Текст книги "Мы — из Бреста"

Автор книги: Сергей Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Сергей Смирнов
МЫ – ИЗ БРЕСТА
Рассказы о героях легендарной обороны

Рисунки И. Година

Легендарная крепость

Всенародно известным стал сейчас подвиг героев Бреста. Оборона Брестской крепости принадлежит ныне к тем страницам истории Великой Отечественной войны, которые особенно дороги сердцу нашего народа. Героическая защита Брестской крепости поставлена в один ряд с такими важнейшими событиями минувшей войны, как оборона Одессы, Севастополя, Ленинграда, Сталинграда.

«Как же так? – может возникнуть недоуменный вопрос у человека, хорошо знакомого с историей нашей борьбы против гитлеровской Германии. – Разве справедливо сравнивать защиту Брестской крепости с обороной городов-героев? Одесса и Севастополь, Ленинград и Сталинград приковали к себе и перемололи огромные силы врага. Борьба за эти города представляла собой решающие сражения, которые сыграли большую стратегическую роль, оказали важное влияние на ход и исход единоборства фашистской Германии и Советского Союза. А знаменитая битва на Волге стала осью, поворотным пунктом всей второй мировой войны. Разве можно отнести оборону маленькой Брестской крепости к числу таких крупных исторических событий?»

Конечно, по своим масштабам и военному значению бои, происходившие в июне – июле 1941 года в старой приграничной крепости на берегу Западного Буга, не могут идти в сравнение с этими важнейшими вехами Великой Отечественной войны. Гарнизон Брестской крепости при всем своем героическом упорстве не мог существенно задержать или заметно ослабить наступление мощных сил врага – для этого он был слишком мал, и его сопротивление осталось лишь мелким эпизодом в грандиозной борьбе 1941 года.

Но почему же тогда героическая оборона Брестской крепости заняла особое, почетное место в истории Великой Отечественной войны? Почему наш народ, лишь пятнадцать лет спустя узнавший о том, как сражался легендарный гарнизон, так высоко оценил защитников Бреста?

Быть может, один исторический пример лучше всего ответит на этот вопрос.

Двадцать седьмого января 1904 года, в первый день русско-японской войны, близ корейского порта Чемульпо русский крейсер «Варяг» встретился в море с большой японской эскадрой. Героические моряки «Варяга» приняли бой против врага, который в десятки раз превосходил их силой. Под страшным огнем всей эскадры противника, презирая смерть, сражались они гордо, не спуская военного флага, и, когда корабль был непоправимо поврежден, затопили его, чтобы он не достался врагу.

Этот славный бой одинокого русского корабля против целой эскадры, конечно, не оказал и не мог оказать какого-нибудь влияния на ход и исход русско-японской войны и остался только маленьким эпизодом. Стратегическое значение его было равно нулю. Но подвиг героического экипажа навсегда вошел в сокровищницу нашей воинской доблести, и для каждого русского, для каждого советского человека само слово «Варяг» остается бесконечно дорогим. Это слово стало символом безграничной храбрости и отваги русского воина. И мы до сих пор с гордостью поем чудесную «Песню о «Варяге», подвиг которого и сейчас, спустя десятки лет, так же волнует наши сердца.

Брестская крепость была таким же нашим советским «Варягом» – «Варягом» Великой Отечественной войны. Подобно одинокому русскому кораблю, она приняла на свою каменную грудь мощный огневой удар врага, и защитники ее сражались и гибли, не спуская боевого флага, как и моряки легендарного крейсера.

Бывает так, что в ходе великих исторических событий появляется какой-то маленький и сам по себе незначительный эпизод, в котором вдруг с особой, исключительной яркостью воплотятся главные, самые существенные черты всего происходящего, как порой в капле воды видишь ясное отражение большой картины окружающего тебя мира. Брестская крепость явилась одной такой яркой каплей бушующего, ураганного океана грозных событий 1941 года.

То был самый трагический и самый героический период войны, этот незабываемый 1941 год, который до сих пор горит, как жестокий рубец боевой раны на теле народа. Сколько тысяч вдов и матерей еще хранят пожелтевшие, со следами слез листки с коротким «пропал без вести» или с более длинным и до боли обидным: «В списках убитых, раненых и пропавших без вести не значится». И мы бессильны облегчить хоть чем-нибудь это горе – таковы были трагические условия нашей борьбы в 1941 году. Сколько за этими скупыми словами официального сообщения скрыто, и, быть может, навсегда, удивительных подвигов! Сколько скрыто безвестных, порою не похороненных героев, сражавшихся до последнего вздоха во вражеском тылу и сложивших голову в лесах и болотах Белоруссии, в степях Украины, на прибалтийской земле.

Именно в тех, до предела напряженных, трагических событиях 1941 года, надо искать ключ ко всей войне, к ее дальнейшему перелому, к нашим славным победам 1943–1945 годов, к тому, что за границей тогда нередко называли «русским чудом».

Чудо это, в то время еще незаметное, родилось именно в страшных испытаниях 1941 года. В час смертельной опасности, оставляя свою землю врагу, обращаясь мыслями к судьбе наших людей, нашего великого дела, за которое уже столько отдали, с леденящим ужасом думали мы о том, что может быть. И мы, как никогда до этого, ощутили всю глубину нашей любви к своей Советской Родине, всю нашу неразрывную, кровную связь с идеей, живым воплощением которой стала наша страна. И мы поняли, что это «может быть» – невозможно. Там, на горьких путях отступления, в окружениях, в арьергардных боях, в дыму пожаров и в пыли дорог, ведших на восток, созрела наша решимость бороться не на живот, а на смерть, исчезли последние остатки благодушия и беспечности; мы разглядели и поняли нашего жестокого и сильного врага, и в наших сердцах родилась та ненависть, которую могла утолить только победа.

В том памятном году уже проявилась во всей своей широте героическая самоотверженность нашего воина. Лишь немногие факты сейчас известны нам. Мы не знаем имен тысяч героев пограничного сражения, бесчисленных боев на промежуточных рубежах, яростных схваток в окружениях, не знаем потому, что имена эти были смыты валом фашистского нашествия и люди погибли в безвестности вражеского тыла или попали в гитлеровские концлагеря.

Этот удивительный массовый беззаветный героизм народа, когда не одиночки, но десятки и сотни людей совершали подвиги один величественнее другого, и составляет самую главную, характерную черту всей войны вообще и 1941 года в частности. И пожалуй, именно подвиг гарнизона Брестской крепости с особой силой воплотил в себе эти лучшие качества советского человека и советского воина, так ярко раскрывшиеся в годы Великой Отечественной войны. Вот почему эти два слова – Брестская крепость – навсегда останутся дорогим сердцу народа символом героической стойкости, гордого презрения к смерти, неиссякаемой воли к борьбе защитника социалистической Отчизны. Вот почему этот подвиг по праву стоит в одном ряду с высочайшими вершинами народного героизма, и сравнение обороны Брестской крепости с прославленными делами защитников городов-героев вполне закономерно.

Отрезанная, окруженная врагом, засыпаемая снарядами и бомбами, Брестская крепость и в самом деле была как бы маленькой Одессой и маленьким Севастополем. Защитники крепости, ведя свою неравную борьбу, переносили такие же трудности, такие же тяжкие лишения, какие испытывали в дни блокады наши героические ленинградцы. На развалинах цитадели они дрались так же упорно, так же ожесточенно, как два года спустя на камнях города-героя Сталинграда сражались участники великой волжской битвы.

Но Одесса и Севастополь, Сталинград и Ленинград каждый день, каждый час ощущали живую, ни на миг не прерывающуюся связь со всей страной. Они всегда чувствовали, что рядом с ними в этой борьбе стоит весь наш народ. Великая партия коммунистов вдохновляла их в этой борьбе. Все действия войск, оборонявших эти города, постоянно направляла уверенная, твердая воля нашего Верховного Командования. Страна заботилась, чтобы защитники городов-героев испытывали как можно меньше трудностей в своей борьбе. По воздуху, по воде им перебрасывали оружие, боеприпасы, продовольствие, медикаменты. О них писали в газетах, говорили по радио, их славные дела становились тотчас же известны всему миру, и имена героев были на устах нашего народа.

Всего этого были лишены защитники Брестской крепости. В самый суровый, тяжелый для Родины час, когда сердце каждого советского человека было полно тревоги за судьбу всего народа, за судьбу своих родных и близких, – в это самое время крепость оказалась наглухо отрезана, как стеной отгорожена от внешнего мира, и единственными известиями, доходившими до крепостного гарнизона извне, были лживые, хвастливые сообщения гитлеровских радиоагитаторов, которые твердили им о том, что Красная Армия капитулировала, Москва пала и т. д. и т. п.

Им не сбрасывали с самолетов боеприпасов и продовольствия. О них не писали в газетах, не говорили по радио. Родина даже не знала о том, что они ведут свою героическую борьбу.

Нелегко, глядя в лицо смерти, погибнуть героем. Но еще труднее погибать героем безвестным, когда ты уверен, что твой подвиг не останется в памяти людей, что твоего имени никто никогда не узнает и героический поступок твой не озарит даже твоих родных и близких.

Именно так, безвестными героями, «не ради славы, ради жизни на земле», погибали защитники Брестской крепости. Именно так, не сохранив для нас ни своих подвигов, ни даже своих имен, безымянными рядовыми бойцами Родины почти все они полегли на крепостных камнях. И, только правильно оценив особые и неимоверно тяжкие условия, в которых протекала их борьба, можно понять, почему так долго нашему народу не было известно об этом героическом подвиге.

Могут возразить, что ведь погибли не все участники этих боев и о событиях, происходивших в крепости, можно было узнать у тех, кто остался в живых. Но, во-первых, их осталось очень мало, и сейчас по всему Советскому Союзу мы знаем немногим более трехсот уцелевших участников обороны. Эти люди, освобожденные из гитлеровских лагерей или демобилизованные из армии, после войны разъехались по всей нашей бескрайней стране, ничем не напоминая о себе.

Нужно учесть и то, что большинство защитников крепости прошли через гитлеровский плен. В самом начале схватки они оказались во власти врага и лишились возможности участвовать в дальнейшей борьбе своего народа на фронтах Великой Отечественной войны. Уже один этот факт угнетал их. Кроме того, в гитлеровском плену они пережили столько тяжких, невыносимых испытаний, что многие вернулись домой с глубокими и незаживающими душевными ранами.

Конечно, все то, что перенесли эти люди в дни обороны Брестской крепости, было для них неизгладимым, священным и страшным воспоминанием. Каждый из них порой рассказывал о пережитом своим родным, близким, друзьям, но воспоминания эти долго не становились достоянием общественности. Все эти причины сказались в том, что до недавнего времени мы так мало знали об обороне Брестской крепости, все это и привело к тому, что обстоятельства героической борьбы легендарного гарнизона были до последних лет окутаны тайной.

Однажды герой Брестской крепости Анатолий Виноградов рассказал мне, как в 1945 году, демобилизовавшись из армии, он приехал в Брест, чтобы разузнать о судьбе своей семьи. Он пришел навестить старую крепость и там, на развалинах ее, ему встретилась группа советских офицеров, которые пришли осмотреть эти руины. И когда Виноградов стал рассказывать им о том, что пережил он здесь в 1941 году, офицеры начали смеяться. Один из них сказал ему:

– Не рассказывайте нам сказок! Если бы здесь действительно происходили такие события, то весь наш народ знал бы о них. А нам ничего не известно об этих боях.

И как ни доказывал Виноградов свою правоту, ему так и не поверили, сочтя его фантазером и лгуном.

Первые известия об обороне Брестской крепости, появившиеся в печати после войны, еще мало приоткрывали тайну. Они были основаны, можно сказать, на полулегендарном материале и нередко направляли читателя по ложному пути.

Как известно, мы узнали впервые фамилию полкового комиссара Е. М. Фомина из найденных под камнями крепости обрывков «Приказа № 1». В этом приказе значились еще три фамилии командиров, руководивших обороной центральной цитадели, – капитана Зубачева, старшего лейтенанта Семененко и лейтенанта Виноградова.

Пока были только фамилии. Предстояло еще разузнать об этих людях, предстояло выяснить их судьбу. И постепенно это удалось сделать.

Кто же были они, командиры, которые в тяжкий час испытаний в огневом кольце врага возглавили и организовали эту беспримерно трудную оборону? Что сталось с ними потом?

Комиссар

Невысокий, уже начинающий полнеть тридцатидвухлетний черноволосый человек с умными и немного грустными глазами– таким остался полковой комиссар Фомин в памяти тех, кто его знал.

Как музыкант немыслим без острого слуха, как невозможен художник без особого, тонкого восприятия красок, так нельзя быть партийным, политическим работником без пристального, дружеского и душевного интереса к людям, к их мыслям и чувствам, к их мечтам и желаниям. Этим качеством в полной мере обладал Фомин. И люди сразу чувствовали это. Уже в том, как он умел слушать людей – терпеливо, не перебивая, внимательно вглядываясь в лицо собеседника близоруко прищуренными глазами, – во всем этом ощущалось глубокое понимание нужды человека, живое и деятельное сочувствие, искреннее желание помочь. И хотя Фомин всего за три месяца до войны попал сюда, в крепость, бойцы 84-го полка уже знали, что в его маленький кабинет в штабе можно принести любую свою беду, печаль или сомнение и комиссар всегда поможет, посоветует, объяснит.

Недаром говорят, что своя трудная жизнь помогает понять трудности других и человек, сам много перенесший, становится отзывчивей к людскому горю. Нелегкий жизненный путь Ефима Моисеевича Фомина, без сомнения, научил его многому, прежде всего знанию и пониманию людей.

Сын кузнеца и работницы-швеи из маленького городка на Витебщине, в Белоруссии, он уже шести лет остался круглым сиротой и воспитывался у дяди. Это была тяжелая жизнь бедного родственника в бедной семье. И в 1922 году тринадцатилетний Ефим уходит от родных в Витебский детский дом.

В беде и нужде зрелость наступает рано. Пятнадцати лет, окончив школу первой ступени и став комсомольцем, Фомин уже чувствует себя вполне самостоятельным человеком. Он работает на сапожной фабрике в Витебске, а потом переезжает в Псков. Там его посылают в совпартшколу, и вскоре, вступив в ряды партии, он становится профессиональным партработником – пропагандистом Псковского горкома ВКП(б).

От тех лет дошла до нас фотография комсомольца Ефима Фомина – слушателя совпартшколы. Защитная фуражка со звездочкой, юнгштурмовка с портупеей, прямой и упрямый взгляд – типичная фотография комсомольца конца двадцатых годов. Это один из тех младших братьев Павки Корчагина, которым уже не пришлось участвовать в гражданской войне, но которые по ночной тревоге поднимались с винтовками на борьбу с бандами в отрядах ЧОНа, слышали над своей головой свист пуль, выпущенных из кулацких обрезов, в распутицу и осеннюю слякоть выходили на субботники с привязанной веревкой подошвой раскисших ботинок, в ветреную уральскую стужу работали на обледенелых лесах Магнитостроя и в глухой тайге создавали город юности Комсомольск.

То была эпоха, бедная материальными благами и богатая энтузиазмом, эпоха жестокой борьбы и крылатых мечтаний, эпоха беспощадной ломки старого, эпоха сказочного новаторства. И она выработала замечательный тип коммуниста и комсомольца – героического рядового солдата своей партии, готового по первому ее зову ринуться в бой на любом участке: строить колхозы в деревне и покорять льды Арктики, возводить плотину Днепрогэса или овладевать профессией летчика-истребителя. Ефим Фомин вырос именно таким беззаветным рядовым солдатом своей партии. Когда в 1932 году партия решила послать его на политическую работу в войска, он по-солдатски сказал «Есть!» и сменил свою штатскую гимнастерку партработника на гимнастерку командира Красной Армии.

Началась кочевал жизнь военного. Псков – Крым – Харьков – Москва– Латвия. Новая работа потребовала напряжения всех сил, непрерывной учебы. Редко приходилось бывать с семьей – женой и маленьким сыном. День проходил в поездках по подразделениям, в беседах с людьми. Вечерами, закрывшись в кабинете, он читал Ленина, штудировал военную литературу, учил немецкий язык или готовился к очередному докладу, и тогда до глубокой ночи слышались его размеренные шаги. Заложив руки за спину и по временам ероша густую черную шевелюру, он расхаживал из угла в угол, обдумывая предстоящее выступление и машинально напевая свое любимое: «Капитан, капитан, улыбнитесь».

В Брестской крепости он жил один, и его не оставляла тоска по жене и сыну, пока еще находившимся в латвийском городке, на месте прежней службы. Он давно собирался съездить за ними, но не пускали дела, а обстановка на границе становилась все более угрожающей, и глухая тревога за близких поднималась в душе. Все-таки стало бы легче, если бы семья была вместе с ним.

За три дня до войны, вечером 19 июня, Фомин позвонил по телефону жене из Бреста. Она сказала, что некоторые военные отправляют свои семьи в глубь страны, и спросила, что ей делать.

Фомин ответил не сразу. Он понимал опасность положения, но, как коммунист, считал себя не вправе заранее сеять тревогу.

– Делай то, что будут делать все, – коротко сказал он и добавил, что скоро приедет и возьмет семью в Брест.

Сделать это ему не удалось. Вечером 21 июня он не достал билета, а на рассвете началась война. И с первыми ее взрывами армейский политработник Фомин стал боевым комиссаром Фоминым.

Комиссар!

Это слово похоже на овеянное славой, пробитое пулями боевое красное знамя. Как ненавидели это слово наши враги, как призывно звучало оно для наших бойцов – защитников Советской власти.

Глубокое, большое содержание вложила в это слово наша история. Ум, честь и доблесть коммуниста, боевой дух своей партии борцов олицетворял в войсках комиссар. И если, думая сейчас о гражданской войне и красноармейцах того времени, мы представляем себе ряды воинов в похожих на богатырские шлемы буденовках, то на первом плане воображаемой картины, впереди рядов этих краснозвездных богатырей, нам рисуется скромная фигура в черной кожанке и с пистолетом в руке – комиссар, ведущий бойцов в атаку.

Этот человек – комиссар – прошел через всю нашу боевую историю. Чрезвычайные комиссары Советского правительства Орджоникидзе, Киров и Куйбышев, комиссар Чапаева Дмитрий Фурманов, двадцать шесть гордых мучеников – бакинских комиссаров, смелый комиссар волжских матросов Николай Маркин на корабле «Ваня-коммунист», комиссар Пожарский, ведущий в бой красноармейцев на сопках у озера Хасан, партизанский комиссар Отечественной войны ковпаковец Семен Руднев – это всего лишь несколько имен тех, кто волей и умом коммуниста, своей кровью и жизнью сделали звание комиссара легендарным и славным для нас, ненавистным и страшным для наших врагов.

До войны Ефим Фомин был комиссаром по званию. На рассвете 22 июня 1941 года он стал комиссаром на деле.

Героями не рождаются, и нет на свете людей, лишенных чувства страха. Героизм – это воля, побеждающая в себе страх, это чувство долга, оказавшееся сильнее боязни опасности и смерти.

Фомин вовсе не был ни испытанным, ни бесстрашным воином. Наоборот, было во всем его облике что-то неистребимо штатское, свойственное человеку глубоко мирному, далекому от войны, хотя он уже много лет носил военную гимнастерку. Ему не пришлось принять участие в финской кампании, как многим другим бойцам и командирам из Брестской крепости, и для него страшное утро 22 июня было утром первого боевого крещения. Ему было всего тридцать два года, и он еще много ждал от жизни. У него была дорогая его сердцу семья, сын, которого он очень любил, и тревога за судьбу близких всегда неотступно жила в его памяти рядом со всеми заботами, горестями и опасностями, что тяжко легли на его плечи с первого дня обороны крепости.

Вскоре после того как начался обстрел, Фомин вместе с комсоргом полка Матевосяном сбежал по лестнице в подвал под штабом, где к этому времени уже собралось сотни полторы бойцов из штабных и хозяйственных подразделений. Он едва успел выскочить из кабинета, куда попал зажигательный снаряд, и пришел вниз полураздетым, как застала его в постели война, неся под мышкой свое обмундирование. Здесь, в подвале, было много таких же полураздетых людей, и приход Фомина остался незамеченным. Он был так же бледен, как другие, и так же опасливо прислушивался к грохоту близких взрывов, сотрясавших подвал. Он был явно растерян, как и все, и вполголоса расспрашивал Матевосяна, не думает ли он, что это рвутся склады боеприпасов, подожженные диверсантами. Он как бы боялся произнести последнее роковое слово – «война».

Потом он оделся. И как только на нем оказалась комиссарская гимнастерка с четырьмя шпалами на петлицах и он привычным движением затянул поясной ремень, все узнали его. Какое-то движение прошло по подвалу, и десятки пар глаз разом обратились к нему. Он прочел в этих глазах немой вопрос, горячее желание повиноваться и неудержимое стремление к действию. Люди видели в нем представителя партии, комиссара, командира, они верили, что только он сейчас знает, что надо делать. Пусть он был таким же неопытным, необстрелянным воином, как они, таким же смертным человеком, внезапно оказавшимся среди бушующей грозной стихии войны. Эти вопрошающие, требовательные глаза сразу напомнили ему, что он был не просто человеком и не только воином, но и комиссаром. И с этим сознанием последние следы растерянности и нерешительности исчезли с его лица, и обычным, спокойным, ровным голосом комиссар отдал свои первые приказания.

С этой минуты и до конца Фомин уже никогда не забывал, что он – комиссар. Если слезы бессильного гнева, отчаяния и жалости к гибнущим товарищам выступали у него на глазах, то это было только в темноте ночи, когда никто не мог видеть его лица. Люди неизменно видели его суровым, но спокойным и глубоко уверенным в успешном исходе этой трудной борьбы. Лишь однажды в разговоре с Матевосяном в минуту краткого затишья вырвалось у Фомина то, что он скрывал ото всех в самой глубине души.

– Все-таки одинокому умирать легче, – вздохнув, тихо сказал он комсоргу. – Легче, когда знаешь, что твоя смерть не будет бедой для других.

Больше он не сказал ничего, и Матевосян в ответ промолчал, понимая, о чем думает комиссар.

Он был комиссаром в самом высоком смысле этого слова, показывая во всем пример смелости, самоотверженности и скромности. Уже вскоре ему пришлось надеть гимнастерку простого бойца: гитлеровские снайперы и диверсанты охотились прежде всего за нашими командирами, и всему командному составу было приказано переодеться. Но и в этой гимнастерке Фомина знали все, – он появлялся в самых опасных местах и порой сам вел людей в атаки. Он почти не спал, изнывал от голода и жажды, как и его бойцы, но воду и пищу, когда их удавалось достать, получал последним, строго следя, чтобы ему не вздумали оказать какое-нибудь предпочтение перед другими.

Несколько раз разведчики, обыскивавшие убитых гитлеровцев, приносили Фомину найденные в немецких ранцах галеты или булочки. Он отправлял все это в подвалы – детям и женщинам, не оставляя себе ни крошки. Однажды мучимые жаждой бойцы выкопали в подвале, где находились раненые, небольшую ямку-колодец, дававшую около стакана воды в час. Первую порцию этой воды – мутной и грязной – фельдшер Милькевич принес наверх комиссару, предлагая ему напиться.

Был жаркий день, и вторые сутки во рту Фомина не было ни капли влаги. Высохшие губы его растрескались, он тяжело дышал. Но когда Милькевич протянул ему стакан, комиссар строго поднял на него красные, воспаленные бессонницей глаза.

– Унесите раненым, – хрипло сказал он, и это было сказано так, что возражать Милькевич не посмел.

Уже в конце обороны Фомин был ранен в руку при разрыве немецкой гранаты, брошенной в окно. Он спустился в подвал на перевязку. Но когда санитар, около которого столпились несколько раненых бойцов, увидев комиссара, кинулся к нему, Фомин остановил его.

– Сначала их, – коротко приказал он. И, присев на ящик в углу, ждал, пока до него дойдет очередь.

Долгое время участь Фомина оставалась неизвестной. О нем ходили самые разноречивые слухи. Одни говорили, что комиссар убит во время боев в крепости, другие слышали, что он попал в плен. Так или иначе, никто не видел своими глазами ни его гибели, ни его пленения, и все эти версии приходилось брать под вопрос.

Судьба Фомина выяснилась только после того, как мне удалось найти в Вельском районе, Калининской области, бывшего сержанта 84-го стрелкового полка, а ныне директора школы Александра Сергеевича Ребзуева. Сержант Ребзуев 29 или 30 июня оказался вместе с полковым комиссаром в одном из помещений казармы, когда гитлеровские диверсанты подорвали взрывчаткой эту часть здания. Бойцы и командиры, находившиеся здесь, в большинстве своем были уничтожены этим взрывом, засыпаны и задавлены обломками стен, а тех, кто еще остался жив, автоматчики вытащили полуживыми из-под развалин и взяли в плен. Среди них были комиссар Фомин и сержант Ребзуев.

Пленных привели в чувство и под сильным конвоем погнали к Холмским воротам. Там их встретил гитлеровский офицер, хорошо говоривший по-русски, который приказал автоматчикам тщательно обыскать каждого из них.

Все документы советских офицеров были давно уничтожены по приказу Фомина. Сам комиссар был одет в простую солдатскую стеганку и гимнастерку без знаков различия. Исхудалый, обросший бородой, в изодранной одежде, он ничем не отличался от других пленных, и бойцы надеялись, что им удастся скрыть от врагов, кем был этот человек, и спасти жизнь своему комиссару.

Но среди пленников оказался предатель, который не перебежал раньше к врагу, видимо, только потому, что боялся получить пулю в спину от советских бойцов. Теперь наступил его час, и он решил выслужиться перед гитлеровцами. Льстиво улыбаясь, он выступил из шеренги и обратился к офицеру.

– Господин офицер, вот этот человек – не солдат, – вкрадчиво сказал он, указывая на Фомина. – Это комиссар, большой комиссар. Он велел нам драться до конца и не сдаваться в плен.

Офицер отдал короткое приказание, и автоматчики вытолкнули Фомина из шеренги. Улыбка сползла с лица предателя – воспаленные, запавшие глаза пленных смотрели на него с немой угрозой. Один из немецких солдат подтолкнул его прикладом, и, сразу стушевавшись и блудливо бегая глазами по сторонам, предатель снова стал в шеренгу. Несколько автоматчиков по приказу офицера окружили комиссара кольцом и повели его через Холмские ворота на берег Мухавца. Минуту спустя оттуда донеслись очереди автоматов.

В это время недалеко от ворот на берегу Мухавца находилась еще одна группа пленных советских бойцов. Среди них были и бойцы 84-го полка, сразу узнавшие своего комиссара. Они видели, как автоматчики поставили Фомина у крепостной стены, как комиссар вскинул руку, что-то крикнул, но голос его тотчас же был заглушен выстрелами.

Остальных пленных спустя полчаса под конвоем вывели из крепости. Уже в сумерки их пригнали к небольшому каменному сараю на берегу Буга и здесь заперли на ночь. А когда на следующее утро конвоиры открыли дверь и раздалась команда выходить, немецкая охрана недосчиталась одного из пленных. В темном углу сарая на соломе валялся труп человека, который накануне предал комиссара Фомина. Он лежал, закинув назад голову, страшно выпучив остекленевшие глаза, и на горле его были ясно видны синие отпечатки пальцев. Это была расплата за предательство.

Такова история гибели Ефима Фомина, славного комиссара Брестской крепости, воина и героя, верного сына партии коммунистов, одного из главных организаторов и руководителей легендарной обороны.

Подвиг его высоко оценен народом и правительством – Указом Президиума Верховного Совета СССР Ефим Моисеевич Фомин посмертно награжден орденом Ленина, и выписка из этого Указа, как драгоценная реликвия, хранится сейчас в новой квартире в Киеве, где живут жена и сын погибшего комиссара.

А в Брестской крепости, неподалеку от Холмских ворот, к изрытой пулями стене казармы прибита мраморная мемориальная доска, на которой написано, что здесь полковой комиссар Фомин смело встретил смерть от рук гитлеровских палачей. И многочисленные экскурсанты, посещающие крепость, приходят сюда, чтобы возложить у подножия стены венок или просто оставить около этой доски букетик цветов – скромную дань народной благодарности и уважения к памяти героя.