Текст книги "Ошибка биолога (Избранные сочинения. Т. II)"

Автор книги: Сергей Соломин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

Но не договорил и смолк, потому что его внезапно перебил резкий голос Чернобыльского-второго, неизвестно откуда взявшегося.

– Никаких объяснений я давать такому ослу, как вы, не желаю. Убирайтесь к черту! Я назначен директором правления на ваше место. А за все прошлое вот вам!

И в комнате раздался звук пощечины.

Все засуетились, забегали.

Чернобыльский-первый с дикими воплями боролся с невидимым врагом, катался по земле, кого-то настигая…

– Негодяй, самозванец!

Его с большим трудом удалось связать и отвести в больницу для умалишенных.

Женщина или змея?

Мой хороший знакомый X. внезапно заболел припадками острого помешательства. К счастью, сильная натура поборола недуг и X. совершенно оправился. Интересуясь переживаниями так называемых сумасшедших, я просил его рассказать или написать, как началась его болезнь и что он все время чувствовал. X. прислал мне довольно длинную исповедь. Я чувствовал, читая ее, что мой собственный ум как бы теряет способность логического мышления. В рукописи действительность и больная фантазия переплелись в такой дико-пестрый узор, что я не мог никак разграничить эти две области: то, что мы называем жизнью в действительности и то, что мы называем жизнью в воображении. Для меня несомненно одно, что была и реальная женщина, была и ручная змея, но отравленный недугом страсти и безумия больной мозг слил эти два существа в один фантастический образ. Я передаю только то, что написал X. Со своей стороны, я лишь обработал литературно странное, растрепанное изложение бывшего сумасшедшего.

I

Три года тому назад я снял в Петербурге квартиру вместе с приятелем, таким же холостяком, как и я. Он занял две первые комнаты от прихожей, я – две задние.

Хозяйство вела у нас старая кухарка Акулина, женщина преданная, готовившая за повара. В ее жизни было одно событие, положившее неизгладимый след на все бабье существо. Вышла замуж за молодого, а тот бросил и деньги ее увез. От растерянности бабьего сердца стала Акулина временами запивать.

У нас ей было хорошо. В период трезвенности Акулина была идеальной кухаркой. А когда запивала – мы не очень претендовали, ходили есть по ресторанам, кое-как сами справлялись с хозяйством.

Причину своего несчастья Акулина видела в злой разлучнице, которая рисовалась ей молодой, красивой и, разумеется, «подлой».

Поэтому Акулина не любила женщин, особенно молодых и красивых и в пьяном виде посылала им вслед на улице площадные ругательства.

С приятелем мы прожили около года, то наслаждаясь внимательным уходом за собою, то попадая в полосу отчаянной бесхозяйственности.

Но внезапно приятель получил очень выгодное предложение в провинцию и спешно уехал, оставив всю свою мебель и обещая вернуться месяца через четыре.

Тут выступила на сцену расчетливая Акулина и стала мне доказывать изо дня в день, что две первые комнаты можно сдать хорошему жильцу.

– Чтобы только баб к себе не водил.

Многие приходили и смотрели. Акулина всегда вертелась тут же и шепотом давала мне знать, что жильцы неподходящие. Я же совсем ей доверился.

Явился наконец очень прилично одетый господин, смуглый – восточного типа, с заметным серебром в жестких черных волосах.

Акулине он понравился сразу своей солидностью, негромким, проникающим в душу голосом, какой-то неуловимой вкрадчивостью в обращении с людьми. И когда посетитель осматривал комнату, все время она наклонялась к моему уху и шептала:

– Отдавайте! Жилец хороший.

Я и отдал, тем более что посетитель не торговался и вместо задатка уплатил за месяц вперед.

Через день он переехал. Чемоданы были дорогие, из американской кожи. На одном из них виднелся полусорванный багажный ярлык с надписью «Calcutta».

Откровенно говоря, паспорт этого смуглого, почти бронзового человека меня крайне разочаровал. Я ожидал какой-нибудь трудно произносимой восточной фамилии, оказалось же просто: Иван Петрович Воронов. Я невольно рассмеялся. Очевидно, настроила внешность и эта «Calcutta». Да и по-русски говорил без малейшего подозрения в иностранном происхождении.

