Текст книги "Боги не дремлют"

Автор книги: Сергей Шхиян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)

Глава 8

– Граф хороший человек, – сообщила мне француженка, когда мы выехали из имения. – Только очень гордый и ты ему не понравился.

– Он мне тоже, – вставил я.

– А знаешь почему?

– Предполагаю, не любит, чтобы с ним так разговаривали. Вельможи привыкают к низкопоклонству, и обычную вежливость воспринимают как грубость, – поделился я собственными жизненными наблюдениями.

– Ничего подобного, – засмеялась она, – для этого Федор Васильевич слишком умен. Просто, он приревновал тебя ко мне.

– Думаешь, Ростопчин догадался, что между нами что-то есть? – удивленно спросил я.

Мне казалось, что вели мы себя так сдержанно, что догадаться об этом было невозможно.

– Я сама ему сказала об этом, – совершенно неожиданно для меня заявила Матильда. – Он спросил – я ответила.

Я удивленно на нее посмотрел. Женщины этой эпохи в любовных связях обычно не признавались. Чтобы не обсуждать эту тему, посетовал:

– Вот видишь, я поссорился с помещиком и теперь нам негде ночевать.

Действительно, уже близился вечер, и нам опять нужно было думать, где устроиться на ночь.

– Интересно, здесь поблизости еще есть деревни? – задал я вполне риторический вопрос.

Марта пожала плечами и предложила:

– Давай лучше останемся тут. Зачем нам неизвестно что искать, да еще на ночь глядя!

Вот уж действительно, что говорит женщина, то говорит Бог! Я так разозлился на хозяев имения, что невольно перенес раздражение на его крестьян.

– Точно, давай найдем старосту, мне показалось, что он приятный человек. Он где-нибудь нас устроит. Ты не против ночевки в крестьянской избе?

– В любой, – засмеялась француженка, – где есть широкая постель!

Я наклонился в седле и посмотрел ей в ее глаза самым скромным взглядом, на который был способен, она его встретила и так задорно подмигнула, что я едва удержался, чтобы не наброситься на нее посередине дороги.

Мы уже въехали в деревню, и встречная женщина показала нам двор старосты.

Тот жил в новой избе с печной трубой, что было признаком достатка. Мы остановились возле тесовых ворот и тотчас за ними затявкала собачонка. Я соскочил с лошади, но постучать не успел. Хозяин, услышав лай, сам вышел из избы, и лишь узнал наши французские мундиры, заспешил отворить ворота.

– Тебя, барин, видать сам Бог послал, – торопливо сказал он, приглашая нас въехать во двор, – Сыну совсем худо, погляди, может, чем поможешь!

– Что с ним? – спросил я.

– Так ранили его ироды, ты же сам его лечил!

Удивительно, но этот человек, помогая мне перевязывать раненных, ни словом не обмолвился, что один из них его сын. Мы оставили лошадей во дворе и прошли в избу. Здесь горело целых две сальные свечи. Я осмотрелся, на лавке возле окна лежал молодой человек, прикрытый чистой холстиной. Я приложил к его лбу руку. Похоже, у него начинался жар. Раненый поглядел на меня воспаленными, горячечными глазами и прикусил губу, чтобы не стонать.

Я усадил Матильду в красный угол и занялся лечением. Как правило, я стараюсь делать это без лишних глаз, чтобы не пугать свидетелей своими «колдовскими трюками», но теперь было не до того. У парня, судя по всему, уже начиналось заражение крови. Промыв кипяченой водой, и перебинтовав сабельную рану, я приступил к своим экстрасенсорным пассам. Как это обычно бывает, несколько минут интенсивного лечения так меня вымотали, что, окончив сеанс, я бессильно опустился на лавку.

Матильда подошла и участливо сказала:

– Тебе неплохо бы прилечь. Хочешь воды?

Я вспомнил, что и ее муж лечил людей подобным методом, потому она так спокойно к этому отнеслась.

Впрочем, кажется, ее вообще трудно было чем-нибудь напугать.

– Спасибо, ничего не нужно, сейчас все пройдет, – сказал я, привычно расслабляя мышцы, чтобы скорее вернуть в них кровообращение.

