Текст книги "Стихотворения"

Автор книги: Сергей Орлов

Жеребенок

 
В день ярмарочный на площади
Отстал стригунок от лошади.
Его напугала сутолока
Людей, машин и телег.
Он в страхе на все натыкается,
Копытца врозь разъезжаются…
Наверное, кажется глупому:
Останется здесь навек.
 
 
Среди помидор раскаленных,
Лука клинков зеленых,
Среди поросячьего визга,
Летящего из корзин,
Среди пиджаков, да жакеток,
Да разных сокровищ лета
Ему не найти дорогу, —
Куда побежишь один?
 
 
Но тут, раздвигая в стороны
Всю ярмарку разом, поровну
Бензином и полем пахнущий,
Пофыркивая, напрямик,
Обрызганный, пропыленный,
На шинах с травой зеленой,
Через базарную площадь
Двинулся грузовик.
 
 
И, видно, уж так случается:
Стоит народ, улыбается,
Идет грузовик, покачиваясь,
А за грузовиком
Бежит жеребенок площадью,
Бежит, как будто за лошадью,
Копытца легко подбрасывая,
Помахивая хвостом.
 

1950

Песня

Л. П.

 
Начинается песня эта
На делянке, там, где костер,
В дым кудлатый сверху одетый,
Лапы жаркие распростер.
 
 
Он ломает сухие сучья,
Плещет пламенем у виска,
И для песни, пожалуй, лучше
В полночь места не отыскать.
 
 
Высоко, высоко и тонко
Тенор песню вывел, – она
Все о том, как жила девчонка…
А за тенором, как со дна, —
 
 
Бас, упрямый, тяжелый, низкий,
Поднимается на снегу.
И летят светляками искры,
Пропадая, шипя в кругу.
 
 
Бородатые, в полной силе
(Седина легла у виска),
О девчонке вдруг загрустили
И запели два мужика.
 
 
И не то чтобы счастье мимо
Пронеслось у них, стороной,
И не то чтобы нелюдимы,
Одиноки в стране лесной.
 
 
Просто хожено было много,
Этак лет, наверно, с полета,
По тяжелым земным дорогам,
И давалась жизнь неспроста.
 
 
Просто были, видать, невзгоды,
Просто трудно было не раз,
Просто вспомнили вдруг про годы, —
Так вот песня и родилась.
 
 
Высоко, высоко и тонко
К синим звездам летит она,
Как жила за рекой девчонка,
За рекой, за Шексной, одна.
 

1950

Экзамен

 
Побывал я в клубе армейском.
Не бывал я там целый век.
Принимало меня семейство,
Может, в тысячу человек.
 
 
«Встать!» – и ветер прошел по залу,
Мне ж хотелось сказать: «Садись».
Повстречали меня сначала,
Будто гость я, а не танкист,
 
 
Будто я не того же братства,
Жженый, стреляный, фронтовой,
И неловко мне было в штатском
Проходить сквозь солдатский строй.
 
 
На широкой тесовой сцене
Бархат прошелестел и смолк.
И в какое-то вдруг мгновенье
Я припомнил гвардейский полк.
 
 
Будто в прошлое настежь двери,
И друзей голоса в ответ:
«Что ж, послушаем и проверим —
Стихотворец ты или нет.
 
 
Почитай, мы примем экзамен…».
И читал я им у костра
Под открытыми небесами
Возле Мги стихи до утра.
 
 
Снова мне танкисты не верят
И глядят, прищурясь, вослед:
«Что ж, послушаем и проверим —
Ты на деле танкист или нет…».
 
 
Нужно им доказать стихами,
Что я брал в сорок третьем Мгу,
Что прицелом и рычагами,
Словно рифмой, владеть могу…
 
 
Зал откашлялся, смолкнул, замер…
Понял я: лишь спустя семь лет,
Вот сейчас я держу экзамен —
Стихотворец я или нет.
 

1951

Ночью в казарме

 
От полов непросохших, до блеска
   надраенных,
Холодок поднимается, как от реки.
Ходит с саблей дежурный над снами
   хозяином.
В пирамиде луна побелила штыки.
Спят, вернувшись с наряда, стрелки,
   пулеметчики.
Сладок сон им, как дома родимого дым,
Спят, подсунув ладони озябшие под щеки,
На подушках, набитых сенцом молодым.
Подобревшие лица и губы упрямые
Близким отблеском юности озарены.
Есть в нем домик с березкой и старою
   мамою,
Снятся ночью солдатам гражданские сны.
В этой комнате, если б могли, мы увидели
Реки, горы, долины, дороги в пыли,
Слесарей, трактористов, веселых строителей,
Мирных жителей – добрых хозяев земли.
 

1952

Тишина

 
Тишина на границе такая, что слышится,
Как залетная птаха присела на куст
И упругая ветка под нею колышется,
Дождь вчерашний роняя, как пригоршню бус.
Тишина на границе такая, что где-то
В речке окунь плеснет, ветер дальний
   пройдет —
Слышат все пограничники в строгих
   секретах,
Молодой, но проверенный в деле народ.
 
 
Тишина на границе такая, что слышится,
Если за морем вдруг шевельнется война,
Как в порту под пехотою трапы
   колышутся —
Вот какая стоит на границе у нас тишина!
 

1952

Полк обедает

 
Встало солнце литое на небосклоне
В полуденной своей, самой яркой красе,
Ходят песни повзводно в этот час
   в гарнизоне,
Их выводят старшины из казарм на шоссе.
В гарнизонной столовой щи в котлах
   прокипели,
Приготовлена рыжих буханок гора,
Жаром пышут котлеты, жир стекает
   капелью,
Черпаками орудуют повара.
А за окнами лето, в гимнастерки одето,
По дорогам полсвета прошагало чуть свет.
Пыль клубит каблуками, бьет железом
   о камень,
 
 
Загорелое лето идет на обед.
А к его гимнастеркам травинки прилипли,
Солью тронуты плечи, щеки выдубил зной,
Но к ветрам и дорогам недаром привыкли,
Рубят правофланговые шаг строевой.
Над столами в столовой бачки словно боги,
До сиянья надраены мелким песком,
Мисок жаркие диски, запах щей на пороге,
И дежурный с повязкою перед полком.
Полк столы занимает, шумный,
   бритоголовый,
По команде пилотки летят на скамью,
Хорошо поработать солдату в столовой,
Поработав до пота в учебном бою.
А за окнами клены, в плащ-палатках
   зеленых,
Встали как часовые. Птичий смолк
   перещелк.
Солнце над гарнизоном. Небосвод
   прокаленный.
Тишина на дорогах. Обедает полк.
 

1952

Гвардейское знамя

 
Мы становились на колени
Пред ним под Мгой в рассветный час
И видели – товарищ Ленин
Глядел со знамени на нас.
 
 
На лес поломанный, как в бурю,
На деревеньки вдалеке
Глядел, чуть-чуть глаза прищуря,
Без кепки, в черном пиджаке.
 
 
Гвардейской клятвы нет вернее,
Взревели танки за бугром.
Наш полк от Мги пронес до Шпрее
Тяжелый гусеничный гром.
 
 
Он знамя нес среди сражений
Там, где коробилась броня,
И я горжусь навек, что Ленин
В атаки лично вел меня.
 

1953

«Приснилось мне жаркое лето…»

 
Приснилось мне жаркое лето,
Хлеба в человеческий рост
И я – восемнадцатилетний —
В кубанке овсяных волос.
 
 
Такой, как на карточке старой:
Без шрамов военной поры,
Еще не видавший пожаров,
Еще не ходивший в прорыв
На танке гвардейской бригады
По дымному тракту боев,
Еще не писавший в тетради
Ни строчки военных стихов.
 
 
Во сне в ту далекую пору
Я глянул с улыбкой, а там
Парнишка с доверчивым взором
Шагал напрямик по полям.
 
