отец родной.

– Все, отстрелялся, ухожу.

Ни слова не сказал. Пожал плечами. Сразу понял, не его ума это дело. Мужик! Ничего не скажешь. За дубль ЦСКА играл.

– Ну, заглядывай, не забывай, – руку пожал впервые в жизни и пацанов пошел гонять.

Проклятая бабка!

Тогда она еще сидела в бюро, культур-мультуру инспектировала. Старейший член партии. Сам Серго Орджоникидзе в тридцать первом именной наган пожаловал. С тех пор палит, не может остановиться. Крыса. Буденновка на курьих ножках.

Да, бабка у Симы, оболтуса и негодяя, что надо. Сталь! Танк Т-34.

Вот только внук, мерзавец, подвел ее по всем статьям. Всю семью опозорил. Да какую! Московский дядя, Антон Романович Швец-Царев – инструктор общего отдела из дома на Старой площади. Повыше генерала будет старший сынок Елизаветы Васильевны. А генерал ровно – зять. Дядя Димитрия по тете Свете. Вилен Андреевич Ковалев. Погоны серенькие, мелкие, зато звезды что надо. Крупные, крепко привинчены. Серьезный человек. Отец Василий тоже не подкачал. Фигура. Секретарь крупнейшей в области городской организации рабочих, крестьян и трудовой интеллигенции.

Люди!

А он, Сима, шестнадцатилетний недоумок, взял и пропил комсомольские взносы.

Три года тому назад Елизавета Васильевна впервые поставила вопрос о том, чтобы отправить подлеца в одно из подведомственных зятю исправительных учреждений. Обидно. Какие надежды бабуля возлагала на него, зеленоглазого, после того, как перестал гонять дурацкий мяч дни напролет. И товарищи в школе ему доверие оказали. И райком в резерв тотчас же записал. А Дима – сын Василия, племянник Антона… Не может быть.

И тем не менее. Подвела душевная широта, ухарский характер, компанейские наклонности. Ну, и конечно, как обычно, сера в ушах, вата в носу. Что можно, понимал, а вот что именно в данный конкретный момент, никогда просечь не мог. Неизлечимый.

– Короче! – морозным утром, на второй день великой суши, объявил друзьям и собутыльникам. – Ништяк! Вечерним пароходом ожидайте!

Сказал и укатил на рейсовом ПАЗике. Исчез в аэродинамической трубе сосновой просеки. Поземка убежала следом, крутя песьим хвостом.

В десять уехал, а в четыре вернулся. На этот раз вихрь снежный вился, как за целым эскадроном. Еще бы. На тачке прикатил скотина. Герой. На желтой «волге» с черными шашечками.

Открыл багажник, а там ящик. Ящик мариинской. Водяра голубая от мороза.

Уууух!

Сжег идеологическую копейку в буржуйке разудалых недельных каникул. Распатронил кассу. Двухмесячную дань с полуторатысячной школы вместо вышестоящего комитета оставил в погребке на площади Пушкина.

Зато красиво погуляли, во всю ширь дома отдыха "Шахтер Южбасса". Колька Лукьянов чуть из окна не выпал. Лень было топать на толчок. Поймали за ремень, вместе со струйкой втащили в помещение.

И, кстати, деньги вернул. Покрыл недостачу. Конечно, до ревизоров не успел, но все равно же внес. Можно было и не устраивать скандала. Не тыкать в воздух вилкой и не расплескивать чай по столу.

– Молчи, болван, – отец был предельно краток. – Иди к себе.

Как он уговорил, уломал честь и совесть нашей эпохи, одному Богу известно. Но обошлось. Лишили на полгода права носить малиновый значок с золотой капелькой профиля, а осенью простили. Искупил примерным поведением. Поверили.

Как выяснилось, зря. Напрасно. Бабку надо было слушать, а не ржать с явной симпатией, как дядя Вилен Андреевич. А то ведь веселился. Сверкали зубы самоварные на дачной веранде:

– Ну, что купец? Купаться-то идешь?