Раненый, между тем, успокоился и, похоже, заснул. Староста, простоявший все это время в дверях, подошел и наклонился над сыном.

– Спит? – шепотом спросил он. – Пойду, скажу старухе, а то она себе места не находит, ревмя ревет на конюшне!

– Погоди, – остановил я его, – ты не найдешь местечка, чтобы переночевать нам с товарищем?

– Как не найти, найду. Хотите, здесь и ночуйте.

– Нет, нам бы в отдельной избе, я за хлопоты заплачу. Да, не худо бы баньку истопить, а то мы, который день не мылись.

– Баня у нас с утра топлена, сегодня же суббота. Только вот помыться не довелось, сам знаешь, не до того было. Жара, конечно, того, что надо нет, но ополоснуться можно. И избу чистую предоставлю. Сейчас пришлю жену, она вас в баню проводит. Вы покуда мойтесь, а я насчет постоя похлопочу.

Он торопливо вышел, а я, взяв Матильду за руку, тихо пригрозил:

– Ну, смотрите, корнет! Что я с вами нынче сделаю!

– Ах, оставьте, – жеманно сказала она, – все вы только обещаете…

Я притянул ее к себе и хотел поцеловать, но тут в избу вошла хозяйка и, наскоро нам поклонившись, сразу же пошла к лавке, на которой лежал сын. Только удостоверившись, что он жив и спокойно дышит, занялась нами. Чему, кстати, было самое время. Я уже пришел в себя после сеанса экстрасенсорики и теперь изнывал от нетерпения уединиться в укромном месте с товарищем по оружию.

– Пожалуйте за мной, – пригласила старостиха, и пошла вперед, показать дорогу.

Мы вышли на воздух. На улице уже стемнело до лиловых сумерек. Дождя не было, но земля была такой размокшей, что вязли ноги. Мы прошли по извилистой узкой тропинке через огород на зады усадьбы. Баня у старосты, как и дом, была совсем новая, бревна сруба еще не успели даже потемнеть.

– После пожара только-только отстроились, – сказала хозяйка, в ответ на вопрос, когда поставлена баня, – а теперь, глядите, опять лихо на наши головы. Народ говорит, великая сила иноземная на наше царство напала!

Честно говоря, мне в тот момент было не до разговоров о политике, пользуясь сумерками, и тем, что женщина шла впереди, я, что называется, «распустил руки».

– Ничего, скоро все кончится, – невольно, двусмысленно сказал я, уже не в силах удержаться от начала энергичных действий. Удивительно, что меня вдруг тогда так раззадорило, война, экстрасенсорика или ревность.

– Hatez vos mains! – потребовал убрать ищущие руки рассерженный корнет.

– А я думаю, – вздохнула женщина, – такие дела быстро не делаются.

– И я так считаю, – согласился корнет и стукнул меня локотком в живот. – Всему свое время!

В бане было тепло и сухо. Пахло распаренным березовым веником. Хозяйка разворошила золу в печке, раздула уголья, подожгла лучину, а от нее огарок сальной свечи, Показала где у них вода, шайки, горшок со щелоком. Извинилась по обычаю:

– Не обессудьте, если что не так.

Мы ее чинно поблагодарили. Она внимательным глазом осмотрела предбанник, желтые скобленые лавки, развешанные по стенам веники и пучки сушеной травы, решила что все в порядке, пожелала нам легкого пара и пошла к выходу. Наконец, к моему огромному облегчению, хлопнула дверь, и мы остались одни.

– И не думай! – сразу же заявила Матильда – Сначала мыться, а все остальное потом!

– Может быть, совместим? – предложил я, торопливо расстегивая ее мундир.

– Нет, сударь, – ответила она, отстраняясь, – у нас с вами еще вся ночь впереди, имейте терпение. Знаю я тебя, – она помялась, потом добавила, усмехаясь, – да и себя тоже, если начнем, то у нас никакого мытья не получится.

С этим трудно было спорить, а так как найти постель было легче, чем горячую воду и мне пришлось смириться. Я быстро разделся и, стараясь не смотреть на неспешно разоблачающегося корнета, отправился в парную. Староста оказался прав, за день каменка остыла, настоящего пара не получилось, но, в остальном, все было прекрасно: горячая вода, тепло, скользкие от щелока руки, бережно прикасающиеся к коже.

