Текст книги "Хождение за три ночи"

Автор книги: Сергей Козлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

И вдруг солдат перестал хватать ртом воздух и начал улыбаться. И взгляд его, застывая в вечности, хранил в себе именно эту улыбку. Солдат улыбался, офицер плакал и молился:

– Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, молитвами Пречистыя Твоея Матере, преподобных и богоносных отец наших и всех святых помилуй и упокой души рабов Твоих в безконечныя веки, яко Благ и Человеколюбец, аминь.

И только тогда, когда поднялся офицер в полный рост, смерть заметила его, когда уже и сам бой начал затихать на какое-то время, уходя в подъезды, в подвалы и подворотни, и, словно опомнившись, смерть швырнула в него случайным, попавшим под руку осколком...

Этим осколком и перерубило молитву изустную.

*  *  *

Бом! Бом! Бом!

И не колокол, но все же звон стоял утром над деревней, когда струился вдоль по взмокшим травам волнистый туман.

– Это что за обедня, звонить-будить? – открыл глаза Петрович.

Сел на кровати и тут же понял, что болезнь не отступила, а, напротив, даже усилилась. Буквально через пару минут в комнату, где спал Петрович, забежал Василий и с порога объявил:

– Побудка. Гамлет на работу собирает. В рельсу бьет. Через полчаса общее построение. Тоня там чай заваривает. Будешь?

– Построение? – вскинул брови Петрович. – Совсем тут рехнулись. У вас тут колхоз или концлагерь?

– Типа того, но заработать можно. Не выйдешь на работу, можно дома лишиться. Дом я ему свой должен, понял? О тебе и монахе твоем еще доложить надо... И это... ты учти... мы Гамлета уважаем. Не потому что в долгу перед ним, а потому что он по-человечески с нами. Доложу вот о тебе...

– Че, миграционная служба? – еще больше удивился Петрович. – А сыновья-то у тебя где? Крестники мои? Еще вчера хотел спросить.

– Да в городе, там работу нашли. Слава Богу, со стакана слезли. Девки им хорошие достались, вот и держат их в шорах...

– Между ног они их держат, – хмуро поправил Петрович.

– Да мне без разницы, главное, не бухают мои парни, работают. Сашка—водителем у одного бугра, Федя – на стройке. Давай выползай, чай пить...

– Да чегой-то меня, Вася, ломает, шибко ломает... – Петрович с трудом спустил ноги с кровати. – А ехать надо. Как ехать?

– Ну, может, Ева чего придумает, – пожал плечами Василий и ринулся в другую комнату.

Тоня накрывала на веранде. Увидев Петровича, искренне обрадовалась, бросилась обнимать-целовать.

– Ой, Сереженька!

– Да уж забыл, когда меня так звали... Все – Петрович да Петрович... А ты все такая же, Антонина, крутить-винтить, – соврал, не моргнув глазом, Петрович.

Тоня за эти годы высохла, под глазами образовались синяки, да и во рту зубов явно поредело. От прежней красоты, которую помнил Петрович, остались только глаза.

– Спасибо за вранье, – улыбнулась Антонина. – Но все равно приятно.

– Зря я тебя тогда Ваське уступил, – улыбнулся в ответ Петрович.

– Ну, твоя-то Лида не хуже будет. Городская... Садись, чай пей, бутерброды вот. С маслом. Васька щас со двора придет. Почки у него... В туалет бегает всю ночь, и утром тоже...

– Да и я нынче чего-то расклеился...

– Вижу. Небось, по-другому бы и не заехал...

– Не знаю,– честно ответил Петрович. – Жизнь такая, несется сто двадцать, притормозишь – махом из потока выбросит, мотать-катать.

– Зато у нас все по расписанию.

– Да слышу уже, звон-перезвон. Как он вас всех купил-то, Гамлет ваш?

– Да все просто. Пить надо меньше... – Тоня села напротив, ладони под щеки, вздохнула. – По метру всю землю скупал.

– Это как?

– Сначала приехал, домик на окраине себе взял, пустовал он, магазин открыл. Все к нему и ходили. Надо бутылку – метр земли. Вроде и немного, все ж вокруг народное, все вокруг мое... Огороды у каждого, казалось, не пропить. А на деле не так уж много и вышло... У кого литров полста, у кого – чуть больше. А для верности, он нотариуса из города привез, платил ему. Так что каждая сделка по закону оформлялась. Ну, а когда всю землю прибрал, собрал всех и объявил, как теперь жить будем и на него работать... Кто не хочет – может уезжать. А куда ехать, Сереж?

– Да вы тут совсем рехнулись! – дернул желваками Петрович. – И что – всю деревню, все дома за водку купил?

– Нет, Ева родительский дом и огород выкупила.

– За сколько?

– Да... За несколько ночей, – потупилась Тоня. – Он на ней жениться хотел. Жену-то у него в какой-то войне на Кавказе убили. Вот и начал он по Еве сохнуть. Так-то мужик нормальный. Никого не оскорбляет, но требовательный. А Ева свое взяла, и послала его со всем кавказским акцентом.

– Молодец, крутить-винтить, – оценил Петрович.

– Да, он ее порядочной считает. Подарки ей делает. Но она ни в какую. «Я, – говорит, – молодца ждала, а не джигита. Сегодня ты под меня стелешься, а завтра из меня подстилку сделаешь»...

– Да-а-а... – задумчиво потянул Петрович. – Всякого насмотрелся на дороге, но о таком, чтоб целая деревня за водку продалась... Это ж, мутить-давить, рабство получается. Вы ж русскую землю продали! И так о нас, русских, – чего только не говорят. И вы еще тут, бомжи колхозные, кутить-пропить...

– А, – отмахнулась Тоня, – корреспондент даже из области приезжал. Думали, напишет чего. Написал: мол, трудовая коммуна тут у нас. А Гамлет – образец бизнесмена и руководителя. Во как!

– Да как же вы пьяные работаете?

– Ты же видишь, не похмеляемся. Кто до вечера выпил – выгонит. Кому в поле плохо станет, сам нальет. Но немного. А некоторых он даже за свои деньги лечить от пьянства возил. Мы вот с Васей, не поверишь, уже привыкли. Даже, вроде как, организм правильно настроился.

– Мозги у вас неправильно настроены! – вспылил Петрович и со стоном схватился за голову, в которой молотом застучал быстрый пульс.

– Чего митингуем? – вернулся, наконец, со двора Василий. – Десять минут до построения. И тебе надо бы, Петрович, туда сходить.

– Мне на хрена? Я русскую землю не пропивал, да и худо мне...

– Тонь, – спохватился вдруг Василий, не обратив внимания на обидные слова. – Ты забери пока к нам монаха-то. Забери от греха подальше. Гамлет ведь не монаха, мужика в ём увидит.

– Да сходила уже. Молится он. Сказала ему. Вроде все понял.

– Ну и ладно, – успокоился Василий.

*  *  *

Сбор тружеников модернизированного колхоза проходил на центральной площади села. Там, где когда-то стоял сельский храм, потом в обезглавленном храме был клуб, а теперь его наполняла зияющая выбитыми дверьми пустота... Напротив махал застиранным оборвышем союзного флага дом, где еще десять лет назад располагалась сельская администрация, а ныне – офис фирмы «Гамлет». Хозяин земли и фирмы жил на окраине и подъезжал каждое утро к офису на видавшей виды «копейке» по кличке «Коррозия». Под самопальной табличкой ИЧП «Гамлет» так и хотелось написать: генеральный директор – Шекспир.

Гамлет, кстати, чем-то походил на великого драматурга, если, конечно, портреты Шекспира, дошедшие до нас, являются портретами Шекспира. Это был худощавый мужчина лет сорока, с длинными – до плеч – вьющимися волосами, и лицо его кроме традиционной кавказской уверенности выражало еще некую поэтическую задумчивость, даже отстраненность. Характерного акцента у Гамлета не было, точнее – его акцент больше напоминал какой-нибудь южнорусский диалект с единственным несовпадением – «г» у Гамлета была твердой и правильной. Но вот со склонениями и определением рода у него был явный хаос. Вообще-то он больше походил на цыгана, располагала к такому суждению и одежда: ковбойские сапоги со шпорами, заправленные в них черные джинсы, черная кожаная куртка поверх черной, вышитой золотыми узорами рубахи, и, наконец, черная широкая шляпа, как у артиста Боярского или, все же, у самого Шекспира.

Звон, как выяснилось, раздавался от подвешенного на крыльце куска рельсы. А гремел в нее обрубленным ломом низкорослый круглолицый мужичок в мятом плаще и кепке, которого Василий представил как формального главу сельского поселения Леонида Мирного. Следовало полагать, что свой дом и свой огород он когда-то тоже «слил» Гамлету и теперь выполнял роль всенародно избранного приказчика.

Он-то и начал утреннюю перекличку:

– Афиногеновы!.. Алимовы!.. Бобровы!.. Безруких!.. Васюковы!..

Вместо ожидаемого ответа он просто выстреливал колким взглядом через толстые линзы очков в толпу. Гамлет стоял рядом, гоняя в руках четки, словно надевал на нитку каждую прозвучавшую фамилию. Когда Мирный закончил, Гамлет еще раз окинул всех пристальным взглядом и потом спросил:

– Чья приехала «Газель»? Зачем? Не вздумайте продавать овощи по-тихому!

Василий выступил вперед и отчетливо доложил:

– Гамлет Тимурович, это ко мне старый друг приехал. Давно не виделись. Их двое, он и монах, попутчик. Никаких овощей они не повезут.

– Я не против, чтобы приезжали друзья, – заверил хозяин земли, – но проверять буду. У нас тут нет миграционная службы, но важно, чтобы наша поля никто не обобрал. Мы должны все честно работать. Всем будет выгода. Я разве кого обманывал?

Толпа одобрительно загудела: нет, никого. Петрович смотрел на это действо с нескрываемой усмешкой в глазах. Рядом стоял Алексий, взгляд которого вообще блуждал где-то поверх голов. Похоже, он еще продолжал утреннюю молитву.

– Гости – это хорошо, – продолжал Гамлет, – гостей надо уважать и хорошо встречать. Но вы помните, приезжали из одной газеты – плохо написали, хотя мы их угощали, потом из другой – хорошо написали. Нам шума не надо, работать надо.

– Я не из газеты, – не выдержал Петрович и закашлялся.

– Хорошо, уважаемый, я не против. А монах зачем? Агитировать за религию? Мы ко всем религиям относимся хорошо...

– Не может он агитировать, он немой, – поторопился заверить Василий.

– Немой? – удивился Гамлет. – Значит, так надо, – сделал он вывод для самого себя. – Больные есть? Просьбы есть? – спросил он жителей.

Просьб и пожеланий не было, поэтому все быстро начали расходиться, и Петрович заметил, как Юра подсадил Михаила, и тот сел за руль старенького трактора «Беларусь». «С одной-то ногой! Маресьев...», – подумал он. Сам он вновь почувствовал себя значительно хуже и дернул за рукав Василия:

– Вась, если я у тебя еще до вечера поваляюсь, хозяин, – кивнул на Гамлета, – не выгонит? Дурновато мне, болеть-потеть... Думал, встану...

– Да лежи, говорю же – не зверь он, а хозяин.

– Ну-ну, – горько ухмыльнулся Петрович, – местный Джугашвили...

*  *  *

Петрович с трудом дошел до дома Василия, осмотрел на всякий случай со всех сторон «газель» и только потом отправился «болеть по полной программе». Уже завалившись в постель, он позвонил Шагиду и сообщил, что его «прижало». Азербайджанец спросил, не послать ли кого на помощь, но Петрович заверил: «Если не к вечеру, то утром двинусь дальше. Предупреди своих земляков, что задержусь». Алексий зашел к нему вместе с Евой.

– Вот, мутить-давить, совсем прижало, – признался им Петрович. – Поспать надо.

– Кризис, – отметила Ева, – это нормально, в эти сутки все и решится. Вот таблетки.

– Ты бы хоть помолился, что ли, о здравии раба Божьего Сергия, раз уж остался со мной, – то ли попросил, то ли подтрунил Петрович Алексия.

Инок кивнул и куда-то отправился. Ева, между тем, извлекла из подмышки Петровича градусник и скептически скривила губы:

– Давай-ка еще жаропонижающее. На фига вскакивал утром?!

– Да... Думал, поеду...

– Смотри, совсем не уедь...

– Лопата в кунге есть, зароете, – улыбнулся Петрович.

– Спи давай, – улыбнулась в ответ Ева. – Сон – твое главное лекарство.

Петрович закрыл глаза, но даже внутренний его взор все время не покидала нелепая сцена утреннего построения. Гамлет, Леонид Мирный, переминающийся с ноги на ногу народ, и над всем этим – разоренный храм. Как не прогонял он это видение, раскаленный мозг держал картинку, как видеомагнитофон – «на паузе». Она только чуть подрагивала, но не уходила. Но вот память, перебрав свои файлы, нашла что-то аналогичное, и заставка сменилась.

В семьдесят-каком это было? Парторг экспедиции и начальник ОРСа стоят перед шеренгой водителей. Парторг произносит душераздирающие патриотические речи, хотя они совсем не нужны. И так все ясно: ноябрь теплый, декабрь теплый, Иртыш еле-еле встал, толщина льда куда как ниже нормы, зимник не накатан, а экспедиции и поселку нужны грузы. Запасы на распутицу кончаются.

– Товарищи! – рвет душу парторг. – Мы не можем вам приказывать, но вы сами понимаете, какая сложная ситуация! Нужны добровольцы! Как, понимаете ли, в сорок первом! Стране нужна нефть, а значит, геологи должны работать, поселку нужна мука, а значит...

– Нужны добровольцы, – закончил за него кто-то из водителей.

– Правильно понимаете. Хотя бы три машины. Кто пойдет?

Первым, не задумываясь, шагнул Петрович. Героем быть хотел? Вовсе нет. Просто знал, что умения и опыта у него побольше, да и надоело вынужденное сидение на базе. Дорога, она ведь, как любимая женщина – то надоест до тошноты, то так поманит, что бросаешься ей в объятья, наматывая километры до мельтешения в глазах. И кажется, что во время этого движения происходит что-то самое важное в жизни, будто едешь к новому ее рубежу.

Вторым, разумеется, потянулся из строя за другом Васька. А уж потом загалдели, зашевелились все остальные, так что пришлось парторгу отмахиваться от добровольцев.

– В головную сяду сам! – объявил парторг, за что честь и хвала первому коммунисту, но Петрович от такой «радости» сник. Парторг в кабине хуже бабы на корабле.

– Мотать-катать! У меня машина, а не мавзолей! – попытался избавиться от такого попутчика Петрович, но парторг был настроен решительно.

– Считайте меня коммунистом, – подмигнул отчаявшийся Петрович товарищам.

Надо отдать должное парторгу, на льду Иртыша он вел себя храбро и грамотно. Шли, разумеется, с открытыми дверьми, и с глупыми советами он не лез. Напротив, позволил Петровичу проинструктировать маленькую колонну перед выездом на реку. Пересекали одиночным порядком, шли тридцать-сорок километров в час, слушая, как под колесами трещит «незрелый» лед, разбегаясь молниями во все стороны. Перед передними колесами буквально катилась волна, которую ни в коем случае нельзя было догонять.

– Ну че, колготки мокрые? – весело спросил Петрович парторга на том берегу.

– Нормально, Петрович, – не обиделся тот.

После этого рейса Лида встретила мужа баней, пирогами и теплыми объятиями. Но, «выполнив супружеский долг», начала отчитывать:

– Тебе чего – больше всех надо? Я что ли в одиночку должна детей тянуть? Я их и так одна тяну, пока ты по всему Союзу мотаешься.

– Так не пацанов же на лед пускать! – несмело «отстреливался» Петрович, потому как за Лидой и так закрепилось звание терпеливой жены. Парторг же инициировал вручение грамот и ценных подарков водителям.

– Грамота – хорошо, – оценил благодарность Васька, – повод выпить. А на стену повесил, и всегда есть повод выпить.

– А без грамоты мы безграмотные, – согласился Петрович.

Сколько еще было таких «фронтовых» рейсов добровольцами? Не за грамоты, не за премии... Но помнилось уже другое... Посвежее... Поближе... В девяносто втором, вроде бы, когда северные зарплаты превратились в фикцию, а то и вообще не выплачивались, уговаривал начальник АТП водителей делать рейсы в долг. Но сколько их уже было сделано? Давить на мораль было бессмысленно, этот ресурс не только растратили, но и сами же высмеяли. Потому сыпали бесконечными обещаниями. Да не верил никто. «Зарплату давай – поедем». И Петрович молчал вместе со всеми, поплевывая под ноги, а Васька к тому времени уже остался на трассе – у своей любимой Антонины. Наступали другие времена, основной смысл которых: успеть хапнуть, ухватить чего-нибудь, «прихватизировать». А чего ухватишь, если ничего, кроме «баранки», в руках не держал?

*  *  *

В разоренных храмах душе тревожно. Мечется она сквозняком меж разбитыми окнами, взмывает к зияющему пролому в куполе, вздрагивает у обезображенных фресок...

Битый кирпич и штукатурка под ногами, стены испещрены посланиями да именами тех, кто так нелепо и богохульно пытался себя увековечить. Вдоль стен поломанные скамейки да связки стульев, какие ставят в клубах и кинотеатрах. Обрывки афиш и окурки, будто останавливалась здесь на перекур целая армия. Покурила, поплевала во все стороны и двинулась дальше в светлое цивилизованное будущее...

Алексий поднял глаза и содрогнулся: близ к куполу, вместо которого зияла неровная дыра, сохранилась на островке штукатурки единственная фреска – Богородица с Младенцем. Монах упал коленями на кучу мусора и начал беззвучную молитву. Время потеряло свое значение...

– А я знаю, что ты был там. Я сразу чувствую... – услышал Алексий за спиной голос Гамлета. – Ты тоже потерял близких, как и я. Ты ушел в монахи, чтобы убежать от боли... А, может, я и не прав, ты ушел, чтобы быть ближе к ним?

Инок никак не реагировал. Только закончив внутреннюю молитву и совершив несколько поклонов, касаясь лбом кучи мусора, он повернулся к неожиданному собеседнику.

Гамлет сидел на обломках кирпича, подогнув под себя ноги по-восточному, сапоги, блистая шпорами на солнце, стояли на входе. Теперь это был совсем другой человек: на лице не осталось и тени самоуверенности, из голоса исчезли командные нотки. Он смотрел даже не на Алексия, а куда-то сквозь, даже, пожалуй, сквозь стены.

– Я думаю, этот Дом Бога надо восстановить... Не веришь? Я правда так думаю. Я знаю, что вы всех нас считаете чурками безмозглыми... – некоторое время он помолчал, теперь уже следил за реакцией монаха. Алексий же поднялся и слушал его стоя. Лицо его ничего не выражало. – Нет, ты уже выше. Ты уже знаешь, что мы все дети Всевышнего. Непослушные, да? – ухмыльнулся Гамлет. – Я вот уже поздно, но понял, если бы все, кто живет в России и рядом с ней, объединились, то какая бы это была мощный сила! Бог давал нам шанс, а мы... Ты так не думаешь? – Гамлет снова замолчал, словно подыскивал ответы на собственные вопросы. Потом продолжил: – Когда я сюда приехал, тут уже ничего не было. Дом можно было купить совсем дешево, я купил. Они сильно пили. Очень сильно... Будто все умереть хотели. Русские все делают сильно. Сильно воюют, сильно трусят, сильно работают, сильно отдыхают, сильно плачут, сильно молятся, сильно богохульствуют, сильно пьют, сильно бросают пить... Другим этого не понять. Я долго понять не мог. Теперь сам так могу.

Какое-то время они внимательно смотрели друг на друга. Больше это даже походило на какое-то взаимное созерцание.

– С тобой интересно разговаривать, – признался Гамлет. – Ты самый лучший собеседник. Я чувствую твою душу и твою силу. Ты сильнее... – Гамлет в первый раз повернулся к Алексию спиной, скорее потому, что не хотел, чтобы инок в этот момент читал его лицо. – Ты сильнее, – продолжил Гамлет, – потому что ты не... – Он так и не закончил фразу. Постоял немного и, так и не повернувшись, вышел под открытое небо, начал обувать сапоги.

*  *  *

– Алешенька, ты устал? Еще немного осталось... Видишь, сколько людей стоит?.. Все хотят прикоснуться к святыне.

– Мама, а почему к святому очередь, как в магазине? Даже больше?

– Потому что нас грешных много, а святых мало.

Очередь медленно продвигается, никто не ропщет, некоторые шепчут молитвы и акафисты.

– А почему Успенский собор цветастее Троицкого?

– Разные стили архитектуры; Троицкий намного древнее, мальчик, – ответил за маму какой-то мужчина, стоявший рядом, – каждый из них по-своему прекрасен.

– Мама, а Брежнев тоже сюда приезжал?

В этот момент очередь, показалось, на какое-то время замерла. В первый раз Алеша видел, как мама растерялась, но быстро нашлась:

– Нет, сынок, ему некогда, он вон какой страной управляет.

Очередь вздохнула и зашептала молитвы.

– Странно, – не успокоился Алексей, – а Дмитрий Донской к нему приезжал. Помнишь, мы читали?

– Помню... Конечно, помню. Но ты сейчас помолчи немного, мы к святыне приближаемся, понимаешь? Надо свое сердце послушать, понимаешь? Тут Дом Живоначальной Троицы...

– Понимаю, – ответил Алеша, но не совсем понял.

Уже когда вошли под своды храма, Алешу вдруг начал мучить другой вопрос, и он не преминул его задать, правда, уже шепотом:

– Мам, вот раньше был Сергиев Посад, а почему теперь Загорск? Разве это название лучше?

Мать уже не ответила. Она стояла, чуть опустив голову, читая одними губами вслед за монахом у раки с мощами акафист преподобному Сергию. В храм, кроме русских паломников, входили иностранцы. Они были в шортах и с фотоаппаратами, двигались не со смирением, а с любопытством, но внутри храма погружались в созерцательное молчание, некоторые осеняли себя по-католически крестным знамением, были и такие, кто падал на колени...

Все ближе подходя к раке с мощами преподобного, Алеша вспоминал, как читали с мамой по очереди «Житие преподобного Сергия». Вспоминал, каким небесным смирением обладал этот молитвенник о Земле Русской, вспоминал совершенные им не ради славы чудеса, и неожиданно с огромной силой почувствовал собственное несовершенство. Так сильно, что в груди что-то сжалось, а на глазах выступили слезы. Хотелось оглянуться и посмотреть, ему одному так за себя стыдно, или есть кто-то еще, кто плачет над своими грехами? Он не оглянулся, зато оглянулась уже подходившая к раке бабушка, которая, увидев Алешины слезы, сначала всхлипнула, а потом и вообще зарыдала, упав на колени. Ей помогли подняться, помогли приложиться, а дальше она пошла уже, тихо плача о чем-то своем.

У святого нужно было что-то просить. Все, наверное, просили. Все шли со своими бедами. Но у Алеши попросить не получилось. Он просто не знал, о чем просить, что пожелать, да и мама говорила, что Богу виднее, куда направить человека. Но все желания, все приготовления мамы к этому моменту забылись, потому что хотелось только плакать. Плакать над собой.

Уже на улице к маме подошел иностранец и, ломая русский язык, спросил:

– Нам гид говорить, что это есть великий святой русской земли. Он многое мог делать... Как Иисус. Пре-по-доб-ный...– медленно проговорил он, будто пробовал слово на вкус. – Скажите, что в нем быть главное?

– Смирение, – не задумываясь, ответила мама.

– Смирение? Что есть смирение?

– Humility, probably, – ответила мама, и Алексей впервые узнал, что мама знает иностранные языки, – но в вашем языке, скорее всего, нет того смирения, о котором я говорю.

– Смирение? Humility? – повторил иностранец. – Почему нет?

– Такой глубины нет.

– Глубины? – так и не понял иностранец, оставшись в раздумьях.

*  *  *

Старший лейтенант Добромыслов снова стоял на коленях. На коленях, потому что оторваться от земли было невыносимо трудно. Боли не было, зато было чувство, что половины головы просто нет. Появилось щемящее чувство несовместимости происходящего вокруг с жизнью. Пытаясь сохранить равновесие, он всем телом, до какого-то внутреннего содрогания и тошноты ощутил, что Земля круглая и на ней нелегко устоять, она постоянно уходит из-под ног. Что вслед за Землей несется пейзаж, и его очень трудно удержать в глазах, он смазывается и вообще гаснет.

– Э-э... Пайдйом!.. – голос отодвинул шипение и треск огня, отодвинул вату в ушах... – Пайдйом, гаварю...

Перед лейтенантом стоял мальчик лет десяти-двенадцати. Чумазый и очень серьезный. Серьезный, как воин.

«Нерусский», – определил Добромыслов и даже испытал перед этим мальчуганом страх. А ведь было отчего: рука, машинально скользнувшая к кобуре, пистолета там не обнаружила. Наверное, это оружие Алексея было сейчас в правой руке паренька.

– Вставай, не умер же? Пайдйом!

Нужно было что-то ответить, пошутить про плен, предположить, что мальчишка сейчас отведет офицера своим старшим бородатым товарищам, и прославится, нужно было что-то сказать, но Добромыслов не мог этого сделать. Он просто не знал, как говорить! Так, как будто никогда не умел. Он и слова мальчика воспринимал как будто не сам, а как посторонний зритель – со стороны, отчего хотелось крикнуть этому нелепому старшему лейтенанту: «вставай, салага, умри хотя бы по-мужски». Но ни кричать, ни шептать, ни даже связно думать Алексей Добромыслов уже не умел. О том, что говорит ему паренек, он больше догадывался, чем понимал.

– Пайдйом! – настаивал парень, нетерпеливо помахивая стволом пистолета.

Поднялся, опираясь руками на горячую от внутреннего пожара стену, и пошел за мальчиком. Если бы мог думать, то понял, что парень идет впереди, а не за спиной, наставив на русского офицера ствол. Идет, и аккуратно вглядывается в пылающую темноту, замирает при близких взрывах, иногда оглядывается: не упал ли старший лейтенант.

Разве мальчик не знает, что Земля круглая? Что стоять на ней трудно. И сколько не иди, все равно придешь туда, откуда пришел. Мальчик не знает, что земля вращается неравномерно... Наверное, сейчас она ускоряется. И даже полюс скачет то туда, то сюда... Мгновенный полюс, так это называется в физике? А зачем эти знания, если сейчас наступит смерть? Смерть – это полюс чего? Раньше смерть приходила... Человек научил ее летать, накрывать, растворяться, излучаться, взрываться... Смерть Добромыслова не остановит вращение Земли, не сместит полюс, но что-то уже будет не так. Другой вопрос: можно ли спасти душу в аду? Если в аду еще страшнее, чем на Земле, то представить его невозможно. Каковы должны быть страдания там?

Если бы Добромыслов мог думать в тот момент, он непременно задался бы вопросом: куда ведет этот мальчуган с его пистолетом в руке? А думать не получалось... Точнее, наоборот: мысль стала какой-то объемной, всеобъемлющей, виделось все в целом, и не со стороны глаз, а будто сверху. И целостность этого восприятия нарушалась только саднящей, но вовсе не нестерпимой, а вполне сносной болью в левой части головы. Другое дело, что от такого восприятия мир опрокидывал тебя, и постоянно хотелось лечь и не двигаться. Но мальчик настойчиво повторял свое «пайдйом!», а значит – надо идти.

Вот из подъезда выскочили два бородача с автоматами наперевес, что-то крикнули мальчику на непонятном языке, он что-то ответил, и они захохотали, как будто сейчас самое время хохотать. Или это и есть дьявольский хохот? Один из них увидел в голове русского офицера осколок, показал на него мальчику, тот кивнул. Мальчика похвалили, потрепали по голове, и снова скрылись в подъезде.

– Пайдйом!

Видимо, убьют Добромыслова не здесь. Хотя зачем искать специальное место, если смерть везде? Если город состоит из смерти? Труднее найти место, где жить, а не где умереть?

С трех сторон в город втягиваются новые воинские колонны. Смысла сейчас в этом втягивании не больше, чем в мясе, падающем в жерло мясорубки. Как удается видеть это, находясь на одной из пылающих улиц?

– Пайдйом! Э-э-э... Давай... Быстро...

Город кончился... Горящие пригороды... Колонны машин... Командно-штабная машина Р-142. Кто здесь? Командующий армией?

– Сматри... – мальчик предлагает еще куда-то смотреть.

Куда? Если все видно как с высоты птичьего полета... Надо упасть, чтобы не видеть этого.

– Сматри... – мальчик хочет, чтобы Добромыслов посмотрел в маленькое прямоугольное зеркало в его руках.

Старший лейтенант смотрит в зеркало. Что там? Залитое кровью лицо...

– Сматри...

Что еще? Какое-то излучение над головой. Там, где торчит кусок металла. Похожее на инфракрасное... Похожее на... нимб...

– Иди! Там твои... – мальчик сунул пистолет Добромыслова в его кобуру и подтолкнул в сторону машин.

– Э! Кто там?! Я щас из подствольника проверю!

Если бы старший лейтенант Добромыслов мог тогда думать, мог говорить...

Мальчик исчез так же неожиданно, как появился. Почему он вывел его к русским? Ведь точно такие же отроки будут подходить с улыбкой к БТРам и танкам, чтобы швырнуть в люк гранату. Став причиной смерти нескольких человек, они никогда не будут жалеть об этом, не будут видеть страшные сны. Они станут считать себя настоящими мужчинами.

Это был другой мальчик. И значит – они есть. Пока они есть, ад – не везде.

Луч света резанул по глазам.

– Э, старлей, я чуть тебя не порешил, почему не отзываешься? – рослый капитан вынырнул из темноты. – А вы, бойцы, чего молчите? Что, жарко там?

Какие бойцы? Добромыслов видел только горящую улицу и спину мальчика впереди. Когда они к нему присоединились? Это были не мысли даже, это были какие-то обрывки, какие-то трудно связываемые между собой образы. И нужно было спросить у этих напуганных, но не бросивших автоматы парнишек, к тому же тащивших на себе двух неходячих: видели ли они мальчика, который вел старлея через горящий город? Но спросить было некому. Мозг Алексея к этому моменту уже вообще не мог декодировать воспринимаемые сигналы.

– Да ты крепко ранен, брат, – заметил капитан осколок в голове Добромыслова. – Сержант! Доктора сюда!

И бессмысленно минутой позже командующий буравил взглядом воспаленных усталых глаз лицо старшего лейтенанта. Бессмысленно взывал к последним остаткам его сил, требуя обрисовать хоть какую-то обстановку. Алексей тогда еще понимал, что с ним разговаривают, но что говорят – декодировать уже не мог. Это был набор звуков. Так мог говорить иностранец, так мог лаять пес, так мог гудеть двигатель автомобиля... Нужно было лечь, но он забыл, как это делается. Реальность и прошлое странно перемешались в поврежденной работе мозга: перед ним все еще шел впереди мальчик, размахивая пистолетом в руке, еще пылал остов КШМ, еще катилось горящее колесо, еще не кончился разгоревшийся перед боем спор...

*  *  *

Офицеры батальона собрались в будке, потому как разводить костры на улице было запрещено приказом комбрига. Вот и молотили двигатели боевых и тыловых машин, делясь теплом с замерзшими солдатами и офицерами. Почему-то все были спокойны, словно предстоял не штурм города, а военный парад. Пожалуй, перед парадом волновались бы серьезно, да и командной суеты было бы поболее. Потому и навеяло табачным дымом желание пофилософствовать. Разумеется, многие не упускали возможности поддеть Добромыслова, зацепиться за веру, особенно любил иронизировать с легкой издевкой над верующим старлеем капитан Рыбаков. В отличие от остальных, которые делали это не со зла, а по армейской привычке поддеть товарища, он был убежденным атеистом, и не упускал возможности поязвить, если разговор хоть как-то можно было вывести в плоскость теологическую. Рыбакова недолюбливали за его подчеркнутую правильность, вычурную порядочность, и безукоризненную выправку, которой он кичился. Невысокий, белесый, с каким-то въедливым и от природы злым взглядом, он только свои поступки считал правильными и только свои знания верными. Сам же, по сути, человек был ограниченный, тем не менее, обладающий генеральскими амбициями и академическими замашками в суждениях.