Текст книги "Хождение за три ночи"

Автор книги: Сергей Козлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

– Да не может он ей нравиться или не нравиться, – заводилась Зинаида Павловна, – для партии Бога нет! Ученые давно это доказали!

– Как?

– Ну... – терялась тут Зинаида Павловна, – исследованиями. Последними научными достижениями. И только темные, отсталые люди верят в Бога.

– А Ломоносов?

– Что Ломоносов?

– Он тоже был темный и отсталый?

– Почему?

– Потому что он верил в Бога.

– Ну знаешь, Добромыслов, ты меня тут за нос не води. Ломоносов когда жил? Он не мог в условиях царского режима открыто заявить, что не верит в Бога. Он просто двигал науку. Но он не ве-рил. – Зинаида Павловна застолбила последнее утверждение по слогам – так, будто была, по меньше мере, женой Михаила Васильевича.

– Это он вам сам сказал?

– Все, Добромыслов, все. Твои закоренелые заблуждения выводят меня из себя, а я не могу себе этого позволить. Все. Из-за тебя, Алеша, у нас показатели падают. Ты же во всех анкетах пишешь, что ты верующий! Это пятно на школе. На моей карьере! На моем имени. Ну неужели нельзя написать: я – атеист? А верь – сколько тебе влезет. В церковь ходи. А? Что тебе стоит?

– Это стоит совести, Зинаида Павловна.

– О, Господи! – восклицала порой главная воспитательница и даже не ловила себя за язык.

– Знаете, апостол Петр, после того как Христа схватили, отказался от него три раза, как и предсказывал Спаситель. Но потом все же пошел на крест.

– И ты веришь в эти сказки? Ну вот, тебе осталось учиться всего год, откажись и ты? А? Пока учишься в нашей школе? Окончишь, получишь аттестат – и тогда можешь хоть на крест, хоть куда!

– А от отца мне тоже отказаться? Вот вы, Зинаида Павловна, честный человек, скажите, как бы вы относились к предателю? Можно ли предать ради показателей?

На какое-то время Зинаида Павловна умолкала, взвешивая слова ученика, пытаясь найти правильный ответ. И, как обычно, хваталась за своего «святого». Показывая на портрет Ленина, она пускала в ход тяжелую артиллерию:

– А ему ты веришь? Он – как и твой Христос – жизнь ради нас положил! Всю ее отдал ради народа!

Алексей знал, что ему ответить на это, но не смел. Отец и мать категорически запретили спорить о личностях вождей, генеральных секретарей, даже если их сравнивают со Спасителем. И все же он нашел, что сказать.

– А если бы вас заставляли отречься от Ленина? Ну... Так... На годик всего... А потом можно снова... В комсомол, в партию, хоть куда?

– Вот что, Добромыслов, ты говори да не заговаривайся. Как ты вообще можешь сравнивать! С именем Ленина люди в атаку шли! На амбразуры бросались!

– Старшая сестра рассказывала, что когда она училась, все говорили – с именем Сталина.

– Да, и с именем Сталина!

– А вы знаете, сколько христиан приняли мученическую смерть с именем Спасителя?

– Да от чего он тебя спас, спаситель твой? А? От чего? От заблуждений твоих заскорузлых? Нет, все, у меня сейчас еще совещание, а ты, Добромыслов, думай, придешь в пятницу. Понял? И помни, Алеша, для нас важен каждый член нашего общества. В пятницу жду, вот, – она взяла со своего стола первую попавшуюся брошюру, – почитай... это... – посмотрела на название, – о борьбе коммунистов с международным сионизмом. Это важно.

Алексей послушно брал книгу, язвительно подмигивал лукавой улыбке портретного Ленина и уходил до следующей пятницы. В пятницу беседа продолжалась в той же тональности. Еще были комсомольские и классные собрания, куда его приглашали на проработку. Но, правда, все реже. Видимо, потому, что у многих ребят он вызывал отнюдь не недоумение или раздражение, а иногда нескрываемый интерес. Особенно после того, как по оплошной просьбе секретаря комсомольской организации Добромыслов рассказал о своем понимании Вечной жизни.

Жить вечно хотелось всем...

