Текст книги "Время Бесов"

Автор книги: Сергей Шхиян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

Честно говорю, я был уверен на все сто процентов, что он блефует и у него, как у меня, нет патронов. Поэтому исключительно для куражу, и ничего другого, я взвел курок своего кремневого анахронизма и нажал на спуск Пистолет по всем законам просто не должен был выстрелить. На полке, куда попадает искра от ударяющихся друг о друга кремней и через отверстие в стволе воспламеняет основной пороховой заряд, не было ни капли пороха. Однако, видимо, по принципу «раз в сто лет и палка стреляет», он бухнул, выплюнув облачко черного дыма. Мужик удивленно посмотрел на пистолет, на меня, открыл, было, рот, чтобы подтвердить все ранее сказанное в мой адрес и, как стоял, плашмя упал на опавшую листву

Я медленно подошел к уже агонизирующему телу и первым делом подобрал выпавшую из могучих рук винтовку Умирающий лежал ничком, лицом вниз и скреб толстыми грязными пальцами землю, как будто собирался куда-то уползти Попытаться понять, кто он такой, по одежде я бы не взялся. Промышленность уже много лет ничего не производила и вся страна ходила в экзотических обносках. У убитого была толстая, заросшая кучерявым волосом красная шея и давно не стриженная, кудлатая голова. Зато винтовка почти новая с нестертым воронением ствола и лакированными деревянными деталями. Я поднял ее стволом вверх и спустил взведенный курок. Как гром среди ясного неба прозвучал выстрел. Я открыл патронник и обнаружил в нем патроны.

– Даша! – закричал я не самым мелодичным голосом, срывающимся на визг. – Иди скорей сюда!

– Ты где? – откликнулась издалека Ордынцева

– Здесь, я, где мне еще быть, – теперь уже тихо, почти шепотом, ответил я, тупо рассматривая матовожелтые, латунные цилиндрики, в каждом их которых могла кончиться моя уникальная, неповторимая жизнь. Пока я как баран на новые ворота таращился на казенную часть ружья, подошла Ордынцева, держа наготове в руке пристегнутый к деревянной кобуре маузер без патронов. Этот автоматический пистолет можно было таким образом превращать в короткое ружье и стрелять из него с плеча, что, видимо, и делала Даша, когда обстреливала противника. Она увидела меня стоящим соляным столбом над распростертым телом и почему-то кивнула головой Вид у нее был, что называется, бледный Думаю, не многим лучше выглядел и я, когда обнаружил, что гигант гонялся за мной с заряженной винтовкой.

– Убит? – спросила она, хотя это видно было и так, с первого взгляда. – Кто они такие?

– Понятия не имею, – ответил я, с трудом переворачивая амбала с живота на спину. – Сейчас посмотрю, может быть, у него есть какие-нибудь документы.

На мощной волосатой груди покойного, как раз напротив сердца, была видна маленькая кровоточащая дырочка. Мой пистолет был небольшого калибра, и не попади я так метко, нетрудно было предположить, чем могла кончиться наша дуэль. Подчиняясь, обычаю, я закрыл рукой глядящие в небо выпуклые, с красными кровавыми прожилками глаза покойного Лицо его было еще совсем теплым и влажным от пота.

Подобно моему приятелю, секретарю партячейки Краснову, убитый носил нагольный полушубок надетым почти на голое тело, под ним оказалась лишь нательная рубаха без пуговиц. Пришлось обшаривать карманы штанов. Делать это были и противно, и неудобно. Я выудил из левого кармана грязную льняную тряпицу, связанную в увесистый узелок, развязал ее и тут же с отвращением забросил в кусты. Там оказалась горсть золотых коронок, выломанных вместе с зубами.

– Ну и тварь! – воскликнул я и едва удержался, чтобы не ударить убитого ногой. – Тоже, наверное, ваш революционер!

Даша промолчала, только виновато глянула полными слез глазами, наверное, еще окончательно не пришла в себя после пережитого страха. В другом кармане мародера оказался такой же грязный холщевый узелок Я осторожно его развязал, готовый сразу же выбросить вслед за первым, но в нем оказались золотые монеты.