 
Веселый, счастливый, довольный,
Ничуть не тревожась о том,
Что девушка в садике школьном
Впервые тоскует о нем.
 
 
Шагал, не жалея пшеницы,
Шагал, тишины не ценя,
Не слушая песенку птицы,
Что встала у солнца, звеня.
 
 
На русого мальчика глядя,
Мне так захотелось сказать:
«Вернись к этой девушке в садик,
Ей легкие руки погладь.
 
 
На тропку сверни из пшеницы,
Почувствуй, как тихо вокруг,
Послушай залетную птицу,—
Не поздно пока еще, друг».
 
 
Но тут же я вспомнил о том, как
Ревел над землею металл,
Как в черных окопных потемках
Я письма твои ожидал,
 
 
Как небо казалось оттуда
Синей, чем любимой глаза,
И тишь приходила как чудо,
Когда умолкала гроза,
Как падал я в травы устало,
Не помня уже ничего…
 
 
Его впереди это ждало —
И я не окликнул его.
 

1953

Стихи о первой любви

Л. П.

 
Я встретил женщину одну
И вспомнил о девчонке русой.
Весь город был у ней в плену —
Глаз, песенок, проказ и вкусов.
Весь деревянный рай земной,
Черемуховый, двухэтажный,
Со средней школой, с тишиной,
Со змеем в облаках бумажным.
Мы не встречались десять лет.
Лет шесть не знали друг о друге…
Из-под ресниц прохладных свет
Метнулся в радостном испуге.
Она – и не она, собой,
Как светом, день преображая,
Красивая передо мной
Стояла женщина чужая.
Я девочку любил тогда.
Есть память – с этого вокзала
И в юность ходят поезда.
«Ты помнишь?..» – девочка сказала.
Я оглянулся —
Сердце сжалось:
Разлукой сожжена дотла,
Любовь передо мной предстала,
Как степь от солонца бела.
Два-три куста воспоминаний
На ней пока еще росли,
Не зелень, а одно названье,
Все пожелтевшие, в пыли…
А дальше пепел трав горелых
И отпечатки в нем цветов,
Когда-то синих, алых, белых, —
И я заплакать был готов.
Но предо мной, открыта свету,
Стройна, лукава, смущена,
Стояла и ждала ответа,
Как даль весенняя, она.
Звала она щемящей грустью,
В которой солнце, тишь, гроза…
 
 
И я забыл девчонки русой
Проказы, песенки, глаза.
 

1954

9 Мая 1945 года

 
Я помню эту дату в сорок пятом.
Еще война гремела на войне,
А мы, отвоевавшие солдаты,
Ловили рыбу на реке Шексне.
 
 
Гребли вдвоем – он левою, я правой,
Вытаскивали сети не спеша.
Под носом лодки расступались травы
И за кормой смыкались, чуть шурша.
 
 
Огромный шар поднялся из-за елей
В заре, не догоревшей до конца.
И мы тогда на солнце загляделись,
Не пряча глаз, не отводя лица.
 
 
Река неслась, как время, в дымке алой,
Бесшумно отражая небеса:
И ни одной пылинки не упало
Еще на листья, травы и леса.
 
 
А в устье, так, что весла гнулись с треском,
Ворвалась лодка с озера одна,
И в лодке весть на все лады, как песню,
Несли и пели: «Кончилась война!».
 
 
Так вот он, мир! И, позабыв про сети,
Причалив лодку к берегу, бегом
Мы побежали к людям на рассвете, —
Мы не могли тот день встречать вдвоем.
 
 
Багровый флаг горел, кипел над крышей,
И, может, как в семнадцатом году,
К нему народ бежал, ту весть услышав,
Детишек подбирая на ходу.
 
 
С пустыми рукавами председатель
Все речь хотел сказать, как будто спеть,
И молча отворачивался к хате,
А слезы было нечем утереть.
 
 
Сейчас для нас как символ день победный,
Победе нашей грозной десять лет,
А он тогда был днем войны последним
И днем начала мира на земле.
 
 
Его установили мы, солдаты —
Танкисты, минометчики, стрелки, —
Для всех друзей в том мае в сорок пятом,
Всем недругам на свете вопреки…
 
 
С тех пор не раз цвели сады на свете,
Но мне то солнце утра не забыть,
Оно всем людям мира в мире светит,
И никому его не погасить.
 

1955

«На Большом Гнездниковском…»

 
На Большом Гнездниковском
В доме десять ли, восемь ли,
Что напротив аптеки,
Красным камнем одет,
Проживает красивая
Рыжеволосая
Одинокая женщина
Двадцати восьми лет.
 
 
У нее есть друзья.
И звонки телефонные
Вопрошают квартиру
О ней допоздна.
У нее есть поклонники,
Честно влюбленные,
Но всерьез не считается
С ними она.
 
 
Утро раннее
Сыплет стальные горошины
Из будильника на пол,
И, словно в ответ,
Закрывая глаза
На мгновенье ладошками,
Словно девочка,
Женщина смотрит на свет.
 
 
Тесных туфелек стук,
У кровати поставленных,
Открывает дорогу
Знакомых забот.
Папироска измятая
Ртом окровавлена,
Выпит чай,
Сунут в сумку с собой бутерброд.
 
 
Ах, как много их —
В туфельках дробных, начищенных —
С банным ветром
Выносит метро поутру
На Тверском, на Арбате,
На Пресне!..
И сыщешь ли
Ту, что тоже спешит
На студеном ветру?..
 

1955

Письмо

 
Я здесь живу на сквозняке
Меж гор, поднявшихся до неба,
Не на курорте, а в тоске,
В какой еще ни разу не был.
Уж месяц март, а здесь зима —
Такой не помнят старожилы.
Дрожат озябшие дома,
Скрипят деревья что есть силы.
Отсюда надо бы бежать,
Но, на весну тая надежды,
Я продолжаю что-то ждать
На юге, средь сугробов снежных.
Над отопленьем паровым
Окно у нас пургой забито.
Я сплю и ем, и мой режим
Еще на двадцать дней рассчитан.
Но это все не вся тоска:
Есть здесь на телефон тропинка,
Там голос твой издалека
Звенит холодный, словно льдинка.
И трубка, брошенная зло,
Летит на рычажок с размаху,
И все надежды на тепло
Опять летят куда-то прахом.
Клубится на горах мороз,
В лицо с размаху хлещут вьюги…
Не дай бог, чтобы вам пришлось
Вот так зазимовать на юге.
 

1955

Перед парадом

 
Уснула города громада,
И, может, час уже гремя,
В ночь за неделю до парада
Идут по городу грома.
На перекрестке иногда
Они встают в равненье стройном,
А дождь идет, течет вода
По стали пушек дальнобойных,
По башням, блещущим слегка,
И по парням в сукне и коже,
Глядящим с башен свысока
На редких в этот час прохожих.
Газойля дым, походов дым…
И, приобщенным к славе сталью,
Им думается, молодым,
Что за плечами плещут дали,
В которых Прага и Берлин,
Пожары, рейды, медсанбаты…
И вот они глядят с машин,
Как всё видавшие солдаты.
И дела нету им притом,
Зачем без видимой причины
Стоит и мокнет под дождем
Уже немолодой мужчина.
 

1955

Песенка

М. Исаковскому

 
Рыжий дождик бегал с ветром взапуски,
Речку затопили небеса,
Солнце по небу ходило запросто,
Но происходили чудеса.
С неба лес спускался к речке лесенкой,
Колокольцы падали с весла,
И нехитрая, как полдень, песенка
В том краю родилась и пошла.
С ней сдружились плотники и пахари,
А у них дела по всей земле;
Услыхав ее, баяны ахали
Даже в самом песенном селе.
А была она короче кóротка,
Ничего особенного в ней,
Но, видать, в ней что-то людям дорого,
И они сочли ее своей.
Даже в океане Атлантическом
Кочегар сменился у котла,
И под небом душным и тропическим
Песня, как над Волгой, поплыла.
Значит, в ней жила, звучала русская,
Грустная в тот миг, душа-краса
И звала домой, как тропка узкая…
Так и происходят чудеса.
 

1955

«Жизнь, по пословице, не поле…»

 
Жизнь, по пословице, не поле,
А были позади поля,
Где столько грома, крови, боли
И на дыбы встает земля.
 
 
Но снова будто не бывало
Их, равных жизни, на пути,
Мы повторяем всё сначала,
Что жить – не поле перейти…
 
 
Здесь нет ячеек пулеметных,
Не рвутся мины на пути,
Но там хоть был устав пехотный,
А здесь не знаешь, как идти…
 

1956

«Над пирогами и борщом…»

 
Над пирогами и борщом,
Над студнем и вином
Вдруг повела гармонь плечом,
Плеснула вдруг огнем.
 
 
И замерла беседа вдруг —
Кто в лес, кто по дрова…
И стало слышно, как вокруг
Шумит, звенит трава.
 
 
И спор как сор, и хмель долой,
И в сторону вино.
И лозунг тот – хоть час, да мой —
Сосед забыл давно.
 
 
И не хозяин под хмельком,
Уже тяжел и сед,
А песня правит за столом,
И жен уж рядом нет.
 
 
Есть снова рядом старшина
И дальняя страна,
В которой будет тишина
И кончится война.
 
 
В зеленом, мирном городке
Замолкли земляки…
А в песне – в дальнем далеке —
Идут, идут полки…
 

1957

«Человеку холодно без песни…»

 
Человеку холодно без песни.
На земле, открытой всем ветрам,
Я не знаю: в мире место есть ли,
Где не верят песням, как кострам;
 
 
Песни на земле не сочиняют, —
Просто рота городом пройдет,
Просто девушки грустят, мечтают
Да гармошку кто-то развернет.
 
 
Белая береза отряхнется.
Встанет под окошками в селе,
Сердце где-то сердцу отзовется, —
И поется песня на земле.
 
 
Как лесам шуметь, рождаться людям,
Ливням плакать, зорям полыхать —
Так и песня вечно в мире будет,
И ее не надо сочинять.
 

1957

«Голос первой любви моей – поздний…»

 
Голос первой любви моей – поздний,
   напрасный —
Вдруг окликнул, заставил на миг замереть
И звучит до сих пор обещанием счастья.
Голос первой любви, как ты мог уцелеть?..
 
 
Над горящей землей от Москвы до Берлина
Пыль дорог, где отстать – хуже, чем
   умереть,
И в бинтах все березы, в крови все
   рябины…
Голос первой любви, как ты мог уцелеть?
 На тесовой калитке снежок тополиный,
Холодок первых губ, как ожог, не стереть…
А года пролетели, их, как горы, не сдвинуть.
Голос первой любви, как ты мог уцелеть?!
 

1957

«Старый снимок…»

 
Старый снимок
Нашел я случайно в столе
Среди справок
В бумажной трухе, в барахле.
 
 
Старый снимок далеких,
Но памятных лет.
Ах, каким я красивым
Был тогда на земле.
 
 
Шлем ребристый кирзовый
Да чуб в три кольца,
Зубы белой подковой,
Веснушки, что солнца пыльца.
 
 
Не целован еще,
И ни разу не брит,
Крепко через плечо
Портупеей обвит.
 
 
Вдаль гляжу я веселый,
Прислонившись к броне,
Среди сосен и елок
На великой войне.
 
 
Светит солнце на траках,
Дымится броня,
Можно просто заплакать,
Как мне жалко меня.
 
 
Время крепости рушит,
А годы летят,
Ах, как жаль мне веснушек
Ржаной звездопад.
 

1957

«Под атласным одеялом…»

 
Под атласным одеялом
Солнцем полное плечо,
Лен волос, румянец алый,
Золотой пушок у щек.
Ты, наверное, не встала,
До сих пор ты спишь еще.
 
 
С вечера метель мела,
Мир калила добела,
Лес молил январь о чуде,
Но казалось, что не будет
Больше света и тепла.
 
 
А сейчас для всех влюбленных
В окнах свету терема.
Снегу полная зима,
День – царь-колокол червонный —
Полон звону, разума.
 
 
Милая моя краса,
Я ль не верил в чудеса,
Посмотри: не шелохнутся
Вплоть до полюса леса,
В воздухе дымкú, как блюдца,
Днем с огнем в лесу лиса, —
Не пора ль тебе проснуться,
Милая моя краса.
 

1957

Шестнадцать лет тому назад

 
В земле по грудь под Ленинградом
Шестнадцать лет тому назад
Под пулей, бомбой и снарядом
Стоял у Лигова солдат.
 
 
По вражьим выкладкам бесспорным
Он трижды был в тот день убит,
И уцелевшим танкам в город
Был с ходу путь прямой открыт.
 
 
С крестом на башне, с пушкой в душу
Пошел, как будто на парад,
До моря потрясая сушу,
Немецкий танк на Ленинград.
 
 
А самых храбрых нету рядом:
Они еще с утра легли…
Солдат окинул долгим взглядом
Огонь небес в дыму земли.
 
 
Резерв последний полководца,
Один из роты, рядовой —
Как в гимне партии поется:
«Ни бог, ни царь и ни герой», —
 
 
Он встал на бруствере траншеи,
Зажав гранату в кулаке,
О молодости не жалея,
В разбитом дачном городке.
 
 
Ударил столб огня под траки,
И захлебнулся на камнях
Вал бронированной атаки
От Ленинграда в трех шагах.
 
 
Примолк железный гул орудий…
Пилоткой пот отер солдат…
А мир считал: случилось чудо
Шестнадцать лет тому назад.
 
 
И кто он был – никто не знает,
Не заявил он сам о том,
Но только в сорок пятом в мае
О нем гремел победы гром.
 
 
И слава ходит по Союзу,
И подвиг этот не забыт,
А сам солдат пока не узнан,
Никем в народе не открыт.
 
 
Он жив, он с нами рядом, вот он!
И он сейчас наверняка
В трамвае ездит на работу,
Пьет в праздник пиво у ларька.
 

1957

Вечер стихов в колхозе

 
В колхоз далекий в пору сенокоса
Приехал я, чтобы стихи читать,
А после отвечать на все вопросы,
Какие станут люди задавать.
 
 
Здесь никогда поэтов не бывало,
Но мной в сельпо, между сапог и вил,
В строю брошюрок, желтых, залежалых,
Твардовский все же обнаружен был.
 
 
Вещала всем с дверей сельпо афишка
О том, что я писатель ССР.
И в клуб пришли девчонки и мальчишки,
Учительница, фельдшер, инженер.
 
 
Но я был рад. Колхоз встает с рассветом,
Лишь три часа за сутки спит колхоз,
Ему не до артистов и поэтов, —
Бушует по округе сенокос.
 
 
Чтó мог бы я прочесть ему такое,
Достойное не просто трудодня,
А солнца в сенокос, росы и зноя, —
Нет, не было такого у меня.
 
 
И среди белых полевых букетов
Над кумачовым заревом стола
Я призывал на помощь всех поэтов,
Которых мать Россия родила.
 
 
А в зале льны цвели, цвели ромашки
На длинных лавках, выстроенных в ряд,
И тишина, ни шороха, ни кашля,
Лишь было слышно – комары звенят.
 
 
За окнами домой проплыло стадо,
Закат погас, и смолкли петухи.
Три женщины вошли и сели рядом
В платочках новых, праздничных, тихи.
 
 
На темных лицах, как на негативах,
Белели брови, выгорев дотла,
Но каждая из них, видать, красива
Когда-то в девках, в юности была.
 
 
Они отдали всё без сожаленья
Полям и детям, помня о мужьях, —
Мне пусты показались сочинения,
Расхваленные критикой в статьях.
 
 
И я прочел для этих трех солдаток,
Примерно лет моих, немолодых,
То, что на фронте написал когда-то
Не как стихи, а про друзей своих…
 

1959

«Смеялась женщина, смеялась…»

 
Смеялась женщина, смеялась,
Как будто яблоки роняла,
Как будто тень и свет сменялись,
И людям все казалось мало.
 
 
Ей ветер обнажал колени,
Она подол рукою била
И хохотала в упоеньи
Так, как она всегда любила.
 
 
И все вокруг переменилось,
Все стало праздничней и ярче,
Все сдвинулось, переместилось
И стало вдруг свежей и жарче.
 
 
А было лишь такая малость —
Катилось, звоном озаряло,
Смеялась женщина, смеялась,
Как будто яблоки роняла.
 

1959

«Кто же первый сказал мне на свете о ней?..»

 
Кто же первый сказал мне на свете о ней?
Я никак не припомню сейчас.
Может, первый назвал ее имя ручей,
Прозвенел по весне и погас.
 
 
Мог сказать бы отец, но я рос без отца.
В школе мать говорила, обучая детей.
Я не слышал, я ждал лишь уроков конца, —
Дома не с кем меня оставлять было ей.
 
 
А вокруг только небо, леса и поля,
Пела птица-синица, гуляли дожди,
Колокольчик катился, дышала земля,
И звенел ручеек у нее на груди.
 
 
Может, птица-синица, береза в лесах,
Колокольчик с дороги, калитка в саду,
В небе радуга, дождь, заплутавший
   в овсах,
Пароход, прицепивший на мачту звезду,
 
 
Рассказали, как это бывает, о ней,
Но тогда я, пожалуй, был робок и мал
И не знал языка ни синиц, ни дождей…
Я не помню, кто мне о России сказал.
 

1960

«Все, говорят, на свете образуется…»

 
Все, говорят, на свете образуется,
Все в жизни станет на свои места.
И Дон-Кихот под старость образумился,
Но разум не надгробная плита.
Прихлопнешь разве разумом стремление
Быть искренним, и честным, и прямым,
И все свои печали и сомнения
Нести на люди, обращаться к ним.
У юности в крови есть жажда поиска.
Она сама как поиск и равна
Той жажде, что вела людей до полюса
Жары, вершины, холода и дна…
Меня недавно подвели товарищи,
Не предали, а час такой настал.
И подвели, – подумаешь, удар еще,
Немолод я и многое видал.
Горел, и мерз, и пировал как следует,
Ну подвели, – отбился – пустяки.
Но мысль одна с тех пор меня преследует —
Как быстро образумились дружки.
Разумные, – врагов себе не нажили,
А я, как был, останусь им дружком,
Но в дружбе что-то все-таки загажено,
И это не отмоешь коньяком.
Да здравствует святая сила разума
Быть не рабом – хозяином страстей
И поступать, как юностью наказано
На дымном гребне фронтовых ночей!
Пусть не благоразумная – победная
Идет без страха молодость в зарю.
Я буду стар, как перечница медная,
Но и тогда я это повторю.
 

1960

«Алешенька»

 
Словно в горле песенки горошинка —
Пропою, а не произнесу.
Есть такая станция «Алешенька»,
Как тропинка к поезду в лесу.
 
 
В двух шагах от каменного города,
А как бы у света на краю,
Не известна никому, не дорога,
Сторожит стальную колею.
 
 
Ливнем стали и стекла по линии,
Будто на колесах города,
Никелем окованы, как инеем,
Мимо пролетают поезда.
 
 
Сколько Алексеев и Алешенек
В сутолоке, в громе, в суете
Названо, окликнуто, опрошено
На лесной сороковой версте?
 
 
Мимо все. С печалями, с улыбками
Без ответа мчатся поезда.
Что-то человеческое, зыбкое
Потерялось в громе навсегда.
 
 
Двести лет прошло с тех пор, как брошено
Лесу, полю, солнцу и реке
И летит – Алешенька, Алешенька, —
А ответа нету вдалеке…
 

1960