Потом мы сидели в предбаннике и разговаривали. Матильда сушила волосы, и чтобы я не отвлекался на разные разности и ей не мешал, накинула себе на плечи мундир. Я не удержался и спросил, почему она вышла замуж за Пузырева. Мне казалось, что менее подходящих друг другу людей сложно себе представить.

– Просто ты его не оценил, он совсем другой человек, чем кажется, тем, кто его мало знает, – ответила она.

Как водится, о мертвых или хорошо, или ничего, потому я промолчал и не сказал, что на самом деле думаю о Викторе Абрамовиче и ее нелепом выборе.

– Виктор меня фактически спас, – задумчиво, сказала она. – После смерти мамы у меня был очень небольшой выбор, стать любовницей богатого купца или женой мелкопоместного вдовца-помещика, у которого мама служила гувернанткой. Виктор взял меня к себе, сделал дочерью, а потом на мне женился. Причем, как женщина я ему была не нужна. Он такими глупостями не интересовался.

– Мне показалось, что он очень странный человек, – нашел я обтекаемую форму высказать свое мнение.

– Да, странный, – сразу же согласилась она, – в нем уживались мелочность и великодушие, глупость и высокий разум. Он мог хвастаться самыми непонятными, ничтожными вещами и ничего не говорить о своих подвигах и великих открытиях.

Мне никак не хотелось представить Пузырева великим человеком. Однако в жизни бывают самые невероятные хитросплетения, и я невольно согласился:

– Да, пожалуй, я тоже встречал таких людей. Как говорится: «И гений, парадоксов друг». А почему, если он так хорошо к тебе относился, называл транжирой и французской шалавой?

Матильда, видимо вспомнила наш с Пузыревым разговор в карете, когда ей было запрещено понимать русский язык, и рассмеялась.

– А что, он прав, я действительно очень люблю тратить деньги, люблю красивые наряды, ну и с… остальным тоже трудно спорить. Что тебе сегодняшней ночью я и постараюсь доказать! – лукаво сказала она.

– Если только у тебя когда-нибудь высохнут волосы, – уныло проговорил я. – Мне не хочется каркать, но все-таки идет война, а мы зря теряем время.

– Ну, уж нет! Как на войне у нас было вчера, а сегодня у нас будет настоящая первая брачная ночь. Все будет красиво, как в сказке. Обещаю, научить тебя настоящей французской любви!

– Ты меня собираешься чему-то учить? Девочка, я моложе тебя почти на двести лет, ты даже не представляешь, как далеко ушло общество в понимании, в умении… Короче говоря, в таких вопросах. Вам и не снилось, что умеют выделывать ваши праправнуки и праправнучки! Вы по сравнению с нами малые дети!

– Ну, это мы еще посмотрим, – ехидно усмехнулась прапрабабушка, – языком молоть вы действительно умеете! Проверим вас в деле!

– Так и я о том же самом, сколько можно ждать, когда высохнут твои… э… прекрасные волосы!

– Ладно! – решила, наконец, Матильда. – В крайнем случае, потом досушу!

Теперь я помогал ей не раздеваться, а одеваться и это чуть не затянуло процесс до утра. Однако благоразумная, прагматичная европейка в самый возвышенный момент, пресекла широкий порыв русской души и сумела отбиться от ее настойчивого нетерпения.

Мы мирно вернулись в избу. Староста сразу же доложил, что место для ночлега подобрал самое лучшее и пообещал, что мы будем им довольны. Мне такое длинное предисловие не понравилось, обычно после радужной преамбулы начинаются всяческие накладки и оговорки. Однако оказалось, что дело здесь не в легком жульничестве. Когда мы изъявили готовность тотчас воспользоваться его предложением, он смутился и, глядя в сторону, спросил, не смогу ли я проведать еще одного больного. Само собой, мне в состоянии нетерпеливого ожидания, перед предстоящей схваткой двух эпох, только и было дела, что заниматься частной врачебной практикой, но он так умоляюще на меня посмотрел, что я не смог отказать.