Преодолев брезгливость, я высыпал золото в карман шинели, а тряпку выбросил:

– Скоро мы с тобой станем богатыми людьми, – сообщил я Ордынцевой.

Она никак на это не отреагировала и даже не предложила передать деньги в фонд голодающих детей Германии или в партийную кассу. Еще у гиганта в карманах полушубка оказались винтовочные патроны и ручная граната лимонка.

– Серьезный дядя, – сказал я, разглядывая покойного.

По виду ему было прилично за сорок. Смерть смягчила черты лица, и он стал похож на спящего, усталого крестьянина.

– Нашел документы? – спросила Ордынцева.

Я отрицательно покачал головой.

– Пошли, посмотрим у второго.

Мы вернулись на место, где лежал молодой парень. Я и его перевернул на спину. Этот одет был вполне цивильно, даже для своего времени щеголевато, в новую шинель с синими отворотами, френч, новые хромовые сапоги и буденовку с красной матерчатой звездой. У него оказалось открытое чистое лицо с юным пушком пробивающейся растительности. Такому впору было красоваться на плакатах, а не грабить прохожих по лесам.

– Какой симпатичный, – подтвердила мое наблюдение и Даша. – Интересно, кто он такой?

– Сейчас, возможно, узнаем, – ответил я и обыскал многочисленные карманы френча. В верхнем нагрудном кармане нашлась бумага, которая гласила, что ее обладатель является сотрудником местной народной милиции. У парня никаких материальных ценностей не оказалось, если не считать двух десятков патронов для нагана.

– Что у них могло быть общего? – удивилась Ордынцева. – Может быть, они действовали не вместе?

– Мне кажется, это отец и сын, – приметив фамильное сходство, предположил я. – Наверное, работали на семейном подряде. Давай искать, что они здесь делали и в кого стреляли.

Я зарядил найденными патронами наши пистолеты. К маузеру они тоже почти подходили, но были на одну десятую миллиметра тоньше, что снижало боевые качества, но стрельбе не мешало. Забрал себе винтовку гиганта, и мы начали прочесывать местность. Впрочем, особенно стараться не пришлось, вскоре все стало ясно. Совсем недалеко от того места, где нас обстреляли, нашлась свежевскопанная могила, и в ней тела трех человек. Четвертый, еще живой, но без сознания, лежал метрах в пятидесяти около дороги.

Это был человек средних лет, благообразной внешности в исправном костюме, никак не походивший на бандита. Я его осмотрел. На счастье, бедняга был ранен довольно легко, в мягкие ткани бедра, но сильно избит. Без сознания он был, скорее всего, от большой потери крови. Пришлось мне пожертвовать брючным ремнем и перетянуть ему ногу.

Троим, сброшенным в яму, помощь была уже не нужна. Их забили прикладами и зверски искололи штыками. По многочисленным следам можно было представить, что здесь произошло. Молодой милиционер с сообщником, возможно, своим отцом, привели этих четверых в лес и, избивая прикладами, заставили копать себе могилу. В подтверждении этой версии говорили две лопаты и следы суглинка на одежде убитых. Когда яма была готова, их начали колоть штыками, троим не повезло, а четвертый попытался бежать, и его ранили теми выстрелами, что мы слышали.

Конечно, ни о мотиве преступления, ни о том, кто такие убийцы и жертвы, мы не узнали. Заниматься следственными действиями у меня не было никакого резона. Нужно было спасать раненого и убираться восвояси.

Человек по-прежнему не приходил в сознание и единственное средство, которым я располагал, была моя экстрасенсорика Однако, я сначала перевязал ему рану оторванным лоскутом от недавно стиранной рубахи Ордынцевой, потом ослабил жгут и только после этого начал свои шаманские упражнения Минут через пять раненый открыл глаза и вполне осмысленно спросил:

– Вы кто? Где я?

– Прохожие, вы как сюда попали?

– А эти где? – не ответив на вопрос, в свою очередь спросил он.

– Убиты, – не вдаваясь в подробности, ответил я. – Вспомните, как вас сюда привезли?

– На пролетке, она там, – он неопределенно махнул рукой, – около дороги.