*  *  *

Петрович прижал «газель» к воротам одного из домов. Было заметно, что самочувствие его со временем становится все хуже. Он часто ежился от озноба и стал меньше говорить. В двух окнах горел свет, но за плотными цветастыми занавесками о происходящем за стеклом можно было только догадываться по шумному говору.

– Я же говорю, бухают, – определил Петрович и постучал казанками по стеклу.

С первого раза его не услышали, он постучал громче, на этот стук штора отодвинулась, в окно выглянуло небритое лицо, пытаясь безуспешно вглядеться в темноту и одновременно вопрошая:

– Кого там нечистая принесла? Чего надо?

– Жаль, здесь не белые ночи, так бы сразу распознал Васька, – пояснил Петрович Алексею данный негостеприимный ответ. – Мы с ним тут все трассы исколесили, еще в семидесятые.

– Васька, открывай! – крикнул Петрович. – Открывай, а то уеду, у меня коньяк есть!

– Петрович! – распознали за окном, и штора тут же колыхнулась обратно, Васька пошел открывать.

Через минуту он уже стоял в открытых воротах, улыбаясь наполовину беззубым ртом. На вид Ваське было за пятьдесят.

– Петрович, так тебя растак, даже не верится!

Кумовья обнялись. Правда, Петрович заранее предупредил:

– Ты это, подальше держись, меня какая-то простуда мает, заразишься еще, сопеть-корпеть.

– Да от моего выхлопа микробы на расстоянии пяти метров мрут. Полная дезинфекция. Меня можно в поликлинику брать: на задницы перед уколом дышать вместо спиртовой примочки. А этот с тобой? – Васька кивнул на Алексея.

– Да, попутчик. Монах. Поэтому базар фильтруй внимательно. Мата не надо. А сам он немой, молчать-торчать.

– О, как, – оценил информацию Васька, и тут же переиграл словами: – Немой – не значит не наш. Твой друг – мой друг. Щас всем нальем, и немые заговорят.

– Да мне бы, Вась, отлежаться до утра. Меня трясет, как музгарку дворового... Надо еще Шагиду позвонить, что задержимся, а то с ума сойдет без своего товара. Таблеток бы каких. Парацетамола, аспирина. Тачка-то не моя. В аптечке только презервативы и мухи дохлые.

– В огнетушителе – брага, – дополнил Васька. – Да проходите вы. Щас фельшерицу подымем. Она тут напротив. Толковая баба. И выпить – не дура.

– У вас все выпить не дураки, – поддержал Петрович, входя во двор. – Колхоз «Светлый путь – чистый спирт», бухать-копать...

*  *  *

Первый партнер по спаррингу Антон перешел в школу, где учился Алексей, они еще больше сдружились и по вечерам вместе возвращались с тренировок.

– Завтра выходной – с утра побежим? – спросил Антон, когда они уже затемно брели по заснеженной улице с тренировки.

– Нет, – ответил Алексей, – завтра буду в храме помогать отцу. Он будет служить Литургию. Ему здесь немного служить осталось. Придется уехать на север.

– Почему?

– Кто-то донес на отца, что он занимается антисоветской пропагандой, и Владыка порекомендовал ему уехать в другой приход, подальше.

– А твой отец – что – агитирует против советской власти?

– Нет, конечно. Прихожане его любят, а власти не нужны популярные священники. Мать так говорит. Им же надо, чтобы человек со своими бедами не в церковь шел, а в партийную ячейку.

– Ерунда какая-то... Уже вроде перестройка, не красный террор какой-нибудь. Даже Зинаида к тебе уже не пристает.

– В том-то и дело, кесарю – кесарево... Отец говорит: народ все отдал – труд, здоровье, жизнь, так еще и душу подавай. Но знаешь, он часто повторяет, что если с советской властью что-то произойдет, то и со страной – тоже.

– Да что с ней произойдет? Такая силища!