Воронов ровно ничем особенным себя не проявил, был неизменно вежлив и любезен, с каждым днем вызывал все больший восторг Акулины, уходил часто на целый день, но у себя никого не принимал.

Я попытался с ним сблизиться, но встретил вежливый сухой отпор, прекративший сразу все попытки.

II

Стояла прекрасная осень. Меня потянуло за город, и я уехал на целую неделю к знакомым, навсегда поселившимся в Финляндии.

Вернувшись, огорченный начавшимся дождем и подъезжая к своему дому, я почему-то стал беспокоиться, и тревога моя вылилась в совершенно определенную форму: не запила ли Акулина?

На звонок мне отворил жилец. Уже по одному беспорядку, царившему в прихожей, я понял, что опасения мои оказались верными.

Акулину я нашел в кухне. Сидела вся красная перед бутылкой водки и копченой колбасой. Навстречу мне не поднялась, не поздоровалась. А на мой упрек ответила заплетающимся языком:

– Баба у него, баба! И откуда только взялась, понять не могу! Звонка не было, никто не входил, а она у него в комнате, подлая, соловьем заливается.

– Да тебе-то какое дело?

Акулина помотала головой.

– Это что же такое будет: никто не входил, никто не видал, а у него в комнате баба!

– Да ты, может быть, спьяну не слыхала звонка, а он сам отпер, как вот сейчас мне.

– Нет! Я всего два дня как разрешила, а баба на второй день, что вы уехали, объявилась. Утро все пропадал… Пришел один. А я никуда не выходила. Откуда же было бабе взяться? А она тут как тут.

Все это показалось мне нисколько не убедительным, и вообще я вскоре перестал интересоваться пьяными кошмарами Акулины. В комнате жильца царила тишина.

Как всегда во время запоя Акулины, мне пришлось обедать в ресторане, а вечером я попал в театр, вернулся домой усталый и сразу заснул.

Ночью разбудило меня словно толчком. Захотелось пить. Освещая дорогу спичками, сходил в кухню, но, вернувшись, никак не мог сомкнуть глаз. Охватила отвратительная ведьма – бессонница. Глаза таращатся в темноте, болезненно напряженный слух ловит малейшее шуршание…

Вдруг в комнате жильца раздался полустоном страстный вздох, и я как-то сразу всем существом почувствовал, что там женщина.

Припомнились слова Акулины. Одолело нечистоплотное любопытство.

Я босиком пробрался в коридор и прильнул ухом к двери комнаты жильца.

– Милый, дорогой…

– Нелли, радость моя!

До меня долетел ясно звук поцелуя.

Стало совестно за свое подслушивание.

Какое мне, в сущности, делю?

Я вернулся в постель и тотчас гнетом легло на меня чувство одиночества.

Захотелось близости, ласки любящей женщины…

Но ведь это так часто бывает с холостяками. Расплата за свободу. Я к этому уже привык. Понемногу справился и убедил себя заснуть.

Утром я вспомнил, что пришел срок платежа за комнату, а денег у меня как раз не было.

Послал Акулину к жильцу. Она вернулась суровая и мрачная от вчерашнего пьянства, и молча сунула мне деньги.

– А барыня та ушла?

– Никакой барыни там нет, что это вы вздумали? Я и в спальню заглянула.

– А как же я слышал ночью женский голос?

– Вот то-то и я без вас слыхала и днем и по ночам, а откуда взялась, когда уходит – неизвестно.

Я решил, что жилец из скромности или по другой причине сам выпускает из дверей свою любовницу и вообще старается, чтобы ее никто не видел.

Опять-таки, не было никаких причин мне беспокоиться и интересоваться любовной интригой жильца. Но я упорно и беспокоился и интересовался. Даже, к стыду моему, стал выслеживать, но ровно ничего не открыл. А женский голос неизменно слышался по ночам, и раза два или три мне почудился он и днем…

Дня через два Акулина, уже окончательно протрезвившаяся, вошла ко мне и с явно выраженным презрением к жильцу оповестила:

– Тот вас к себе просит!

Воронов сидел за письменным столом, когда я вошел к нему, предварительно постучавшись.

