Текст книги "Дyxless 21 века. Селфи"

Автор книги: Сергей Минаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Такси-блюз

– «Я уеду жить в Лондон», – напоминает о себе Григорий Лепс в тот момент, когда я плюхаюсь на заднее сиденье такси.

– Музыку оставить? – не оборачиваясь, без особой надежды на положительный ответ интересуется таксист.

– Конечно, – киваю я и закупориваюсь от внешнего мира пуговицами наушников.

Уже довольно давно я перестал просить таксистов переключать их любимое радио «Вальс-Бостон», или «Шансон», или как оно там называется. С избыточно надрывными голосами, горюющими о рано ушедших братанах, с псевдодоверительной хрипотцой шепота, сообщающего, что «все для тебя», или визгливыми пэтэушницами, которые хотят от всей нашей необъятной страны сына и дочку и еще точку.

Во-первых, просьба «че-нить другое поставить» кажется мне еще большим жлобством, чем собственно слушанье подобной говно-музыки. А если ты даже в туалет сходить не можешь, пока саундтреком к этому действу не заиграет последний сингл The National, пользуйся собственной машиной или, как я, наушниками.

Во-вторых, песня – в сущности, то немногое настоящее, что есть у таксиста. Машина в лизинге, квартира съемная, отпуск кредитный. И только песня как бы его собственная. Таксисты в большинстве своем искренне верят в то, что есть настоящие мужики, у которых есть настоящие, пусть и рано ушедшие братаны, и рюмка водки на столе, и нормальные бабы, которые все понимают и которым за это поют «все для тебя». И еще про моря и океаны и даже про топорно рифмующиеся с ними рассветы и туманы.

И глупая пэтэушница именно от таксиста хочет и сына и дочку, потому что он реально нормальный, настоящий мужик. Такой же, как те, что пели перед ней на радиоволне. И все эти неказистые тексты доказывают таксисту, что еще не все окончательно ссучились в нашей стране. А значит, реально еще можно жить.

И это все, что у них осталось. Это и есть та самая национальная идея, которую долгие годы придумывают всякие умники, поминутно сверяясь то с ценами за баррель, то с «балансом негативного и позитивного фона в СМИ», то с метрономом «мастеров культуры». Придумывают, снабжают цветными картинками и яркой оберточной бумагой, а выходит почему-то один и тот же плоский и несмешной анекдот.

«Ты закончил?» – пишет мне Оксана.

«Только что».

«Какие планы?»

«Еду к издателю. Будет длинная встреча».

«Вечером увидимся?» – и куча смайликов. Идиотских, раздражающих, совершенно не к месту.

«Конечно. С издателями закончу и позвоню», – отвечаю и засаживаю в ответ роту скобочек. Одну за другой, так что ноготь на большом пальце белеет.

Поднимаю глаза. Мы увязли в месиве из представительских лимузинов, скутеров и маршрутных такси. Прокручиваю в голове разговор с Жанной, размышляю о том, что надо бы рассказать моим издателям, ведь девушка сошла с ума. Ладно я – многих видел в состоянии измененной психики, – но есть же приличные люди. Серьезные авторы. С кем-нибудь другим такую штуку выкинет – проблем не оберутся.

А может быть, она просто влюбилась и слегка подвинулась психикой на этой почве? И таким неуклюжим образом пыталась объясниться. Придумала этот скайп, надеялась вывести меня на задушевный разговор. Может, стоило ее выслушать, подыграть ей, а потом сказать что-то вроде: знаешь, ничего у нас с тобой не получится. Слишком ты хорошая, а я – бла-бла-бла…

С другой стороны, какого черта я должен сглаживать острые углы в отношениях с больными, пусть даже и влюбленными? Странная история, откровенно говоря.

Таксист, судя по двигающимся челюстям, что-то бубнит себе под нос, отчаянно жестикулируя в такт, словно подпевая. Я отворачиваюсь к окну, достаю сигарету, краем глаза отмечаю, что жестикуляция водителя становится более резкой, изредка он вертит головой в мою сторону и бросает взгляд в зеркало заднего вида. Скоро до меня доходит, что все это время он разговаривал со мной…

– …На нее стакан поставит и смотрит, что будет!

– Куда поставит, – ловлю я конец фразы, вытащив из ушей пуговицы, – простите?

– Я ж говорю! – Таксист наконец оборачивается. – Кадыров так дороги принимает у себя. Ставит стакан с водой на панель и едет. Если вода прольется – строителей под суд. А эти! Все нахер украли, дороги – говно! Им чего, есть дело до моей подвески? Они на государевых тачках да с мигалками! Козлы!

– Согласен. – Я прикидываю, в какой момент можно будет снова надеть наушники.

– Может, через Третье кольцо поедем? На Ленинградке сейчас встрянем на час, – предлагает таксист.

– Как скажете. Самая короткая дорога – та, которую знает водитель, – выдавливаю я из себя эту набившую оскомину банальность. Других я не знаю: я редко общаюсь с таксистами.

– Правильно. А то, знаете, некоторые садятся и начинают командовать, как ехать. Учить. А че меня учить-то, епт? Я двадцать пять лет за ней. – Он хлопает обеими ладонями по рулю. – Двадцать пять, епт!

– Каждый должен заниматься своим делом, – борюсь я с зевотой.

– Правильно! – Водитель выдерживает паузу, пристально изучая меня в стекло заднего вида. – А вы случайно не… Вы же на телевидении работаете?

«Черт!» – Машинально тянусь к карману за темными очками, но решение довольно запоздалое.

– Знаете, – начинает он знакомый заход, – я иногда смотрю ваши передачи. Вы там правильные вещи говорите. И вы, и гости ваши. Те, конечно, которые, извините за выражение, не пиздоболы.

«Все они пиздоболы. И я, в общем и целом, тоже».

– Так вот, все правильно, только я после каждой передачи вывод сделать не могу.

– Какой же? – разыгрываю я неподдельный интерес.

– А никакой! Понимаете, у вас же каждый раз все ясно. И что за проблема, и кто виноват, и как надо было по уму и по совести все сделать. Одно непонятно – а че делать-то, епт? И кто отвечать будет? А?

– Я даже не знаю, что вам ответить.

Хотя, конечно же, знаю: я отвечал сто раз, а потом прекратил, чтобы людей не обижать. Потому что как только ты начинаешь говорить правду, устойчивый мир собеседника распадается как карточный домик. Это все равно что бабушке сказать, что ее любимый певец, трижды женатый плейбой – на самом деле махровый гей. Либо не поверит, либо тебя же и возненавидит…

– Взять, к примеру, меня. Женат, двое детей. Работа плохая, денег мало, друзей почти не осталось. Ну, бабы там, иногда. В общем, жить можно. Вы думаете, меня только это волнует? Нет! – Он поднимает вверх указательный палец. – Возвращаясь к вашей передаче… Я себе постоянно эти вопросы задаю. Что с нами дальше будет? Со страной и вообще? Почему все так происходит? Потому что, как поет Стас Михайлов: «Я не верю теперь ни во что, а я верю лишь в Бога». Вы-то себя об этом спрашиваете? И ответы наверняка знаете.

– Послушайте, – закуриваю я, – я только что с самолета. Ночные съемки, почти не спал. Глаза слипаются. Пожалейте меня, пожалуйста. Я не слушаю Стаса Михайлова. Я не знаю, кто виноват и что делать. И думать об этом не хочу. Я хочу быстрее до дома доехать. А еще спать хочу очень.

– Понятно, – раздражается таксист, – извините.

– Спасибо. – Я закуриваю.

Ни черта тебе не понятно. Ведь один из ответов состоит в том, что мир несправедлив, особенно когда ты таксист. Еще один – в том, что тебя это совершенно не волнует. Тебя волнуют вопросы поиска виновных и что делать со страной, и еще, наверное, война в Сирии, и мировой кризис, и будет ли Грузия опять с Россией дружить. В общем, все то, на что ты ни при каких обстоятельствах повлиять не можешь. А то, на что можешь – от плохой работы до маленькой зарплаты, – тебя не парит. И самая большая проблема состоит в том, что все так устроено, чтобы ты и дальше заморачивался глобальными проблемами, убегая от своих собственных. Именно об этом поют тебе твои музыкальные кумиры, получая за это миллионы долларов.

И не дай тебе бог однажды узнать, что на самом деле друзья поющих никуда «рано не ушли», а все так же сидят в госкорпорациях и министерствах, и все в их песнях не «для нее», а для очередного корпоратива. И даже глуповатая пэтэушница врет, что хочет от тебя сына и дочку. Потому что на самом деле хочет она сумку и туфли, и не от тебя. А детей рожать не способна лет уже десять…

– Вы не обижайтесь на меня, – прерывает мои размышления таксист, – я вам честно хочу сказать… Я же редко с такими, как вы, встречаюсь.

– С какими «такими»? – грустно интересуюсь я.

– Ну, с людьми из другого мира. Из «ящика» или из кино. У вас же там жизнь, а у меня что? Пятьдесят два года, полжизни за рулем. Вот сейчас вас отвезу, потом поеду в Химки, обедать. Съем суп, может, горячее. Если, конечно, там сегодня не котлеты по-киевски на прогорклом масле, как обычно. Потом с нашими покурю – и обратно в «Шарик». Еще клиента три-четыре за день – и домой. Дома жена, двадцать лет в браке, а иногда кажется, что совсем друг друга не знаем. Дети растут, и как-то странно: вроде на твоих глазах, а вроде как в другой квартире. Понимаете? То ли время такое, то ли во мне дело. В выходные поедем тещу с дачи забирать. И так каждый день. И каждый сентябрь. Все наперед известно. И иногда спрашиваешь себя: вот ты в школе или в технаре так себе представлял свою жизнь? Наверное, не так. – Мы останавливаемся на светофоре. – И как оно все так вышло, и какой во всем этом смысл? И ради чего все – не понятно. – Он выключает радио и поворачивается ко мне, а светофор такой долгий, что я успеваю разглядеть его до мельчайших подробностей. Оспины на щеках, щетину, глубокие морщины на лбу, широко расставленные зеленые глаза, нос, который делает его лицо особенно простодушным. Наверное, с таким мужиком хорошо бухнуть, сходить в баню и проговорить до утра. «Ради чего все это?» Кажется, этот вопрос уже звучал сегодня с утра. Что-то они все зачастили.

– Вас как зовут?

– Тихон, – улыбается он и неожиданно переходит на «ты»: – Ты хороший парень, и все у тебя хорошо, я же вижу. Но я тоже не жалуюсь. Просто, знаешь, иногда такая жаба вот сюда сядет. – Он тычет себя в грудь. – А поговорить, в общем, не с кем. Бывает такое у тебя? И ты думаешь, что как-то не так живешь. Чего-то рыпаешься, пыжишься, а все это не важно. А что важно? Что-то важное в жизни ведь точно есть?..

Машина трогается. Он выключает радио. Мы замолкаем. Я думаю о том, что каждый из нас, безусловно, представляет свою будущую жизнь иначе. А потом оно как-то внезапно складывается в причудливый пазл, и вроде бы все происходит по стечению обстоятельств, без видимого приложения сил с твоей стороны. И наступает момент, когда в нас просыпается такой Тихон, который испытывает дикую потребность «не жаловаться», особенно тогда, когда и жаловаться-то некому, кроме случайных попутчиков.

Мне тридцать восемь лет. Я автор шести романов и двух телепередач. Я хорошо зарабатываю и не считаю свою работу ни плохой, ни хорошей. Все, что происходит со мной после института, я воспринимаю как временный заработок, в ожидании чего-то большого и настоящего. Один психолог объяснил мне, что это от неуверенности в себе и дикого инфантилизма. Я не спорю.

Последние три романа вышли настолько попсовыми, что не было ни одного дня, когда мне захотелось бы перечитать в них хоть один абзац. Год назад я начал писать пронзительный, как мне кажется, текст, который не получается закончить. Это называется красивым словом writer’s block, а по-русски – нечего больше сказать.

Моя дочь растет в другой квартире, а я снимаю свой комплекс вины подарками, алкоголем и объяснением, что сейчас такое время. Жены дома нет, то есть ее в принципе нет. А с женщиной, которая меня ждет сегодня вечером, мы друг друга почти не знаем.

И в жизни моей каждый день, так же, как у Тихона, известен наперед. Ну разве что ассистентка вот неожиданно с ума сойдет. Но это трагическая случайность. В остальном мое расписание состоит из ненужных встреч, ночных посиделок с друзьями, бессмысленных интервью, попыток писать и телепередач, от которых никому лучше жить не становится. И если рутинный распорядок Тихона оставляет ему время думать о том, ради чего все это движение, то я плотно, наглухо подбиваю часы как раз затем, чтобы не оставить себе ни единого шанса подумать, какой во всем этом смысл.

Но эти мысли, сука, иногда пролезают сквозь щели в плотно сбитом графике так, что я до четырех утра курю сигарету за сигаретой, а потом проваливаюсь в никуда, под скрежет таджикских метел во дворе.

Однако даже здесь мы с Тихоном не сойдемся, потому что, расскажи я о своей жизни и своих переживаниях, он лишь у виска покрутит. И справедливо признается в субботу жене и теще, какие же они зажравшиеся твари, эти телевизионщики, и «мне бы их проблемы, епт». И станет у Тихона больше на один объект ненависти. Поэтому я молча курю в окно и рассматриваю однотипный индустриальный пейзаж Третьего кольца.

Еще я думаю о том, что философские разговоры о сложном устройстве внутреннего мира людей преследуют меня с утренней пресс-конференции. И, будь я мистиком, я немедленно бы заметил в этом знаки судьбы. Но, конечно, дело не в знаках, а в русском сентябре, который всегда наступает вдруг, без плавного перехода из лета в осень. Будто кто-то включает тумблер, за сутки меняющий солнце и тепло на низкие тучи и промозглую, больную сырость.

Заруливаем в мой двор, я расплачиваюсь и вылезаю из машины. Тихон принимает деньги и, кажется, чего-то ждет, какого-то особенного слова, которое логично завершит наш спонтанный диалог о смысле жизни.

– Тихон, – наклоняюсь я к боковому стеклу, – вы Стаса Михайлова не слушайте. Врет он все.

– Почему вам так кажется?

– Мне не кажется, я в этом уверен. Потому что когда твой годовой доход от творчества двадцать миллионов долларов в год, ты не можешь не врать. А как только ты начнешь своим поклонникам правду петь о себе и о них, тебе эти деньги немедленно перестанут платить, понимаете?

– Он так много бабла получает?! – Тихон качает головой.

– Точно вам говорю. И еще, знаете, Тихон, вы очень хороший человек.

– Правда?

– Правда. Был бы у меня такой отец, я бы им гордился.

Последняя фраза, разумеется, вранье. Я разворачиваюсь и иду к подъезду, а Тихон сигналит мне на прощанье, лихо газует и уезжает прочь. В приподнятом, как мне кажется, настроении.

Вдвоем

Поворачиваю ключ в замке, открываю дверь. Квартира встречает звенящей тишиной. Кидаю сумку, смотрюсь в зеркало. В коридоре, за моей спиной, тоскливо реет в воздухе перо из подушки.

– Мяу, – говорю своему отражению. Квартира не откликается.

– Мяу, – говорю я более настойчиво.

Из кухни нехотя выходит заспанный кот.

– Привет, – запускаю лапы в плюшевый затылок. Кот трется, урчит. – Ну как ты тут? Отощал?

– Фур-р-р, – урчит кот, потирая толстенную морду о мои икры.

– Сейчас выдам.

Прохожу на кухню, достаю из холодильника корм, наполняю миску. Кот мешает накладывать, бьется о руки, не переставая урчать, с чавканьем погружает морду в миску. Лицемерная скотина.

Мы живем вдвоем с Мишей второй год. Не совсем вдвоем – время от времени здесь появляются женщины, к которым он относится с презрением. Каждая тут же норовит сказать, что это лучший кот, какого она видела, а через пару дней торжественно сообщает: «Мы с ним подружились, будто знаем друг друга сто лет». На самом деле подразумевается, что лучший кот в ее жизни – это я. И это со мной она чувствует себя знакомой «сто лет». Коту похуй. Мне тоже.

Женщины меняются, Миша остается. На каждую новую подругу, которая его тискает, Миша сначала смотрит немигающим взглядом, будто намекая: «Я тебе не плюшевая игрушка, сучка», – потом царапается. Подруги от его поведения приходят в неописуемый восторг.

В целом Миша баб не любит. В целом Миша не любит никого. К окружающим он относится как к обслуживающему персоналу, что понятно. Он-то шотландец с прекрасной родословной, а в гости ко мне приходит всякая лошня.

Единственное, что позволяет нам мирно уживаться (помимо моих функций кормильца и уборщика), – это четкое разделение территорий. Он не пересекает границ кабинета, я не захожу в гостевой туалет и дальний угол кухни. Спальня и гостиная общие. Я не играю в его резиновые игрушки и точилку для когтей, он, в свою очередь, не трогает компьютер и не сбрасывает со стола оставленные деньги и наркотики. Этот нехитрый принцип лежит в основе нашего с Мишей существования. Принцип, который совершенно не могут понять изредка заселяющиеся сюда женщины.

То, что им кажется бардаком, на самом деле является разграничением ареалов обитания хищников. «Смотри «В мире животных», бейби», – словно говорим мы с Мишей. Но девушки теперь не смотрят «В мире животных», предпочитая «Секс в большом городе». Очевидно, что подобное несовпадение телепродуктов почти всегда заканчивается полнометражным «Страхом и ненавистью в Лас-Вегасе».

Дождавшись пока Миша поест, я сгребаю его в охапку и несу в кабинет. Там скручиваю косяк, поджигаю и делаю первую глубокую затяжку, глядя в его глаза цвета топленого молока. Откровенно говоря, курить с котом гораздо лучше, чем с людьми. Люди вторгаются в процесс своими разговорами, насыщая атмосферу ненужными тонами – от избыточного веселья до панического страха. Кот в основном молчит. И как представитель природы является носителем баланса. Кот не портит карму и уравновешивает энергетику пространства.

– Я что-то дико устал от этой поездки, – говорю я, выпуская плотную струю в потолок. – Взял три дня отдохнуть, называется.

Миша умывается, изредка бросая на меня пронзительный взгляд.

– Все то же самое, а главное – совершенно бессмысленно.

Миша пожимает плечами и продолжает умываться.

– И не отпускает состояние какого-то стрема. – Стряхиваю пепел на лежащий на столе компакт-диск, поворачиваюсь к окну. – В Питере не пригласил девушку в номер, например. Мне показалось, что она журналистка, которая украдкой меня снимает. Она все время щелкала телефоном. Фотки какие-то в инстаграм постила. Или делала вид. Стремная, в общем, девушка.

– Мяу, – говорит Миша и трет лапой висок.

– Согласен, звучит глуповато. Но, с другой стороны, она же могла оказаться журналисткой, с диктофоном или скрытой камерой. В таком случае лучше перебдеть, как думаешь?

Кот прекращает умываться, щурится и валится набок.

– Нет, ты прав, конечно. Я и сам устал от этой бесконечной паранойи. Но, с другой стороны, меня почти всегда окружают чужие люди. Ты предлагаешь им доверять? Нет? Вот и я про то же. Ты бы стал с незнакомой тебе кошкой откровенничать?

– Ур-р-р, – кивает Миша. Ему легко кивать. Раз в пару месяцев я приношу ему на случку лучших кошек, каких только могу найти. Сертифицированных и привитых. А мне, в отличие от него, все приходится добывать самому. И сертификат при встрече не проверишь.

– А еще ассистентка моя, приставленная издательством, сошла с ума. Говорит, я ей по ночам являюсь. Как привидение. Только в скайпе. Можешь себе представить?!

Накатывает дикий приступ смеха. Кот в испуге вздрагивает. Смотрит на меня пристально, будто гипнотизирует.

Трава начинает плотно забирать. Свет так странно преломляется в клубах дыма, что кончики шерсти кота кажутся посеребренными. Пространство вокруг разрыхляется, тело наполняется сладкой истомой, а сознание стремительно мутнеет, погружая меня в состояние полного безразличия. Мы довольно долго молчим, пока наконец кот не издает хриплое «мяу».

– Так вот, Миша, что я думаю, – я добиваю косяк и сплевываю в пепельницу, – надоело это. Квартира, в которой не живешь, а ночуешь. Череда непонятных, скрашивающих то ли тоску, то ли интерьер женщин. Психи вокруг. Дружба, похожая на обязательства. И – какая-то катастрофическая неустроенность. Будто все умерли, а ты остался один-одинешенек.

Кот внимательно смотрит на меня. В его взгляде тайное знание всех кошек мира, которые тысячелетия ждут, пока мы все сдохнем, а они разделаются с нашими останками и построят на них свой мир.

– Я думаю, стоит что-то поменять. Может, к Оксанке насовсем переедем?

Миша недовольно фыркает и отворачивается.

– Допустим, это не самая лучшая идея. Хорошо, давай ее перевезем к нам!

Миша спрыгивает со стола, подходит к двери и начинает скрести о нее лапами, пытаясь открыть.

– Вот ты всегда уходишь от серьезных тем, – говорю я поучительным тоном, – тебя-то это не волнует, понятно. Корм есть, туалет чистят, баб приводят.

Кот оборачивается. Были бы у него брови, он бы обязательно их поднял.

– Да, в этом смысле мы с тобой похожи. Но хочется чего-то большего. Какой-то иллюзии нормальной жизни, понимаешь? Жизни, в которой рядом с тобой кто-то есть. Кто-то, кто попытается стать не совсем чужим, врубаешься?

Но Миша не врубается. Его зажравшаяся душа протестует, он отчаянно скребет дверь и орет отвратительным голосом. Я выпускаю кота, иду в ванную, по ходу сбрасывая с себя одежду.

Открываю кран, наполняю ванну, ложусь. Механически смотрю на часы: до бессмысленного вечера остается пять часов абсолютно пустого дня. Беру с тумбочки компьютер, открываю. На экране начатая месяц или больше назад глава новой книги, состоящая из единственного предложения:

Герои эпохи посредственностей абсолютно не нуждаются в поклонении. Им нужно лишь одно: твое соответствие их образу. Синхронизация чувств, предопределяющая желания.

И все. Дальше два экрана гениальной, зияющей пустоты. Вероятно, это должно было стать началом пронзительной отповеди миру, но не стало. Вспоминается водитель такси с его песнями, рассуждениями о жизни, с его жабой, сидящей на груди, и вопросом, бывает ли у меня так.

Наверное, жаль, что не напились мы с Тихоном, как напиваются русские люди, случайно встретившиеся в купе поезда. Так, чтобы назавтра и не вспомнить, как друг друга зовут. И перед тем как рухнуть в состояние, после которого утром важно не который час, а какое число, я рассказал бы ему про жабу. Про то, что она не только «бывает у меня» – а я с ней живу, кормлю, спать ее укладываю. И самое страшное – тот момент, когда она мне на грудь присела.

В большинстве своем мы не помним момента, когда что-то начинает идти не так. Сначала ты ловишь себя на том, что точно знаешь, какой будет реакция окружающих на твои заявления и поступки, и от этого все реже и реже делаешь попытки «писать поперек», говорить то, чего от тебя не ждут, пытаться удивлять. Это состояние знакомо людям, каждые выходные проводящим за преферансом в одной компании. На первый взгляд, комбинаций великое множество, но с течением времени ты ошибочно утверждаешься в том, что сыграл их все, и уверен в исходе каждой. Ты якобы становишься профи. Мастером игры.

Потом процессы вокруг тебя замедляются, чтобы однажды пойти совершенно по-другому. Ты пробуешь объяснять логику собственных действий попытками мимикрии под изменившийся мир, новыми временами и новыми поколениями. Ты встаешь в позу «я выше этого», игнорируя новые тренды, которые, на твой взгляд, – лишь ловко вынутое кем-то из архива позабытое старье. Ты рассказываешь в интервью о том, что «ваша новая искренность – это наша старая ложь». Ты делаешь все, чтобы только не признать: ты больше не рулишь потоком, ты плывешь по течению. Тебя сносит. Тебя уже снесло, и бороться с течением нет ни сил, ни желания.

Так вышло, что я эту точку невозврата помню великолепнейшим образом…

Двое молодых людей поймали меня, когда я выходил из кафе. Один из них, долговязый тип с румянцем на лице, застенчиво улыбаясь, попросил меня сфотографироваться с ними. Я состроил привычную полуулыбку и поочередно сфотографировался с каждым.

– Мы вашу передачу каждую неделю смотрим, – сказал мне на прощанье долговязый.

Я вежливо поблагодарил в ответ, сказал что-то дежурное про важность их внимания и вышел вон.

Всю дорогу до дома со мной творилось что-то странное. Не было ни одного разумного объяснения внезапно нахлынувшей тревоги, но она, как камешек в ботинке, впивалась в мозг, и боль ощущалась все сильнее.

Уже на пороге квартиры, копаясь с замком, я поймал вспышку. «Мы смотрим вашу передачу», – сказал тот парень. Сказал то же самое, что фотографировавшиеся со мной пару дней назад девушки. То же, что… да почти все. Меня больше не благодарят за книги, не вспоминают встречи с читателями. Меня все реже идентифицируют с писателем. Я оказался где-то там, «в ящике». Между Еленой Малышевой и «Чрезвычайным происшествием». Рядом с «Угадай мелодию» и ведущими новостей.

Самое паскудное было то, что вечером я даже не напился. Я стоял на балконе, курил и пил чай. Я не переживал крушение мира и отчаяние несбывшихся надежд. Вероятно, так чувствуют себя вчерашние звезды, «сбитые летчики», которые неожиданно получают приглашение вести цикл передач «Ностальгия» или занимают первое место в телешоу «Забытые имена». Это переход в состояние «теперь будет так», или, еще честнее, «хорошо хоть так».

Парадокс был в том, что я не был «сбитым летчиком». Я не получал приз «Comeback of the year», не был приглашенной звездой на корпоративном концерте «Дискотека 80-х», ничего похожего. Мне тридцать восемь лет, я востребован, я зарабатываю очень приличные деньги, мои книги продолжают быть популярными, хотя…

Вот в этом «хотя» и была вся проблема. Я говорю оговорками, я пытаюсь жить, не оглядываясь и не вспоминая. Совершенно неожиданно для себя я смирился с тем, что не обладаю суперпозицией. Преимуществом, с которого все началось. Я больше не тот парень, который очень метко издевался над глянцевым миром теми же словами, которыми его высмеял бы любой из пользователей интернета, умей он более-менее сносно писать. Я больше не «один из нас». Я «один из них»…

Конечно, писателю следует изо всех сил избегать публичности. Но как ее избежишь, когда твой издатель нудит, как важно для тиражей появляться в телевизоре, когда твои друзья сообщают в эсэмэсках, как круто ты выглядел в этом ток-шоу, когда тебя узнают на улице. Когда… сотни «когда», главным из которых является твое гребаное тщеславие.

Медиа упаковывает тебя очень быстро. Сначала ты – «свежее мясо», которое нарасхват. «Анфан террибль», парень, который не боится «говорить честно». Тебя противопоставляют всем «им», и однажды, в программе федерального канала, ты дерзко рвешь в клочья какого-нибудь замшелого патриарха поп-индустрии. Об этом говорят, об этом пишут. Кто-то называет тебя «голосом поколения», писателем, нарисовавшим портрет «героя нашего времени». Выходит заголовок о новом литературном стиле, произведшем «взрыв в мире гламура». Ты настолько обожаем в своей «антигламурности», что со временем она становится новым гламуром. Точнее, тебе так кажется. Ты просто еще не понимаешь, что упакован. Упакован и помещен в соответствующую ячейку шоу-бизнеса. Засунут на полку между «старыми песнями о главном», «новыми лицами» и «классическими брутальными мужиками». Теперь там стоит маленький ящик с ярлыком «Бунтари без причины», с кратким описанием, областью применения и ценником за рабочий час.

Ящик захлопывается в тот момент, когда тебе предлагают вести собственную программу в вечерний прайм-тайм. Поначалу ты, конечно, отнекиваешься. Говоришь, насколько от всего «этого» далек, и «у вас там не позволяют говорить правду». Но тебя довольно быстро убеждают, что настали новые времена, что востребована только искренняя эмоция. А у кого теперь остались искренние эмоции, кроме вас? Действительно, у кого же они остались, думаешь ты. И соглашаешься.

Соглашаешься, потому что ты-то точно знаешь, что не станешь одним из этих лживых уродов, ты-то вырос сам, без чужой помощи. Ты говоришь от лица того, кем на самом деле являешься. И таких, как ты – миллионы. Кто-то же должен их представлять. Быть единственным, говорящим все как есть. Кто, если не ты?

И продюсеры соглашаются с тобой. Они искренне кивают. Они настолько устали от фальшивых, изъеденных гримом, не сходящих десятки лет с федеральных экранов никому не нужных одних и тех же рож. Они хотят чего-то свежего. Хотят именно тебя. В вечерний прайм-тайм. С контрактом в полмиллиона долларов в год («хотя деньги вас, понятно, не интересуют, вы же литературой зарабатываете»).

Первое, что ты приобретаешь, – это гаденькую привычку быть so-o-o nice с каждым. Никого нельзя обижать по разным причинам. Одних – потому что они не придут к тебе на программу, других – потому что связаны с самыми крупными рекламодателями, третьих – потому что тогда никакой программы больше не будет.

Второй обретенный навык – бесконечное лицемерие. И вот уже ты отпускаешь кургузый комплимент парню, который недавно женился, хотя в прежние времена ты бы написал едкую колонку о том, как сложно быть открытым гомосексуалистом, когда стоимость твоих выступлений зависит от того, насколько ты брутален в глазах телезрительниц бальзаковского возраста. Умиляешься вместе со студией над романом тридцатилетнего паренька и шестидесятилетней поп-дивы, когда на самом деле тебе бы кричать: люди, вы с ума сошли?! Как у вас, находящихся в пошлейшем браке по расчету, поворачивается язык говорить о морали и семейных ценностях?! Но ты не орешь, ты смотришь в зеркало и убеждаешь себя в том, что это ты слишком циничен, а они искренне любят друг друга. Так бывает.

Хотя что-то ничтожно малое в тебе вопиет: «Чувак, так не бывает! Какие, к черту, семейные ценности? ЕЙ ШЕСТЬДЕСЯТ! А ты его видел вчера с молодыми телками в ночном клубе!» Тебе бы подойти к нему и спросить, как часто у них бывает секс. Не ревнует ли он ее? Показать его испуганно бегающие глаза, показать ее истерику, показать зашедшийся в аплодисментах зал. Показать правду. Но вместо этого ты говоришь мерзкую фразу: «Ваша история – удивительный пример того»…

…Того, что некогда небезнадежный парень скатывается в попсовый трэш из-за возможности оказаться в мире богатых и знаменитых.

Это ничтожно малое возникает еще раз, когда в комментариях к твоему посту в фейсбуке кто-то пишет: «А я не ожидал, что Богданов продастся. Хороший был писатель». И ты срываешься в ответ, пишешь что-то про зависть, про «это ты был, а я есть. Точнее, ты, сука, даже не был. Ты один из тех, кто пытается полить грязью каждого, вырвавшегося из мира ваших мещанских ценностей. Как ты можешь судить человека, даже не представляя, чего ему это стоит… и бла-бла-бла». Пишешь, а потом стираешь.

На самом деле тебе это больше ничего не стоит. Ты больше не рефлексируешь. Ты утратил эту способность. Да и как можно рефлексировать, когда ты в топе? Там, где стоимость бутылки шампанского стремительно приближается к цене стиральной машинки, где с тобой ложатся в постель не потому, что ты удачно пошутил, а потому, что просто пришел на вечеринку.

Где искрометное «срывание покровов» перед аудиторией – это когда в конверте, а простое выступление – это по безналу и НДС восемнадцать процентов. Когда дружба измеряется полезностью, искренность – численностью аудитории, а влюбленность – наличием хорошего портфолио у твоей подружки. А люди у тебя в телефоне записаны без фамилий: «Стас Газпром», «чувиха из школы», «Лена, маленькое черное платье» – исключительно из-за простоты написания, а не из-за того, что фамилии больше не являются отличительной характеристикой.