Какие огоньки мерцали в его мрачном кабинете два года спустя, никто не знает. Только старший следователь управления внутренних дел Виталий Россомахин.

– Так точно, товарищ генерал.

Все трое задержанных по делу об ограблении квартиры вожака областного комсомола, зятя Степана Кондакова, кивают на одного человека. Как сговорились, упорно, хором долдонят, что шмотки из квартиры Игоря Цуркана согласился продать, свезти в Новосибирск и там толкнуть Дмитрий Васильевич Швец-Царев.

– Так ты знал, что ворованное, или не знал? – вопрос выкатывался из жерла дядькиной пасти и накрывал жаркой волной бедовую голову племянника.

– Я тебя спрашиваю!

Сима, Сима, в самом деле, что за туфта? Никого не трогал, жил, как хотел, раз в неделю на драндулете цвета сафари летал в город Н-ск, там у проверенных людей брал два десятка синек, здесь в Южке скидывал безликим базарным топтунам, имел навар и ноль проблем. Что за несчастье? Зачем влез в грязь? Оставил отпечатки пальцев на предметах, которые собственноручно перечислил в своем заявлении гражданин Цуркан? Два японских двухкассетных магнитофона «Шарп» и радиола «Грюндиг», ФРГ.

Что, кататония? Уже и примитивнейшие из ощущений, тактильные, утерял?

А вот и нет! Очень острое, непередаваемо приятное чувство как раз и появилось, свело с ума, при воздействии на кожную поверхность исключительно механических стимулов.

Эх, если бы не так, кипятком на темечко. По-родственному, по-людски, под рюмочку, стаканчик, да с шуточкой, наверное, признался бы Сима. Рассказал дядьке, как бес попутал. А может быть, даже и показал, чем именно. Но дядька, красномордый Вилен Андреич, был синим и неузнаваемым. Оттого Сима лишь бормотал невнятно, качал поникшей головой:

– Подставили, не ведал, обманули…

В тот же вечер, словно артековец, Тимур на пионерской «Жиге», зарулил младший Швец-Царев во двор кукольного театра. Поднялся на третий этаж, у свежеокрашенного косяка кнопку звонка нажал, вошел в чужую, холодную переднюю и на домашний коврик поставил картонную коробку из-под прокопьевского "Беломора":

– Вот, – сказал, моргая чистыми, невинными глазами. – Взгляните. Тут купить предлагают. Не ваше ли, случайно?

Без толку! Не помогло.

– Под суд! В тюрьму! – сурово требовала хранительница великих традиций, бабка – сама себе флагшток и красное полотнище, председатель областного комитета ветеранов войны и труда. – В колонию строго режима.

Уже и следствие закончилось, и суд. Симкино имя исчезло, улетучилось, не фигурировало в материалах дела вообще, никак, совсем, а комиссарша все лютовала. Свистела шашка, копыта били.

– Никакой ему пощады. Гниль вырвать с корнем. Железом выжечь. Метлою вымести.

И опять отец не сдал. Спас. В армию отправил, пристроил дурня в спортроту МВД.

– Ничего, – за ужином накатил законную и подобрел, – хорошая строка в биографии, не помешает.

То есть Василий Романович верил в свое семя. Надежды не терял. Остепенится, дайте только срок.

Теперь-то уж точно припаяют.

– Суши сухарики, Митяй, – брат напоследок посоветовал и положил трубку. От смеха потный и счастливый. Рубаха прилипла к заду и шлица оторвалась спереди – вот как повеселился.

А у Малюты никто не отвечает. Вода льется в ванну, вермут в пасть, звоночек телефонный, словно серенькая мышка, бьется в замкнутом пространстве, а дырочку, в санузел вход, найти не может.

"Прячется, и хрен с ней", – внезапно решает Сима. Действительно, какой смысл суетиться, у него же алиби. Стопроцентная отмазка. И даже хорошо, что не дозвонился. И не надо. Все и без идиотки ситной будет тити-мити.