В принципе, я и предположил нечто подобное, не привели же их сюда пешком из города. И тут я совершил непростительную ошибку. Не спросил у раненого о том, сколько человек их сюда конвоировало и, оставив его на попечение Ордынцевой, пошел искать эту самую пролетку.

Экипаж нашелся сразу, пара лошадей запряженная в открытую пролетку. Около нее стоял паренек лет шестнадцати с берданкой на плече, висящей дулом вниз. Я открыто пошел в его сторону. Паренек спокойно ждал моего приближения, не обращая внимание на винтовку в моих руках Я уже отчетливо видел его курносое лицо и нахмуренные светлые брови. Ничего плохого делать ему я не собирался и уже хотел, окликнув, успокоить, как вдруг он неуловимо быстрым движением крутанул оружие на плече так, что ружье оказалось у него в руках.

– Эй, послушай, – начал говорить я, но не успел досказать, как дуло берданки вспыхнуло пламенем, и мне обожгло самый верх бедра. Я выстрелил в ответ на чистом автоматизме, и паренька отбросило назад.

Впрочем, он устоял на ногах, только выронил берданку и посмотрел мне прямо в глаза. В них было неподдельное удивление. Потом они наполнились слезами. Подросток поднял руку к груди и начал мягко оседать на землю и уже оттуда, снизу, упрекая, спросил:

– Дяденька, за что?

Я не нашелся, что на это ответить. Он выстрелил первым, причем подло, без предупреждения и теперь смотрел грустно, осуждающе, со смертельной тоской. У меня самого всю штанину залило кровью, и в голове была почему-то одна мысль, как теперь одна Даша сможет дотащить до пролетки раненого.

Ордынцева была легка на помине. Прибежала со своим маузером и с ужасом уставилась на меня.

– Что случилось? – задыхаясь то ли от волнения, то ли бега, спросила она. – Кто здесь стрелял?

– Тетенька, помоги, – попросил сидящий на земле подросток. – Он меня убил!

– Кого убил, – спросила Ордынцева, только теперь увидев раненого парнишку.

– Этот, – ответил он. – За что он меня убил?!

Пока суд да дело, я проковылял к пролетке и присел на ступеньку. Нога сделалась деревянной. Боли пока не было, но место ранения уже горело как будто обожженное. Штаны у меня были единственные, поэтому я не стал их резать, не стесняясь, спустил и осмотрел рану. Все бедро было перепачкано кровью. Пуля пробила мышцу рядом с тазобедренной костью и выворотила ее на выходе. Кровь из раны хлестала струйкой, как из водопровода.

– Так тебе и надо, гад! – опять сказал парнишка, – Жаль я тебе в пузо не попал!

– Ты можешь сказать, что произошло? – спросила бледная, растерянная Ордынцева. – Он говорит, что ты его убил.

– Правильно говорит, а если сам не подохнет, то добью. Этот гаденыш хотел попасть мне в живот и полюбоваться, как я буду умирать.

– Мальчик, это правда?! – взволнованно воскликнула Даша.

– Дай сюда рубашку! – заорал я, прерывая ее расследование. – Нашла время болтать!

– Тетенька, где мой тятя? – опять заныл парень. По-моему, только после этого вопроса до Ордынцевой дошло, кто такой раненый подросток, и что у них вообще за семейка. Она торопливо сняла куртку, свою солдатскую рубаху и оторвала от нее почти всю полу. Меня уже начало лихорадить. Наверное, просто от страха последствий ранения. Я как смог перевязал рану и только после этого перевел дух.

– Ты сможешь одна довести того человека? – спросил я, имея в виду раненого.

– Конечно, смогу, – решительно сказала она и, больше не отвечая на мольбы парнишки пожалеть его, пошла обратно в лес.

– Дяденька, ты почему меня застрелил? Мне ведь больно! – опять взялся за меня осиротевший ублюдок.

Я расслабился и попытался сосредоточиться на ране. На подростка старался не смотреть. Он лежал на земле и скулил.

– Зачем ты в меня стрелял? – спросил я его только для того, чтобы что-нибудь сказать.

– Просто так. Хотел посмотреть, что будет! – ответил он, глядя на меня плачущими глазами.