Просьба жильца оказалась весьма простой. Ранее он не пользовался у нас столом, а теперь обратился с этим вопросом ко мне, причем заявил, что, в случае моего согласия, обед должен быть «на двоих».

– К вам будет кто-нибудь приходить?

– Да, одна моя родственница… Видите, это очень дальняя родственница… быть может, ну, словом, она, вероятно, будет жить здесь.

Вся таинственность сразу исчезла. Самый обыденный роман холостого мужчины. Сначала свидания, а там и сожительство на неопределенное и, вероятно, недолгое время.

Признаюсь, что меня это разочаровало. Перед уходом я лениво оглядел комнату, в которой после переезда жильца был всего раза три, и почему-то обратил внимание на низенький круглый столик, которого раньше не было. На нем стояло что-то довольно высокое, тоже круглое, а сверху была наброшена шелковая белая ткань.

Словно подталкиваемый чьей-то чужой властной волей, я подошел и сдернул покрывало. Воронов вскочил и сделал движение в мою сторону. Но было поздно. Весь сотрясаясь от ужаса, не имея силы двинуться ни одним членом, я стоял, вперив глаза в то, что скрывала под собою белая шелковая ткань.

Из круглой, открытой сверху клетки медленно поднималась треугольная змеиная голова с быстро мелькающим из закрытых губ жалом. Все выше поднималась она, широким щитом раздвинулись шейные позвонки, а за ними потянулась колонна напряженного змеиного тела. И в воздухе раздалось злобное шипение, и я не мог оторвать взора от змеиных глаз, тускло горящих красноватым светом. Я был скован по рукам и по ногам и в предсмертной тоске ждал, когда на меня бросится отвратительное пресмыкающееся…

– Успокойтесь! Это моя любимица, Нелли, индийская кобра. Я привез ее из последней поездки вокруг света. Она совсем ручная и слушается меня во всем.

Воронов протянул руку и сказал несколько слов на неизвестном мне языке. Кобра повернулась к нему, освободив меня от гипнотического влияния своего взгляда, потянулась к руке Воронова, любовно обвила ее и вершок за вершком стала вытягивать из клетки свое тело. Вот и вся вышла, показался конечный перехват и нервно дрожащий тонкий хвост.

Это был экземпляр огромного размера по сравнению с теми очковыми змеями, которых мне раньше удавалось видеть в зверинце.

Кобра с руки перешла на шею, обвилась вокруг нее двойным кольцом и головой прижалась к губам Воронова. Он ее нежно поцеловал.

– Видите, какая ручная и как любит меня. В моем сюртуке вшит даже особый карман, в который она часто забирается.

И кобра действительно потянулась за лацкан сюртука, медленно исчезла под одеждой, а минуты через две высунула свою треугольную головку с молниеносным жалом.

– Вы, пожалуйста, не беспокойтесь. Нелли ни для кого не представляет опасности. Когда я ухожу, то беру ее с собой или запираю в клетку, откуда ей не выбраться.

Воронов посмотрел на меня странно помутившимся взглядом.

– Да и вообще, скоро всему этому будет конец. Мне надоело это вечное скрывание.

Я ушел в каком-то тумане, плохо осмысливая, что я видел и слышал. И мне как-то не хотелось думать, делать логические выводы, предположения. Я ушел даже успокоенный. Ну, змея так змея. Пусть целуется со своей змеей. Нелли… Женщина… Какая женщина? Просто индийская кобра! И такая противная: как это можно вытерпеть прикосновение к шее холодной змеиной кожи?

– Брр…

III

Я сидел в комнате моего жильца во время его отсутствия. На низкой софе в легком шелковом капоте, положив голову на согнутую в локте обнаженную руку, лежала передо мною прелестная женщина, заполонившая за эти дни все мое существо страстной мечтою, которая казалось то совсем близка к осуществлению, то внезапно становилась далекой, недопустимой.

Елена Александровна Барсова вот уже две недели, как переехала к моему жильцу. Мы с нею познакомились и она в присутствии Воронова просила меня заходить к ней, когда «муж» уходит и ей так скучно. Воронов, усмехаясь под черными шелковистыми усами, подтвердил просьбу «жены».