– Люба, – уже из прихожей орет Дмитрий Васильевич. Ногой под вешалкой шарит, одна рука в рукаве куртки, другая никак попасть не может в парное отверстие, – где мои ботинки, Люба, где ботинок?

Ох, не просто так сегодня он ей привиделся. Под утро, среди синих корабликов рассвета явился бритый, черный. Весь в колючках. На макушке густые, жесткие, на подбородке редкие, злые, а на щеках пушок, совсем еще детский. Вот ужас, проснулась и два раз перекрестилась.

– На, – Люба выносит из ванной пару серых туфель, еще блестящих от влаги и тепла.

Хрясь, разорвал чухонскую подкладку, по шву от проймы рукава до пояса.

– Митя! Неужто так пойдешь? Давай зашью.

Да разве остановишь? Выскочил, вылетел, унесся, и только шарик выключателя качается на белой нитке, никак не может угомониться. И только-только стал затихать – звонок. Вернулся бедолага Дмитрий. Ой, какой плохой знак.

Выронил ключ, пока все тапки под вешалкой не перетрясли, не отыскался.

– Да вот же он. К Василь Романычу угодил.

И даже в зеркало не глянул, не посмотрел. Захлопнул дверь и был таков. Ну, все, теперь уж точно быть беде.

Что за глупости? Позавчера промыл карбюратор, как крутится. Машина-зверь. Хоть с места сразу третью врубай.

Итак, выруливает. Вибрирует железо, пищит пластмасса, резина плющится. Едет. Фактически за угол. Но это уже привычка. Последние полтора года на своих двоих Симка ходил только по лестнице. Пижон.

Постоял на перекрестке Ноградской и 50 лет Октября. Подышал выхлопами венгерских длинномеров «Икарусов» и все же юркнул в щелку. По главной покатил, свернул на Васильева, потом налево во дворы. Ртуть темных окон, обращенных к северу, осталась за спиной. Горячая слюда сожженных западом напускала солнечных зайчиков в салон беленькой "Жиги".

Два раза посигналил. А потом вылез из драндулета и еще свистнул.

На третьем этаже отворилась балконная дверь, и Юрка Иванов, голый по пояс, вылез оглядеться.

– А, Симка, ну, поднимайся, чё стоишь?

Друзья. Корешки. Свои в доску. Сидят, из трехлитровой банки пиво разливают, холодненькое, прямо из «Сибири». А на газете «Правда» чешуя, рыбьи хвосты и медные копейки глаз.

– Садись. Хлебни малёха. В картишки перекинемся.

– Какие картишки, рыть-колотить. Тут такое пусто-густо!

– Ну, ну, – братья качают головами. Один сосет желтое мясо пресноводного. Другой – покусывает.

– Заявление, говоришь, написала, сука, двустволка.

– На тебя катит шалава, тварь.

– А я же там… ну, сами, мужики, знаете… я ж там и близко не был… правильно?

Сухие шкурки падают на старую газету. В стаканах оседает пена. Пивко, и в самом деле, свежее.

– Чего примолкли? – неожиданно сипло рявкает Сима. – А?

Кадык Павлухи считает бульки, как поплавок.

– Да мы-то что? – Юрец из пасти вынимает мякоть и тоже тянется к стакану. – Мы, хрен его знает, Сима, был ты там или нет.

– Мы-то сами, – кивает Паша, облизываясь, – вчера с утра до вечера горбатили на даче у батяна, откуда нам знать, чё тут у вас было.

И сладко отрыгивает. Оп-па. Пивко-то с пузырьками, зря отказался.

Вот так, брат Швец. Вот так. Дружба – дружбой, фарцовка, деньги, а табачок и уголовная ответственность сугубо индивидуально. Закон большой дороги – справа кирпич, а слева бублик.

– Козлы! Уроды! – кровь закипает. Бой неминуем.