Меня такая любознательность просто взорвала:

– Посмотреть! Ты лучше заткнись, гаденыш, пока я тебя не пристрелил1

Моя неприцельная пуля попала ему в плечо, ближе к ключице и при минимальной помощи он вполне мог через неделю поправиться. Но помогать ему я не хотел, да и не мог.

Подросток посмотрел на меня затравленным зверьком и умолк. Мне показалось, что у него не появилось и тени сомнения в своей неправоте. Я перестал обращать на него внимание и занялся собой. Пока не вернулась Ордынцева, занимался самолечением и вскоре мне стало немного лучше. Во всяком случае, кровь перестала сочиться сквозь повязку.

Наконец показалась Даша вместе с раненым. Тот шел медленно, и было видно, как он с трудом переставляет негнущуюся ногу. Наконец, они добрались до экипажа.

– Ты сможешь править лошадьми? – спросил я, вставая с подножки, на которой сидел все это время.

– Наверное, – ответила она. – А это очень сложно? А, я знаю, как! Нужно тянуть вожжи и кричать: «Но»!

С ней было все ясно.

– Посади человека на сидение и помоги мне влезть на облучок, – попросил я. Кроме как на себя, рассчитывать мне было не на кого.

Раненый стоял, держась рукой за борт пролетки и смотрел на нас с нескрываемой теплотой.

– Меня зовут Опухтин, – представился он. – Илья Ильич.

– Дяденька, – опять заныл подросток, обращаясь теперь к новому участнику действия, – вон тот мужик меня ранил и еще грозился убить!

Опухтин посмотрел на него, выпрямился и ухватился сразу побелевшей от напряжения рукой за поручень пролетки. Разбитое лицо его стало бледным и страшным.

– Ты, ты, это ты! – заговорил он, путаясь в словах.

Мне показалось, что у него начинает сносить крышу. Ко всем злоключениям нам не хватало еще сумасшедшего.

– Это он их убил! – почти впадая в обморочное состояние, бормотал Опухтин, показывая пальцем на паренька.

– Кого их? – спросила Даша, не менее меня удивленная странным поведением раненого.

– Он моих товарищей заколол штыком! – закричал раненый. – На моих глазах! В живот, и в горло!

– Врет он, это не я, это тятя с Васькой, – закричал подросток, начиная отползать от пролетки. – Они сами виноваты, тятя велел…

Что велел «тятя», парнишка не сказал. Он довольно шустро для раненного вскочил на ноги и, согнувшись, побежал в лес.

– Это он убил тех людей? – деревянным голосом спросила Даша.

– Он, он! Пожалуйста, не дайте ему уйти!

– Никуда не денется, – пообещала Ордынцев а, вытаскивая из кобуры маузер. Потом крикнула: – Стой, стрелять буду!

Паренек никак не отреагировал на окрик. Тогда Даша выстрелила в воздух.

Беглец остановился и мельком глянул назад. У него были стеклянные, мертвые глаза и оскаленные мелкие зубы. Он напомнил мне загнанного хорька.

– Вам всем не жить! – крикнул он и побежал, пытаясь добраться до первых деревьев.

– Стой, стреляю! – опять крикнула Ордынцева, как мне показалось, не зная, что дальше делать со своим пистолетом…

– Можно я? – взмолился раненый.

– Извольте, – ответила революционерка и передала ему оружие. Паренек успел отбежать уже шагов на двадцать, когда, придерживая правую руку левой, спасенный нами человек по фамилии Опухтин прицелился и нажал на спусковой крючок

– Мама! – успел закричать подросток и замолчал, словно захлебнувшись в звуке своего голоса.

Мы молча стояли и смотрели, как он лежит, тщедушный и мертвый, палач и жертва, теперь в одном лице. Ордынцева опомнилась первой и вынула свой маузер из руки Опухтина.

– Господи, ведь он почти ребенок! – прошептала она. – Каким зверем его сделали!

– Нам нужно ехать, – сказал я и напомнил, – Даша, помоги мне сесть на облучок.