Алексей не ответил. Он вдруг остановился и залюбовался высыпавшими в ночном небе звездами. Антон тоже замер и последовал примеру друга. Зимой, казалось, космос раскрывал над городом свою холодную пропасть и холод дул прямо оттуда – из мерцающей звездной глубины. Но вместе с ним струилось на землю удивительное таинство мироздания. Город словно начинал дышать в одном ритме с промерзшим до бесконечности небом. По заснеженным улицам сквозило щемящее душу ожидание, будто вот-вот через это холодное слияние земли и неба произойдет нечто удивительное и всеобъясняющее: и эту улицу, и эти спящие тополя, и эту отступившую в теплые подъезды жизнь, и эту непостижимым образом упорядоченную звездную кутерьму, сквозь которую несется маленькая голубая песчинка – Земля.

– Как думаешь, там есть что-нибудь? – спросил Антон.

– Есть. – Твердо ответил Алексей.

– А инопланетяне? Может, смотрят сейчас на нас – двух дурачков?

– Может, – согласился Алексей.

– Они – как мы?

– Должны быть как мы. Ведь и они – по образу и подобию Божьему.

– Я тоже часто смотрю в ночное небо. Такая тайна над нами, а мы ходим, упершись носом в землю.

– Это точно...

– Слушай, тебя биологичка завалит. Ну, с этими... Обезьянами... Ты эту теорию эволюции совсем не признаешь? Ведь... Ну... Питекантропы, неандертальцы...

– Антон, – нахмурился Алексей, – мы уж сколько раз с тобой говорили. Подойди к зеркалу. Ну какая ты обезьяна? А? Почему сегодня виды вымирают, а не приспосабливаются? Где эволюция? Деградация, а не эволюция.

– Да я, честно говоря, тоже, не хочу от обезьян происходить. Видеть в макаке своего пра-пра-пра-пра... – облегченно махнул рукой вдаль Антон. – Но на экзамене я все равно буду рассказывать про Дарвина.

– Рассказывай. Заодно расскажи, почему ученые до сих пор не нашли ни одного переходного вида! Расскажи, как Дарвин утверждал, что киты произошли от медведей, которые ловили рыбу. Ты представить себе такое можешь?

– Чушь, неужели Дарвин так утверждал?

– Вот видишь, Тоха, ты даже не знаешь теорию, которую собираешься доказывать. И весь советский народ так... А если б прочитали книгу Дарвина, то знали бы, что Бога он не отрицал. Только надо в английском варианте читать.

– Ладно-ладно, – испугался Антон опасной темы, – ты мне лучше скажи, ты вместе с отцом уедешь?

– Нет, он оставит меня с тетей. Чтобы я школу закончил уже здесь. Осталось-то полгода.

– Это хорошо, значит, будем вместе, – обрадовался Антон и тут же подумал, что тем самым мог обидеть друга, у которого в семье неприятности.

Но Алексей улыбнулся в ответ:

– Будем вместе. Этим летом собираются праздновать тысячелетие Крещения Руси. Кое-где даже храмы открывают. Может, и отца вернут. Даже не верится, что сейчас такое могло произойти.

– А мне завтра можно с тобой пойти?

– Можно. Но ты же ходил уже, тебе не понравилось.

– Да, но не то, что бы не понравилось. Было все так, как ты предупреждал. Сначала какая-то сила будто бы стала меня из храма выталкивать. Тяжело как-то стало. Дышать тяжело...

– Бесы, – определил Алексей.

– И знаешь, мне кажется, там все о смерти напоминает.

– Правильно. А что в этом такого? Непомнящий о смерти не знает о Вечной жизни. Другого перехода туда нет. Хотя, вру. Пророки Енох и Илия были живыми во плоти взяты на небо. Илия поднялся в огненной колеснице.

– В огненной колеснице? Может, инопланетный корабль? – сделал свое предположение Антон.

Алексей улыбнулся:

– Вот есть у нас, у людей, привычка Божии дела своими мерками мерить. Отец говорит: антропоморфный подход.

– Какой?

– Да чисто человеческий.

– А другого у нас нет, – смутился Антон, – я, вон, читал, что Ванга сказала: Гагарин не погиб, его забрали... Забрали, понимаешь? А кто мог забрать? Инопланетяне. Ты про Вангу-то знаешь?

– Знаю.

– Ну и что скажешь?

– Ничего.

– Но в церкви же постоянно о каких-то чудесах говорят, ты сам сколько рассказывал.