Но вновь судьба сурова к Швец-Цареву младшему. Не дает героической сто десятой уравновесить позорную сто семнадцатую. Хоть и схватился Сима за стул, оружье партработника, но увечий и телесных повреждений, влекущих стойкую утрату трудоспособности, нанести не смог.

Но, впрочем, стоит ли удивляться, пьяной бабенке и той проехал мимо рога. А тут два длинноруких брата – ватерполиста. Пусть радуется, что самого не расписали суриком и охрой. Это потому, что голова на плечах у Юры и у Паши, а не капут с ушами, как у некоторых. Вот и не стали оставлять следов дружеской беседы на Симкиной будке.

А ведь могли.

– Ну, чё, в хайло или в сопатку? – младший глумливо прыгал перед носом Швец-Царева, покуда старший невозмутимо, как и положено людям его комплекции, помогал Симе рукой нашаривать собственный хребет.

– Да между ног ему. Кирзач надень батянин и влупи, – солидно советовал Юрок, легко справляясь с тощим футболистом. – Давай, а то он просит, вишь, трепыхается.

Могли браты полечить, но не стали. В конце концов просто хорошим пинком, ударом голой пятки по жилистому заду отправили в подъезд. На волю!

– Я удавлю вас, говнюки! – сердился Сима, ломился в запертую дверь, пинал и кулаком стучал по крепкому дереву. – Перестреляю, как собак!

Псих. Пупочку, невинную кнопку звонка, со стены содрал, об кафельный пол шваркнул, растер пластмассовую крошку каблуком и дунул вниз. Через ступеньку, плюясь и нехорошими словами устилая путь.

Плохо покрашенная дверца симкиной тачки хлопает, джин сизыми клубами выкатывается из выхлопной трубы, подпрыгивает колесо на низеньком бордюре, поехал.

Веревки мылить, обрезы заряжать картечью?

Нет, мысль об этом пронеслась и сгинула. Но, испарившись, оставила имя. Сыр, Олег Сыроватко, вот кто нужен Симе. Уж он-то таких Ивановых ставил, переставил и Малют видел, перевидел. Короче, знает, как дур безмозглых приводят в чувство.

А это сейчас главное. Все прочее потом. Не заржавеет.

И, окрыленный новой, неожиданно открывшейся перспективой, Сима едет по Васильева, сворачивает на Красную. Один телефон-автомат минует, второй, потом и сам желто-красный дом, красавец с аркой, где уже полчаса его зазноба лежит щекой на аппарате с трубкой и икает. Но Сима не тормозит. Он больше не намерен унижаться. Фиг вам, тем более что до высокого крыльца ресторана «Томь» осталось допилить каких-то двести метров вдоль тополей и майской праздничной реки. Одно удовольствие.

Именно в «Томи», в сумрачном кабаке при старой гостинице, Швец-Царева познакомил с Сыром Виталька Коряков. В ноябре, или в декабре. Этой зимой, когда конкретно, Сима уже не помнил, зато не забыл и рваную бороздку шрама под губой, и синюю корону – северного солнца детские лучики на костяной фаланге широкого пальца. У самой ложбинки между средним и указательным.

В багровых сполохах басовой струны светился зуб:

– Будут проблемы, не стесняйся, подходи.

– Зарезать Ивановых можешь?

Нет, чепуха. Об этом серьезные люди не толкуют, не калякают.

– Короче… понимаешь, баба… ну, елы-палы, так чтобы все наверняка… так аккуратно… без нюансов… не посоветуешь?

Человек с королевской лагерной меткой скажет волшебное слово, сыграет пальцами на невидимой клавиатуре, и кранты… Мазурка заколбасит, танго пойдет чесать. Малюту подкараулят завтра в роще у анатомички и объяснят, что ее собственный скелет не представляет интереса для науки. Такой же, как и все. Ребята с пустыми бельмами умеют объяснять доходчиво и ясно. Умеют это делать, даже не вынимая руки из карманов.