И с тех пор я прикован к ней. Понимаю ясно все безрассудство мечты. Слышу по ночам шепот, поцелуи, страстные вздохи. Безумно мучаюсь одиночеством и ревную безо всякого права. Кидаюсь на одинокую холодную постель, горько рыдаю, стискивая зубами подушку. Потерял весь смысл личной жизни. Потерял охоту жить, потому что жизнь без обладания Нелли кажется мне невозможной.

И это не чувственность к молодой красивой женщине и не то, что называют любовью, это властное порабощение всего меня ею.

Как и когда это случилось? Я думаю, что с первой минуты знакомства.

И теперь она лежит передо мною, вся облитая тонким шелком, не скрывающим форм ее тела, и огромными темными глазами смотрит на меня пристально, притягивая к себе.

Ничего не могу прочесть в этих глазах: словно окна с опущенными шторами, скрывающими тайну того, что делается там, внутри комнаты. Быть может, там любовно убранная, страстно ожидающая спальня. Быть может, темная сырая тюрьма. Быть может, там ждет радость и наслаждение. Быть может, там совершается убийство…

Она смотрит и я смотрю, не отводя глаз, и оба мы молчим.

Но вот под шелковым капотом высоко поднимается грудь и из полуоткрытого рта вырывается тяжелый вздох.

Заговорила все опять о том же:

– Если б вы знали, как тяжело мне жить! Он поработил мою волю! Он держит меня, как в плену. Я не люблю его, я его ненавижу! Будь он проклят! Но я не в силах бороться. Я часто думаю, что он – гипнотизер и во зло употребляет свою силу. Недаром он путешествовал по Востоку. Он мне даже противен, как мужчина. Грубый сладострастник! Никогда я не думала, чтобы могла подчиниться воле какого-то авантюриста, бросить мужа, детей! Так мало прошло времени с тех пор, как мы сошлись, и я уже успела узнать его всего. Узнать и возненавидеть.

И я умоляющим шепотом говорю ей:

– Бросьте его! Вы ведь знаете, как я вас люблю!

Она едва заметно улыбается одними губами, но огромные печальные глаза смотрят с безнадежной тоской.

– Я знаю, что вы совсем другой! Но расстаться с ним я не в силах. Он держит меня, – чем, я не знаю, – но держит крепко и не выпустит из когтей.

– Любите ли вы меня?

– Не знаю, может быть. Вы мне симпатичны. Вы – хороший, добрый, честный. Не то, что он. Но у вас нет той силы, чтобы отнять меня…

И я уходил от нее обескураженный, не умеющий думать ни о чем, кроме нее, не знающий, что надо делать, какие совершить поступки, какие сказать слова, чтобы она стала моею, и исчез бы отвратительный призрак этого заклинателя змей…

В одно из таких мучительных свиданий, когда я весь изнывал от сознания, что должен встать, как мужчина, во весь рост, властной рукой притянуть к себе колеблющуюся женщину и увести ее из логова негодяя, я впервые услышал в голосе ее новый оттенок и сердце мое сладко заныло.

– Как мне жалко вас, милый! Я вижу, что вы мучаетесь. И лицо побледнело, под глазами синяки. Вы сами на себя не похожи. И во всем виновата я, бедная! Стать между двумя мужчинами – это ужасно. Мне так жалко вас. Мне кажется, что при других обстоятельствах я могла бы вас полюбить, быть счастливой. Мне иной раз кажется, что я и сейчас вас люблю, но мешает что-то ужасное, лежащее вне моей воли. Бедный мой, как вы умоляюще смотрите на меня и не знаете, что ваш кумир совсем не достоин такого обожания. Если бы вы знали, что я такое!

И она, опрокинувшись на спину, захохотала резким бесстыдным смехом, стирая впечатление нежных, прочувствованных слов.

Я едва узнавал ее. Хищный оскал зубов. Страстно-пьяные глаза вакханки, трепещущие ноздри. Бурно поднимается полуобнаженная грудь.

Меня точно ударило что-то. Горячая волна крови бросилась в мозг и немедленно, раскаляя все на пути своем, стала разливаться по телу.