– Тош, чудеса бывают истинные и ложные, подобие чудес и дьявол делает, чтоб человек заплутал. А про Вангу я не знаю ничего. Откуда у нее какие-то знания? Кто ей дал? Мне ближе наша Матронушка Московская, вот уж провидица была... К ней люди приходили во время войны, у кого близкие без вести пропали, и она точно говорила – ждать или отпевать. – Алексей остановился, взял за плечо друга: – Лучше давай не будем, опять спорить придется, поздно уже. Скажу одно: человек, ограниченный физическим телом, не может собственными силами познавать потусторонний мир.

– Ладно, не будем. А звезды сегодня, и правда, очень красивые. Так и манят. Если б построили звездолет, ты бы полетел? Или это тоже нельзя? – хитро прищурился Антон.

– Почему нельзя? С тобой – полетел бы, – улыбнулся Алексей.

– Так я завтра приду?

– Приходи. Отец рад будет.

– Ты серьезно? А я думал он меня безбожником каким ругает.

– Не ругает. Твой же меня не ругает.

– Ругает, – вдруг признался Антон, – но не сильно. Ты же мой друг. Батя считает, что человек – творец собственной судьбы, а Бог здесь ни при чем.

– Правильно считает. Человек сам выбирает: к Богу ему идти или в другую сторону.

– Слушай, Лёх, – покачал головой Антон, – ты такой умный, что у тебя на всё ответы есть.

– Не на всё.

– Ага, то-то я себя дураком всякий раз чувствую. Пошли, давай. Богослов.

*  *  *

В доме было накурено, едко пахло свежим нарезанным луком, водкой и чем-то прелым. Скорее всего, остановившимся в этих стенах временем. В комнате, куда Василий провел гостей, царил беспорядок. Посередине под слабой лампой, облагороженной съежившимся от времени и температуры абажуром, стоял стол, на котором вместо скатерти лежала древняя пожелтевшая газета. На полу, чуть в стороне, валялись костыли. На столе – початая бутылка водки, под столом – дюжина пустых. На засаленных потемневших тарелках с надписью «общепит» грубо порезанный лук и ржаной хлеб. Рядом что-то похожее на вяленую пелядь. В центре пластиковая бутылка пива. У стены незаправленная металлическая кровать, которая скрипела уже одним своим видом. Рядом с ней ободранный комод, на котором покоилась радиола «Беларусь». Именно радиола больше всего поразила Алексея, потому как долго пришлось вспоминать название этого раритета. А ведь где-то там, под крышкой, заветный переключатель скорости вращения пластинок: 33/78. Ах, как смешно было в далеком детстве включить пластинку, записанную на скорости 33 оборота, на все 78! Тогда в динамиках пели и играли смешные лилипуты... А еще рядом с радиолой валялись старые школьные ручки с обгрызенными, пожеванными концами, стоимостью 35 копеек... Время остановилось.

За столом сидели двое. Юра и Миша, как представил их Василий. По возрасту они были ближе Алексею.

– Тоня уже спит, – пояснил Петровичу Василий, – да и мы собирались сворачиваться. Завтра на работу.

– Неужто работать начали, крутить-винтить? – искренне удивился Петрович.

– Тут, хочешь не хочешь, придется, у нас новый хозяин.

Юра и Миша как-то печально кивнули: мол, зверь-хозяин.

– Председатель, что ли? – уточнил Петрович.

– Да не, – отмахнулся Василий, – владелец земли... Ну, короче, все, что здесь у нас есть в округе, один мужик купил.

– Новый русский?

– Если б русский, – в голос ответили Юра и Миша.

– Даже и не знаем – каких кровей, – пояснил Василий, – Гамлетом зовут.

– Гамлетом? Это у этого, как его, у Шекспира такой был. Принц датский. Его Высоцкий играл.

– Не, этот чернявый, – сообщил Миша, наливая по стаканам.

– Чего ты там про коньяк говорил, Петрович? – вспомнил Василий. – А то за фельдшерицей пойду, надо – чем заманить.

– Да вот, налить-палить, – Петрович достал из пакета и поставил на стол бутылку «Российского».