И поплывет она уточкой в мусарню, и унесет в клювике дурацкую бумажку. Растопчет на глазах у Симы, порвет на мелкие кусочки, проглотит буквочку за буквочкой эту одну большую орфографическую ошибку.

– А теперь иди сюда, моя красавица, я тебя простил.

Цареву даже показалось, что он слышит свой собственный победный смех и кашель.

Отлично!

Вот только Сыра не оказалось. Пахло, как обычно, густым, коричневым соусом, подливой. А Сыроватко отсутствовал. Только табличка "не обслуживается" на гладкой скатерти его неизменного столика. Не было графинчика с прозрачной жидкостью и черных глаз, в которых каждый вечер плавал, отражался ногами кверху вечно пьяный зал.

Сима прождал до пяти, легким болгарским вином ополаскивая носоглотку, дым «салема» вдыхая ртом и выдыхая носом. Не выдержал. Сгонял в «Солнечный». Там уже пары топтались в круге и звезды «Айгешата» согревали стекла фужеров и бокалов.

Вернулся в «Томь». Николай, Харитон, Ульяна, Яков плюс Дима Соколов с обычной просьбой "чирик одолжи".

«Южбасс»? Последняя надежда. Махнул туда. И в холле у дверей столкнулся с братом.

– Значит, не знаешь, как без шума ее заставить забрать телегу?

Сигарета в зубах Вадки привычно прыгала, словно он разом говорил по-русски и на всемирном языке немых.

– А ты что, знаешь?

В ответ колесико дыма вылетело изо рта, как гнусная улыбочка поизгалялась, покривлялась у Симки перед самым носом и, пух, на место возвратилась.

– Пять тысяч, – ласково сказал брательник. – Пять штучек, Митя.

Вера

Светили фонари – примета ночи. Желтели над головой, как лисам недоступные головки сыра. Змеились. В пору, когда не различишь, собак выгуливают или кошек, два человека шли по синему Советскому проспекту. Угрюмый юноша и длинноногая девица брели вдоль окон, арок и колонн парадной улицы. Неон метался, вспыхивал и гас в запаянных зеленых трубочках над входом в магазин «Звездочка». Асфальт блестел, как новая наждачка.

Ударники смотрели осуждающе с монументальных стендов наглядной агитации. Квадратные глазища не мигали. Не нравилась им пара нетрезвых молодых людей.

Опять? Да, снова. Только на этот раз Валера контролировала ситуацию. И траекторию движенья. Своего тела и тел иных. В особенности движущихся на битых «Жигулях», а может быть, и на своих двоих, чем черт не шутит в майский вторник. Весенним алкоголем слегка лишь возбужденная, лишь чуточку овеянная черемухой искусственных напитков, девушка смотрела по сторонам. Необходимой бдительности не теряла. Бросала взгляды быстрые направо и налево, природой разнообразных звуков интересовалась и с ловкостью обычной и неподражаемой держалась в зыбкой тени своего кавалера.

А он? Он был неадекватен. Ленчик Зухны и трезвый-то с эмоциями едва справлялся, а тут такое с песней по жизни и сегодня вы меня не пачкайте. Он как необычайно крупное ночное желтобрюхое метался, места себе не находил. То приближался к Лере, почти касался ее чудного бедра рукой, то отдалялся к самому бордюру, словно внезапно вспомнив, что ладошка теплокровной может и пришибить назойливое насекомое. Короче, невероятно, необыкновенно усложнял маневры самой Валерии Николаевны.

Но, в конце-то концов, имел на это право. После целого года тотального невезения вообще и с бабами в частности… да еще в такой день, не день, а смерть врагам народа, который по всем понятиям должен был завершиться не окрыляющим зефиром скорого лета, а дустом, хлором и напалмом, вдруг, Боже мой…

Я знаю, ты мне не поверишь,

Я знаю, ты смеяться станешь,

Если я скажу, что кайфа

Большего уже не будет.