Проснулся мужчина-зверь. Я бросился к ней, забыв обо всем, одурманенный одною жаждою обладания. Шелковистые руки охватили мою шею. Меня ожгло огнем поцелуя. Я ощущал под руками гибкое, упругое тело. Я уже овладевал ею, мужественно побарывая последнее сопротивление…

Резкая боль в шее заставила меня очнуться. Я полулежал на софе и, прикованный ужасом, смотрел в тускло светящиеся красноватым огоньком глаза кобры. Треугольная голова и напрягшийся щит то приближались к моему лицу, то отдалялись от него, и сквозь закрытые губы мелькало быстро трепещущее жало. Она обвилась вокруг моей груди. Я был в ее власти. Она уже укусила меня. Укусит и еще, и еще… Ужас ожидания неизбежной смерти сковал меня. Я силился крикнуть и не мог…

– Вот видите, дорогой мой, как опасно играть со змеями, не умея их укрощать.

Голос насмешливый, вызывающий.

– Нелли, иди ко мне, негодница! Как ты смела укусить моего друга!

Кобра послушно поползла по руке Воронова и спряталась за лацканом его сюртука.

– Надо, однако, помочь вам, дорогой мой! С ядом кобры шутить нельзя. И я посмотрел бы, кто во всем Петербурге избавил бы вас от неминуемой смерти, кроме меня.

Воронов достал баночку какой-то мази. Промыл рану на шее. Наложил повязку. В большом стакане приготовил питье и, несмотря на его отвратительный вкус, заставил меня выпить.

Меня уложили в постель. Как сквозь сон, я слышал воркотню Акулины:

– Говорила, что баба! Баба и есть! Чего от них ждать путевого! Обман один. Вертится, ластится, заманит человека да и погубит.

Питье, данное мне Вороновым, произвело могущественное действие. Через полчаса тело мое покрылось страшной испариной, и я лежал в мокрых простынях, словно в горячей ванне. Признаки отравления исчезли, но я сильно ослабел и заснул мертвым сном.

Во сне ли, или наяву, – когда я просыпался от жажды, – я прекрасно помню, что к изголовью моей кровати подходила Елена Александровна, гладила меня по голове, подносила к губам освежающее питье и ласково, в душу проникающим голосом говорила:

– Милый, – как мне тебя жалко! Ты такой хороший, так любишь меня! Но у тебя нет силы меня взять, бедный мой!

Помню прикосновение ее губ ко лбу и ее змеистый стан под шелковым капотом, когда она тихо удалялась. Обернулась в дверях и послала мне поцелуй рукою…

На следующий день я встал совершенно здоровый. Воронов вошел ко мне, словно ничего не случилось, и заявил, что, к сожалению, по непредвиденным обстоятельствам он должен немедленно выехать. Расплатился за квартиру и стол, щедро дал на чай Акулине. Несколько раз на прощание горячо жал мне руку.

Я следил из окна за его отъездом. Никакой женщины с ним не было.

Но почему в комнатах сохранился тонкий запах ее духов, а в спальной, под креслом, Акулина нашла тонкую женскую рубашку, всю отделанную кружевами?

И я до сих пор не знаю, кто такая Нелли: змея, силою неслыханных чар превращенная в женщину, или женщина, способная иногда превращаться в змею?

Ведьма

I

Молодой инженер Полянский вышел из вагона с пледом и легким чемоданом в руках на маленькой, захолустной станции.

Первый раз в жизни забирался он в самую глушь России и с удивлением оглядывался кругом. Тотчас за железнодорожными зданиями сплошной стеной стоял лес. Мрачной, синеватой зеленью отливали могучие сосны и ели. И на душе было тоскливо и одиноко, и жалко было покинутого вагона.

Полянский обратился к седому станционному сторожу.

– Ждут лошади помещика Накрасина?

– Али сами не видите? – буркнул сердито старик, указывая рукой на посыпанный песочком станционный дворик, где пара рослых лошадей, запряженных в тележку, позванивала бубенчиками.

Кучер тоже оказался стариком, мрачным, неразговорчивым.

Захолустье принимало негостеприимно, и настроение Полянского становилось все тоскливей.

Ехали бесконечно долго по просеке. Дорога была отвратительная. Огромные камни. Местами – песок, в котором вязли лошади. Местами – пни и корни. Лишь изредка шли лошади шагом.

Наконец, выбрались на простор. Здесь человек, видно, уже давно победил чудовище-лес. Земля была распахана на большое пространство. Рожь начала уже колоситься. Несколько рабочих возились на дальнем поле. Краснел бабий платок. Откуда-то долетал безыскусственный мотив песни. Серым комом выбежала на дорогу собака. Стало веселей.

А там опять въехали в лес, но уже не такой густой. Дорога шла по берегу озера, то и дело выглядывавшего сквозь деревья зеркальной гладью.

– Тут-то, за поворотом, и усадьба барская! – соблаговолил, наконец, кучер открыть молчаливые уста.

Дом, большой, хоть и новый, но построенный в старобарском стиле, стоял на самом берегу озера.

II

За обильным, сытным обедом Полянский совсем развеселился. Накрасин был, правда, скучный, толстый человек с маленькими, глупыми глазами. Зато блеском молодой красоты освещали все вокруг его жена и свояченица.

Женщины весело, остроумно болтали, чуть-чуть кокетничали, и Полянский даже забыл, что он горный инженер, приглашенный к богатейшему помещику для исследования каких-то минеральных богатств.

Накрасин оставил его в покое и, видимо, отложил деловой разговор до следующего дня. После обеда осовел, стал моргать глазами, зевнул два раза со вкусом и, грузно поднявшись, извинился, что пойдет отдохнуть на полчаса.

– А вы тоже не хотите ли уснуть? – спросила Лидия Петровна, жена Накрасина.

Полянский, весь увлеченный новым женским знакомством, даже чуть-чуть обиделся.

– Я еще не обзавелся собственностью.

– Причем тут собственность?

– А как же! Мой дом, мое имение, моя жена, – все это располагает к покою, – задорно отчитал Полянский.

– Да он злой, Аня! – обратилась к сестре Лидия Петровна.

– Нет! Я с ним совершенно согласна. Кто это сказал: «брак – могила любви»? Вот, твой муж женихом бегал за тобой, искал случая увидеться, простаивал часами, ожидая, когда ты пройдешь мимо. Твоя улыбка, твоя ласка, твой поцелуй были для него величайшим счастьем. А теперь… Ну, верю, он любит тебя… Да разве это та любовь-страсть, которая сжигает человека, доводит его до красоты и ужасов безумия?

– Почему вы о любви, Анна Петровна, говорите, как о чем-то ужасном, безумном? – завладел разговором Полянский. – Красота – да! Но причем тут ужас? Это – высшее наслаждение, блаженство.

– Вы думаете? А я думаю иначе: любовь и смерть – две родные сестры. Испытать все – и умереть.

Лицо Анны Петровны как-то внезапно потемнело, и в темно-серых глазах Полянскому почудились зеленоватые огоньки. Она постояла минуты две молча, повернулась и ушла. Полянский проводил ее изумленным взглядом.

– У моей сестры есть странности в характере, – старалась замять неловкий разговор Лидия Петровна, – не обращайте внимания! Мы к этому уже привыкли. Аня очень жизнерадостна и ровна. Но вот иногда что-то с ней делается. Однако, темнеет: пора зажигать лампы.

Полянский подошел к большому итальянскому окну. Оно выходило прямо на озеро. От воды поднимался белый туман. Лес едва чернел сквозь густую пелену испарений. Туман поднимался все выше, вползал на крутой берег, окутывал ватой кусты, тихо подбирался к дому и бледными руками тянулся в окна и, казалось, чьи-то бледные, призрачные пальцы беззвучно трогают стекла, просятся сюда, в светлую, та кую приветливую, веселую комнату.

– Вам не страшно здесь, в глуши? – спросил Полянский Накрасина, пришедшего с помятым после сна лицом.

– Ну, батенька, я ведь не ребенок и детским сказкам не верю.

– Каким сказкам?

– Ах, да ведь вы ничего не знаете! Прелюбопытная история! Если хотите, загадочная, таинственная. Но я думаю, что, будь у нас порядочные следователи и врачи, все бы оказалось делом самым простым. Вот, я вам сейчас расскажу…

– Охота тебе угощать гостя этими ужасами! Особенно на ночь, – пыталась остановить мужа Лидия Петровна.