– Далеко идти? – обреченно спросил я, с упреком посмотрев на строптивого корнета.

А как бы было славно остаться в бане!…

– Тут по пути, – обрадовался староста. – Там и делов-то, тьфу, быстрее, чем с моим сыном управишься.

– Тоже раненный? – догадался я.

– Понятное дело, хранцуз, которого ты саблей огрел.

– Француз?! – переспросил я, посмотрев на мужика совсем другими глазами. Такого великодушия от победителей я, честно говоря, не ожидал. Вот что, значит, простой русский человек! – Ладно, пойдем смотреть твоего француза. А как себя чувствует второй раненый?

– Что ему, сатане, сделается, понятное дело, лежит себе. Даст Бог, не помрет.

Мы вышли на улицу. Староста шел впереди, предупреждая об участках непролазной грязи и глубоких лужах.

Когда мы подошли к избе, в которой лежал его протеже, я опять спросил о втором французе и остальных раненных крестьянах.

– Слава Богу, пока все живы, – ответил он. – И второй тоже здесь, их наша знахарка лечит.

Мы вошли в избу. Действительно, оба раненых француза оказались в одном месте. Навстречу нам вышла аккуратная худенькая старушка и, с поклоном, показала на лавку. На ней под бараньим тулупом лежал коротко стриженный человек. Я его спросил по-французски, как он себя чувствует. Пыл схватки давно миновал, и я больше не испытывал к драгунам никакой ненависти.

– Так вы не француз? – почему-то очень удивился он. – Тогда почему на вас наша форма?

– Мы русские, – ответил я, – просто, так получилось, нам с товарищем больше не во что было одеться.

– Тогда совсем другое дело! – воскликнул драгун, заметно расслабляясь. – А я решил, что вы предали императора и Великую армию!

Обсуждать с ним принципы патриотизма и рыцарской чести у меня не было ни времени, ни желания. Вопрос был, скорее, к старосте, получалось, что фактически он заманил нас в ловушку.

Оставаясь настороже чтобы случайно не получить удар кинжалом в бок, я подошел к лавке на которой лежал раненый герой.

– Что вас беспокоит? – спросил я, прикладывая ему руку ко лбу.

– Теперь ничего, – упавшим голосом ответил он. – Я думал, вы наши уланы и хотел наказать вас за предательство!

– Понятно, а как себя чувствует ваш товарищ?

– Он без памяти, боюсь, скоро умрет.

– Ладно, раз уж мы пришли, попробую ему помочь, – сказал я, переходя ко второму раненому.

Староста, каким-то образом догадавшись, о чем у нас был разговор, ко мне не подходил, деликатно покашливал, стоя за спиной. Когда я кончил возиться со вторым драгуном, покаянно сказал:

– Видать, барин, промашка получилась. Понятное дело, ошибиться каждый может.

– Сколько он тебе заплатил, можешь мне не говорить, – сказал я, – только объясни, как вам с ним удалось договориться?

– Так что ж тут объяснять? На пальцах и договорились. Я-то, по простоте своей, подумал, что он хороший человек, денег не жалеет, вот и решил поспособствовать.

– Понятно, а теперь у тебя открылись глаза. Ладно, веди нас на постой, а то мой товарищ устал ждать.

Мы опять вышли на деревенскую улицу. Я попытался вернуть себе прежний энтузиазм, но настроение испортилось. Матильда, догадываясь, что я расстроен, взяла за руку и шла, стараясь, по возможности, лишний раз прикоснуться бедром. Это почему-то помогло и скоро я начал думать, что жизнь, в конце концов, не так уж и плоха и не все люди сволочи. И вообще, самое главное в жизни, это любовь. Неважно к кому или чему: родине, императору или женщине.

– Вот та самая изба, понятное дело, и есть, – сказал наш поводырь, останавливаясь возле раскрытых ворот, – думаю, будете премного довольны.

На этот раз все было, так как он обещал. Изба оказалась протопленной и чисто выметенной. На столе нас дожидался ужин: крынка парного молока и теплый пирог с капустой. Рядом со мной была желанная женщина…

Что еще нужно человеку, чтобы чувствовать себя счастливым? Здесь для этого было главное, тепло, кров, пища и, надеюсь, любовь. Пусть даже на один краткий миг.

Староста, убедившись, что к нашему приходу подготовились, простился и ушел. Мы, наконец, остались одни. Почему-то между нами на какое-то время возникла неловкость, Я, чтобы чем-то почувствовать себя в своей тарелке, отцепил саблю, повесил на гвоздь уланку и, только после этого, подошел к столу. Матильда тоже избавилась от оружия, села на лавку и вытянула вперед ноги в промокших сапогах. Пока мы оба не произнесли ни слова.

Посидев с закрытыми глазами, она словно очнулась, чему-то улыбнулась и поправила оплывшую свечу. Огонек стал чуть ярче и его слабый ее неровный свет заплясал по темным, бревенчатым стенам.

– Налей мне, пожалуйста, молока, – попросила она, откидываясь на стену.

Я быстро наполнил кружки и одну поставил перед ней. Потом разрезал на куски пирог. Она молча наблюдала за мной, когда я кончил, сказала:

– Давай ужинать.

– Может быть, снять с тебя сапоги? – предложил я. – А то они до утра не просохнут.

– Сними, – согласилась она, протягивая ногу.

Я стянул с нее сапоги и разулся сам. Теперь нам обоим стало как-то свободнее.

Потом мы ели пирог и пили молоко. Мне за весь день перепал спонтанный утренний завтрак, и закуска перед обедом, прерванная нападением драгун, потому я на совесть работал челюстями. Матильда, похоже, совсем не боялась поправиться и не отставала от меня. Правда и то, что пирог оказался на редкость вкусным. Общими усилиями, мы его почти уговорили.

– Хорошо-то как, – сказал я, – чувствуя опьянение от тепла и пищи. – Ты сыта?

– Да, но еще кусочек съем, – ответила она. – У жизни в деревне есть свои преимущества. Вот приедем в мое имение, я тебя таким вкусными разностями накормлю…

Я подумал, что пока мы туда доберемся, десять раз успеем протянуть ноги. Потом допил молоко и красноречиво посмотрел на лавку. Самое время было ложиться.

– Знаешь, что я сейчас хочу больше всего на свете? – спросила Матильда.

Я предположил, но вслух ничего не сказал, пожал плечами.

– Больше всего на свете я хочу спать! – сказала коварная француженка, сладко зевая. – Ты не обидишься, если я лягу?

– Конечно, ложись, – сухо ответил я, к слову вспомнив две строки из стихотворения Евгения Евтушенко:

 
По ночам, какие суки бабы,
По утрам, какие суки мы.
 

– Ты тоже не задерживайся и ложись, – посоветовала Матильда, – когда нам еще удастся выспаться!

Глава 9

Мне осталось только злорадствовать, когда ночью, в деревне ударили в набат. Я еще не спал, лежал на жесткой лавке и копил обиды против женского коварства. Матильда проснулась и спросила, что случилось.

– Пожар или французы, – холодно ответил я.

– Ты на меня за что-то сердишься? – удивленно поинтересовалась она.

Я не ответил. Она повозилась на своем ложе, хихикнула и жалостливо сказала:

– Бедненький, обиделся!

Я промолчал, встал и от лампадки зажег свечу. Матильда, явно развлекаясь на мой счет, за мной наблюдала. С улицы послышались крики.

– Пойду, посмотрю, что случилось, – сказал я и начал одеваться.

Пузырева тоже встала и начала разбираться со своим снаряжением. Я, даже не глянув, в ее сторону, оделся и вышел наружу. В стороне господского имения полыхало зарево. Мимо нашей избы по дороге бежали крестьяне. Кто-то вдалеке истошно прокричала страшное слово: «пожар».

– Где пожар? – спросила Матильда, подойдя ко мне. Она встала рядом и слегка прижалась плечом.

– Похоже, что в имении, – ответил я, незаметно отстраняясь.

– Там ведь Федор Васильевич! – испугано воскликнула она. – Вдруг с ним что-нибудь случилось!

– Вряд ли, сколько я помню, он умрет еще не скоро, – сказал я.