Да, она шла рядом. Это создание в высоких сапогах и синих джинсах, в короткой курточке, с улыбкой на устах. И бриз ночной метал свой звездный бисер перед ней. ЭлЭй вумен, Ю гел! Только из-за нее, только ради нее последние полгода Ленька таскался, ходил, время от времени заглядывал к гнилому Кузнецу. Шел через двор, неспешно входил в подъезд, долго стоял на первом этаже у Лериной двери, у ящика "для писем и газет" возился с «Беломориной». Неторопливо сминал мундштук, закуривал, на площадке между первым и вторым спиною стену подпирал. Дым в форточку пускал, поглядывая вниз. И только выполнив весь ритуал, как часовой у знамени полка, дойдя до точки, до конца, нажимал кнопку. Словно пытался накопленный заряд, дурное электричество звоночком разнести по всей квартире Толи Кузнецова.

И ни разу, ни разу Зух с ней не столкнулся. Не встретился там, где нет никого. Только сквозняк в накидке и паучок в кибитке.

А вот сегодня в истоптанном, простуженном, педикулезном коридоре третьего корпуса ЮГИ, в котором руки, ноги, рожи мелькают, как в кино, она сама его нашла. На фоне стен с листами формата А3 и А4, среди однообразных свадебных портретов втулок, шестеренок и полуосей, прекрасная девица, курносая богиня, возникла в конусе солнечного света, из него вынырнула и спросила:

– Не скажете, где дискоклуб?

Что за насмешка! В этом мире, где людей – как мягких, твердых и цветных карандашей на складах Спорткультторга, в этом городе, где пятьсоттысячного жителя буквально накануне родила многостаночница химволокна, девушка, волшебное создание, ищет соседа. Хочет увидеть барана Толю Кузнецова. Толяна, прожившего, прокуковавшего прямо над ней пятнадцать лет и знать не знавшего волнения, короткой остановки сердца, когда вдруг за окном мелькнет крылатая фигурка и скроется между домами.

– Послушай, Кузня, ты не в курсе, как ее зовут?

"Еще чего, – только плечами передернул. – Разве, вообще, кого-то может занимать подобная фигня?"

Робот. Музыкальный автомат. Человек без глаз. У него под самым носом произошло чудесное преображение. Нечто, еще совсем недавно запрягавшее в салазки собачку лайку, стало мечтой, нездешним образом с обложки неведомой, еще нераспечатанной пластинки. Фантастика. А Толя, дурень, не заметил.

– Не скажете, где дискоклуб?

– В обмен.

– На что?

– На ваше имя.

Он мог коснуться ее губ, лица… он мог…

– Валера.

Нет, не пришлось тащиться в ремесленное училище. Сюжет о том, как завсегдатаев районной детской комнаты милиции перековало в швей-мотористок краснознаменное ПТУ, больше не нужен передаче "Педсовет".

– Все отменяется, – бычком сигнализировала Кира. Петлей, огненной восьмеркой, как линкор крейсеру, как Оцеола Виннету. Рукой махнула, рубанула вместо приветствия. Отрезала.

– Ты представляешь, у них там эта отличница, которую они нам усиленно подсовывали, вчера другую дуру исколола ножницами так, что в областной полночи шили-зашивали.

В одном конце города кроят, в другом тачают, но это безобразие – конек другой редакции, в общем, отбой.

То есть и к лучшему. В другое место собирайся. Правда, зеленого редакционного УАЗика не будет. Его с утра вне графика и плана увели мужланы из сухостойного отдела сельской жизни, но и не нужен. Ехать-то в центр, практически домой вернуться.

– Ты не поверишь, – прокуренные связки Киры Венедиктовны не знали прекрасной, мелодичной середины тембра. Пищали или хрипели, словно начальницу все время кто-то к порядку приучал. На строгом поводке вел.

– Они сами позвонили. Прямо сказка какая-то. Отличное, говорят, начинание. Мы целиком и полностью за. А главное, ну надо же, как повезло, своевременно, сказали, и актуально.