Бедной революционерке пришлось попотеть, пока она помогла нам устроиться в пролетке. Я как-то умостился на облучке и, в обоих смыслах, взял вожжи в руки. Кони, напуганные выстрелом и запахом крови, сразу же пошли рысью. Я сидел на узкой скамье боком, упираясь здоровой ногой в подножку облучка так, чтобы не сползать вперед. Даша придерживала совсем расклеившегося Опухтина.

У меня от потери крови кружилась голова, и, когда колеса прыгали на ухабах, болью отдавало во всем теле. Но выдержать было можно, и я терпел, стараясь не стонать. После получасовой езды, наконец, кончился лес, и показались первые дома Троицка.

– Куда ехать? – спросил я.

– В Уком, – ответил Опухтин.

– Где он находится? – уточнил я вопрос.

– В центре, недалеко от церкви, – пояснила Даша, – поезжай прямо по дороге, я скажу, когда будет нужно остановиться.

– А какой-нибудь больницы здесь нет? – спросил я, предпочитая обычное лечение партийным дебатам на ту же тему.

– Есть, земская, но доктора расстреляли как контрреволюционера. Там теперь остался один фельдшер, он большевик и в медицине плохо понимает, – сказал Опухтин вполне искренне, видимо, безо всякой задней мысли, но получилось у него очень двусмысленно.

– Все-таки лучше сначала заедем в больницу, нам нужно обработать раны.

Город за последние семьдесят лет, что я здесь не был, вырос, появились даже боковые улицы, но он оставался все тем же провинциальным и одноэтажным. Даша сказала, где поворачивать. Мы въехали в переулок и оказались возле небольшого больничного комплекса, состоящего всего из трех строений. В одном, как объяснил Илья Ильич, располагалась амбулатория, в большем, стоящим в глубине двора доме, больничные палаты и в третьем – квартиры расстрелянного доктора и здравствующего большевика-фельдшера.

Кругом все было заброшено и пустынно. Нас никто не вышел встречать, и Даше пришлось отправиться на поиски медперсонала. Она поочередно колотила во все запертые двери, пока, наконец, не добилась, чтобы ее услышали. Из «квартирного корпуса» вышел высокий, сутулый мужчина с заспанным, несмотря на дневное время, лицом, и спросил сиплым, простуженным голосом, что нам нужно.

– Товарищ Нестеров, – окликнул его Илья Ильич, – это я, Опухтин. Нам нужна медицинская помощь! Мы раненые!

Нестерова сообщение ничуть не взволновало, он зевнул, не прикрывая рта рукой, и, не интересуясь, кто ранен и куда, посоветовал:

– Так вам нужно ехать прямо в губернию, здесь все равно ничего нет.

Глядя на заспанного товарища, я понял, что без эффективного вмешательства извне он ни за что не проснется, и попросил Ордынцеву:

– Помоги мне спуститься

Она подошла к пролетке и подставила мне плечо Я сполз с сидения и кое-как добрался до земли. Такое самоуправство товарищу Нестерову явно не понравилось, и он чуть шире приоткрыл небольшие глаза.

– Говорю, ничего здесь нет! Езжайте в губернию!

Я ничего ему не ответил и, опираясь на Дашино плечо, доковылял до крыльца, на котором по-прежнему стоял фельдшер Особых задумок, чтобы привести его в чувство, мне не требовалось. У меня давно накопился большой и, главное, разнообразный опыт общения с отечественными придурками

– Ты знаешь, товарищ доктор, – намеренно повысив его статус, процитировал я речь бандита Бени Крика из одесского рассказа Иосифа Бабеля, – что на всякого доктора, даже доктора философии, приходится три аршина земли?

– Чего? – вытаращился на меня Нечаев – Это ты о чем, товарищ? Вам конкретно, по-партийному сказано, ехайте лечиться в губернию!

Понимая, что с литературной классикой немного перемудрил, я пошел другим, конкретным путем – вытащил из кармана наган, взвел курок и выстрелил точно над головой товарища Нечаева в притолоку его казенной квартиры.

Как и ожидалось, фельдшер проснулся быстро и окончательно. Он даже выполнил элемент утренней гимнастики, присел на месте.

– Ты, над кем, вошь тифозная, трубка клистирная, надсмешки строишь? – опять используя классические образцы советской изящной словесности, истерически возвышенным голосом продолжил я свой монолог. – Над дореволюционным большевиком издеваться вздумал? Мы что, даром Царицын брали и кровь мешками проливали?!

В подтверждение своего обиженного состояния я еще два раза выстрелил из офицерского нагана мимо головы фельдшера.

– Чтобы йод, бинты и спирт немедля предоставил, а то у меня и на тебя, скрытая контра, еще одна найдется пуля.

– Товарищ! Помилосердствуй! – закричал пробудившийся фельдшер. – Я же не знал, что ты наш большевик! Все предоставлю в лучшем виде, окромя спирта! Его, клянусь, нет ни капли, весь на лечение вышел!

– Ну, смотри, если обманул, в расход пущу! – сказал я, временно прекращая истерику и стрельбу. – Теперь помоги раненому товарищу и смотри у меня, контра! Сволочь!

Как всегда бывает при правильном менеджменте, все тотчас ожило и показало хороший темп и ударную работу.

Появились даже сторож и две санитарки, толстые бабы, похожие одна на другую, хотя и были разного цвета, роста и толщины. Нас с Ильей Ильичем они на руках отнесли в амбулаторию, куда спустя минуту влетел товарищ Нечаев с литровой бутылью йода и перевязочными материалами.

– Ты, товарищ, не думай, – говорил он, бережно снимая мои самодельные бинты, – мы для героя революции, чего хочешь! Сразу бы сказал, кто ты, а то тут всякие, кому не попадя ходят, от работы отвлекают!

Выплеснув запас энергии, я уже привял, тем более, что больно мне было безумно. Неумелый фельдшер как мог обработал рану, и я даже на несколько минут потерял сознание. Очнулся уже на больничной кушетке в пустой палате. Товарищ Нечаев остался заниматься Опухтиным, а встревоженная Даша сидела рядом и держала меня за руку.

– Тебе плохо? – спросила она с непривычной теплотой в голосе.

– Теперь лучше, – соврал я. – Не беспокойся, у меня раны быстро заживают. А как с Опухтиным?

– Фельдшер говорит, что у него легкое ранение, только его сильно побили.

Что говорит товарищ Нечаев, мне было совершенно все равно, а вот то, как на меня смотрит товарищ Ордынцева, тронуло. Я протянул к ней руку и погладил круглое колено в поношенных солдатских галифе. Она смутилась и накрыла мою руку ладонью.

– Тебе правда лучше? – спросила она, как мне показалось, только для того, чтобы что-то сказать.

– Наклонись ко мне, – попросил я.

Она наклонилась, и я поцеловал ее в щеку. Даша посмотрела прозрачными глазами и покраснела.

– Не надо, вдруг кто-нибудь увидит! А ты мог его убить? – переменила она тему.

– Кого, фельдшера? Нет, конечно, это я провел с ним воспитательную работу.

– Ты знаешь, меня напутал тот мальчик. Откуда у подростка такая жестокость?

Я мог сказать многое, и то, что революция разбудила у людей самые полярные чувства и то, что такие выродки встречаются значительно чаще, чем принято считать, и теперь настали их дни, когда можно реализовать самые сокровенные, скрытые в подсознании мечты и чаянья.

Но все такие разговоры попахивали психоанализом и были не для начала двадцатого века и, тем более, не для этого сурового времени К тому же меня самого немного смущал нравственный аспект случившегося. Конечно, мальчик был моральным уродом, и вырасти из него могло только чудовище, но сразу же вспомнилась чистая слеза ребенка, так что пришлось обходить вопрос:

– Он сам жертва, – неопределенно сказал я.

Ордынцева удивленно на меня посмотрела:

– Но ведь он же убивал людей

– Его так воспитали.

– Значит, мы зря застрелили мальчика? – не очень огорченно спросила она.

– К сожалению, по-другому было сделать нельзя.

– Почему?

– Потому что он убийца, а за убийство человека нужно нести ответственность!

– Получается какой-то заколдованный круг!

– Никакого круга, все закономерно, – решительно сказал я, чтобы закрыть неприятную тему.

К счастью в это время санитарки внесли в палату перевязанного Опухтина, так что разговор прервался сам собой. Вслед явился сам Нечаев. Илья Ильич стонал и ругал фельдшера:

– Мы с тобой, Нечаев, товарищи по партии, а ты со мной обращаешься как с какой-то контрой! Я все-таки пока еще живой человек, мог бы лечить и поласковее!

Еще окончательно не пришедший в себя после трепки фельдшер диковато глянул в мою сторону и виновато ответил:

– Я же говорил, ехайте в губернию, медицина – занятие умственное, а я больше интересуюсь политическим моментом. И как тебя, товарищ Опухтин, умудрило так пораниться?

– На реквизицию ездили, – недовольно ответил он, – одного недобитого пощипали, да милицейский Петров польстился себе все забрать Навел на нас отца с братом, они троих наших товарищей погубили, а меня вот эти товарищи спасли, – показал он в нашу сторону.

– Много взяли? – не очень заинтересовавшись судьбой милиционера Петрова, спросил фельдшер.

– Нет, одну мелочь. Мы этого буржуя уже третий раз трясем, брать оказалось особо нечего.

– Чего же тогда Петров польстился? – задал резонный вопрос Нечаев.

Опухтин посмотрел на него прямым, очень честным взглядом и пожал плечами:

– Я почем знаю, если тебе интересно, у него и спрашивай.

– А где реквизированное? – задал новый вопрос фельдшер.

– Сдали в Уком, – не моргнув глазом, соврал Илья Ильич.

– Ты что, раненый сдавать возил?

– А как же иначе, там же было революционное достояние!

– А! – протянул фельдшер. – Ну, а с Петровым что? Сбежал?

– Вроде того, – опять ушел от прямого ответа Опухтин. – Я без сознания был, не помню,

– Ну ладно, выздоравливайте, – пожелал нам Нечаев и отправился по своим делам.

– Боитесь товарища? – спросил я, когда мы остались одни.

– Не то, что боюсь, но береженого и бог бережет. Ценности и вправду пустячные, а уже семь душ за них к генералу Духонину отправилось.

– Какие семь? Три бандита и ваших трое – получается шесть, – пересчитал я.

– Седьмой – один перерожденец из бывших наших, – неохотно сказал Илья Ильич. – Когда проводили реквизицию, он так в свое добро вцепился, что один из наших, товарищ Швец, его милиционера Петрова брат потом заколол, не выдержал и пулю на него истратил.

Даша, не вмешиваясь в разговор, следила за моей реакцией. Я никак не отреагировал на рассказ о нервном поведение покойного товарища Швеца, но уже пожалел, что невольно вмешался в разборки местных товарищей и не дал им перебить друг друга. Лечить Опухтина я тоже раздумал.

– И кого вы реквизировали? – спросила тогда Ордынцева.

Илья Ильич, опять демонстрируя свой не совсем искренний характер, напустил на себя вид кристально честного человека и соврал:

– Бывшего жандармского полковника, палача трудового народа.

– Откуда у вас здесь взялся полковник? Вы же только что сказали, что это ваш бывший товарищ? – деланно удивился я.

Опухтин задумчиво посмотрел на нас, соображая, как ловчее соврать, и не нашел ничего умнее, чем все свалить на свергнутый царствующий дом:

– Он был агентом Романовых, подосланный сюда царскими генералами. Мы сперва думали, что он наш товарищ, а потом узнали, что он жандармский полковник.

– И что вы у него реквизировали? – прицепился я к коммунисту.

– Да так, ерунду какую-то, три ложки и медное колечко.

– Ложки-то золотые или серебряные?

Мне показалось, что сначала Илья Ильич хотел сказать: «деревянные», даже открыл рот, но понял, что это явный перебор, и сознался:

– Оловянные.

– А где они, – не отставал я. – Очень любопытно взглянуть, что это за ложки такие, из-за которых погибло столько людей!

– Так я сдал, – начал говорить Опухтин, но вспомнил, что мы в курсе дела о его передвижениях, и вариант со сдачей в Уком не пройдет, грустно договорил: – Так я по дороге все потерял.

– По какой дороге?

– Когда мы сюда ехали, слышу, что-то звякнуло Смотрю, а это узелок с реквизированным упал на дорогу. Хотел попросить остановить лошадей, да смотрю, ты, товарищ, сам плох. Ладно, думаю, пусть, кому они нужны.

– Ясно, – сказал я, окончательно теряя интерес и уважение к Опухтину. – Товарищ Ордынцева, помоги мне повернуться на здоровый бок. С ее активной помощью я умостился так, чтобы можно было начать самолечение Начал водить руками над раной. После перевязки она беспокоила меньше, да и боль стала не острой, а тупой, какой-то внутренней. От силового поля ее снова задергало, и через пару минут я уже почти терял сознание.

Опухтина мое занятие заинтриговало, и он тихонько спросил у Даши, что я делаю. Та сама толком не понимала мой способ лечения и пожала плечами Меня спрашивать было бесполезно, я не то был в беспамятстве, не то уснул. В таком состоянии пробыл около получаса, но когда в голове прояснилось, чувствовал себя значительно лучше. Ордынцевой в палате уже не было, а Илья Ильич спал. Лежал он на спине, как-то по петушиному подняв вверх нос, и испускал затейливые рулады. Я диагностировал себя, состояние было вполне приличное. Во всяком случае, я уже мог встать.

Пока мне никто не мешал, резонно было продолжить лечение, чем я и занялся. Как обычно, вскоре начала наваливаться слабость, зазвенело в ушах, но выдержать удалось почти пятнадцать минут. Окончив сеанс, я спокойно заснул и проспал до того момента, когда меня разбудили громкие голоса. На улице было уже темно, палату освещала закопченная керосиновая лампа, и не сразу удалось рассмотреть трех гостей, которые тесно обступили ложе Опухтина. Илью Ильича заслонял широким задом какой-то человек, говоривший громко, почти кричавший. Мне сначала не удавалось понять, о чем велись переговоры, но то, как тот дергался, наводило на самые неприятные мысли

– Ты н-не г-греби п-под с-себя, н-не г-греби, п-падла, – надрывался, заикаясь на каждом согласном звуке, широкий, – п-про р-революцию п-помни, к-которая т-тебя из г-говна в-вытащила!

– Не нужно, Гаврила, меня на понт брать! – довольно спокойно возразил Опухтин – Мне твои крики по барабану, пускай комитет разбирается, кто нас под милицейского подставил! Ищите Петрова, с ним и разбирайтесь, а мое дело сторона!

– Г-где ц-ценности? – не отставал Гаврила. – К куда т-ты их, п-падла, с-спрятал?

Остальные двое пока молчали, не вмешиваясь в разговор. Широкий Гаврила, не разнообразя репертуар, продолжал нудно, с надрывом кричать, не столько, как мне показалось, возмущаясь, сколько демонстрируя возмущение. Я уже окончательно проснулся и на всякий случай, пока на меня не обратили внимания, вытащил из-под подушки наган и держал его в руке под одеялом. Провинциальные революционеры окончательно перестали вызывать у меня доверие.

– А ну-ка встань, товарищ Опухтин, – заговорил, наконец, еще один участник, невысокий мужчина в хорошей кожаной тужурке, скроенной на манер английского френча, пиджака с хлястиком и многими накладными карманами. – Пошли до нас в чрезвычайную комиссию, там во всем и разберемся.

– Мне даже это от тебя слышать обидно, товарищ Медведь, разве ты сам не видишь, какой я раненый? Как тебе такое твоя партийная совесть говорить позволяет? – обиженно ответил ему Опухтин.

– Встань! Твою мать! Контра, сволочь! Валяешься, когда с тобой говорит председатель чрезвычайной комиссии! – заорал диким голосом товарищ Медведь, выхватывая из кобуры браунинг. – Куда девал царские богатства? Мне из ВЦИКа от товарища Свердлова уже пятая телеграмма пришла!

– О чем ты, товарищ Медведь, говоришь? Какие такие царские богатства? – не ведясь на напор председателя, заговорил тихим голосом Опухтин. – Вот и неизвестный в нашей организации товарищ может невесть что подумать.

– Что за товарищ? – недовольно сбросил обороты Медведь, оборачиваясь ко мне. – Почему здесь посторонний!