Накрасин рассмеялся.

– Ты лучше, Лидок, вели нам того коньяку. Знаешь, который я специально выписал из-за границы… Вот, видите ли. Хотя этот замок в лесу я сам строил, но о нем уже ходит легенда. Я здесь с женой и свояченицей живу уже седьмой год и за это время случилось два действительно странных происшествия. Раз, утром, на том берегу озера, – там почти сплошь болотистая почва, – нашли труп молодого рабочего-смолокура. Горло у него оказалось перегрызенным. Это было года четыре тому назад. Наехала полиция. Началось расследование. По обыкновению, ничего не выяснили и предали дело воле Божьей. Второй случай произошел два года тому назад и тоже с молодым человеком. На этот раз с моим сельскохозяйственным работником, Иваном. Он вернулся ночью с искусанной шеей. Всех перепугал. Бледный, как смерть. Немного оправившись, рассказал какую-то чертовщину. Шел он, видите ли, по берегу озера. Вдруг на него накинулась не то ведьма, не то русалка. Полуголая. Он бросился бежать. Она его догнала, повалила, стала грызть горло. Едва вырвался и спасся. Мы об этом случае властям не сообщали. Раны оказались незначительными, но рабочий сейчас же расчелся и ушел. Сюда ведь дальние приезжают. Говорили еще потом, что у берега озера видели белую женщину. Какой-то призрак! Все это, разумеется, чепуха, но легенда существует, и на тот берег озера едва ли кто рискнет пойти ночью.

– Как же вы объясняете себе эти случаи?

Накрасин медленно отхлебнул коньяку.

– Я, батенька, не Шерлок Холмс. Но, думаю, что раз грыз кто-нибудь горло, до смерти или не совсем, то этот «кто-то» какой-нибудь зверь. Собака, может быть, одичалая. Волк… Повторяю: хороши наши следователи и врачи! Ведь есть научные методы…

– Позвольте: а белая женщина?

– Мало ли что дуракам пригрезится со страха! Туман, действительно, принимает иногда странные формы…

– Но ты забываешь, – раздался голос, заставивший Полянского оглянуться, – что рассказывал еще Иван. Представьте себе, он уверял, что «белая женщина» ласкала его, целовала. «Ажно, – говорит, – у меня сердце зашлось: таково сладко». А потом стала грызть. Какая же это собака?

Вся в розовом, колеблясь стройным станом, стояла перед ними свояченица, Анна Петровна, веселая и смеющаяся. Алые губы обнажали полоску влажного перламутра. Ярко и насмешливо сверкали глаза.

Накрасин насупился.

– Охота тебе, матушка, повторять всякие глупости!

III

Полянский живет у Накрасиных уже почти две недели. Целые дни ходит с рабочими по лесу, по крутым, извилистым берегам лесной речки, где помещик предполагал залежи руды.

Пришлось повозиться немало. Все утро в ходьбе. Потом наметил места для бурения. Делал химический анализ собранных Накрасиным образцов.

Побывал Полянский и на том берегу озера, низком, болотистом, и стал расспрашивать рабочих о легенде.

Отвечали неохотно. Будто обижались на легкомысленный тон инженера. Один старик не выдержал:

– Ты, барин, не шути! Ивана-то чуть до смерти не загрызла, а того-то, царствие ему небесное, вконец порешила. Я сам смотрел. Она, нечистая-то сила, кровь из него высосала. Лежал восковой весь…

После обеда и до самого сна Полянский обыкновенно проводил время в обществе молодых женщин.

Из двух сестер ему больше нравилась замужняя, Лидия, но Анна дразнила его тонким кокетством.

Это злило молодого мужчину, и он давал себе слово ухаживать только за Лидией и отдыхал, греясь душой в кротком, теплом свете ее прекрасных глаз. Ее нежная ручка отвечала на его пожатие. Успех казался несомненным. Но опять им овладевала Анна, смеющаяся, дразнящая.

Однажды, вечером, свояченица сообщила новость: белую женщину опять видели.