Попала в точку Кира Лабутина. Не часто с ней подобное случалось, но вот с программой "Студия Диско" угадала. А это значит, быть Валере Додд телезвездой. Непременно стать ведущей новой, бесспорно обреченной на успех передачи Южносибирского ТВ.

Полгода покантовалась, и вот уже такая честь. Не голосом за кадром почирикать, не рукой – черной галкой посидеть на ветке микрофона, а всей красулей Лерой засветиться на голубом экране. Войти в дома и покрутить хвостом.

Какая перспектива! И ради нее, конечно, стоит потрудиться, попахать, посеять.

– Вот, Валера, координаты. Это коллектив Горного. Клуб "33 и 1/3". Лауреаты областного конкурса, между прочим. С программы этих ребят нам и рекомендовано начать. Поезжай, разыщи, побеседуй и обязательно узнай, когда у них ближайший вечер, когда можно приехать, посмотреть, определиться… и заодно, да, заодно выясни, что эти дроби обозначают.

– Дроби… ну, это просто скорость вращения долгоиграющей пластинки, – Толя перед нежданной гостьей суетился, и семенил, и приседал, и даже угостить пытался чаем, но чашки оказались немытыми, в коричневых, исторически ценных, разводах позднего неолита.

– Тридцать три и одна треть оборота в секунду… простите, минуту, конечно же… да, вот, пожалуйста, смотрите, вот здесь на лейбе сбоку черным… на наших, кстати, то же самое…

Только кого благодарить не знал. Себе ли памятник лепить или в граните увековечить профиль лейтенанта Макунько? А может быть, послать приветствие от пионеров астрономам по поводу счастливого расположения звезд на небе? Пусть зафиксируют. Что вот пришло, сложилось у того, кто верил, ждал, боролся и за собой вел.

Просто светился Анатолий Кузнецов. Веснушки прыгали на щечках, глаза сверкали парой леденцов и уши пахли. Даже урода не замечал. Поэта-губошлепа, имевшего наглость войти, буквально просочиться в бункер через щелку, оставленную гостьей из телерадиоэфира.

Леня Зухны, лишенный права на существование, снятый с учета и довольствия, живой и невредимый стоял, костлявое плечо воткнув в дверной косяк. Улыбка шевелилась на его лице. Цинично пользовался тем, что выпереть его в эту прекрасную минуту не позволяет протокол.

Но, впрочем, как это ни странно, негодяй не очень долго злоупотреблял терпением прославленного коллектива. Послушал, постоял и без скандала, тихо, незаметно, смылся.

Исчез.

А Толька еще час трепался. Вокруг девицы из молодежной редакции вился, выкидывал коленца, волну пускал, показывал листы сценариев, крутил отрывки выдающихся программ и заставлял смотреть на голый шар лампы накаливания сквозь хлор-бензол немецких слайдов. В конце концов так вдохновился, что неожиданно пообещал в ближайший четверг, то есть буквально послезавтра, устроить показательное выступление. Продемонстрировать единство звука, света и движенья.

Короче, задание Киры Венедиктовны было блестяще выполнено. Не осрамилась, не подвела Валерия Николаевна Додд. Умница.

Однако сердце не ликовало. Леру укачивало. Ее мутило. Терапевтический эффект тарелки манной каши не соответствовал тяжести недуга. Смягчил симптомы, но не снял. И потому смесь сахара и кофе, налитую в отмытый и оказавшийся прокопьевским фарфор хотелось опрокинуть болтуну Толе на плисовые брючки. А трубочки с шинкованной листвой, которые в честь необычного события все тот же Толя разрешил жечь прямо в помещении, так и тянуло порубить топориком.

Да ничего острого, колюще-режущего, под рукой не было. Только розовые зубки в собственном рту. Неотъемлемая и обязательная часть немного утомленной, но лишь всеведением и пониманием, улыбки. Никак по-другому не применишь, исключительно для пропуска клубочков смеха изнутри наружу.