По всему было видно, что Петровичу с каждой минутой становилось все хуже. Он уже все меньше балагурил, даже налил себе рюмку водки, оставив коньяк для медика.

– Полыхну, может, микробов выведу, – пояснил он Алексею, – все равно до завтра здесь кантоваться.

Через пять минут вернулся Василий с молодой, немного растрепанной женщиной. Похоже, он поднял ее с постели. В шлепанцах на голую ногу и стареньком мешковатом плаще она выглядела невзрачно, но лицо ее все же дышало нерастраченной женской тайной, а большие серые глаза наполняли взгляд спектром тоски, усталости, природного ума, ироничного высокомерия и притворной покорности судьбе. Именно этот взор она дольше всего задержала на Алексее.

– Ну, если такие молодые в монахи идут, то и мне пора. Возьмешь, хлопец? – спросила она.

Алексей ответил ей долгим пронизывающим взглядом, который заставил ее вернуться в привычный мир и переключиться на Петровича. Из пакета она достала старенький стетоскоп, тонометр, градусник, кулек с таблетками.

– Это Ева – первая женщина... – начал, было, представлять Василий, но не успел.

– Ложка чайная есть, горло посмотреть? – спросила-скомандовала Василию, который тут же ринулся куда-то искать ложку.

После недолгого осмотра, прослушивания и простукивания Петровича Ева со вздохом вынесла приговор:

– Ну, если без анализов – банальная оэрвэи, дня три надо валяться.

– Нет у меня три дня. Мне ехать надо, – горько озадачился Петрович. – Ты мне, Ева, порошков-микстур каких дай, аспирин-маспирин, антибиотиков-антиубьетиков, но мне ехать надо. Хоть плод от древа познания, но ехать надо!

Ева посмотрела на Петровича, как на безнадежного больного. Василий в это время плеснул ей (в специально принесенную из серванта рюмку для дамы) коньяка. Она выпила его без какого-либо внешнего интереса, так она могла бы выпить и глоток воды или, скажем, валерьянку. Василий тут же заново наполнил стопку, а Ева начала рыться в кульке с таблетками.

– Чудес не бывает, – сообщила она вдохновленному ее поисками Петровичу. – Хочешь не хочешь, а три дня такая болезнь берет минимум. И проходит вне зависимости от лечения. Сказки это все, про колдрексы по телевидению. А будешь гарцевать, можешь получить осложнение. Вон, температура-то лезет...

– Гарцевать-кварцевать, – озадачился Петрович и вытер испарину на лбу.

– Ну, грипп – это не мина, – заметил Михаил. – Пните мне костыль, отлить схожу, – попросил он всех, но просьбу его тут же выполнил Василий.

Когда он поднялся, стало ясно, для кого в комнате лежал костыль. Правой ноги у него не было выше колена.

– Протез задолбал, трет в кровь, – пояснил он и заковылял к выходу.

– В Чечне, – кивнул ему вслед Юра. – Теперь геройскую пенсию получает на буханку хлеба в день. Орден и тот пожалели. А сейчас еще и забыть стараются. Как же – война кончилась. Ныне все мирные.

– Ага, а еще на Гамлета с одной ногой корячиться, – добавил Василий.

– За что воевал? – спросил всех на свете Юра. – Надо было – вон, – он стрельнул взглядом в Алексея, – в церковь слинять, поклоны бить, авось боженька и защитил бы нас всех...

Алексей, разумеется, молчал и будто безучастно смотрел куда-то мимо.

– Что ты про него знаешь? – тихо, но веско спросил Петрович, который умел давить авторитетом прожитой жизни и намотанных километров.

– Да... – неопределенно отмахнулся Юра.

*  *  *

– Старший лейтенант Добромыслов! Ты меня слышишь, в конце-то концов! Да что ты пялишься на меня, как будто я стена?! Где рота?! Где батальон?! Кому еще удалось прорваться с вокзала?! Где твой друг Смирнов, в конце концов?! Да позовите кто-нибудь медика!!!

Ничего... Только левую часть головы прорезает длинный-длинный раскаленный нож. «Ничего» – это ад, который образуется из сплошной череды взрывов, превращающих «чего», то есть пространство в мозаику, которую никогда уже не сложить в правильном порядке. Боевые машины горят колонной, как на параде. Кто отдал этот тупой приказ, втягивать на улицы боевую технику? Они что, не изучали битву за Сталинград или Берлин? По аду бессмысленно метаться, потому что он везде. Но нужно куда-то идти... Куда? Там, в командно-штабной машине были Антон и Лена. Где штабная машина? Зачем там была Лена? Кто ее взял на этот парад смертников? БМП-1, БМП-2... Не бронетехника – а свечи поминальные! Почему-то правая рука не поднимается? А зачем ее нужно поднять?

– Добромыслов?! Добромыслов?!

– Товарищ генерал, оставьте его... Посмотрите сюда, да, сюда... Здесь, в левой лобной доле... Осколок... Я даже представить не могу, насколько он там глубоко...

– Ну так вынь его! Пусть он говорит!

– Я не уверен, что его можно просто так трогать. Зона Брока. Осколок вон какой огромный. Может, и зона Вернике задета. Отвечают эти зоны за речь... – и уже шепотом. – Я вообще не знаю, почему он жив...

– Но он же дошел сюда под свинцовым ливнем с вокзала! Значит, соображает! За ним же рядовые вышли! Как он их вывел?! Где собрал?!

– У них и спросите...

– Да ни хрена они толком сказать не могут. Он же офицер!..

– Шок. У него шок.

– Ну так промедоль его! Он должен мне разъяснить обстановку!

– Боюсь, вы требуете невозможного.

– Войну выигрывают те, кто умеет делать невозможное, лейтенант. Чему вас там учат в военно-медицинской академии? Все, убирай его отсюда... Уводи же! Командира разведки ко мне!

*  *  *

Петрович проглотил горсть таблеток и напросился в соседнюю комнату, где можно было прилечь.

– Пойдем и мы, – засобирался Юра.

– Ага, на трех ногах идти дольше, – поддержал Михаил.

– Так, а вот тебя куда положить? – озадачил сам себя Василий по поводу Алексия и с надеждой посмотрел на Еву.

Та с иронической ухмылкой и веселым вызовом ответила:

– Ну, наливай, заберу я вашего святого, – окинула монаха с ног до головы: – но я девушка незамужняя, со мной опасно... – И задорно опрокинула в себя рюмку коньяка. – Лимончика бы, – поморщилась.

– Ну вот и ладненько, – обрадовался Василий, – ты только Гамлету ничего не говори, – попросил он Алексия и тут же хлопнул себя ладошкой по лбу, – забыл, что ты не говоришь! Извини, брат.

– Да пошел он, этот ваш Гамлет – мачо! Пусть в ауле у себя командует... – зло прищурилась Ева.

– Ну, ладно, ладно, – как-то испуганно смутился Василий. – Алёха, ты это, иди к Еве, она тебе отдельно постелит. Дом у нее большой.

Из соседней комнаты уже в трико и майке появился Петрович.

– Ева, спасибо тебе, – поблагодарил он,– парня этого не обижай, он отца похоронил. Да и что-то мне подсказывает, что у него самого жизнь не сахар была, мотать-копать.

– Вы кого из меня тут делаете? – немного обиделась Ева. – Пойдем, Алексей, или как там тебя, отец Алексий?

Дом Евы оказался куда больше и пригляднее, чем дом Василия. В нем тоже остановилось время, но замерло оно на какой-то уютной минуте. Об этом говорило все: старенькие, но чистые половички, ажурные, вязанные крючком салфетки под цветочными горшками, дремлющие в углу ходики, черно-белые фотографии в деревянных рамках на стенах, белоснежный холодильник «Мир» на веранде, старая, но ухоженная мебель, и даже плюшевый мишка на диване.

Пока Ева, нежно пересадив медведя, стелила на этом диване в гостиной, Алексей сел на стул у стены и смотрел на фотографии. Заметив его интерес, Ева поведала:

– Да, у нас большая семья была. Отец – механизатор, мать – врач. У меня три брата было. Старших. А отец все дочку ждал. Потому и назвал так – не по-русски. Как первую женщину. А теперь вот и нет никого. Я женщина первая и последняя... Старшего Ивана – вон – в форме десантника – в цинковом гробу из Афгана привезли, даже вскрыть не разрешили, среднего Диму в городе пристрелили, в девяносто втором, ага, вон рядом фотка, в плаще кожаном с сигаретой в зубах. Крутым быть хотел. Стал, посмертно. А младший – Андрюшка – он уже ничего не хотел, водку пил... Так и угорел. Мать сама его откачивала. Ничего не смогла. Я тогда уже в меде училась. Отец запил, когда третьего похоронили. Так я и не доучилась... Да что я тебе рассказываю, по глазам вижу, что и тебе хлебнуть довелось. Жаль, что такие красивые мужики в монахи уходят. Я бы за таким... – Ева осеклась, села на диван и горько вздохнула: – У тебя-то, интересно, невеста или жена была? Да сними ты скуфейку свою! Ага... Ух ты... Чего ж это у тебя только одна часть головы седая?

*  *  *

С Леной Антон и Алексей познакомились уже после училища, когда приехали в часть. Два молодых лейтенанта представлялись командиру полка вместе с военврачом – лейтенантом Еленой Терентьевой.

– У вас зеленые глаза в цвет формы? – спросил у девушки Антон.

– А у вас обоих серые – значит, вам в милицию надо было, – нашлась девушка.

В Лене не было режущей глаза красоты, но было какое-то внутреннее обаяние, та женственность, которая заставляет мужчин вздрагивать и провожать девушку глазами, угадывая в ней будущую нежную жену и заботливую мать. Еще говорят: от таких женщин исходят флюиды. Каштановые волосы, собранные в хвостик, немного изогнутые брови, придающие взгляду выражение легкого удивления, родинка на левой щеке, чуть вздернутая полная верхняя губа – почему-то весь ее образ увязывался в сознании Алексея с барышнями конца девятнадцатого – начала двадцатого века. Почему? Да кто ж его знает? И ухаживать за ней хотелось так, как делали это офицеры царской армии, хотя научиться подобному обхождению можно было только из книг и кино. Но Алексей, в отличие от Антона, у которого в училище был длительный роман с одноклассницей, вообще не умел ухаживать. При Лене он терялся, отводил в сторону взгляд, говорил несвязно и это резко бросалось в глаза окружающим. Что говорить: отец готовил его для поступления в семинарию, а не в военное училище, знакомые девушки изначально относились к нему с некоторым снисхождением, так, будто он уже был священником или монахом. Но ребята над его нерешительностью не посмеивались, потому как знали, что на татами ему может противостоять только Антон, а вместе они вообще непобедимы, потому что не сдаются. Так, за возлюбленную Антона Вику они уже бились с целой бандой из железнодорожного района; не победили, но и не проиграли. Противник, количеством восемь человек, вынужден был отступить, пообещав разобраться с двумя каратистами (тогда так называли всех, кто владел какими-либо навыками единоборств), но больше никто уже для решающей битвы не явился. Может и потому, что воздыхатель Вики не имел в этой группе серьезного веса. Так или иначе, Добромыслов и Смирнов прослыли в городе отчаянными сорвиголовами и пользовались уважением даже в среде приблатненных. Одного тогда не знал Алексей: как к этому отнесется отец, который в это время служил в маленьком храме где-то в нефтяном краю.

С Викой у Антона произошел разрыв, когда нужно было выбирать: ехать с ним в военную часть в уральское захолустье или оставаться в областном центре. Стать декабристкой она не была готова, тем более тогда, когда рушилась советская держава, а служба в армии считалась чем-то вроде пристанища неудачников и патриотов-идиотов, готовых за жалкие копейки оборонять никому не нужное государство. Они переписывались, но, в сущности, Антон был свободен. Поэтому в ухаживании за Леной он мог бы составить конкуренцию лучшему другу, но, заметив его «тихую» любовь, Антон быстро переквалифицировался в свата. С одной стороны, он всячески подталкивал друга к более активным действиям на любовном фронте, с другой – постоянно нашептывал Лене о чувствах Алексея. Но его друзья сближались очень медленно, как в дореволюционном романе.

– Ты, поди, еще у отца будешь благословения спрашивать? – сетовал Антон на друга.

– Буду, и венчаться надо... Если Лена согласится, – отвечал Алексей.