– Вот нашелся бы смелый человек – пошел туда ночью. Все мы только уверяем, что не боимся чертовщины, а пойдет интеллигент на кладбище ночью, сейчас у него галлюцинации, замирание сердца, нервное потрясение. Словом, та же трусость. По-моему: верь – так верь, или не верь и не трусь. Если бы я была мужчиной, непременно бы пошла и разобралась, в чем дело.

– И получила бы сильнейший насморк! – засмеялся Накрасин.

Полянский промолчал, но в голове его засела неотвязная мысль: «Надо показать себя перед Анной смелым мужчиной». И, когда встретил ее в коридоре, сказал вполголоса:

– Я иду сегодня в полночь на свидание с белой женщиной.

Она только блеснула на него глазами и чуть-чуть улыбнулась, недоверчиво качая головой.

Когда Полянский ушел, наконец, в свою комнату, в глаза ему бросилась записка, приколотая булавкой к подушке:

«Не решайтесь на это безумие: белая женщина действительно существует…»

Полянский не был трусом, но его охватило жуткое чувство, когда он стал спускаться с пригорка к болотистому берегу озера.

Мертвенный лунный свет, колеблющиеся туманные призраки, жалобный, заунывный стон какой-то ночной птицы… И вдруг издевающийся хохот рассыпался по лесу, переходя в дикое гоготание. Полянский остановился.

– Какой я дурак: ведь это – филин!

Он присел и закурил папиросу. Но руки его все-таки дрожали.

– Не просидеть ли здесь до утра и сказать, что исходил весь берег?

Но сейчас же возмутилась вся гордость молодого мужчины.

– Я обещал женщине! Я дойду! Чего бояться: у меня заряженный револьвер!

И он быстрыми шагами спустился к берегу, шлепая охотничьими сапогами по мочажинам.

Кругом обступала белая стена. Насквозь прохватывала сырость. Иногда из тумана внезапно выступал длинный кривой сук, словно иссохшая рука хватала и пыталась остановить.

Полянский натыкался на кусты, скользил и падал по рытвинам. Раза два срывался в самое озеро. Но шел и шел вперед, не ощущая страха и стараясь только победить расстояние.

Наконец, впереди стало светлее. Зачернели стволы сосен. Еще несколько шагов, и он выбрался на более высокое место. Тумана не было. Лунный свет ярко озарял все вокруг. Полянский вздохнул полной грудью.

– Ну, прошел насквозь болотную чертовщину!

Чувство совершенного подвига подняло его в собственных глазах и окончательно ободрило.

– Ну, белая женщина, где же ты? Иди сюда!

И, набравшись смелости, он несколько раз, громким голосом, вызывал ужасный призрак. Только эхо было ему ответом.

Полянский рассмеялся и пошел дальше, чувствуя себя героем. Внезапно захолонуло сердце: в кустах ясно мелькнуло что-то белое. Еще и еще… Потом пропало.

– Чудится! – успокоил себя Полянский, и, ускорив шаг, вышел на полянку. – Конечно, ничего нет!

Обернулся назад, словно от толчка, и дико вскрикнул.

Из чащи к нему неслась полуобнаженная женщина, простирая вперед белые руки. Распущенные спутанные волосы почти закрывали лицо. Только сверкали глаза двумя яркими звездами.

Полянский бросился бежать, но, споткнувшись о кочку, упал. И сейчас же на него навалилось чудовище. Сердце так билось: сейчас лопнет!

Но что это? Она не душит его. Нет. Она прижимается к нему молодым страстным телом, целует без конца. Нашла губы и впилась в них…

И, в порыве жгучих ощущений, он почувствовал, как в горло его впиваются острые зубы.

С невероятным усилием освобождается он из ужасных объятий. И, весь трепеща от еще неостывшей страсти и жажды борьбы за жизнь, стреляет в нее пуля за пулей…

Недвижно лежала она, широко раскинув руки, и тихо стонала. Темные пятна расплывались по белой сорочке.

Полянский дрожащей рукой откинул густые, спутанные волосы.

На него глянуло знакомое, столь желанное лицо Анны Петровны. И уста ее, покрытые его кровью, раскрылись с улыбкой и прошелестели: