355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Сергей Соломин » Ошибка биолога (Избранные сочинения. Т. II) » Текст книги (страница 5)
Ошибка биолога (Избранные сочинения. Т. II)
  • Текст добавлен: 12 апреля 2021, 19:20

Текст книги "Ошибка биолога (Избранные сочинения. Т. II)"


Автор книги: Сергей Соломин



сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

Вампир

I

Я знал только третью жену Боклевского.

О первых двух ходила легенда, если можно так назвать гнусную, бесстыдную сплетню, которая вьется, липнет, мутит сознание людей, отравляет чистых и служит необходимой духовной пищей грязных.

Говорили много и скверно о причине смерти этих двух женщин.

– Синяя борода!

Факт, конечно, был налицо. Боклевский женился на молоденькой девушке из хорошей дворянской семьи, пришедшей в упадок. Это обстоятельство особенно важно потому, что исключало возможность предположить то обычное преступление, которое ведет злой ум через брак к кошельку женщины.

Сам Боклевский имел хорошие средства и мог жить, не нуждаясь ни в службе, ни в заработке.

Прожил он с первою женою, Ниной, всего полтора года.

До свадьбы и первые месяцы брака она отличалась цветущим здоровьем, ни разу не болела серьезно, и, казалось, этому прекрасному женскому телу суждено долголетие.

Но вскоре молодая женщина начала бледнеть, худеть, все чаще обращалась к врачам и умерла от малокровия и полного упадка сил.

Знакомые с трудом узнавали в лежащем в гробу скелете, обтянутом кожей, еще недавно столь жизнерадостную Нину.

Вторая жена, Вера, почти буквально повторила печальную историю первой.

Смерть на втором году брака произошла от тех же причин: малокровие и упадок сил.

Врачи не видели в болезни этих двух женщин, так безвременно погибших, ничего удивительного, необъяснимого.

– Подобные случаи, когда совершенно здоровые девушки, перейдя к жизни замужней женщины, гибнут от маразма, зарегистрированы в летописях медицины.

– Какая же причина этих случаев? – спрашивали врачей знакомые Боклевского.

– Брак в жизни девушки является всегда роковым моментом, потрясающим весь ее организм. На одних это отражается слабо и лишь временной утратой сил, которые быстро восстанавливаются, даже получают еще больший расцвет, закладывая основание нового существа – женщины. Для других натур потрясение оказывается слишком сильным: девушка гибнет, не превращаясь в женщину. Наблюдались случаи и совершенно противоположные. Малокровные девушки, страдающие той неопределенной болезнью, которую прежде называли «хлорозисом», вступив в брак, излечивались, и через год-другой их нельзя было узнать, до того велика была разница между худосочной девушкой и полной жизни и здоровья женщиной, женой и матерью. Это как бы подтверждает обычный совет старинных врачей при малокровии девиц: «Ей пора бы выходить замуж».

– Не думаете ли вы, доктор, что причиной смерти двух жен Боклевского могла быть его болезнь? Чахотка, например?

– Вы рассуждаете, как невежда. Неужели вы думаете, что перед постановкой диагноза врач не делает сотни, тысячи предположений, не строит гипотез? Но фантазия здесь ни при чем. Нужны факты и факты, точные наблюдения, микроскопический и химический анализ. Я лечил обеих жен Боклевского, не раз созывался консилиум. Выписывали знаменитостей. Сам муж подвергался всестороннему исследованию. Поверьте, все было сделано, все предположения, возможные в данном случае, проверены. Ни туберкулеза, ни другой хронической, истощающей болезни не обнаружено.

Так люди науки и не разъяснили роковой тайны, которую искали окружающие.

Сплетня хотела во чтобы то ни стало найти какую-нибудь пошлую, грязную причину. Стали говорить о том, что Боклевский отвратительно обращался со своими женами и, как говорят, «загнал их в гроб».

Приводили несомненные доказательства зверства мужа, не стеснявшегося бить нежных, прекрасных жен.

II

Все это было мне известно, когда я познакомился с Боклевским, но я привык не всему верить, что считается за общепризнанную истину.

И стал присматриваться к человеку, прославленному «Синей Бородой».

Боклевский, человек высокого роста, сухощавый блондин лет 38, не производил впечатления больного или психопата. Напротив, – это был, по-видимому, совсем нормальный человек, без индивидуальных особенностей. Просто – мужчина, не безобразный, вполне приличный, не особенно умный, но и не глупый. Никому не колол глаз своим богатством, но и не скрывал привычек человека, никогда не нуждавшегося. Все в нем было ровно, уравновешено, без ярких мазков – фигура, зарисованная природой в средних, немного линючих красках. И разговор простой, по существу – обывательский, без углубления в неизведанное, без дерзновенных порывов ввысь.

Я понадобился ему, как адвокат по одному гражданскому процессу, и сам не знаю, как сошелся с ним близко, по-приятельски, но настолько, что он просил меня остаться после делового разговора, спрашивал в кабинет кофе и коньяк, угощал дорогими сигарами. Чаще слушал меня, но иногда и говорил о том, о сем.

Но в один вечер мне почудилось в нем что-то странное, возбужденное. Глаза, эти глаза зеленоватые, водянистые, то и дело загорались золотыми искорками, и мерцающий свет их указывал на то, что мы, окружающие, не все знаем в этом человеке, а есть в нем еще что-то, для нас неведомое, скрытое, тайное.

Я глядел на него с особым любопытством. Нервной рукой чаще обыкновенного наливал он из бутылки и торопил пить, поднимая свою рюмку.

– Вы можете меня поздравить, – сказал он вдруг, словно бросился, очертя голову, в бездну, – я женюсь; на днях свадьба. Мне хочется пригласить вас шафером.

Вот тут-то мне и вспомнилось все, что я слышал раньше об этом двойном вдовце, и мне показалось, что некто собирается совершить тяжкое преступление и тянет меня в сообщники.

Но я сидел в кабинете богатого клиента, в строго корректной дорогой обстановке, курил ароматную сигару и сам был одет во все изящное, что человека обращает в «и т. п.», в «и т. д.», «и проч».

Я только спросил спокойным, умеренно-громким голосом, полным, однако, внутреннего достоинства:

– Вы женитесь на девушке?

Он весь просиял и глаза его загорелись яркими звездами.

– На девушке, на прекрасной, чистой девушке!

Волнуясь, он встал, и заходил по ковру, устилавшему пол кабинета.

– Я был несчастен два раза. С любовью, с глубокой благодарностью вспоминаю я о моих покойных женах. Какие это были чудные женщины, как любили меня. А я их? Душу готов был отдать за поцелуй, за ласку.

Боклевский долго и молча отмеривал расстояние между письменным столом и камином.

– Я – странный человек. Когда около меня нет юного женского существа, я глубоко несчастен. Не подумайте, что я особенно страстен… женщин, что ли, так сильно люблю. Нет! Мне органически необходима близость женщины. Я становлюсь бодрым, иначе, светлее, лучше смотрю на весь мир, чувствую себя человеком, чувствую, что я существую. В одиночестве я гибну. Не сумею передать вам всего, в точности. Это не по моим силам. Но одинокий я чувствую, как силы постепенно меня оставляют, как я иссыхаю… Простите, не найду слов. Вообразите себе почву, способную произрастить что-нибудь, но бесплодную от долгой засухи. Нужен благотворный, оживляющий дождь. Без него этот чернозем – пыль, тот же песок. Для меня таким дождем, оживляющим долину смерти, дающим кровь и жизненные соки засохшей мумии, является женщина. Молодое, чистое, нетронутое существо…

В том, что он говорил, не было ничего страшного, а мне было страшно, жутко до тошноты, до истомы во всем теле, и тайный голос предсказывал мне: «погибнет и эта!»

Отчего? Почему?

Передо мною маячила длинная фигура сухощавого блондина, под сорок лет, в возрасте, когда так свойственно искать близости с молодой женщиной, жаждать ее постоянного присутствия.

В чем бы мог я обвинять его, за что ненавидеть, бояться, презирать? Ему, одинокому, хочется тепла, женской ласки, уюта семейной жизни. Дважды он был счастлив и несчастен. Надеется на прочное счастье в третий раз…

И я согласился быть шафером – и, держа над головою его венец, косил глаза на прекрасную фигуру молодой невесты, стыдливо замирающей в предчувствии новой жизни…

На второй год счастливой супружеской жизни заболела и эта. Я был другом их дома, для меня всегда был готов прибор за их столом, я знал мелочи их интимной жизни. Более любящего, мягкого, снисходительного мужа я не видал. Он окружал жену атмосферой любви и ласки, никогда не оставлял ее одинокой, предупреждал каждое ее желание. Через год смотрел на нее такими же влюбленными глазами, как в первые дни после свадьбы. И она, радостная, счастливая – купалась в лучах ласки – и часто сравнивал я ее с ребенком, шалящим в теплой кровати матери, с женщиной, отдавшейся в жаркий день любовным прикосновениям морских волн, под нежащим солнцем юга…

Заболела!

Стала худеть, бледнеть. Погас румянец, поблекли и втянулись щеки, болезненно-жалко обозначились ключицы под шеей и ямки около них, – зато выдвинулись больные, страдающие глаза, молящие о милости, о возврате недавнего здоровья, испуганные, видящие уже то, что видимо только перед концом…

Третья жена Боклевского, Надежда, умерла, как и первые две, на втором году замужества.

Я целовал в гробу ее лоб и с ужасом убедился, что это почти мумия, не имеющая обычного холода трупа, словно целовал я не мертвеца, а манекен из целлулоида…

Боклевский уехал за границу – и я потерял его из виду.

Странные слухи доходили до меня издалека. Там он, пользуясь иными законами о браке, женился опять, и будто жена его умерла, и будто он еще раз связал себя супружеством… Прошло лет восемь. Слухи затихли о Боклевском давно и все перестали им интересоваться.

Общее внимание в нашем городе возбудило известие, что Боклевский едет, отчаянно больной, в свое родовое имение, – едет из-за границы умирать на родине.

Известие это подтвердилось, и вскоре все узнали, что Боклевский вместе с врачом-японцем уже находится в старом усадебном доме села Спас-Колино.

Я поспешил его навестить.

В скелетообразном теле, лежавшем на кровати, я едва узнал когда-то жизнерадостного, хотя всегда сухощавого Боклевского.

И что меня особенно поразило: выражение глаз испуганное, молящее о помощи, как у его третьей жены перед смертью.

Он, видимо, мне обрадовался. Протянул руку, слабо улыбнулся.


Прикосновение его кожи заставило меня содрогнуться. Горячая рука была словно не телесная, а сделанная искусственно. Быть может, из дерева, чем-нибудь обтянутого. Кожа сухая, бумажная, сказал бы я.

И весь он был именно сухой. Тело, которое лишено влаги, жизненных соков. Воспользовавшись моментом, когда больной уснул, я отозвал врача.

– Что с ним?

Японец хитро глянул на меня черными глазами и блеснул на темном лице оскалом белых зубов.

– Вы, европейцы, этому не поверите. Боклевский болен редкой болезнью, известной на Востоке. Особый микроб – мумиефицирующая бацилла. Он много путешествовал, – вероятно, заразился. Тело его медленно, но верно иссыхает и образуется в мумию. Действие этой бациллы известно было в древности. Можно навеки сохранить труп, кусок материи, что хотите, если подвергнуть их действию жидкости, в которой культивирована эта бацилла. Питательной средой для нее служит мед. Вот почему царь Ирод убил жену в гневе и в горьком отчаянии, желая сохранить ее труп, опустил его в стеклянный гроб, наполненный медом, и долго хранил в своем дворце. Боклевский кончит жизнь, обратившись в мумию, и я убежден, что выройте вы его через десять лет, он будет все такой же, как в момент смерти.

Я рассказал японцу о таинственной смерти жен Боклевского.

– Что же, это легко объяснимо. Он заражал их мумиефицирующей бациллой, и они гибли, как организмы более слабые.

Так наука разъяснила тайну «Синей Бороды», который вскорости сам умер и был похоронен в семейном склепе.

Я давно уже отказался от профессии адвоката, живу уединенно в Петербурге, на краю города. Я член общества, изучающего тайные науки и дерзающего переходить через грани, положенные разуму человеческому. Очень мало знаю еще я, ищущий. И в благоприятную минуту я, кверенд, спросил Меона:

– Великий учитель, скажи, что думаешь ты о загадочной смерти жен Боклевского?

Меон, выслушав мой рассказ, омрачился.

– Сын мой, ты стоял близко к одному из ужасных существ, которые, к счастью, появляются в физическом плане очень редко. Человек есть астральное существо в физической оболочке. Когда человек умирает, физическая оболочка его разлагается. Но и в астральном плане происходит нечто подобное физической смерти. Сущность сбрасывает астральную оболочку и уходит в третью сферу – ментальный план. Но оболочка, брошенная душой, не исчезает, – она, напротив, ищет воплощения и в некоторых случаях достигает своей цели. Тогда является человек-вампир. Существо, способное жить лишь за счет других. Существо, невидимо и неосязаемо высасывающее жизненные соки из женщин, если это мужчина, из мужчин, если это женщина. Боклевский был вампиром.

Так тайну Боклевского и его несчастных жен объяснил мне великий учитель оккультных наук…

Но отчего я испытываю такой ужас, такой душевный холод, когда я вижу, что жена моя худеет и бледнеет? И вместе с боязнью потерять ее, внутренний голос говорит мне – «все люди – вампиры, все сосут жизненные соки из других и живут за счет их сил и здоровья, – все живут неосязаемым убийством – и сама жизнь есть цветок, корнями питающийся трупом».


Самозванец

I

Ивану Петровичу Чернобыльскому как-то во всем не везло.

Он даже привык к мысли, что все задуманное им, желанное, ни за что не удастся.

Иногда в мечтах он видел себя на вершине успеха, попадал на место с большим окладом вместо жалкого положения второго помощника бухгалтера.

И при этом Иван Петрович был твердо убежден, что, если бы его сделали, например, главным бухгалтером, то он был бы гораздо более полезен, умен, сообразителен, чем этот толстый дурак Филиппов.

В голове Ивана Петровича сложился даже план некоторых реформ по бухгалтерскому отделу, от которого отчетность предприятия значительно бы выиграла. Являлась даже мысль о подаче докладной записки в правление.

Но на деле все кончалось одними мечтами и пробой изложить свой план на бумаге.

Это удавалось, и сам Иван Петрович удивлялся легкости своего слога и умению излагать все обстоятельно, последовательно.

Но работа увлекла ненадолго.

– К чему? Все равно ничего не выйдет!

Больше того: подай он докладную записку, наверно попросят оставить службу.

Жизнь уже учила Ивана Петровича и он цепко держался за то, что есть, стараясь угодить «дураку» Филиппову. Даже лебезил перед ним, унижался без всякой надобности, единственно из заячьего страха лишиться своих ста рублей в месяц.

А Филиппов по хамской манере человека с твердым положением относился к Чернобыльскому свысока, презрительно, даже и видимо не любил его заискиваний.

Часто его грубо обрывал, иногда намеренно не слыхал, что он говорит, и вдруг словно просыпался:

– Так вы что говорите?

И Чернобыльский почтительно повторял иногда и два и три раза одно и то же, а Филиппов все не мог взять в толк, в чем дело.

– Говорите короче и яснее. А то вы точно газетную статью пишете. Так ведь там, батенька, автор построчные получает, а здесь вы у меня время зря отнимаете.

Бывало и так, что Филиппов нетерпеливо его перебивал:

– Ерунда! Черт знает с чем ко мне лезете. Делайте свое дело – большего от вас не требуется, а вы с фантазиями…

И это в ответ на глубоко продуманный доклад Ивана Петровича.

Идя домой, в свою меблированную конурку, Иван Петрович в крайне резкой форме излагал мысленно свое негодование:

«Идиот, зазнавшийся хам. Ведь он сын лабазника, учился в коммерческом и, кажется, не кончил. И мне, университетскому… Я должен был ему прямо в глаза сказать: потрудитесь быть вежливей, наши служебные отношения не исключают порядочности в обращении».

И много, очень много мысленно выговаривал он Филиппову. И не заметно для себя становился уже не подчиненным, а начальником Филиппова, увольняющим его за неспособность.

– Нам такие не нужны! Найдутся с высшим образованием.

Говорил так сам с собою Иван Петрович иногда до самого дома. Случалось ему и миновать свою квартиру и только, пройдя улицу, две, опоминался он и, стыдясь своей рассеянности, возвращался обратно. В эти минуты ему казалось, что все прохожие смотрят на него – кто с любопытством, кто с насмешкой и все узнают, что он замечтался и прошел мимо своего дома. Даже городовой ухмылялся под молодецким рыжим усом.

Иван Петрович чувствовал себя словно раздетым донага. И все его рассматривают, обращают даже внимание на большое темное пятно на ноге, скрытое под одеждой, хохочут, издеваются.

И он, как затравленный заяц, быстро взбегал на пятый этаж, звонил и не входил, а пугливо прятался в свою комнату.

Сердце отчаянно колотилось в груди.

Зеркало отражало бледное лицо с трясущейся нижней губой и широко раскрытыми глазами.

Когда проходил этот припадок, Чернобыльский сразу чувствовал себя ослабевшим.

– Что это со мною? Простудился, заболел?

И решал, что просто «нервное».

Есть, однако, не мог и обыкновенно ложился отдыхать на диван. Задремывал, но чаще мысли вихрились и прыгали по поводу разных обстоятельств жизни и Чернобыльский опять принимался за их переоценку.

Например, вчера он играл в «21» у знакомых и проиграл, хотя однажды удалось снять порядочный банк. А потому проиграл, что не пользовался счастьем, когда везло, не увеличивал ставок.

Еще и потому, что от выигрыша ему стало как-то не по себе.

Все смотрят и сильно подозревают в чем-то. Это Иван Петрович испытывал, и когда держал банк.

Откроет 20, 21, побьет партнера и – сейчас кто-нибудь скажет:

– Ловко, Ванечка, сделано! Да у тебя поучиться нужно!

Чернобыльский знает, что это шутка, и никто его за шулера не считает, но все-таки испытывает неловкость, какое-то особо неприятное ощущение, словно его кто-то грубо и фамильярно пощекотал.

И, чтобы доказать, что ему все равно, начал ставить и ставить, когда не везло, спустил все выигранное и свои также.

А теперь, лежа на диване, рассуждал здраво и твердо:

– Карты есть карты! Кто боится проиграть, пусть не садится в азартную игру, церемония тут не у места.

Иван Петрович прекрасно знает, как надо играть и пользоваться счастьем. И мысленно переживал вновь игру, но играл уже как следует, рисковал, удваивал куши вовремя, вовремя и воздерживался.

И не обращал ровно никакого внимания на приятельскую провокацию: «Они нарочно подводят и я сдуру поддаюсь».

Но бывали в жизни Ивана Петровича случаи, при воспоминании о которых лицо заливала краска стыда и хотелось спрятать голову глубоко в плечи.

Он не сумел ответить на кровную обиду Петушкова, сказанную при других в ресторане. Просто промолчал и все смотрели на него с удивлением и насмешкой, и он не знал, куда деваться от стыда и сознания своего бессилия защитить себя прямо и резко, по-мужски.

Но зато, вернувшись домой, он ответил Петушкову, как следует, больше того – ударил его по щеке так, что тот скатился со стула на пол и взвыл глупым, жеребячьим голосом. И все это Иван Петрович чувствовал и видел словно в действительности, а не в мечтах.

Много таких случаев испытывал Иван Петрович и всегда был умен, дерзок, находчив и смел как говорится, задним числом.

Он ясно сознавал, что делает все не так, но ни на минуту не относил этого к проклятой робости и забитости, а был твердо убежден, что ему ни в чем не везет и что виновником этого является какая-то вне его лежащая сила, злая, враждебная, вечно его преследующая.

Сначала это были «враги» и такие-то люди, явно его ненавидящие и под него подкапывающиеся. Потом сознание подсказало слово: «судьба».

В этом было что-то предупределительное, не зависящее от его воли.

Но и «враг» и «судьба» не удовлетворяли напряженно ищущего воображения одинокого, забитого человека.

Было еще что-то, что не поддавалось объяснению, какая-то гнусная игра, подлая интрига, подкоп вечный, неизменное подставление ножки и подкладывание свиньи.

Но кто этот «он» или «они» в реальном мире, Иван Петрович никак не мог догадаться, потому, что по совести, какие же у него, никому не нужного, неинтересного, были враги и какая таинственная судьба станет заниматься таким ничтожеством?

Хотя почему, однако, ничтожество, когда в душе Иван Петрович чувствует себя иногда Наполеоном?

Нет, тут что-то не то…

II

В это воскресенье, как и во все другие предшествовавшие, Иван Петрович долго лежал в постели и читал газеты, которые ему за дешевую плату приносил газетчик «с возвратом».

Вдруг его точно подбросило. Вскочил босыми ногами прямо на пол, долго не попадал в туфли, уронил газетный лист, долго протирал глаза. Опять рванулся к газете, читал сотый раз и глазам своим поверить не мог.

Да, несомненно, его стихотворение «К ней» напечатано, а посвящение – петитом: «Посвящается А. И. Клеровой».

Это было до того невероятно, невозможно, что Иван Петрович почувствовал, как на всем его теле выступил горячий пот.

Стихотворение, конечно, его и он, замирая от душевного трепета, вывел ровными буквами «посвящение» и когда писал «К-л-е-р-о-в-о-й», по его сердцу словно кто-то нежно проводил смычком.

Но ни в какие газеты он своего произведения не посылал и никогда бы на это не решился.

Бросился к столу, отпер ящик, но там валялся лишь весь измаранный и перечеркнутый черновик, а переписанных набело стихов не было.

Несомненно, украли. Забрались в его отсутствие. Но кто, с какою целью?

Иван Петрович не знал, что и подумать, но как-то против воли произнес:

– Опять пакость под меня, интрига!

Сказал и сам испугался.

Это, может быть, в первый раз случилось, что он ясно кого-то обвинял, признал существование врага, проявившего свою злую волю.

– Пойду, проветрюсь!

С силами он собрался, умылся, оделся, поговорил даже с прислугой, но в затылке все время чувствовался словно забитый кол.

С этим ощущением проходил он целый день и спать лег. Обычный порядок был нарушен. Не зашел в знакомый ресторанчик, не поехал в цирк, куда имел даровой билет. Все из боязни встретить приятелей. Сейчас поднимут на смех:

– A-а, наш поэт! Поздравляем, поздравляем.

Наутро оказалось, что по той же причине идти на службу совершенно невозможно.

Особенно смущало посвящение.

С Клеровой он познакомился всего недели две и сразу влюбился. Женщин он почти не знал и они на него внимания не обращали. А здесь молодая, красивая актриса занялась им, кокетничала с ним, делала глазки и, только убедившись, что от этого глупо робеющего до косноязычия человека ничего не добьешься, бросила его и зафлиртовала с другим.

Возвращаясь с этого вечера, Чернобыльский по обыкновению мучил себя долго обвинениями в том, что не сумел отвечать прекрасной женщине, показать ей себя интересным мужчиной, показать свой ум, умение излагать мысли красиво, а вместо того мямлил, краснел, никак не мог справиться с кашей во рту, так что Клерова раза два переспросила: «Что вы говорите?»

И отвечал невпопад, все такими глупыми, пошлыми словами.

Дома, конечно, он опять стал на высоту положения и вел себя с обольстительной Клеровой совсем иначе.

Отвечал сначала горделиво-равнодушным тоном: «Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей». Бросал фразу за фразой, красиво, кругло, с глубоким смыслом, с едва заметным подъемом голоса. И в глазах Клеровой, в этих чудных фиалковых глазах, разгоралось любопытство. Заметно начала волноваться, высокая грудь чаще и сильнее поднимала кружевную кофточку.

А он, Чернобыльский, словно и не замечал, и продолжал говорить небрежно, запугивая воображение женщины резкостью и прямотой суждений…

В течение этих двух недель Чернобыльский почти не выходил из дома, разумеется, кроме службы.

Успехи его у Клеровой были огромны и сближение шло гигантскими шагами.

Уже смотрела она на него робко, покорными глазами. «Ты рада быть его рабой».

Но Чернобыльский оттягивал решительное объяснение, испытывая сладость предчувствия, что она первая ему скажет.

И миг настал. Опустив веки с лучами длинных ресниц, вспыхивая румянцем, сказала она ему: «Я вас люблю».

И он коснулся, наконец, этих желанных губ и ощутил под рукою шелестящий шелк, сулящий другие прикосновения в будущем.

Ждать недолго. Клерова назначила ему свидание…

Но в угаре этих фантастических образов, вызванных раскаленным воображением, бывали и минуты просветления.

Чернобыльский сознавал ясно, как он в действительности жалок, ничтожен и мал, как невероятна выдуманная им история любви. И в тоске трезвой действительности написал он лирическое обращение «К ней». Написал и посвящение. Вышло безыскусственно, трогательно. Все равно: никогда ведь никому он не покажет этого листка…

А если бы она прочла? Послать ей?

Чернобыльский не знал адреса и не решился бы спросить у общих знакомых.

А что, если попробовать напечатать, чтобы она прочла?

Но разве это выносят на улицу? Никогда, ни за что!

Но кто-то сделал это за него. На смех, назло ему! Какой-то подлец, негодяй, только бы дознаться, кто.

Решив не идти на службу, поскакал в редакцию. Увидит самого редактора и он ему наговорит!

А впрочем, как доказать? Подписано полностью, «И. П. Чернобыльский». Здесь нет плагиата. Не к чему придраться. Какая тонкая бестия «он», его враг.

Иван Петрович придумал новый план и сам громко рассмеялся, сидя на извозчике.

У подъезда он расспросил швейцара, где контора и пошел прямо туда.

– Мне поручили узнать… Вот, вчера у вас напечатано стихотворение господина… господина Чернокопытова… Мне поручили, собственно, узнать о гонораре…

Конторщик справился по книге.

– Не Чернокопытова, а Чернобыльского.

– Ах да, извините!

– Так что же вам угодно? Господин Чернобыльский может явиться завтра в гонорарный день и получить.

– А нельзя ли узнать, сколько? Он, вероятно, пошлет меня с доверенностью. Сам он не совсем здоров. По-приятельски, знаете. Услуга за услугу. Он меня выручил и я готов. Ну и так далее…

Конторщик посмотрел на него подозрительно, но ответил:

– По 40 коп. за строку, 32 строки, 12 р. 80 к. Завтра, не ранее двух.

Чернобыльский пошел к дверям совершенно ошеломленным. Только одна мысль винтила мозг: «Однако, как меня ценят! 40 коп. за строку, – не шутка!..»

А назавтра он сидел с двух часов в темноватом углу конторы и на вопрошающие взгляды конторщика только опускал глаза.

Около трех стали собираться сотрудники газеты, сгрудились толпой около кассы и прилавка, за которым расписывались в книге.

Ивану Петровичу не было видно вновь прибывающих за жирной спиной судебного репортера.

Вдруг он весь напружинился. Раздался резкий голос:

– Чернобыльский! За стихи «К ней».

Конторщик забасил:

– Вчера здесь заходил один, говорил, что вы ему дадите доверенность – да вон он, в углу сидит.

– Мало ли найдется приятелей! Гонорар за тебя получат, да еще пропьют. Впрочем, я могу показать паспорт.

– Помилуйте, мы и так верим. Сейчас видно…

Иван Петрович дрожащей рукою ощупал паспорт, который всегда имел с собою.

«Вот нахал! Пойду сейчас и уличу».

Через толпу пришлось протискиваться. Как бы не упустить «того»… Человека, выдавшего себя за автора стихов «К ней», он нагнал только на лестнице. С развязным видом, насвистывая веселую песенку, тот прыгал через три ступеньки.

– Милостивый государь! Милостивый государь! Да остановитесь же!

Неизвестный обернулся, и Иван Петрович понял, что погиб безвозвратно.

Перед ним стоял Иван Петрович Чернобыльский. Только не совсем такой, а нахально-развязный, со свободными жестами, без всякой робости и уныния в лице.

Иван Петрович второй презрительно смерил первого и, фыркнув, звонко отчеканил:

– Чем могу служить?

– Извините… но… очевидно, здесь недоразумение… я не знаю, как объяснить… Вы изволили получить гонорар за стихи…

– А вам какое дело?! Напечатал стихи и получил. Вас-то это как касается, с какого бока?

Иван Петрович второй рассмеялся и понесся вновь по лестнице, посвистывая песенку.

Это было уже нахальство, превышающее всякую меру.

Иван Петрович первый тоже поскакал через три ступеньки в погоню за Иваном Петровичем вторым и едва нагнал его в швейцарской.

Иван Петрович второй был в пальто и шляпе, с тростью в руках, и бросил мелочь швейцару.

«Форсит, проклятый!» – подумал Иван Петрович первый.

У подъезда ждал таксомотор. Чернобыльский-второй быстро отворил дверцу и ловко вскочил в карету. Перед Чернобыльским-первым мелькнуло прелестное лицо Клеровой.

Он взял первый попавшийся таксомотор и помчался вслед за преступной парочкой. Конечно, преступной, потому что ему, настоящему Чернобыльскому, Клерова назначила свидание, а не этому прохвосту, авантюристу. Автомобиль остановился у «Медведя».

Чернобыльский первый видел, как вышла Клерова, видел крутой изгиб ее спины, маленькие высокие каблучки, отстукивающие дробно по тротуару, огромную шляпу. А этот негодяй, самозванец, поддерживал ее под руку.

Иван Петрович решил подойти немедленно и ударить по лицу, но, пока собирался, пара уже скрылась за дверью подъезда.

Решил подождать на своем таксомоторе.

Через час Клерова и Чернобыльский-второй вышли, радостные, смеющиеся, кажется, немного захмелевшие…

Сели и помчались.

Чернобыльский-первый за ними пустился догонять, чтобы настичь негодяя и ее, несчастную женщину, обманутую сходством.

Она ведь уверена, что это настоящий Чернобыльский.

Парочка остановилась у одной дорогой гостиницы, где влюбленные находят приют. И опять Ивану Петровичу не удалось объясниться, и опять пришлось ждать. Но таксомотор он отпустил и ходил с мрачным видом взад и вперед по улице. Удивительно, как городовой еще не сделал замечания!

Ждать пришлось часа три. Клерова вышла с усталым, томным видом и тихим сиянием глаз обдала Чернобыльского-второго, когда он прощался с нею.

Самозванец остался на панели и пошел медленно, покуривая сигару, как человек, добившийся своего и бесконечно довольный.

Иван Петрович не мог выдержать дольше и подскочил.

– Это, наконец, черт знает что, милостивый государь! Извольте сейчас же сознаться в обмане!

– Вы с ума сошли! В каком обмане?

– Кто вы такой?

– Я не обязан отвечать.

– Нет, обязаны! Вы присвоили себе мое имя, мою наружность…

Самозванец расхохотался.

– Да разве можно, милейший, присвоить наружность? Проходите – вы, верно, пьяны.

– Не сметь надо мною издеваться! Слышите: не сметь, не позволю! Вы не существуете, вы призрак, галлюцинация… Вы – черт знает что такое…

– Это я-то призрак? Ха, ха, ха! Ну, милейший, этот призрак провел сейчас чудно время с прекрасной женщиной. Какая пылкая страсть! Как она умеет любить! Какое роскошное тело! Не я, она меня многому научила новому…

Чернобыльский-первый бросился на Чернобыльского-второго, но ударился о фонарный столб лбом. Искры посыпались из глаз, а самозванец сидел уже на извозчике, смеялся и посылал воздушные поцелуи…

Через несколько дней Иван Петрович собрался все-таки на службу. Его тотчас позвал старший бухгалтер.

– Где вы пропадали? Запьянствовали, что ли? Почему не прислали письма?

Чернобыльский начал робко объяснять что-то насчет простуды и болезни, державшей его в постели.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю