Текст книги "Дyxless 21 века. Селфи"

Автор книги: Сергей Минаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Я поворачиваюсь, перегибаюсь через стойку, силясь понять, куда он вперился взглядом. Вижу на другом конце зала парня, который в начале вечеринки несмешно пошутил про ад. Парень обнимается с человеком, одетым в пиджак, на спине которого трафаретная надпись «WIERD?», такая же, как на моем. Их фотографируют двое друзей. Потом «адский» парень отходит и меняется местами с тем, кто его только что фотографировал. «Пиджак» слегка изгибается, поворачивает голову вполоборота, позирует. Что-то неуловимо знакомое видится мне в его чертах, я делаю шаг вперед, чтобы разобрать получше, но сзади кто-то долбит мне по плечу, я дергаюсь. И вот уже знакомый фотограф орет мне в ухо:

– Здорово! Как дела?

– Нормально! – кричу в ответ. – Спасибо!

– Так, проверим! – Он смотрит отснятые фотографии. – А ты у меня сегодня уже есть. Вот, смотри, хорошее фото. Девушки рядом красивые.

– Спасибо! – Я не всматриваюсь, чего там на экране, отлипаю от него и двигаю туда, где была фотосессия, чтобы понять, что это за парень в «пиджаке» и где я его видел. Но парня уже нет, и только толпа людей из нашей диванной отчаянно подпрыгивает на стойке, подпевая нестройным хором: «I, I follow, I follow you! Deep sea baby, I follow you!!!»

Я протискиваюсь сквозь танцпол, делаю пару кругов по залу, но парня не видно. Дохожу до туалетов, выкуриваю сигарету, ожидая, что он выйдет из кабинки. Ничего подобного. Вместо него из кабинки практически выпадает мне на руки Катя.

– Нормально тут… так… нормально, – икает она. – Куда дальше?

– Дальше уж некуда. – Я сам чувствую себя изрядно «поплывшим» и слово «дальше» воспринимаю только в значении «спать».

У выхода я фотографируюсь с разными людьми, оставляю автограф на салфетке, жму руки, дышу потом обнимающих меня перед объективом подростков, фальшиво лобызаюсь со смутно знакомыми мне девушками и наконец оказываюсь на улице.

Всматриваюсь в толпу, стоящую на фейс-контроле, в охранников, в вылезающих из дорогих джипов мужчин, мажу взглядом по девицам в ультракоротких платьях, которые, как цапли на болоте, аккуратно переставляют длинные ноги на непомерных каблуках и поочередно взмахивают руками, сигнализируя проезжающим авто. Меня знобит и высаживает на непонятно чем вызванную тревогу.

Мимо, как раненого бойца, Толя с барменом под руки проносят ту упившуюся девчонку. Голова ее безжизненно висит на груди. Они доходят до сонных бомбил, до меня доносится «быстрее», «сколько», «ну хорош», «человеку плохо». Но все это тонет в «I follow you», снова звучащей из клуба, из окон подъезжающих машин – отовсюду.

С висящей на плече Катей я прохожу мимо толпы, сажусь в первую стоящую машину с криво прикрученным плафоном с шашечками, называю адрес и отрубаюсь.

Утро

Меня будит отвратительный, нарастающий зуммер. Спросонья нащупываю телефон, нахожу его отключенным, пытаюсь разлепить глаза, но получается открыть только левый. Смотрю по сторонам, все расплывается, а зуммер все нарастает и нарастает, будто звенит в моей голове. Я поднимаюсь на локтях, к горлу подступает ненависть, а он все звенит, сука.

В комнату входит женщина. Блондинка примерно моих лет, обернутая полотенцем. Нагибается, достает из-под кровати мобильный и отключает чертов будильник. Я пытаюсь сообразить, что происходит.

– Ты… ты чего так… так рано? – выдавливаю, хотя следовало бы для начала спросить: «Ты кто?».

– Рано? Шесть утра, дорогой. Через час дочку в школу везти.

– Дочь? В школу? В какую школу? – Голова трескается от целого ряда «своевременных» вопросов. О какой дочери речь? Имею ли я к ней отношение? Каким образом и давно ли у меня в доме появилась женщина с чужим ребенком? С какой стати я должен везти ребенка в школу? И самое главное – неужели ребенок тоже проживает теперь с нами?!

– Кстати, ты меня подбросишь? – Она нарочито низко наклоняется, так, чтобы сильно обнажить грудь, смотрит на меня пристально в ожидании ответной реакции. Но реакция у меня одна – злость вырванного из утреннего сна, не вполне протрезвевшего человека.

– Нет, – говорю, – не подброшу. Я пьяный.

– А как же я поеду? – надувает она губки, чем вызывает у меня новую волну раздражения.

– На такси, – пытаюсь я улыбнуться, хотя следовало бы попытаться для начала уяснить, что вообще происходит.

– А как его вызвать? – Она откидывает одеяло и начинает щекотать мне грудь. – Я даже номера не знаю.

– Сейчас. Пять секунд, ок? – Мне хочется немедленно одеться. Вскакиваю с кровати, хватаю покрывало, заворачиваюсь в него, цапаю мобильный и отваливаю в туалет. По пути боязливо заглядываю в комнаты, но ребенка не обнаруживаю.

В ванной долго плещу себе в лицо холодной водой, сажусь на корзину для грязного белья. Дергаю себя за уши, стучу по лбу, чтобы окончательно открыть глаза и вытащить себя из этого идиотского сна с незнакомой мне женщиной и ее дочерью. Но сон заканчиваться не хочет, видимо, потому, что он – самая что ни на есть реальность.

– Господи, – шепчу своему отражению в зеркале, – что же вчера такое случилось? Что отключило сознание? Может, клофелин? Тогда бы проснулся в обворованной квартире, а тут живой человек ходит. Наркотики? Вроде не было вчера наркотиков. Хотя… кто вообще теперь вспомнит, что было вчера? Вспомнить хотя бы, как ее зовут. И, в общем, неудобно. Может быть, и даже наверняка, она хорошая женщина, раз у меня оказалась.

Рассматриваю свои узкие, в лопнувших сосудах глаза. Глаза, по которым видно, что у меня вчерашнего в принципе могла оказаться любая женщина. В глубине похмельного мозга нарастает чувство стыда. Лучше бы это поскорей закончилось. Без уточнений, предысторий и послесловий.

Диспетчер, на мое счастье, обещает прислать машину через пятнадцать минут. Время ожидания мы проводим на кухне. Я наливаю кофе, она одевается, стараясь не выпадать у меня из поля зрения. Потом театральным голосом просит застегнуть ей платье. Я подхожу ближе и, пока она оправляет его, отмечаю, что ее тело выглядит достаточно хорошо даже при утреннем свете. Мысленно ставлю себе «четверку», аккуратно, двумя пальцами, цепляю замок молнии и отворачиваюсь, чтобы не обнаружить какие-нибудь скрытые ночью особенности ее конституции. Замечаю кота, который сидит под столом, и, встретившись со мной взглядом, насупливается и утыкает морду в пол. Жаль, у кота не спросишь, кто это.

Потом мы пьем кофе, а она рассказывает, что «у детей» сегодня контрольная по информатике, причем говорит это таким голосом, будто теперь это наши совместные дети. И я думаю, не много ли: сразу двое за одну-то ночь? Она говорит о классной руководительнице и о Лере, родители которой «черт знает откуда» и которая себя дико неприлично ведет, «тебе же дочь рассказывала наверняка».

Слово «дочь» возникает подозрительно часто. Я моментально зябну, хватаю плед и стараюсь завернуться в него полностью, чтобы даже глаз не видно было. Вроде бы до сегодняшнего утра у меня не было женщин с детьми. Или, скажем так, ни одна из женщин не знакомила меня со своим ребенком.

Я посматриваю на часы, а рассказ продолжается о летнем лагере и о том, как бедные дети столько учебников носят, и собираюсь ли я на следующее родительское собрание, и был ли я там хоть раз вместе с бывшей женой или мы ходим по отдельности. И «а как она выглядит, я ее наверняка видела», и про французский язык, по которому почему-то не достать правильного учебника.

Тут происходит то, что доктора называют «вспышкой».

Мозаика склеивается в обратном порядке: разбившийся бокал, она сидит на диване, потом клуб, потом моя машина и, наконец, детский день рождения.

«Идентификация, идентификация», – мигает у меня в голове.

Я с облегчением киваю в такт ее монологу. Еще бы – теперь я хотя бы знаю, что мы с ней и ее дочерью вместе не живем.

Я закуриваю вот уже третью сигарету и выслушиваю комплименты собственной квартире, рассказываю, как долго продолжался ремонт и сам ли я делал дизайн и всякую прочую херню, которая с каждой секундой наращивает, как снежный ком, только один вопрос: КАК ЖЕ ТЕБЯ ВСЕ-ТАКИ ЗОВУТ?

Диспетчер наконец сообщает, что машина приехала, и я, стараясь выглядеть как можно более гостеприимным, предлагаю еще кофе, но она отказывается, она уже и так почти опоздала. Стоя в дверях, она спохватывается, говорит с легким нажимом:

– У тебя ведь есть мой номер?

– Конечно. – Я достаю телефон, листаю адресную книгу, чтобы продемонстрировать наличие ее номера, но сложно найти номер человека, имени которого не знаешь.

– Как же! Ты же записывал! – хмурит она брови.

– Я такой пьяный был, что совершенно ничего не помню. (Правда.)

– Совсем ничего? – еще больше обижается она.

– Ну, – скольжу я взглядом сверху вниз, до линии ее бедер, – главные моменты мне, безусловно, не забыть. (Ложь.)

– Я у тебя записана как Катя. – Она нагибается к экрану телефона, но я успеваю отвернуть дисплей таким образом, чтобы ей ничего было не разобрать. «Кать» в телефоне штуки три.

– Точно! Нашел!

Наконец-то мы познакомились.

Мы нарочито жарко целуемся на пороге, она пристально смотрит на меня, видимо, ожидая какого-то важного предложения, и я, не найдя ничего лучше, спрашиваю:

– Мы… мы скоро увидимся?

– Нет, думаю, не скоро.

– Почему?

– Потому что ты сейчас ляжешь спать. – Она осторожно проводит мне пальцами по щеке. – А потом проснешься и забудешь, как меня зовут. Точнее не так. Как меня зовут ты еще с утра забыл, хотя отчаянно, – она смешно гримасничает, – отчаянно делал вид, что помнишь, кто я такая и как сюда попала.

– Я не буду комментировать эти инсинуации, – изображаю я голос, каким говорят официальные лица.

– Ты хороший мальчик, Вова. Советский мальчик, у которого в детстве было мало солдатиков, а потом он вырос и начал играть… в людей. Ты всюду ведешь себя, будто это сценарий. А ты – всего лишь герой в предложенных обстоятельствах.

– Ты психиатр? – говорю я и потираю правый висок, будто таким способом можно прогнать внезапно возникшую головную боль.

– Не злись. Я ведь не злюсь. Думаешь, приятно чувствовать себя «одной из телок, имен которых он не помнит»?

– Злишься.

– На таких, как ты, злиться невозможно. Вы же отдельная категория. Вечные дети, которые боятся взрослеть.

– Тех, которые взрослеть не побоялись, мы с тобой вчера днем видели, ага, – бурчу я в ответ.

– Я же понимаю, зачем ты эту амнезию выращивал. Чтобы не привязываться, не привыкать, не цепляться мозгами. Ты же хочешь, чтобы все было как бы понарошку, да? Как в кино. Отыграл свой эпизод, потом актеры переоделись и разъехались по домам. Это в фильме у них любовная история, а за кадром они друг с другом не общаются. А завтра новый сценарий и новая роль. И партнеры новые.

– Почему же у тебя такое безрадостное описание-то выходит?

– Потому что ты мальчик хороший, а играть стремишься мальчиков плохих. Ты ведь людей боишься.

– Я очень плохой мальчик, шлепнешь меня? – гримасничаю я.

– Ты хороший, Вовка. Я же все видела… там… у подъезда. Когда ты с дочерью прощался. Видела, как ты… Это то, что в тебе остается, как бы ты это ни замазывал.

– Ты очень умная девушка… Катя. Мне кажется, я позвоню тебе скорее, чем ты думаешь. Вот только переварю. Понимаешь, – кладу я руку ей на талию, – мне теперь будет непросто жить с услышанным. Слишком много предстоит обдумать. Возможно, переосмыслить.

– Не ерничай. С похмелья у тебя гораздо хуже получается играть плохого мальчика. Может, тебе один раз хорошего сыграть? Не хочешь попробовать?

– Не знаю.

– А чего ты хочешь?

– Наверно, того же, чего и все, – пожимаю я плечами.

– Все разное хотят. Одни – домик на море, другие – в истории остаться. Ты думаешь, как с собой договориться или как в очередном кино состояться?

– Знаешь, – обреченно вздыхаю я, – теперь в основном приходится думать о том, как состояться сегодняшним вечером.

– Ладно, – она целует меня в щеку, – мне правда пора.

– А у меня твоего телефона нет, – говорю ей в тот момент, когда она заходит в лифт. – Я тебе наврал.

– Я тебе тоже. Я никогда не читала ни одной твоей книжки.

– А ты… – делаю я шаг вперед, но в этот момент двери лифта закрываются.

– Номер в прихожей, на пачке сигарет, – звучит из отъезжающей кабины.

Падаю на кровать, пытаюсь уснуть, но в похмельной башке созревают всякие неприятные мысли. Они быстро надуваются, как пузыри из жевательной резинки, быстро лопаются, но не исчезают. И эта вязкая масса заполняет голову.

«Чего ты хочешь? Домика на море или истории?» Для одного я еще не в том возрасте, для другого уже не в том. Наверное, надо было после первой книги, как Кобейн, уходить. А это как-то стремно.

Хочется чего-то помельче. Счастья личного, например.

Вообще мужчины, на разных этапах своей жизни, движимы мелкими желаниями. Чтобы стоял хотя бы до пятидесяти, чтобы ничего не делать, а бабки были. Чтобы вымутить что-то нужное, а заплатить меньше других или вообще ничего не платить. Чтобы любили, чтобы жрать, а живот не рос, чтобы были друзья, с которыми потрещать. Чтобы смотреться в зеркало и говорить: «А я еще ничего». Чтобы выигрывать в мелких интригах, чтобы получать от жизни значительные дисконты, когда приносят счет на оплату выкраденных у нее часов наркотического, алкогольного или сексуального кайфа. Чтобы карьера какая-то, машину там поменять или квартиру.

При этом каждый из нас на вопрос: «Хотите ли вы остаться в истории?» – улыбнется, потому что твердо знает, что на самом деле хочет на майские свалить на море.

Но каким-то удивительным образом бесконечность этой мышиной возни одних оставляет в истории, а других повергает на дно постыдного мещанского болота.

Одни получаются героями нашего времени, а другим ипотеку под хороший процент дают. И совмещать это никогда не получается. При этом первые известны, а вторые счастливы.

