Текст книги "Мы — из Бреста"

Автор книги: Сергей Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

Боевой командир цитадели

В довоенной квартире Зубачевых, в одном из домов комсостава, стоявших у входа в крепость, висела на стене уже слегка пожелтевшая фотография, изображающая четверых чубатых красноармейцев в лихо заломленных набок, измятых фуражках с красными звездами и во френчах явно трофейного происхождения. В одном из этих бойцов – весело и простодушно улыбающемся кряжистом парне с большими сильными руками, которые далеко высовывались из коротких рукавов френча, – можно было лишь с трудом узнать хозяина дома, капитана Ивана Николаевича Зубачева.

Больше двадцати лет было тогда этой фотографии – памяти о том времени, когда крестьянский сын Иван Зубачев из маленького подмосковного села близ Луховиц ушел добровольцем на фронт гражданской войны и сражался на Севере против американских и английских интервентов. Эти двадцать лет недаром наложили на простодушное, открытое лицо полуграмотного крестьянского парня отпечаток ума и воли, твердого характера и богатого жизненного опыта, – слишком многое вместилось в них. От рядового бойца, коммуниста, вступившего в ряды партии там, на фронте, до секретаря волостного, а потом Коломенского уездного партийного комитета и до кадрового командира Красной Армии, руководившего стрелковым батальоном в боях на финском фронте, – таков был путь, пройденный за эти годы Иваном Зубачевым.

Третий батальон 44-го стрелкового полка во главе с капитаном Зубачевым на Карельском перешейке показал себя как вполне надежное боевое подразделение, а сам комбат-3 пользовался среди товарищей славой волевого и решительного командира. Строгий и требовательный во всем, что касалось службы, Зубачев в то же время был по-дружески прост и душевен в обращении с бойцами, а перед начальством не робел и всегда держал себя достойно и независимо.

Всем в дивизии был памятен случай, который произошел с ним на осенних учениях 1940 года. Учения эти происходили в приграничных районах, и на них съехалось все армейское начальство во главе с командующим армией генералом В. И. Чуйковым, впоследствии прославленным героем битвы на Волге и одним из крупных полководцев Великой Отечественной войны. 44-й полк под командованием майора Гаврилова получил тогда высокую оценку и вышел на первое место в 42-й дивизии.

Это было в последний день, когда учения уже подходили к концу. Шло показательное наступление на высоту, занятую условным противником. Стоя на пригорке вместе со своим заместителем и адъютантом старшим батальона, Зубачев пристально следил за ходом наступления. Он только что отдал приказание развернуть батальон в боевой порядок и сейчас сердито выговаривал адъютанту старшему за то, что роты, по его мнению, продвигаются недостаточно энергично. Поглощенный тем, что происходит в цепях стрелков, Зубачев не заметил, как сзади, с гребня высокого холма, откуда группа командиров верхом на конях наблюдала всю картину условного боя, в его сторону поскакали два всадника. Он обернулся, лишь когда услыхал топот копыт за спиной.

Передний всадник, в кожаной куртке без знаков различия и в простой командирской фуражке, круто осадил коня около капитана.

– Почему рано развернули батальон? – раздраженно закричал он.

Зубачев решил, что этот верховой – кто-то из командиров штаба дивизии, по собственной инициативе вздумавший проявить свою власть и вмешаться в действия комбата. И без того раздосадованный медлительностью атакующих рот, капитан был выведен из себя замечанием незнакомого командира.

– Не мешайте командовать батальоном! – твердо, со злостью в голосе сказал он. – Я здесь хозяин и за все отвечаю перед командованием. Ступайте отсюда прочь!

В тот же момент статная горячая лошадь незнакомца затанцевала на месте, и всадник нагнулся, чтобы успокоить коня. При этом движении в вороте его кожанки показалась петлица с генеральским ромбом.

Зубачев и его товарищи тотчас же догадались, что перед ними командующий армией генерал Чуйков.

– Виноват, товарищ генерал, – поспешно проговорил Зубачев. – Я не видел ваших знаков различия.

Он стоял вытянувшись, но без страха и смущения глядел в лицо командарма, готовый к разносу, который сейчас должен последовать. Но Чуйков неожиданно улыбнулся широко и добродушно.

– Правильно, капитан, – с ударением сказал он. – Ты здесь хозяин и никогда не позволяй незнакомым людям вмешиваться в твое дело. А батальон все-таки развернул рановато. Надо было чуть-чуть выждать.

И, повернув коня, он поскакал обратно, сопровождаемый адъютантом. Уже на командном пункте, спрыгнув с лошади, Чуйков сказал командиру дивизии генералу Лазаренко:

– С характером этот ваш комбат. Отбрил меня начисто. Ничего, я люблю волевых людей. Человек волевой – командир боевой.

Эти слова командарма стали известны всей дивизии, и за Зубачевым еще больше упрочилась репутация человека твердого и прямодушного.

Вскоре после осенних учений в войсках с огорчением узнали, что В. И. Чуйков отозван в штаб округа, где получил новое назначение, а на его место прибыл другой генерал. А еще несколько месяцев спустя 42-я дивизия из района Березы-Картузской, где она стояла, была переведена в окрестности Бреста и в Брестскую крепость. Там, в крепости, капитан Зубачев тоже получил новое назначение – майор Гаврилов выдвинул его на должность своего заместителя по хозяйственной части.

Всегда дисциплинированный и исполнительный, Зубачев с головой погрузился в хлопотливые дела снабжения полка боеприпасами, продовольствием, фуражом, обмундированием. Новая должность считалась более высокой и давала известные материальные преимущества. Да и нелегко было капитану в его сорок четыре года командовать батальоном. И все же душа у него решительно не лежала к хозяйственной деятельности. Уже вскоре он пришел к комиссару полка Артамонову.

– Не выходит из меня интенданта, товарищ комиссар, – признался он. – Я же строевой командир по натуре. Поговорите с майором, чтобы отпустил назад, в батальон.

А Гаврилов только отшучивался, но назад не отпускал. И не знал Иван Николаевич Зубачев, при каких обстоятельствах суждено ему снова вернуться к своей привычной командирской работе – уже в страшных условиях окруженной врагом и сражающейся насмерть Брестской крепости.

Впервые фамилия Зубачева стала известна нам из обрывков «Приказа № 1», найденных в развалинах крепости. Вскоре после этого оказалось, что в местечке Жабинке, Брестской области, живет вдова капитана – Александра Андреевна Зубачева. От нее были получены фотографии героя и биографические сведения о нем. Но рассказать что-либо о действиях Зубачева в дни обороны крепости она, конечно, не могла: капитан с первыми взрывами поспешил к бойцам, даже не успев попрощаться с семьей – женой и двумя подростками-сыновьями. Они не знали о нем больше ничего.

Только в 1956 году в одном из колхозов близ города Вышнего Волочка, Калининской области, был обнаружен участник обороны, в прошлом лейтенант, а ныне пенсионер Николай Анисимович Егоров, который в первые часы войны находился в крепости вместе с Зубачевым. От него мы узнали, куда попал капитан после того, как ушел из дому.

Н. А. Егоров был в свое время адъютантом старшим того самого батальона, которым командовал Зубачев, но весной 1941 года он получил назначение на должность помощника начальника штаба полка. Война застала его на своей квартире в деревне Речица, рядом с Брестской крепостью. Услышав взрывы, Егоров наскоро оделся, схватил пистолет и побежал в штаб полка.

Ему удалось благополучно проскочить северные входные ворота крепости и мост через Мухавец, находившийся под сильным артиллерийским и пулеметным обстрелом. Но, едва вбежав в правый туннель трехарочных ворот, он почти столкнулся с тремя немецкими солдатами в касках. Они неожиданно появились со стороны крепостного двора. На бегу вскинув автомат, первый солдат крикнул лейтенанту «Хальт!».