– Ты знаешь, когда? – быстро повернулась она ко мне и попыталась заглянуть в глаза. Я едва различил светлое пятно ее лица с темными провалами глаз. Едва удержался, чтобы ее не поцеловать и ответил нарочито равнодушно:

– Нет, но точно не сегодня, – и чтобы не нарываться на подобные вопросы в будущем, добавил. – Людям времени своего смертного часа лучше не знать, иначе жизнь превратится в ад, придется считать каждую минуту. Ты бы хотела знать, когда умрешь?

Матильда подумала, и покачала головой. Я этого в темноте видеть не мог, но представил, как она это делает и, похоже, не ошибся.

– Нет, наверное. Я смерти не боюсь, больше боюсь старости, – добавила она. – Молодость так быстро проходит…

– Смотри, как сильно горит! – вернул я разговор в прежнее русло.

– Я знаю, ты на меня обиделся, но я правда так захотела спать…

– Сон – святое дело, – сказал я, чтобы закрыть тему, – Пойдем досыпать, все равно помочь мы не успеем.

– Пойдем, – согласилась она.

Мы вернулись в избу. Я сразу снял мундир, сапоги и лег. Признаюсь, не без тайного умысла, какого, говорить, думаю, этому нет надобности. Матильда напротив ложиться не спешила, присела к столу, подперла щеку рукой и неотрывно смотрела на свечу. Я самоуверенно надеялся, что она в этот момент думает обо мне, хотел, ее успокоить, что обижаться на нее, у меня особых причин нет, и у нас еще все впереди, но она, не взглянув на меня, дунула на огонек и отправилась спать на свою лавку.

Чего, чего, но такого к себе отношения я никак не ожидал. Правда, скрипеть зубами не стал, но твердо решил, что всякие отношения с «французской шалавой» прекращаю. Хватит этой натурализованной иностранке измываться над русским человеком!

– В упор ее больше видеть не хочу! – твердо решил я.

Я закрыл глаза и попытался заснуть. Может быть, мне это и удалось, но тут за печкой застрекотал сверчок и окончательно вывел меня из равновесия. Я уже хотел встать и выйти наружу, но меня опередила Матильда. Спросила нарочно тихо, чтобы, если сплю не разбудить:

– Тебе не холодно?

Я сначала не хотел отзываться, но потом, все-таки, вежливость победила обиду, и ответил:

– Немного.

– А я совсем замерзла.

Поверить в это было трудно, в избе было тепло, а она еще и укрылась бараньим тулупом. Опять я собрался промолчать, но как-то так вышло, что предложил против собственной воли:

– Тебя погреть?

– Пожалуйста, если тебе не трудно.

Удивительно, но эта простая, бытовая просьба, тотчас пересилила все мои принципы и зароки. Я тотчас подхватился и в два шага достиг ее лавки.

– Ну, куда ты так спешишь, сумасшедший! – прошептала она, когда я сжал ее в объятиях. – Что же ты раньше не пришел, я ждала, ждала…

Это было так по-женски, сваливать вину с больной головы на здоровую, что я и не пытался оправдаться, просто не ответил. Да и не до разговоров нам было. Сошлись, можно сказать, два космоса, две эпохи, два пола. О том, что случилось той ночью, можно говорить только стихами. Пусть не своими, испанского поэта Гарсиа Лорки.

 
А бедра ее метались,
как пойманные форели,
то лунным холодом стыли,
то белым огнем горели.
 
 
И лучшей в мире дорогой,
До первой утренней птицы
Меня этой ночью мчала
Атласная кобылица…
 

Не прекращаясь ни на минуту, длинным, протяжным, почти колокольным звоном, гудел вдалеке набат. Кто-то не жалея рук, колотил и колотил по звонкому железу. Яростно стрекотал за печкой сверчок…

– Давай останемся здесь еще и завтра, – сказала Матильда, когда ни на что иное, кроме разговоров у нас больше не было сил.

Я положил ее всклоченную головку себе на грудь, кончиками пальцев перебирал волосы, дотронулся до раковины уха.

– Щекотно, – сказала она. – Ты еще хочешь?

– Хочу, только пока не могу, – ответил я, удивляясь, откуда столько силы у этой хрупкой женщины. – Может быть, немного поспим?