Уф.

Крепилась девушка, крепилась и сдюжила. Башку не откусила, пожара не устроила.

Все. Дело сделано. Телефонами обменялись, о времени условились. Теперь напиться прозрачной, чистой, водопроводной, смочить виски холодненькой, в простынку завернуться и баю-баю. Но путь домой, единственный, желанный, не ведет ли он сегодня в лапы к бухой свинье, неутомимому автолюбителю, Симе Швец-Цареву? Кто знает? Скажет? Какими закоулками, путями тайными ни добирайся, но рано или поздно придется завернуть в свой двор, нырнуть в дыру подъезда.

– Что? Думала обманешь? Гы-гы-гы!

Где ждет ее животное? Где караулит раззадоренный весенним гоном? Разбуженный весенней тягой к смене телки, чушки?

– У-тю-тю-тююю, лапушка!

Но выход есть. Он есть всегда, покуда можно смастерить из губ бутончик или бантик. Этот сюрприз надо нести, красиво и достойно, идти навстречу долговязому чудиле, смешному и ужасному, с нечесаными патлами и никудышной осанкой вьючного животного. Он ждал, он сох на солнечной зебре коридора. В черной полоске между окон у ледяной трубы парового отопления.

Конечно, она его узнала. С первого взгляда, безошибочно. Он, Зух, человек-легенда, главный герой школы номер три, был вправе ее не помнить. Мог и не замечать в эпоху своего величия дуреху-восьмиклассницу, не обращать внимания, просто не видеть разницы между воротничками белыми и фартучками в кружевах. Смотрел поверх голов за горизонт. А Лерка вниз. С неосвещенной галереи клуба энергетиков. Во все глаза на бешеные танцы старшеклассников. Мать Ленки Чесноковой, билетерша, провела через служебный дочь и двух ее подружек – Валерку и Малюту, и они прятались там высоко, на верхотуре. Всё собирались духом, чтобы нырнуть в запретный водоворот, да только выскочил на сцену товарищ Старопанский, зажегся свет и неотложка загудела.

Разве забудешь этот ритм и тощую фигуру того, кто рявкал в микрофон?

Все тот же контур, те же углы, но шахматы уже иные. Другое качество.

Прошло три года, и Лера, баскетболистка-малолетка, стала звездой, а гордый независимый бунтарь – безвестным кочегаром Центральной бани с номерами. Стоит, томится, кусает губы, не может взора отвести. Большие пальцы рук в ременных шлевках синих брючек, подошва правого ботинка перпендикулярна полу, а между коленок свободно может птичка пролететь:

– Вы, наверное, и как отсюда выйти, не знаете?

В ответ Валера улыбнулась, и радуги гуашь посыпалась с небес на голову и плечи гитариста.

– В обмен на отчество?

– Задаром, – поэт был краток, как в минуту вдохновенья.

– Бокал шампанского или же белой предпочитаете? – от возбужденья и волненья Зух вел себя, словно заправский прапор. Только не щелкал каблуками и не салютовал яблоку солнца, что щедро заливало теплом и светом широкое крыльцо третьего корпуса ЮГИ.

– Сейчас? – Лера, конечно, изумилась.

– Немедленно!

Да, день оказался счастливым. По крайней мере, в этом не сомневался бармен Андрей из неопрятной забегаловки на улице Ноградская. Дворовый бука-корешок, Ленька Зухны, явился отдать утренний должок не через две недели, а через два часа. Заскочил, завел в подсобку и сразу, сходу бухнул:

– Короче, завтра можешь забирать.

Распятье! Легендарное, серебряное. Покупка воровская Леньки Филина. Покровителя убогих и сирых. Как все тогда завидовали Зуху, когда сиделец будущий, синяк туберкулезный, ему вещицу подарил. За что? За то, что просто петь умел про черный пистолет. И про семнадцать лет, которые у всех, включая Филина, на самом деле были где-то впереди.