В правой стене туннеля была дверь. Егоров трижды выстрелил из пистолета в набегавших врагов и метнулся туда. Вслед ему под сводами туннеля прогремела очередь.

Помещение, куда вбежал Егоров, было кухней 455-го полка. Большую часть его занимала широкая кухонная плита. Одним прыжком лейтенант кинулся в дальний угол комнаты и присел за плитой, низко пригнувшись. Это было сделано вовремя – следом за ним в кухню влетела немецкая граната и разорвалась посреди помещения. Плита защитила Егорова от взрыва – он остался невредим. Немцы не решились войти в помещение, и он слышал, как они, стуча сапогами, пробежали дальше.

Немного переждав, он поднялся. В стене кухни была дверь в соседнюю комнату. Он вошел туда и увидел открытый люк, ведущий в подвал. Из подвала доносился приглушенный говор. Он начал спускаться по крутой лестничке, и тотчас же знакомый голос окликнул: «Кто идет?» Егоров узнал своего бывшего командира – капитана Зубачева.

Вместе с Зубачевым в подвале оказались какой-то старшина и несколько бойцов. Егоров принялся расспрашивать капитана об обстановке. Но тот откровенно признался, что сам еще ничего не знает и всего несколько минут назад прибежал сюда из дому.

– Вот кончится артподготовка, пойдем отбивать фашистов, и все станет ясно, – сказал он и уверенно добавил: – Ничего, отобьем.

В помещение над подвалом, видимо, попал зажигательный снаряд. Оно горело, и дым начал проникать вниз. Стало трудно дышать.

Единственное окно подвала, выходившее на берег Мухавца около самого моста, было забито досками. Бойцы принялись отдирать их. И как только окно открылось и в подвал хлынул свежий воздух, все услышали совсем близко торопливый гортанный говор немцев. Враги были где-то рядом.

Зубачев подошел к окну, внимательно прислушался.

– Это, верно, под мостом, – сказал он. – Похоже, что они разговаривают по телефону.

Он осторожно выглянул из этого маленького окошка, находившегося на уровне земли. В самом деле, в нескольких метрах правее, на откосе берега, круто спускающемся к реке, под настилом моста у полевого телефона лежали два гитлеровских солдата. Красная нитка провода уходила под воду и на том берегу тянулась куда-то в сторону расположения 125-го полка. Видимо, это были немецкие диверсанты, еще ночью установившие здесь аппарат и теперь корректировавшие огонь врага по крепости.

– Надо сейчас же снять их, – сказал Зубачев. – Егоров, бери двух бойцов и заходи с той стороны моста. Ты, старшина, с двумя людьми атакуешь отсюда. Подползайте ближе и, как только Егоров свистнет, врывайтесь под мост.

Немцы, казалось, чувствовали себя в полной безопасности. Увлеченные телефонным разговором, они не заметили, как Егоров и старшина в сопровождении красноармейцев подползли к ним с обеих сторон. Потом Егоров вложил два пальца в рот, пронзительно свистнул, и все кинулись вперед. Немцы даже не успели схватить своих автоматов, лежавших возле них на траве. Телефонисты были мгновенно уничтожены, провода оборваны, и аппарат брошен в реку. Но артиллерия врага тут же реагировала на это внезапное прекращение связи, и огонь по мосту сразу усилился. Неся с собой трофейные автоматы, Егоров и бойцы кинулись к окну и спустились в подвал.

Немного позже, когда огонь врага стал ослабевать, Зубачев вывел людей наверх. Отправив одного из бойцов на разведку в сторону 84-го полка, он обернулся к Егорову.

– Пробирайся назад через мост к нашим домам комсостава, – приказал он. – Возможно, майор Гаврилов и комиссар еще там. Если не найдешь их, установи связь с подразделениями, которые там дерутся, и возвращайся сюда. Встретимся около штаба или в полковой школе – я иду туда.

Час спустя Егоров с трудом добрался до района домов комсостава. Не найдя там никого, он в конце концов пришел на участок у восточных ворот, где сражались под командованием Нестерчука артиллеристы 98-го противотанкового дивизиона. Вернуться оттуда он уже не смог – немцы вышли к мосту через Мухавец и отрезали путь в цитадель. А на другой день он был тяжело ранен и уже не встретился с Зубачевым.

Судя по всему, в первый и второй день обороны капитан Зубачев сражался на участке 44-го и 455-го полков. А на третий день, 24 июня, он оказался уже по другую сторону трехарочных ворот, в казармах 33-го инженерного полка, куда в это время уже перешли основные силы группы Фомина. Именно тогда в одном из подвалов этих казарм во время бомбежки собрались на совещание командиры и был написан «Приказ № 1».

Здесь, на совещании, среди командиров возник спор, что должен делать гарнизон: пробиваться сквозь кольцо врага к своим или оборонять крепость. Говорят, Зубачев с необычайной горячностью выступил против того, чтобы уходить. «Мы не получали приказа об отходе и должны защищать крепость, – доказывал он. – Не может быть, чтобы наши ушли далеко – они вернутся вот-вот, и если мы оставим крепость, ее снова придется брать штурмом. Что мы тогда скажем нашим товарищам и командованию?»

Он говорил с такой решительностью, с такой верой в скорое возвращение наших войск, что убедил остальных командиров, и по его настоянию из «Приказа № 1» вычеркнули слова: «Для немедленного выхода из крепости». Решено было продолжать оборону центральной цитадели, и Зубачев стал ее главным организатором и руководителем.

Правда, уже вскоре и он, и Фомин, и другие командиры поняли, что фронт ушел далеко и нельзя рассчитывать на освобождение из осады. Планы пришлось изменить – гарнизон теперь предпринимал попытки вырваться из кольца, и Зубачев стал таким же энергичным организатором боев на прорыв, хотя они и не приносили успеха, – враг имел слишком большой перевес в силах.

Капитан особенно подружился в эти дни с Фоминым. Такие разные по характеру, они как бы дополняли друг друга, эти два человека, – решительный, горячий боевой командир и вдумчивый, неторопливый, осторожный комиссар, – смелый порыв и трезвый расчет, воля и ум обороны. Их почти всегда видели вместе, и каждое новое решение командования было их совместным обдуманным и обсужденным решением. Даже ранены они были одновременно: Фомин – в руку, а Зубачев – в голову, когда немецкая граната, влетевшая в окно, разорвалась в помещении штаба. А два дня спустя – оба и командир и комиссар – вместе попали в плен, придавленные обвалом с группой своих бойцов. Но если Фомин, выданный предателем, был тут же расстрелян, то Зубачев остался неузнанным, и его с бойцами отправили в лагерь.

О дальнейшей судьбе Зубачева мне удалось узнать, лишь когда был найден майор Гаврилов. Оказалось, что он встретился со своим бывшим заместителем в 1943 году в офицерском лагере Хаммельсбург в Германии. От одного из пленных Гаврилов узнал, что Зубачев содержится в соседнем блоке лагеря, и попросил подозвать его к проволоке.

Зубачев пришел, и эти два человека, старые коммунисты, участники гражданской войны, боевые советские командиры, сейчас изможденные, оборванные, измученные и униженные выпавшей им судьбой, стояли по обе стороны колючей проволоки и, глядя друг на друга, горько плакали. И сквозь слезы Гаврилов сказал:

– Да, Зубачев, не оправдали мы с тобой своих должностей. И командир, и его заместитель – оба оказались в плену.

В это время появился часовой, и им пришлось разойтись.

Гаврилов заметил, что Зубачев идет с трудом – он, видимо, был истощен до крайности и болен.

А еще позднее от одного бывшего узника Хаммельсбурга стало известно, что Зубачев заболел в плену туберкулезом, умер в 1944 году и был похоронен там, в лагере, своими товарищами-пленными. Только год не дожил он до той победы, в которую так верил с первых часов войны и до последних дней своей жизни.

Друзья-краснодарцы

Жили на окраинной улочке города Краснодара три друга – Владимир Пузаков, Анатолий Бессонов и Николай Гайворонский. В детстве это были обычные городские мальчишки, озорные, драчливые, всегда готовые на какие-нибудь отчаянные предприятия, большие любители поиграть в футбол на дворе, посвистеть на стадионе во время матча, поплавать и понырять в Кубани, слазить тайком в чужой сад за яблоками.

Выросли они на одной улице, учились все трое в одной школе, свободное время проводили всегда вместе, а когда подросли, то так же вместе поступили работать на один и тот же завод. Потом пришел для них срок идти в армию, и трое друзей оказались в Брестской крепости в мастерской по ремонту оружия 44-го стрелкового полка.

Дружбе их вовсе не мешало то обстоятельство, что все трое выросли людьми очень разных характеров, совсем непохожими друг на друга. Нервный, вспыльчивый, склонный к меланхолии, труднее всех переносивший разлуку с семьей, Анатолий Бессонов казался прямой противоположностью спокойному, невозмутимому Владимиру Пузакову, отличному спортсмену, капитану полковой футбольной команды, которому нипочем были и многокилометровые походы, и военные кроссы с полной выкладкой. А Николай Гайворонский, ещё с детских лет сохранивший смешное прозвище «Маня», весельчак, любитель кино и тоже хороший спортсмен, был как бы золотой серединой между своими такими разными друзьями.

Они и в армии все делали вместе, как бывало дома, в Краснодаре. И трудно сказать, кому из троих первому пришла в голову идея сконструировать учебную пушку для тренировки орудийных расчетов так, чтобы не тратить на это обучение снарядов.

Идею эту, довольно остроумную, они разработали втроем с помощью старшего оружейного мастера старшины Котолупенко и, представив командиру полка майору Гаврилову маленький чертеж своего изобретения, заинтересовали его. Троим оружейникам было приказано осуществить их замысел в мастерской, а потом испытать учебное орудие в присутствии командиров.

Две недели они мастерили, вытачивали, подгоняли детали своей пушки. И вот наконец новое орудие было готово. В субботу, 21 июня, друзья опробовали свое детище в мастерской, а на следующий день предстояли уже официальные испытания на полигоне. Все шло хорошо, и можно было надеяться после испытаний получить поощрение от командования – денежную премию, а то и краткосрочный отпуск домой, о котором мечтали все трое.

Казалось, такие приятные перспективы должны бы породить у них самое радужное настроение. Но если Пузаков и Гайворонский были веселы и полны радостных надежд, то Анатолий Бессонов к вечеру неожиданно захандрил и в ответ на расспросы товарищей признавался, что и сам не понимает, отчего у него стало так тяжело и тоскливо на душе.

Человеческие предчувствия еще не объяснены наукой, но, как бы то ни было, они существуют, и в первую очередь им подвержены люди нервные, неуравновешенные, легко восприимчивые. И не один Анатолий Бессонов, а и многие другие защитники Брестской крепости рассказывали мне о странном ощущении, которое испытывали они в тот последний предвоенный вечер 21 июня 1941 года.

Он был удивительно мирным и тихим, этот предательский вечер. Сонно мигали с глубокого черного неба по-летнему крупные звезды. В теплом безветренном воздухе стоял тонкий запах жасмина, цветущие кусты которого смутно белели над Мухавцом. Безмятежным ленивым покоем было полно все вокруг. И это вовсе не походило на предгрозовое затишье – природа не ждала грозы.

Почему же тогда многие люди в тот вечер пережили необъяснимое чувство подавленности, глухой и безысходной тоски, с какими нередко приходит к человеку сознание близкой беды? Быть может, подобно тому, как животные заранее реагируют на приближение бури или землетрясения, люди инстинктивно ощущали близость той черной грозовой тучи войны, которая этим лицемерно мирным вечером собиралась совсем рядом, за Бугом, на зеленых лугах и в приречном кустарнике, где, завершая последние приготовления, деловито хлопотали у пушек немецкие артиллеристы. Словно чувствовали эти люди, что воздух в крепости пропитан не только сладким запахом жасмина, но и особым электричеством будущей военной четырехлетней грозы, чьи первые смертельные молнии должны были блеснуть на рассвете.

Именно такое ощущение испытал в тот вечер Анатолий Бессонов. Беспричинная тоска сжимала сердце, вспоминались дом, родные, и все вокруг казалось мрачным и безнадежным.

Он даже не пошел вместе с Гайворонским в кино, хотя показывали «Чкалова» – фильм, который ему давно хотелось посмотреть. Правда, Пузаков тоже отказался идти – он уже видел эту картину. Они вдвоем побродили по крепости, посидели на берегу Мухавца, слушая доносившуюся сюда музыку – в клубе инженерного полка были танцы, – и рано отправились спать. Уже перед рассветом Бессонов проснулся и вышел во двор казармы покурить. Вокруг было почему-то непривычно темно, даже в окне караульного помещения не горел свет, и потухла красная звезда на верхушке Тереспольской башни, которая обычно светила всю ночь.

Прошел сержант, дежуривший при штабе, остановился, заметив малиновый огонек папироски, и, вглядевшись в лицо Бессонова, узнал его.

– Вот черт, свет не горит по всей крепости, – пожаловался он. – Наверно, на станции авария.

Но это была не авария. Переодетые немецкие диверсанты уже действовали в крепости и перерезали осветительный кабель – до войны оставался какой-нибудь час.

Бессонов вернулся в казарму и опять заснул. А потом наступило страшное пробуждение среди грохота взрывов, криков и стонов раненых, среди дыма пожаров и белой известковой пыли рушившихся стен и потолков. Полуодетые, они вместе с другими бестолково метались по казарме, ища спасения от огня и смерти, пока сюда не прибежал старшина Котолупенко, который взял на себя командование и кое-как навел порядок.

И тогда они заметили, что их только двое. С ними не было Николая Гайворонского. Они бросились назад – туда, где спали, и нашли его на своей койке. Он сидел согнувшись, держась обеими руками за живот, и глаза у него были умоляющие и испуганные.

Они положили его и осмотрели рану. Осколок распорол живот, но, видимо, не вошел внутрь – рана была не очень большой и казалась неглубокой. Бинтов не нашлось, они сняли с одного из убитых бойцов рубашку и туго перетянули рану. Оказалось, что с этой перевязкой Гайворонский может не только стоять, но даже ходить. Он сразу повеселел, взял винтовку и присоединился к остальным бойцам.

И начались страшные дни и ночи крепостной обороны, где время иногда тянулось бесконечно долго в ожидании своих, а иногда неслось вскачь в бешенстве боев, перестрелок, рукопашных схваток. Они то вели огонь из окон подвалов, отбивая немецкие атаки, то с хриплым «ура» стремительно бежали вслед за отступающими автоматчиками, яростно работая на бегу штыками, то с замирающим сердцем, затаив дыхание, вжимались в землю среди адова грохота бомбежек, то в минуты затишья ползали по двору, усеянному обломками и трупами, отыскивая патроны и еду в немецких ранцах. И они все время были втроем, как раньше, и Николай Гайворонский не отставал от товарищей – рана хоть его и побаливала, но не мешала двигаться. Он так и ходил с перетянутым рубашкой животом и даже участвовал в штыковых контратаках.

На третий день они, лежа в развалинах на берегу Мухавца, попали под огонь немецкого снайпера. Немец нашел какую-то очень выгодную позицию – он, судя по всему, просматривал большой участок казарм 44-го и 455-го полков. Стоило кому-нибудь неосторожно высунуться из развалин – и его настигала пуля. Человек десять были убиты или ранены за какие-нибудь полтора часа, а определить, откуда стреляет снайпер, не удавалось.

Трое друзей лежали рядом за грудой камней и напряженно вглядывались в зеленую чащу кустарника на противоположном берегу. Потом старшина Котолупенко, устроившийся тут же неподалеку, надев каску на штык, медленно стал поднимать ее вверх. И тотчас же пуля звонко цокнула о металл, и каска была пробита.

В этот самый момент, случайно подняв глаза, Пузаков заметил осторожное, едва уловимое движение в густой листве высокого тополя на том берегу. Он стал присматриваться, и ему показалось, что в глубине пышной зеленой кроны дерева темнеет какое-то пятно. Он тщательно прицелился и нажал спусковой крючок.

Раздался приглушенный крик, и вдруг, с шумом и треском ломая ветки, сверху рухнула к подножию ствола и осталась лежать неподвижно фигура в пятнистом маскировочном халате. В развалинах закричали «ура», друзья кинулись обнимать Пузакова, а пять минут спустя сюда приполз старший лейтенант, командовавший этим участком обороны. Узнав, кто снял снайпера, он записал в тетрадь фамилию Пузакова, обещая представить его к награде, как только придут свои.

А на другой день случилась беда с Бессоновым. Он полз около полуразрушенной стены казармы, когда тяжелая мина разорвалась рядом. Его подбросило этим взрывом, сильно ударило о землю и засыпало кирпичами окончательно обрушившейся стены.

Так и погиб бы он там, бездыханный, заваленный камнями, если бы Пузаков вскоре не обнаружил его исчезновения. И хотя там, где лежал Бессонов, то и дело рвались немецкие мины, Пузаков все же отыскал товарища, освободил его из-под обломков и ползком притащил на себе в подвал.

С трудом Бессонова привели в чувство. Он был тяжело контужен – ничего не слышал и не мог говорить. Три дня он отлеживался в подвале, и друзья приходили навестить его, принося то найденный сухарь, то глоток желтой воды из Мухавца. Потом слух и речь немного восстановились, он смог подняться и опять присоединился к товарищам.

В плен они попали тоже втроем, уже в первых числах июля, без единого патрона в винтовках и, как все, оборванные, грязные, изголодавшиеся и изнемогающие от жажды. Особенно тяжело было Гайворонскому: рана его загноилась, и он начал заметно слабеть. Казалось просто чудом, что с такой раной он около двух недель оставался в строю. Даже в колонне пленных он шел самостоятельно и лишь иногда обессилевал, и тогда Пузаков и Бессонов поддерживали его с обеих сторон, помогая идти.

Когда их привели к Бугу и разрешили напиться, они все вошли в реку и пили, как лошади, опустив лицо в воду, пили до тех пор, пока животы не раздувались, словно барабаны, а вода начинала идти назад, – казалось, их многодневную жажду нельзя утолить ничем.

Потом пленных вели через польские деревни; женщины выносили им хлеб, овощи, но охрана отгоняла их и безжалостно пристреливала тех, кто ослабел от голода и шел с трудом. Особенно запомнилась им одна деревня неподалеку от Буга: она была населена только русскими. Все ее население высыпало на улицы, женщины громко рыдали, глядя на полуживых, едва передвигающих ноги солдат, и через головы конвоиров в колонну летели куски хлеба, огурцы, помидоры. Как ни бесились немцы, почти каждому из пленных что-то перепало в этой деревне.

В Бяла Подляске, страшном лагере за Бугом, им, к счастью, удалось пробыть недолго – они попали в команду, мобилизованную на работу в лес. И хотя их усиленно охраняли, а участок, где работали пленные, огородили колючей проволокой, они решили бежать – прошел слух, что на днях всех отправят в Германию, и медлить было нельзя. Они еще находились вблизи от Буга и могли пробраться на Родину, а бежать из Германии оказалось бы гораздо труднее.

Но бежать могли только двое – Пузаков и Бессонов. Гайворонский ходил уже с трудом – силы все больше оставляли его. Когда товарищи рассказали ему о своем намерении, он грустно вздохнул.

– Ну что ж, ребята, счастливого пути, – сказал он. – Мне уже с вами идти не придется. Останусь жив – после войны увидимся. Только навряд ли…

Они обнялись, и слезы навернулись у них на глаза. Все трое понимали, что Гайворонскому уже не придется вернуться домой. Друзья расставались впервые и знали, что расстаются навсегда.

На другой день, когда работа подходила к концу и в лесу стало смеркаться, Бессонов и Пузаков, делая вид, что подбирают щепки, пробрались к дальнему углу проволочного заграждения. Сквозь кусты часовой не видел их, и они торопливо перелезли через проволоку и кинулись бежать по лесу. Только отбежав достаточно далеко и выбившись из сил, они остановились.

Через два дня им посчастливилось достать крестьянскую одежду в одной польской деревне. Поляки дали им и немного еды. Но беглецы понимали, что далеко они не уйдут – изможденные, исхудавшие до предела, они слишком сильно отличались от жителей окрестных сел, и всякий легко узнал бы в них бежавших из лагеря военнопленных. Надо было на время укрыться в надежном месте, немного подкормиться, восстановить силы и уже потом пробираться за Буг.

Тогда они вспомнили о русской деревне, через которую их гнали по пути в лагерь. Так трогательно, так сердечно отнеслись тамошние жители к пленным, что друзья вполне– могли рассчитывать на гостеприимный прием в этом селе.

Они пришли туда и не ошиблись. От самого солтыса (старосты) до последнего деревенского мальчишки – все приняли их как родных. В избу, где их приютили на первую ночь, то и дело набивались люди – каждому хотелось поговорить с советскими. Приходили женщины, принося с собой что-нибудь поесть, и, видя, с какой жадностью беглецы набрасываются на еду, плакали и причитали: «Ой, сыночки! Ой, что ж это с вами сделали, проклятые!» Приходили старики и, поинтересовавшись, как и откуда бежали друзья, вдруг спрашивали:

– Вы нам скажите, ребята, как это так получилось, что немец вас бьет? Мы тут по-другому прикидывали. Думаем, только нападет на вас Гитлер – капут ему сразу будет. На второй день войны ждали Красную Армию сюда, за Буг. Почему же так оно вышло?

Что могли ответить этим старикам они, два рядовых солдата, которые и сами не могли понять, как это все случилось. Но, торопливо хлебая какой-нибудь борщ или дожевывая вареники, они все же говорили:

– Подожди, дедушка, дай срок. Придут сюда наши.

Старики долго совещались с солтысом, куда поместить беглецов. Жить в деревне им было нельзя: хотя она и лежала на отшибе, в стороне от главного шоссе, немцы то и дело наезжали сюда и крестьянам уже объявили о строжайшей ответственности за укрывательство бежавших из плена.

Поэтому на другой день обоих друзей отвели за село, где в укромном маленьком лесочке были нарыты свежие окопы и землянки.

– Вот видите, неделю всей деревней работали, – сказал солтыс, который привел их сюда. – Строили свою оборону, а она и не пригодилась. Мы ведь думали: до границы тут недалеко, и, как только Гитлер на вас нападет, ваши пушки в ответ стрелять начнут. А тогда и нашей деревне досталось бы. Решили окопы себе вырыть – отсидеться, пока Красная Армия придет. Так и не дождались – ни одного снаряда от вас не прилетело.

Друзей поместили в землянке, и каждый день деревенские женщины носили им сюда еду.

Изголодавшиеся в крепости, а потом в плену, они сначала никак не могли насытиться и ели почти беспрерывно. Если одна хозяйка приносила им ведро супа, они тотчас же съедали его вдвоем и затем с той же легкостью опорожняли большой чугун каши с маслом, который приносила другая женщина. И им самим иногда становилось страшно, не погубит ли их такое количество еды, но истощенный организм все требовал пищи, и они ели и ели…