А ты сидишь тут, такой неопределившийся, – с умными ты или со счастливыми, – и постишь в фейсбучек пространные тексты о сломе времен и видео «поколения Сиэтла», в которых вокалисты Nirvana и Alice in Chains еще живы. Видео, которые вроде как должны намекать посвященным, что я там, с искренними героями девяностых. И что почти все мои герои мертвы.

А я жив, потому что у меня растет дочь, а вокруг много людей, которые от меня зависят. После тридцати пяти возникает желание жить, мы становимся взрослее, появляется ответственность и всякое такое.

Всё, что камуфлирует боязнь признаться самому себе в том, что все бездарности очень хотят жить. Это только у гениев на мысли о смерти просто нет времени…

А вопрос, возможна ли творческая отдача «криков израненной души» в промежутках между получением бытовых мещанских радостей, из области безответных. Вроде того, играл бы Виктор Цой корпоративы, останься он в живых. Или вопроса «Чего ты хочешь?».

Звонок

Компьютер на кухне разражается трелями скайпа. Издатель, наверное. Нехотя встаю, проходя через прихожую, отрываю от пачки сигарет номер Кати и кладу в карман джинсов.

Со мной пытается соединиться абонент Mersault. У меня нет в контактах никакого «Mersault», наверное, кто-то номер скайпа сменил.

– Алле, – отвечаю, предварительно выключив камеру.

– Привет, – говорит низкий мужской голос на другом конце. Камера тоже выключена.

– Это кто? – спрашиваю, хотя понятно, что очередной «дед пихто», что отвечать непонятно кому в скайпе все равно что открывать дверь квартиры незнакомцам.

– Приятель.

– Чей?

– Ну просто приятель. Ты бы хотел такого иметь. Хороший приятель… – Пауза. – Ну с кем бы из известных людей, ныне живущих, ты бы хотел дружить?

– С Анатолием Вассерманом. – Достаю сигарету, закуриваю. В голове мутится с недосыпу.

– О, как интересно! – подхихикивают на том конце. Понимаю, что звонят пранкеры, и хочется послать матом, но им только того и нужно: разговор записывается. С другой стороны, сколько раз я угорал над прослушиванием записей, в которых они глумились, звоня отечественным «звездам». Придется корректно подыграть и отшить.

– Слушай, я всю ночь писал, а сейчас спать хочу. Я ваше творчество обожаю, но, может, в другой раз поприкалываемся?

– Всю ночь ты не писал, а бухал.

– Ты слишком быстро борзеешь для нормального пранкера. Новенький, что ли? И потом, с чего ты взял, что я всю ночь бухал?

– А с чего ты взял, что я пранкер?

– Ну если не пранкер, тогда тем более до свиданья.

– А почему ты заснуть-то не можешь? Странно, да? Ты же обычно, после таких ночей, как раз под утро вырубаешься. У тебя ведь так, да? Лежишь в сумерках, хлопаешь глазами. Потом начинает светать, дворники метлами шкряб-шкряб, и вырубаешься. Будто тревога уходит. Будто бы утро лучше, чем ночь.

– Что значит «так»? Какие еще, к черту, дворники? – Я нервно сглатываю. – Ты кто, чувак?

– Я же говорю: приятель. Ты бы с таким точно захотел дружить, но дружбы у нас с тобой, к сожалению, не получится. Давай ты меня сейчас переспросишь, хочу ли я быть твоим приятелем. Я скажу, что мне безразлично, а ты, по-видимому, останешься доволен. Переспроси, а?

– Чувак, я чего-то устал. Давай мы сейчас попрощаемся, а ты себя сам переспросишь про друга и про все, что хочешь. Давай, пока!

– Про приятеля. Подожди. Ну что тебе стоит? Я знаю, ты думаешь, что это очередной фанат или просто псих, который телезвездам названивает, или…

– Нет, я так не думаю. – Говорить психу, что он псих, довольно опасно: может вызвать необратимые последствия. С психами лучше говорить ровно и спокойно, как с детьми. Так я слышал.

– Конечно, ровно так ты и думаешь. Но изворачиваешься, врешь, идешь на компромисс. Вот зачем тебе это? Зачем эти постоянные компромиссы? Ради чего? Что ты этим выигрываешь?

– Что за ахинею ты несешь? Какие компромиссы? Ты правда псих. Самый настоящий, ебанутый.

– Вот так лучше. Всегда лучше, когда по-честному. Когда ты настоящий. – «Пациент» закашливается. – Прости, какая-то фигня в горло попала.

И я уже навожу мышь на кнопку отключения вызова, но в этот момент псих выдавливает из себя несколько обиженным тоном:

– Хотя я не больше псих, чем тот, кто гоняется по клубу за человеком, одетым в точно такой же пиджак, как у него, правда?

– Не понял! – Кажется, будто сзади кто-то прихватил меня за шею. Холодными липкими пальцами.

– Да все ты понял, просто опять врешь. Это уже четвертый раз. Про то, что не бухал вчера, про то, что не думаешь, что я псих, и вот теперь про пиджак. И еще про Камю.

– При чем здесь Камю?

– Камю теперь здесь точно ни при чем. Ты такой предсказуемый! Я даже могу описать, какое у тебя сейчас выражение лица.

– Может, камеру включишь?

– Не включу! – смеется чувак.

– Ну это же не совсем справедливо, правда? Ты знаешь выражение моего лица, а я твоего не вижу. Включи камеру, чувак.

– Не включу. Не хочу тебя шокировать.

– Ты такой страшный?

– М-м-м, думаю, нет. Думаю, ничего, как бы сказать… ничего нового… ты не увидишь.

– Мы встречались?

– Определенно.

– И часто?

– Реже, чем ты думаешь, но чаще, чем нам бы с тобой хотелось.

– Ты следишь за мной?

– Не совсем… Нет, не так, впрочем, это не важно. Слушай, помоги мне.

– Чем? – Я закуриваю новую сигарету, а самого уже слегка потрясывает. Беру с дивана плед, накидываю на плечи.

– У меня не складывается до конца, понимаешь? Чего-то не хватает. Что-то от меня ускользает, и я не могу понять, как оно так вышло. Не от чего оттолкнуться. Вот ты в недавнем интервью сказал, что «рождение героев поп-культуры стало индустрией, механизмы которой работают примерно по тем же схемам, как производство гамбургеров». А в прошлом своем эфире вдруг заявляешь, что… Сейчас, погоди, вот: «Популярность многих представителей нашего шоу-бизнеса абсолютно нелогична, иррациональна и может быть объяснена только тотальным дурновкусием среднего потребителя». Ужас как пошло и штампованно звучит, кстати.

– Ты книгу обо мне, что ли, пишешь?

– Почти. Не меняй тему, это важно. Умоляю тебя. Значит ли это, что ты себя героем поп-культуры так и не ощутил? Или ощутил, но не понимаешь, почему именно ты?

– Слушай, я не запоминаю свои цитаты. Я не помню, когда и кому я это говорил, а главное – в каком контексте. – Я не понимаю, зачем это продолжается. С одной стороны, очевидно, что он болен, и разговор следует заканчивать. С другой – мне интересно, как далеко он зашел в своей слежке, а главное – чего он в итоге хочет.

– Хватит вилять! – Он неожиданно повышает голос, но потом резко осекается. – Извини, я не хотел грубить. Просто это действительно очень важно. Это всегда так было с тобой или просто однажды ты ощутил, что вся эта популярность свалилась на тебя совершенно незаслуженно? Что это был некий аванс, который ты бездарно промотал? Кстати, ты всегда был тщеславным? Только честно.

– Сколько себя помню.

– Так я и думал. Тщеславие, да. Но при этом в тебе ведь не было столько безразличия, правда? Оно появилось как-то вдруг. Почему? Люди стали узнавать на улицах, и ты успокоился? Можно больше не добиваться? Не доказывать?

– Жизнь богатых и знаменитых, как говорил Фредди Меркьюри.

– Да, я в курсе, ты его любишь. – Он замолкает, щелкает зажигалка. – Скажи, когда ты понял, что исписался?

– С чего ты взял, что я исписался? Странно слышать это от человека, который не написал ни одной книги.

– Что ты об этом знаешь? – В его голосе появляются металлические нотки. – Есть разница между книгой, которая ждет своего часа, и книгами, которых уже никто не ждет. Понимаешь, о чем я?

– О да! – Смеюсь. – Пришлешь почитать ту, которая ждет своего часа?

– Купишь, если захочешь. – Он выпускает дым. – Знаешь… ты стал… тусклым. Вот что у меня не складывается. Скажи, может быть, ты наконец понял, что это была ошибка? Ты не оправдал ни одной надежды, потому что не мог оправдать? И все твое бесконечное вранье прессе, читателям, друзьям – все это из-за отчаянного желания остаться в обойме? Остаться хоть в каком-то статусе. Быть одной из «полузвезд».

– Слушай, ебанашка, – раздражаюсь я, – кто ты такой, чтобы задавать мне вопросы о моих ошибках, компромиссах и надеждах? Что ты сделал в своей жизни? Чужую цитату себе в статус повесил? Написал три абзаца о плачевном состоянии русской литературы? Очередной не признанный никем графоман? Вас, таких психов, пол-интернета ко мне в фейсбук каждый день ходит, напомнить, какая я бездарность и какие вы все гении. У вас у каждого «через месяц» издается книга, «прочитав которую ты поймешь, о чем я». Чего-то годы проходят, а книг все нет, и я все не понимаю. А ты понял, что книгу писать долго и не получается, и решил донести мне всю свою внутреннюю помойку по скайпу?

– Нет. Наоборот, это я решил дать тебе шанс донести твою внутреннюю, как ты говоришь, помойку. Ну, Вовка, решайся. Камера не горит, нас никто не слышит. Только ты и я. Нас тут только двое, – начинает он громко смеяться. – Нас правда двое! Двое! Я умру сейчас от смеха! Прости. Так что, исповедуешься?

– С какого перепугу? Ты что, поп, что ли?

– Нет, к попу бы ты с этим не пошел. К девушке бы не пошел. Исповедоваться ты можешь только самому близкому человеку. Родному.

– Тебе например?

– Например. Ты даже не представляешь, но ближе меня у тебя никого нет. Я как брат, даже роднее. Я тот, кто всегда рядом. Тот, кого ты не замечаешь. Я тебе предложил помощь, но ты ее не принял. Ты же никому не хочешь помогать. Тебе все безразличны. Даже ты сам. Это нужно исправлять.

– Чувак, я тебе одно обещаю, – наклоняюсь я к микрофону, кричу: – Я не врач, клятв Гиппократа не давал! Поэтому, если мы встретимся, а я думаю, мы встретимся однажды, я тебе лицо исправлю, несмотря на то что умалишенных бить нельзя. Сумасшедший урод! Псих!

– Псих здесь один, Вова. И это ты, – переходит он на шепот, – сошедший с ума от тщеславия и гордыни человек. Безразличное, пустое, никому не приносящее ничего хорошего существо. Ты что, поверил, что все заслуженно, да? Ты так и не понял, что все это не может оставаться твоим, потому что предназначалось вовсе не тебе. Не понял, что это было твое нелепое везение. Билет, который ты купил по случаю. Он вот тоже купил билет. На поезд. Но, к сожалению, сел в машину. Твоя машина уже подъезжает, Вова.

– Я тебя найду, урод! – Дыхание сбивается, в висках колотит. – Обещаю!

– Меня искать не нужно. – Он приблизился к микрофону, и я слышу, как он касается губами мембраны. – Я здесь. Ближе, чем ты думаешь. Я у тебя под кожей. Однажды я порву ее и вылезу наружу.

Идет короткий зуммер.

В тот момент, когда он отключается, у меня резко учащается пульс, точнее какой там учащается – сердце начинает колотить с частотой, о возможности которой я не подозревал. Мне не хватает воздуха, бросает в жар. Потом виски сдавливает, тело дрожит – сначала мелкой дрожью, потом сильнее, сильнее. Главное – никого рядом. Ни одной живой души, способной помочь. Мысли путаются, сбиваются от невиданного доселе приступа страха. Что происходит? Инфаркт? В груди резко колет, в глазах мутнеет. Одной рукой хватаю телефон, другой резко рву на себя балконную дверь, запуская в квартиру поток свежего воздуха.

Тычу в последние вызовы, хочу найти Оксану, но первым попадается Макс. Набираю его. Один гудок, второй. Видимо, еще спит. А дышать все сложнее, и сердце колошматит уже не в груди, а в висках, и я сейчас оглохну.

– Алло, – заспанным голосом отвечает Макс.

– Макс, – пытаюсь крикнуть в трубку, но губы не слушаются, во рту все высохло, так что язык от нёба не оторвать. – Макс, у меня… все… инфаркт… не могу дышать… и сердце, Макс…

– Вова! – В его голосе появляется энергетика. – Ты где?

– Дома. – По телу пробегают потные волны – то холодные, то горячие, в ушах дико звенит. – Макс, я… кажется… того… всё…

– Не отключайся! – орет он. – Слышишь меня?! Не отключайся!

А я слышу, как он кричит жене что-то про «скорую» и диктует мой адрес.

– Говори со мной! Говори! Когда это началось?

– Только что… или… минут пять… как только с ним поговорил… Макс, я не могу… Я ничего не соображаю, и сердце….

Он продолжает давать команды жене, спрашивать меня про алкоголь и кокаин и зачем-то – о цветных кругах перед глазами. А я никаких кругов не вижу, все закрыто мутной пленкой, и я весь состою из зашкаливающего пульса, перманентно возникающих болей в груди и бесконечных потоков пота.

– Как «Спартак» сыграет с «конями»? – Мне кажется, его голос звучит из колонки под телевизором.

– Не знаю. – Выговаривать слова становится все труднее, зубы стучат. – Ты в «скорую» позвонил?

– Едут уже, – говорит он. – Так что насчет «коней»?

– Я давно… давно… не был на футболе…

Выхожу с балкона, нервно нарезаю круги по комнате, держусь за телефон как за единственную нить, связывающую меня с реальностью. Макс что-то бубнит, задает уточняющие вопросы, а я ничего не понимаю, только отираю пот со лба и с каждым прикосновением ладони к голове чувствую, что лоб горит все сильнее и сильнее, как в детстве при ангине.

– Когда же они приедут? – хриплю в трубку.

– Скоро, они уже на соседней улице. Говори со мной!

– Только бы не опоздали, – шепчу я, а сам, конечно, уже не верю. Понимаю, что опоздают. Уже опоздали. Каждый удар пульса вызывает болезненные ощущения в висках. Грудь сдавливает, глаза различают лишь контуры предметов, а передвигаться становится все тяжелей.

Я дохожу до прихожей и пытаюсь лечь на холодную плитку у двери. В тот момент, когда у меня почти получается опуститься на пол, в дверь начинают лихорадочно трезвонить, Макс переходит на крик, а дальше все в тумане. Я вожусь с дверью, в квартиру вваливаются санитары. Один из них берет у меня из рук телефон и что-то отвечает Максу, второй усаживает на диван, достает аппарат для измерения давления, поднимает пальцами веко на правом глазу, вглядывается в зрачок, пульс нехотя замедляется, накатывает резкая слабость, я прикрываю глаза.