– Видишь, уже хочешь спать, а еще хвастался, – засмеялась она. – Все вы такие…

Я не ответил, глаза закрылись сами собой. Я попытался их открыть, но вполне трезво осознал, что уже выключился из реальности и сплю.

Потом было пробуждение. Надо мной нависал староста и тряс за плечо. Я с трудом понял, что происходит и проснулся.

– Барин, – бубнил староста, – вставай, у нашего барина рига сгорела! Всю ночь тушили!

– Ну и что? – сердито спросил я. – Мне-то что за дело?

– Как же, все-таки пожар. Мало ли что! – нерешительно сказал он.

– Я слышал набат. Сам дом не пострадал? – вынуждено включился я в разговор.

– Нет, только рига. Хлеба там было… А что, твой товарищ, барыня?

Я посмотрел на своего крепко спящего «товарища». Он разметался на широкой лавке так, что сполз укрывавший тулуп, и скрывать его принадлежность к прекрасной половине человечества было бессмысленно. Я ревниво прикрыл Матильду от чужых глаз и подтвердил его смелую догадку:

– Барыня, но это военная тайна. Ты умеешь хранить тайну?

– Не знаю, – ответил он. – А что это такое?

– О том, что ты видел, никому нельзя говорить. Это секрет!

– А! Тогда ладно. Наше дело маленькое. Барыня так барыня. Ваше дело военное, мне только то чудно, что она с саблей. Опять же скоро обед. Здесь есть будете или у барина?

– Здесь. Мы, наверное, тут пока останемся. Хозяева не обидятся?

– Чего им обижаться, вы же не за так, а деньги платите. За деньги все можно. Во даже самого Христа за тридцать серебреников продали. Понятное дело.

«Барыня», к этому времени уже проснулась и крепилась, чтобы не рассмеяться.

Я ткнул ее под тулупом в бок кулаком. Мужик между тем все не уходил, стоял над нами и чесал в затылке.

– Ладно, – сказал я, – можешь идти.

– Могу, понятное дело. Только, скажу тебе барин, наши бабы посправней твоей будут, – задумчиво сказал он. – Оно, конечно, всякая баба – баба, ничего в ней такого особого нет. Но, – он замолчал и тяжело вздохнул, – если что, то всегда.

Я промолчал, чтобы не затягивать разговор и староста, наконец, ушел.

– Не понравилась я мужику, – смеясь, сказала Матильда, сбрасывая с разгоряченного сном тела тулуп, – а тебе я нравлюсь?

– Нравишься, – честно признался я, с удовольствием на нее глядя. – Только лучше оденься, а то вся деревня сбежится смотреть на голую барыню с саблей.

Матильда вняла совету и дала мне возможность полюбоваться процедурой своего туалета. Потом мы сидели на одной лавке возле окна и вспоминали минувшую ночь. Изба уже выстыла. По крохотному подслеповатому окошку глухо барабанил дождь. Мне не хотелось даже просто выйти наружу, не то, что ехать неведомо куда, по опасным военным дорогам. Матильда, видимо, думала о чем-то подобном, и спросила:

– Зачем люди воюют?

Я пожал плечами. Гипотез по этому поводу, много, только непонятно которая из них правильная.

– Скорее всего, это в человеческом характере, стремление захватить что-нибудь чужое, землю, собственность, женщин.

Действительно, в Австралии, где и территорий, и еды было достаточно, аборигены воевали за женщин.

– Лучше бы люди жили для любви, – благоразумно, сказала Матильда.

Согласиться с ней я не успел, разговор прервала старая крестьянка с дочерью. Они принесли горшки с обедом. Мне примитивная простая еда не очень нравится, но за то время, что я жил в семнадцатом веке, привык довольствоваться малым и не привередничать. Матильда кислые щи и пшенную кашу ела с трудом, но у нее хватило такта, похвалить пищу и поблагодарить хозяек.

После обеда, мы опять собрались пуститься во все тяжкие, но внешние обстоятельства спутали все сладострастные планы. В избу без стука ворвался староста и предупредил, что в деревню входит большой отряд «хранцузов». Встречаться с ними нам не стоило. Вполне можно было нарваться на обвинение в дезертирстве. Потому пришлось срочно отступить огородами к околице. Почти все деревенские жители сделали то же самое. Однако французы, не углубляясь в деревню, ограбили крайние дома, забрали зерно, муку, несколько коров и быстро ушли.

Мы с Матильдой предупреждению провидения вняли и решили больше здесь не задерживаться. Значительно легче было затеряться среди десятков тысяч людей, чем во вражеской форме в русской деревне. Конечно, патриотизм сильное чувство, но и о тридцати серебрениках забывать не стоило. Вчерашнее приглашение к раненому французу было полным тому подтверждением.

Пока крестьяне проклинали захватчиков за откровенный грабеж, я оседлал лошадей, рассчитался за постой, и мы отправились своей дорогой. От этой деревни было ближе к Старой Калужской дороге, потому мы решили на нее и вернуться. Отдохнувшие сытые лошади без понуканий пошли хорошей рысью, так что нам с Матильдой осталось только бдительно глядеть по сторонам, чтобы не угодить к кому-нибудь в плен.

Пока на дороге было спокойно. Несколько раз нам попадались уланские разъезды, слава Богу, не «нашего» второго полка, иначе путешествие могло плохо кончиться. Переговоры с ними вела Матильда, как старшая по званию. Встречные патрули жаловались на зверства казаков и последними словами ругали русских, что было неудивительно. В основном в уланах служили поляки, у которых до сих пор много претензий к более многочисленному славянскому соседу. Кстати, мне было что им ответить, но чтобы не «спалиться», приходилось молча слушать как пустую похвальбу, так и часто беспочвенные наветы на Россию, Затевать межнациональную свару всегда глупо, а на большой дороге вдвойне. Такие споры вообще не имеют, как говорится, положительной перспективы. У каждой стороны всегда найдется сколько угодно справедливых доводов и исторических натяжек, что бы обвинить соседа во всех смертных грехах и преступлениях.

Скооперировавшись с разъездом польских улан, мы без происшествий добрались до главной дороги. Теперь, когда уже прошли основные силы Великой армии, здесь стало спокойнее. Однако какое удручающее зрелища представляли ее окрестности и обочины! От придорожных деревень практически ничего не осталось. Избы солдаты разобрали на топливо для костров, следы от которых были видны везде. На обочинах валялись изломанные военные повозки, гражданские экипажи, павшие лошади и даже не погребенные люди. Только холодная погода препятствовала разложению трупов, иначе бы неминуемо начались эпидемии.

Все что отступающей армии и бегущим горожанам оказалось не под силу тащить, было брошено в придорожные канавы и затоптано в грязь. Уцелевшие от пожаров богатства второй русской столицы, теперь гибли окончательно.

– Как-то там мой Герасим! – задумчиво сказала Матильда, увидев карету, похожую на свою, оставленную нами в Бабенках.

– Если выждет время, то все будет нормально. Скоро французы уйдут и все наладится, – сказал я, без большой, впрочем, уверенности. Слишком велики были кругом разрушения, чтобы надеяться на скорое восстановление мирной жизни.

Мы ехали без остановки, чтобы быстрее миновать разграбленную дорогу. План был прост. Постараться обогнать армию, найти тихое место, переодеться в свое старое платье и дальше пробираться под видом обычных русских беженцев.

Пока все протекало спокойно. Двое целеустремленных уланов в форме и при оружии ни у кого не вызывали интереса. Проблемы могли возникнуть, если в наполеоновской армии существует жандармерия. У нас, кроме украденных у французов патентов на звания, других документов не было, да и легенду себе мы смогли придумать слишком простенькую, что, едем с докладом от командира своего полка к вице-королю Италии принцу Богарне.

Такое могло пройти только при полной неразберихе, которая, как мне казалось, царила в войсках. Даже несколько правильных, профессионально заданных вопросов, могли нас разоблачить. О структуре французской армии мы не знали практически ничего, даже фамилии командиров полка и дивизии, в которых якобы служили. Конечно, наглость – второе счастье, но не в расположении неприятеля. Однако подстраховаться, к сожалению, возможности не было. Приходилось рисковать.