Текст книги "Гиблое место"

Автор книги: Сергей Шхиян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

– Ну, чего стоите, холопы! – закричал на идиотов боярин.

Слуги, суетясь, бросились на меня и повалили на землю. Увы, я все еще был не в форме, чтобы суметь оказать сопротивление, да и при любом раскладе силы были слишком неравны. К тому же два стражника, сопровождавшие «боярина» и «боярыню», оказывались непобедимым резервом.

Серега прижал меня к земле, а Ванька подхватил за ноги. Я инстинктивно пытался вырваться, но делал это неловко и неэффективно. Не обращая внимания на сопротивление, меня подняли потащили к согнутым березам. Надзор «начальства» усилил рвение палачей, и действовали они быстро и слаженно.

Меня положили на равном расстоянии между согнутыми деревьями. Серега придавил к земле своей тушей, а Ванька отвязывал конец веревки, прикрученный к стволу толстой березы. Я задыхался под весом тела мастодонта, мучительно соображая, что можно предпринять.

– Ну что, Крылов, так договоримся или сначала помучишься? – произнес, подходя, «боярин» на самом натуральном, современном русском языке, от которого я уже порядком отвык.

– Далась вам эта сабля! – стараясь говорить спокойно, ответил я, одновременно пытаясь столкнуть с себя Серегу.

– Это не просто сабля. Это наша святыня!!! Для нас она то же, что для христиан плащаница. Так что, хочешь ты того или нет, но вернуть ее придется! Долго вы еще будете возиться?! – отвернувшись от меня, закричал «боярин» на холопов.

Ванька от испуганного усердия отпустил натянутую веревку, и березка, распрямляясь, рванула меня за ногу. Нас с Серегой потащило по земле.

– Вяжи вторую ногу! – закричал «боярин» и приказал своим охранникам: – Чего расселись, вашу мать, помогайте!

Мужики соскочили с лошадей и кинулись к Ваньке. Дело пошло веселее, и через минуту общими усилиями они привязали ко второму дереву и другую ногу.

– Отпускай! – приказал «боярин». Помощники отпустили веревки. Меня дернуло в разные стороны. Серега отскочил, и упругая сила рванула меня за ноги вверх. Голова со звоном стукнулась о кочку, и я повис вверх ногами. Руки у меня остались свободными, но это ничего не меняло. Я висел в метре от земли, не доставая до нее руками, а сухожилия вытягивала и рвала непреодолимая живая сила распрямляющихся деревьев. Я закричал. Боль была такая острая, что пропал самоконтроль. Все окружающее перестало существовать. Вернее, оно стало как бы отдельно от меня и ничего для меня не значило. Главной сделалась боль.

Кругом стояли мои противники, перед которыми нельзя было унижаться, а я кричал, пугая самого себя, не в силах удержать тоскливый ужас наступающей смерти. Потом кончилось дыхание, и я замолчал. Деревца пружинно раскачивались, и мое лицо то приближалось, то удалялось от земли.

– Помер, что ли? – спросил, глупо хихикая, Серега.

– Живехонек! – радостно сообщил один из охранников. – Терпит!

Я действительно терпел, приноравливаясь к боли. Резко ударив по нервам, она потеряла нестерпимую остроту и сделалась тупой и вяжущей.

– Пускай повисит, нам спешить некуда! – сказала Аля. Она, склонив голову набок, заглядывала мне прямо в глаза. Во взгляде было настоящее садистское наслаждение. – Соберите хворост, мы его еще поджарим, – приказала она Ваньке и Сереге.

Холопы весело засмеялись и бросились, стуча тяжелыми сапогами, вглубь леса исполнять приказание. У меня начало мутиться в голове и темнеть в глазах. Надвигалось спасительное небытие. Однако потерять сознание я не сумел. Один из охранников неожиданно закричал, закружил на месте и упал лицом вниз.

– Татары! – закричал второй, но будто захлебнулся и свалился ничком почти подо мной со стрелой, торчащей в основании черепа.

«Боярин», несмотря на свою дородность, как цирковой акробат, вскочил в седло и, прижавшись к шее лошади, поскакал вдоль просеки. Аля пронзительно закричала и побежала по поляне. Мимо меня за ней серой тенью пролетел всадник. Она взвизгнула, вскинула руки и упала на траву. Я вывернул голову и успел увидеть, как вслед за «боярином» скачет человек в татарской шапке, с опущенной вдоль правой ноги саблей. Потом я полетел лицом в землю, и меня потащило по земле...

– Опят ти? – спросил негромкий знакомый голос.

Я повернулся сначала на бок, потом на спину. Надо мной, широко расставив ноги, стоял мой заклятый враг, ногаец Буджак-хан.

– Здравствуй, князь, – поздоровался я и, опершись руками на землю, с трудом сел, – Как живешь?

– Рахмат, хорош, – ответил он своим обычным равнодушным тоном. – Ти яман, плох живош?

– Теперь тоже хорошо. Драться будем?

– Другой раз. Тебя привет моя улу, сына, – сам себя перевел он на русский язык.

– Он жив, здоров? – вежливо поинтересовался я.

– Здоров. Тебе привет давал.

– Спасибо.

– Коня тебя оставляй, сабля оставляй. Мене скакат надо.

– Спасибо, рахмат, – опять повторил я.

Хан, не слушая, вскочил в седло и, оставив мне самую плохую лошадь, остальных погнал вдоль просеки.

Я встал на четвереньки и пополз к лежащей ничком Але. Ее спину перечеркивала кровавая линия. Я осторожно перевернул жену на бок. Она была еще жива. На губах вскипала кровавая пена, Я потянулся рукой к ее лицуй замер на месте. Это была не моя жена, а другая, непохожая на нее женщина, много старше, с искаженными болью чертами лица.

– Что за наваждение, – пробормотал я. – Кто вы такая?

Умирающая неожиданно в предсмертной муке открыла глаза. Теперь я узнал ее и отшатнулся.

– Лидия Петровна!

Однако ей было не до меня. Она начала скрести ногтями землю и широко открытыми глазами уставилась на темнеющее небо.

Случай несколько раз сводил нас с этой женщиной. Первый раз, еще в наше время, я отклонил ее прямое предложение близости. Во время второй встречи получилось так, что я отбил у Лидии Петровны женщину, которую она любила. Женщина была супругой английского лорда, пропавшего в полярной экспедиции, и я помог ей зачать наследника пэрства. С тех пор мы встречались с Лидией Петровной еще несколько раз при самых странных обстоятельствах, и она каждый раз пыталась убить меня с изощренной жестокостью. Сейчас она умирала сама, и мне предстояло закрыть ей глаза.

Ненависти к этой странной особе я не испытывал никогда, скорее, презрительную брезгливость. Впрочем, это я ей, а не она мне, нанес не проходящую душевную рану.

– Это вы хорошо придумали представиться Алей, – сказал я в ее костенеющее лицо. – Ну, да Бог вам судья. Надеюсь, теперь мы с вами в расчете.

Лидия Петровна уже не слышала меня. Черты ее лица стали мягче, потеряли обычную жесткость, а остановившиеся глаза бездумно смотрели в небо. Я закрыл ей веки и, не вставая с четверенек, пополз к оставленной Буджак-ханом лошади. Кляча мирно пощипывала травку и косила на меня кротким лиловым взглядом.

Мне следовало торопиться. Было совершенно неизвестно, когда вернутся посланные за хворостом идиоты, да и обманутого Николаевича можно было ждать с минуты на минуту. Объяснить им, что ситуация переменилась и теперь им не имеет смысла со мной воевать, было бы весьма затруднительно. Противостоять же кому бы то ни было, стоя на четвереньках, я не мог, как говорится в математике, «по определению».

Проползая мимо убитого охранника, я прихватил его саблю. Толку от нее было мало, но лучше что-нибудь, чем ничего. Тем более, что мне необходим был костыль, чтобы встать на ноги.

Добравшись до коняги, я, превозмогая нечеловеческую боль в паху, дотянулся до подпруги, подтянулся одной рукой и, опершись на саблю другой, смог встать на ноги.

Лошадь удивленно следила за моими странными упражнениями, не делая попыток отойти в сторону, что для меня было бы катастрофично. Утвердившись в вертикальном положении, я мертвой хваткой вцепился в узду. Сабля мне теперь мешала, но я ее не бросил, а засунул во вьючную суму.

Теперь мне предстояло совершить самое сложное, взгромоздиться на седло. От одной мысли о том, что придется поднимать ногу в стремя, лоб покрылся холодной испариной. Однако другого выхода не было. Необходимо было себя пересилить. Ощущение было примерно такое же, как перед моим первым в жизни прыжком в воду с десятиметровой вышки, только в этом случае был не страх разбиться, а предощущение боли.

Несколько минут я набирался решимости и дотянул-таки до времени возвращения моих идиотов: вблизи послышался хруст валежника и до боли знакомые голоса. Я сжал зубы, вцепился в луку и одним рывком забросил тело в седло. Пах пронзила боль, и я буквально взвыл благим матом, но в седле удержался. Испуганная моими воплями лошадь шарахнулась в сторону, потом послушалась поводьев и, не торопясь, затрусила по просеке в сторону, как я предполагал, деревни Першино.

* * *

Это свойство человека – претерпеваться ко всему, боли, неудобству, даже голоду. Все перечисленное было у меня в наличии, и сначала мне хотелось только одного – упасть на землю, устроить удобнее вывернутые ноги и хоть на время забыться. Однако постепенно я притерпелся к боли и втянулся в ритм движения.

Оценить время, когда меня везли в виде тюка, перекинутого через спину лошади, с мешком на голове, я не мог, потому не знал, на каком расстоянии от деревни Першино нахожусь. Теперь, когда каждый шаг моего Росинанта отдавался болью во все теле, тоже. Дорога казалось бесконечной, а каждая минута – часом.

Просека, по которой мы влачились с конягой (иначе о таком передвижении и не скажешь) в неизвестном направлении, все никуда не выходила, а солнце уже уходило за горизонт. Я с надеждой вглядывался вдаль, Блуждать по лесу или ночевать на сырой земле мне никак не хотелось. К тому же начала мучить жажда, а о том, чтобы слезть со своего одра и напиться из канавы, я не мог даже мечтать. Второй раз мне на него было не взобраться.

У меня уже начали мельтешить в глазах черные мухи, когда, наконец, лес поредел, и мы выехали на проселочную дорогу. Как ни странно, ни одного указателя на ней не было, и выбор направления пал на меня. Я же, в свою очередь, взвалил его на лошадь, уповая на ее инстинкт. Однако мой тихоходный одр не проявил никакого интереса к поиску своей конюшни и задумчиво встал на перепутье, давая отдых моим болезненным чреслам.

Когда стояние на месте затянулось настолько, что грозило стать вечным, я преодолел страх предстоящих мучений и сказал свое: «но». Лошадь послушно мотнула головой, тихо заржала, но не тронулась с места. В ответ невдалеке послышалось ответное ржание. Я выпрямился в седле и вперил взор в пустынную дорогу, ожидая новой напасти.

Однако на этот раз чаша сия меня миновала. Из-за поворота показалась обычная крестьянская подвода. Никаких казаков или татар следом за ней не появилось, и я с ликованием в душе ждал приближения источника информации, а, возможно, и помощи.

Правил низкорослой, мохнатой крестьянской лошаденкой мужик в островерхой войлочной крестьянской шапке. Мой вид его не встревожил, и он без опаски подъехал вплотную.

– Доброго здоровьица, добрый человек, – произнес потенциальный спаситель, спрыгивая с телеги и кланяясь.

– Доброго здоровья, – ответил я. – Куда путь держишь?

– Сено возил на продажу, теперь возвращаюсь в деревню, – вежливо улыбаясь, сказал мужик.

– Першино далеко отсюда?

– Далече. Эвон тебя занесло! К ночи доберешься, да и то едва ли.

– А что здесь поблизости?

– Валуево.

О такой деревне я не слышал. В принципе, в вотчину Меченого я и не рвался. Попасть туда в таком беспомощном состоянии было рискованно. Как в любое другое место, когда не в силах себя защитить.

– Еще какие деревни есть поблизости?

– Всякие есть... Беляево, Гордищи...

– Так и Коровино должна быть здесь же рядом! – обрадовано воскликнул я, услышав знакомые названия.

– Коровино тоже. Только там, сказывают, неспокойно, понаехали какие-то стрельцы, а что и как, мне неведомо.

– А сможешь меня туда отвезти?

– Чего тебя везти, когда ты сам конный, – удивился мужик.

– Болею я, еле в седле сижу, – признался я. – Да ты не сомневайся, я заплачу.

От моего былого богатства в кармане оставалось еще несколько мелких монет, так что я еще вполне мог расплатиться.

– Мне это не с руки, – замялся мужик, – Да, опять же, там стрельцы... Как бы чего плохого не вышло.

– Это не стрельцы, а крестьяне из Семеновского, – успокоил я мужика.

– ...Опять же, завтра наказывали лекаря искать, – продолжил он перечислять препятствия.

– Какого лекаря?

– Коровинского. Сказывают, ушел в лес и пропал. То ли медведь задрал, то ли сам заблудился. А знатный, говорят, лекарь был, мужички им премного довольны.

– А когда он пропал?

– Да, видать, вчера.

Я подумал было, что речь идет обо мне, но я «пропал» не вчера.

– А что за лекарь, ты его знаешь?

– Нет, он не местный, пришлый. Недавно объявился, но очень им мужички были довольны, – повторил крестьянин.

Я решил, что мужик перепутал время, и речь идет все-таки обо мне.

– Так это я лекарь.

– Так он же потерялся, а ты вот он! – усомнился он.

– Я и потерялся, а теперь возвращаюсь, да, видишь, занедужил. Ты не сомневайся, я тебе за труды две деньги дам, – посулил я, в подтверждении покопался в карманах и выудил оттуда две мелкие монетки.

– Я б со всей душой, да как от тебя зараза? Сам же говоришь, что недужный...

– Я не так болен, не нутром, а ногами. От ног заразы не бывает.

– Сомнительно мне все-таки, – попытался еще посомневаться нерешительный крестьянин.

– Помоги лучше с лошади слезть, – попросил я и начал сползать с седла.

Крестьянину ничего не оставалось, когда я начал падать с лошади, как помочь. Дальше дело пошло быстрее, мужик разостлал сено в телеге, и я, наконец, смог лечь и вытянуть ноги. Правильно говорят, что все познается в сравнении. Теперь лежа, с надеждой на спасение, даже боль в паху стала казаться не такой мерзкой. Мужик, пока я устраивался, привязал моего одра к задку телеги, и мы безотлагательно тронулись в путь.

Телега скрипела несмазанными осями, крестьянин, видимо, соскучившись по общению, начал неторопливо пересказывать мне всю свою жизнь, а я впал в полудрему.

Когда мы, наконец, доехали до Коровино, был совсем темно. Возница без спроса подъехал к господскому дому. Никакого караула выставлено не было, и крестьянину пришлось долго стучать кнутовищем в двери, пока бдительные ополченцы соизволили проснуться.

– Кого еще несет на ночь глядя? – спросил из-за двери знакомый голос, и здоровяк Ефим вышел на крыльцо.

– Лекаря привез, – смущенно сообщил крестьянин.

– Какого еще лекаря? – начал было переспрашивать Ефим, но я окликнул его по имени, и он, издав радостный возглас, бросился к телеге.

– Ты, что ль, боярин! А мы завтра всю округу поднимаем, тебя по лесам искать. Минич пошел к Гривову, его парнишку пытать, куда он тебя завел.

– Помоги вылезти, – попросил я. – У меня ноги повреждены.

– Это мы завсегда с радостью.

Ефим подхватил меня на руки и легко вынул из телеги.

– Сам пойдешь или отнести? – спросил он, излучая неподдельную радость.

– Сам, – ответил я, чтобы не растерять авторитета. – Возьми, что обещано, – сказал я вознице и расплатился с ним за провоз.

– Премного вами благодарны, – сказал он, кланяясь, и тут же полез на облучок.

Я же, расставляя ноги циркулем, побрел к крыльцу.

– Да чего ж сам-то, – закричал Ефим, видя, как я иду, и без спроса поднял меня на руки и отнес в горницу.

Отбиваться я не стал. Ефим опустил меня на лавку и помог лечь.

– Где это тебя, боярин, ноги так побить угораздило?

– Места нужно знать, – неопределенно ответил я.

– Боярыню-матушку позвать?

– Она что, здесь?

– Утром приехала, по детям тоскует.

– Позови.

Ефим ушел, а я расслабился и занялся самолечением. Натальи Георгиевны долго не было. Наконец она вошла, полностью одетая, с покрытой головой.

– Здравствуйте вам, Алексей Григорьевич, – произнесла Морозова, как говорится, по писаному, и низко поклонилась, коснувшись правой рукой пола – по-ученому. Потом спросила с несдержанной тревогой:

– Где дети?

– Здравствуй, Наташа, – просто поздоровался я. – Извини, но до детей я не смог добраться. Здесь все справляли пасху, а сам я их не нашел, заблудился в лесу – еле выбрался.

– Обманываешь! Сгинули мои детушки! Это все за мои грехи наказание! – произнесла Морозова с отчаяньем в голосе. – Господь все видит и карает!

– Да ничего с детьми не случилось. Ей богу! Вот тебе святой крест!

– Правду говоришь?

– Конечно, правду!

– Коли Господь попустит детей вернуть, замолю! Схиму приму!

– Ты что такое говоришь, какую схиму, как же детей оставишь без матери? Обещаю тебе, все будет хорошо. И у нас все наладится.

– Больше греха не допущу, – тихо произнесла Наталья и посмотрела на меня темными глазами. – Люб ты мне был, только все это блуд да грех смертный. Не видать мне спасения!

Мне было совсем худо, и вести теологические диспуты недостало сил.

– Давай лучше завтра поговорим! – взмолился я. – Какой блуд! Какой грех! Тебе же было хорошо?

– В том-то и есть искушение сладостью! Прости меня, Алексей Григорьевич, добро твое помню, век за тебя буду Бога молить, только не искушай меня больше. Мое дело вдовье – слезы лить да детей растить.

– Давай об этом поговорим завтра, – попросил я.

– Это наш последний разговор с глазу на глаз. Другого не будет. Не дело честной вдове с чужим мужчиной шептаться. Прощай, сокол сизокрылый, не поминай лихом.

– Наташа! – позвал я, но Морозова закрыла платком лицо и быстро вышла из комнаты.

Несколько минут я пролежал, закрыв глаза. Возможно, то, что произошло, было к лучшему. Встретив фальшивую Алю, я ведь ни разу даже не вспомнил о Наталье Георгиевне.

– Нашелся! – радостно произнес Минин, быстро входя в комнату. – А мы тебя совсем потеряли! Я как вчера узнал, что ты из леса не вернулся, места себе не нахожу.

– Здравствуй, Кузьма, как вы здесь?

– Что нам сделается, вот тебя завтра собрались в лесу искать. Мальчишка обещался показать, где ты пропал. Ты, говорят, занедужил?

– Занедужил, да еще и голоден... Прикажи-ка подать водки и закуски. Сутки маковой росинки во рту не было.

– Сейчас распоряжусь. А вот водки, извини, нет. Может, затора выпьешь? Правда, его только вчера поставили, хмеля в нем еще мало.

– Что за «затор»? И куда водка делась, в подвале три бочки было?!

– Затор, это так брага зовется по-здешнему. А водку еще когда выпили!

– Как выпили? Все три бочки! То-то вы меня только вчера хватились!

– Так они неполные были...

– По-моему, только одна была слегка почата. Давай, Кузьма, где хочешь, доставай, но чтобы водка была!

– Так будет. Я Ваньку Крайнего пошлю, он разом добудет. Вот делов-то. А с ногами у тебя что?

– Потом расскажу.

Виноватый Кузьма отправился добывать зелье, совершенно необходимое мне после всех передряг, а я продолжил самолечение.

Состояние покоя и сама энергетика немного помогли, боль отступила. Вернулся Минин и начал подгонять сонную бабу, накрывающую на стол.

– Ты, Григорьевич, не сомневайся, я Ваньку послал. Ванька водку где хочешь найдет!

– Почему нет караульных? – продолжил занудничать я, не в силах преодолеть раздражение на своих соратников. – Хочешь, чтобы вас сонных казаки перерезали?

– Да, какие казаки в пасхальную неделю? Все же гуляют! С тобой-то что стряслось?

Я вкратце рассказал о своих приключениях.

– Подвинь ко мне стол, я вставать не буду, – попросил я.

Минин начал двигать тяжелый стол. В этот момент в комнату влетел Иван Крайний.

– Нашел у бабки Марьи, на березовых почках настояна! – с гордостью сообщил он, показывая две внушительные баклаги. – Еле уговорил продать!

На огонек сальной свечи и запах березовых почек потянулись проснувшиеся волонтеры. Водка помогла мне снять напряжение. Растянутые сухожилия и мышцы утихли. Крестьяне, подвыпив, начали жевать извечные русские вопросы: что делать, и кто виноват. Как всегда у каждого было свое оригинальное мнение на историю и судьбу Руси. Царя Бориса в основном поминали добром. Про указы Годунова, юридически отменившие «Юрьев день», одну неделю в году, когда можно было менять помещика, никто не слышал. Спорили, как водится, на самом примитивном уровне: хороший был царь Борис или плохой. О том, что на самом деле делается в стране, никто ничего толком не знал.

Минин, как и я, больше помалкивал, не вмешивался в общий разговор. Водка на березовых почках была слабой, вонючей и скоро кончилась. Сразу же иссякли и разговоры. Все разошлись по своим углам. Я остался один и постарался заснуть. Нужно было набраться сил для завтрашнего самолечения.

Весь следующий день я только отдыхал. Наталья Георгиевна сдержала слово и не показывалась. Моральное разложение и беспробудное пьянство лишили нас наемников, они, пока меня не было, разбежались. Ополченцев по моему требованию Минин заставил заняться военной подготовкой, чтобы разогнали праздничный, хмельной угар. Я лечился и к утру следующего дня был почти в норме. Во всяком случае, мог нормально передвигаться и сменил циркульную походку на макаронную – ходил, как на строевом плацу, на прямых ногах.

Идти в лес за Натальиными детьми решили на следующий день. Однако в планы вмешался случай. Из Першино пришел знакомый парень, один из тех, кого я тщетно просил сходить в Коровино к Минину. Першинский житель рассказал, что в их деревне бунт. Оказалось, что тамошние мальчишки видели, как меня похищали, и народ встал на защиту доброго барина. Крестьяне собрали сход и всем миром повесили прихвостня Николаевича, а его помощников посадили в темную. И еще, по словам парня, они собираются сжечь «поганый» боярский дом.

Пришлось срочно седлать коней и всей «лошадиной командой» ехать успокаивать народное возмущение. Мне подали донца, и через полчаса мы кавалькадой поехали на место происшествия. Чтобы сократить время в пути и поберечь ноги, я обогнал нашу команду и на рысях поскакал в бунтующую деревню.

Ворота в барскую усадьбу были распахнуты настежь. Я без опаски въехал во двор и попал в пьяную сумятицу. Все население деревни собралось на помещичьем дворе и пило из выставленных около крыльца бочек экспроприированную у покойного Меченого водку. Мой неожиданный приезд вызвал у народных масс повышенный интерес. Поднялся общий гвалт, и со всех сторон посыпались угрозы. Я сначала растерялся. Будучи, по словам гонца, причиной народного волнения, честно говоря, рассчитывал на более теплую встречу.

– Бей его, иуду! – надсадно закричал какой-то оборванный мужик и метнул в меня рогатину.

Я успел уклониться от смертоносного оружия, нырнув под брюхо лошади. Рогатина пролетела над спиной донца и вонзилась в какую-то женщину. Та пронзительно закричала, что еще больше возбудило селян. Даже совсем пьяные мужики повскакали с земли, на которой отдыхали после принятия «боярской горькой». Началась общая свалка. К сожалению, главным объектом ненависти крестьяне выбрали меня. В мою сторону полетело еще несколько рогатин. Пришлось опять уворачиваться, что при боли в ногах и всем теле оказалось делом мучительно сложным.

– Убили, ироды! – завопила раненая женщина.

– Бей его, я его знаю! – надрывался здоровенный расхристанный мужик и, заведя сам себя, бросился на меня с косой.

Я оттолкнул его ногой, чем еще убавил свою популярность. Несколько человек с криком: «Наших бьют», начали стаскивать меня с лошади. На мое счастье, донец был обучен прежним хозяином и опытен в рукопашных баталиях. Не успел я дать ему «шенкеля», то есть ударить пятками по бокам, как он встал на дыбы и начал кружить на месте, пугая нападающих тяжелыми копытами.

Шутки кончились, тем более, что среди толпы я узнал два до боли в паху знакомые лица, которые, теоретически, находились под арестом, Серегу и Ваньку.

– Всех порублю! – закричал я диким голосом и выхватил саблю из обшарпанных ножен.

Для нормального боя она была слаба, сломалась бы после первой стычки, но хорошего оружия у крестьян не было, только самодельные рогатины – палки с привязанными к ним короткими, лесными косами, и топоры.

Мой стихийный порыв заставил нападающих селян отступить. Один недавний «приятель», человек без царя в голове, Серега, кинулся на меня с топором. Мужик он, как я уже говорил, был необыкновенной мощи и отчаянной до дурости храбрости. Серега летел на меня, широко раскрыв кричащий рот, полный широких, желтых зубов. Почему-то зубы мне запомнились больше всего. Топор на длинном топорище для большего замаха Серега завел далеко за голову. Я успел под нужным углом повернуть коня и первым ударил наискось, прямо по середине запрокинутого вверх лица. Клинок наткнулся на что-то непреодолимо твердое. Серега оборвал крик, но успел пустить в движение топор.

Похоже, что он уже ничего не видел, а его рука продолжала выполнять предыдущую команду мозга. Топор, просвистев в воздухе, обрушился на заднюю луку седла. Меня лезвие не задело, но, как выяснилось позже, безнадежно испортило платье, отрубив «заднюю часть» моего туалета. От удара по спине, передавшегося через седло, лошадь присела на задние ноги, шарахнулась в сторону, испугалась и понесла. Толпа с воплями кинулась врассыпную, а я, выронив от неожиданности саблю, обеими руками вцепился в поводья. Двор у Меченого был не очень велик, так что мы скоро доскакали до забора, где донец резко остановился и вскинулся на дыбы, едва не сбросив меня на землю.

Я надеялся, что он успокоится, но конь повернулся на задних ногах, заржал и бросился в обратную сторону. Мне оставалось только одно, усидеть в седле, чтобы не расшибиться при падении. Соображать было некогда. Донец перемахнул двор за несколько секунд, доставив меня назад к жаждавшим крови противникам. Однако за это время, как частенько бывает в любезном отечестве, настроение толпы переменилось. Теперь ловили уже не меня, а мою лошадь, чем окончательно напугали бедное животное.

Короче говоря, все разворачивалась в лучших традициях вестерна. Кричащая толпа, взбесившаяся лошадь, пыль и полная неразбериха. Я, забыв про самооборону и больные ноги, совершал чудеса джигитовки. Со стороны мои упражнения в седле, вероятно, напоминали ковбойское родео. Жаль только, что смотрел я на все это безобразие не со стороны...

В какой-то момент я почувствовал, что вылетаю из седла. Донец очередной раз встал на дыбы и едва не опрокинулся на спину. На мое счастье какой-то мужик вцепился в поводья и заставил лошадь опуститься на все четыре ноги. Удержать донца у него сил не хватило, конь ударил его грудью, сбил с ног и опять понесся в дальний конец двора.

Я воспользовался секундами относительной безопасности и ровно, без истерики потянул поводья, издавая, отчаянный рык: «Тпрууу». Донец неожиданно послушался и перешел со «сбрасывающего галопа» на рысь. Мы доскакали до забора, и там он, наконец, остановился.

Чтобы не повторять эксперимента со смертельным родео, я мешком свалился на землю. Ноги дрожали, а в глазах плясали, как говорят в «Борисе Годунове», «кровавые мальчики». Что теперь сделают со мной взбунтовавшиеся мужики, после того, как я «спешился» и потерял все свои преимущества, знать было не дано, думаю, не только мне, но и им самим. Потому я, как мог быстро, побежал к гостевой избе. Там хотя бы были крепкие двери.

Я влетел в сени и заперся. В избе никого не было. Здесь вполне можно было отсидеться, пока не прибудет моя команда. В горнице, на старых местах лежала моя воинская амуниция. Я заглянул подлавку, куда в свое время спрятал саблю и саадак с луком и стрелами. Они тоже были на месте! Не теряя времени, я натянул на себя кольчугу и нахлобучил на голову шлем. Теперь, наконец, я не был беззащитен!

Было самое время присесть отдохнуть, но адреналин в крови никак не снижался, и я заставил себя продолжить ратные подвиги. Большей глупости, чем лезть сейчас на рожон, трудно было придумать. Вместо того, чтобы спрятаться или, на худой конец; обороняться, я пошел посмотреть, что сталось с моим конем а, при нужде, разогнать пьяный сброд во дворе.

Горя праведным гневом, я настежь распахнул дверь избы и, склоняя «гордую главу» только перед низкой притолокой, этаким «каменным гостем» вышел наружу. Увы, мой пижонский жест оказался напрасным. Рядом не оказалось ни одного зрителя. Только успокоившийся донец пытался щипать молодую травку и недовольно мотал головой – сердился на мешающий ему во рту железный мундштук.

Я подошел к коню и потрепал его по шее. Он приветливо фыркнул, так, как будто ничего между нами не произошло. В этот момент у ворот опять кто-то отчаянно закричал. Похоже, что народные забавы не теряли темп.

– Поехали разбираться, – предложил я лошади.

Донец помотал головой сверху вниз, будто соглашаясь. Я начал проверять подпруги и только теперь увидел, что наделал своим топором Серега. Он буквально прирубил тридцатисантиметровой толщины заднюю луку седла. До спины лошади лезвие топора не дошло сантиметров пять. Я вспомнил, как во время удара меня сзади словно обдало холодным ветерком, и запоздало проверил свою одежду. Рука свободно вошла в здоровенную прореху прямо на заду. В штанах на самом смешном месте оказалась прорублена дыра. Я пошарил под кольчугой, проверяя кафтан. Он тоже оказался испорчен.

Смешно мне не стало. Представилось, что бы случилось, если топор попал не в высокую, отделанную медными бляхами, часть казацкого седла, а зацепил мое «мягкое место»!

– Убью идиота! – в сердцах воскликнул я и поймал себя на том, что говорю вслух. Только после этого вспомнил, что ударил Серегу саблей по лицу...

В это время со стороны большого дома раздались крики уже нескольких человек. Я подумал, не мои ли это волонтеры разбираются с крестьянами, и с третьей попытки взобрался в седло. Донец мирно ждал, пока я вскарабкаюсь, и послушно затрусил к месту нашего недавнего ристалища.

Когда мы подъехали к дому, на нас никто не обратил внимания. Пьяной толпе было не до прежних противников. Перед воротами происходило форменное побоище. Какие-то вооруженные люди рубили крестьян. Уже с десяток человек лежало на земле. Выли женщины. Ничего невозможно было понять. Всадники носились среди разбегающегося народа, взмахивая саблями над головами.

Наконец, они заметили и меня. Два конника поскакали в мою сторону. Намерения у них были самые серьезные. Вытаскивать лук и отстреливаться было поздно. Опять испытанию подвергались мои бедные ноги. Я развернулся, дал шенкеля донцу и бросился наутек в дальний конец усадьбы. Рубиться сразу с двумя нападающими было глупо, нужно было растянуть их и драться с каждым по отдельности.

Ребята купились на уловку и попытались взять меня в клещи. Однако и кони, и оружие у них были хуже, чем у меня. Когда я проскакал метров пятьдесят, стрела на излете больно ударила в спину. Имитируя ранение, я запрокинулся на бок коня, повиснув вниз головой. Донец сразу сбавил скорость. Преследователи, радуясь легкой добыче, начали на ходу свариться, кому принадлежат трофеи.

– Мой он, мой, Птаха! – кричал один из нападавших. – Это я его подстрелил!