– Да она-то хоть завтра!

Так, наверное, прошел год. И действительно, Алексей получил благословение от отца и от матери. И когда, казалось бы, можно было назначать день свадьбы (хотели сразу после Рождества), грянула маленькая, но, как оказалось, долгая и кровавая война.

*  *  *

– Чай будешь пить? – спросила Ева.

Монах отрицательно помотал головой.

– Тебе, поди, иконы нужны, чтоб помолиться на сон грядущий? На кухне есть, чай и мы христиане. Там угол красный. Еще от деда. Иконы старые. У меня уж несколько раз просили продать.

Алексий последовал за Евой на кухню, где в углу напротив входа действительно располагался красный угол с лампадкой. Он быстро сходил обратно в гостиную, развязал свой мешок и достал оттуда небольшую бутылочку с лампадным маслом. Через пару минут ровный огонек уже высвечивал лики Спасителя, Богородицы и Николая Чудотворца. Монах встал на колени и склонил голову... Ева, глядя на него, как-то робко, словно стесняясь, перекрестилась. Последний раз она видела человека на коленях перед иконами, когда привезли цинковый гроб из Афганистана. Мать тогда молилась ночи напролет.

– Зачем? – спросила Ева.

– Раньше надо было! Когда там был! Будь он проклят атеизм ваш липовый! – в сердцах выкрикнула мать.

*  *  *

Никогда Алексею не снились Антон и Лена, может, потому, что молился он о них усердно. И кто знает, может, и они молились о нем там. Не видел он во снах разорванной в клочья командно-штабной машины, не видел успевшего выскочить, но скошенного очередью водителя, обнявшего перед смертью горящее дерево, не видел катящегося в его сторону дымившегося колеса, перескакивавшего через куски человеческих тел... Не видел он Антона и Лену в скоротечных сумбурных снах, о назначении которых гадать не пытался. Зато часто видел привалившегося к стене солдатика, бушлат которого перемешался с кровью и телом. В последние свои минуты он смотрел на мир удивленным, ничего не понимающим взглядом, в котором угасал главный вопрос. Это была ни гримаса ужаса или боли, это был именно вопрос – вопрос ко всем. Рот его открывался, чтобы безуспешно захватить разорванными легкими воздух. Вспомнилась тогда первая в жизни осознанная наступающая смерть – лещ на траве – жабры и мертвеющий взгляд. В какую воду столкнуть солдатика, чтобы он смог дышать?

Командовать больше было некем. Живых в обозримом радиусе не наблюдалось, но бой продолжался, словно невидимый за стенами враг охотился на таких же невидимок. Да где-то вдалеке такой же невидимый в стене огня русский воин продолжал стрелять из пушки горящей уже БМП.

И тогда Алексий упал на колени перед солдатом и начал читать канон на исход души. То, что помнил. Правильно или неправильно в эту минуту поступал офицер, в одночасье ставший боевым, – судить некому, и никто не имеет права. Никогда до этого и уже никогда после этого он не произносил слова молитвы с такой страстью и силой, обливаясь слезами и содрогаясь от рыданий. И даже сейчас он не мог представить, как нелепо мог смотреться офицер, читающий на коленях молитвы перед умирающим солдатом – в хаосе неуправляемого уже боя, точнее даже – расстрела штурмового отряда, среди искореженного металла, изуродованных тел и чужого города в родной стране.

– В месте злачне, в месте покойне, идеже лицы святых веселятся, душу раба Твоего преставленнаго покой, Христе, Едине Милостиве...

Наверное, он молился за всех, кто превратился в эту ночь в дым и огонь, кто умирал с мучительным вопросом, ответа на который ни у командования, ни у правительства нет до сих пор...

– Покой, Спасе наш, с праведными раба Твоего, и сего всели во дворы Твоя, якоже есть писано, презирая, яко Благ, прегрешения его вольная и невольная, и вся яже в ведении и не в ведении, Человеколюбче.

Кругом крошился бетон, ныли в стенах кирпичи, и удивительно, что именно треск автоматического оружия придавал этому хаосу прицельную осмысленность. Страх полностью уступил место безысходности еще в тот момент, когда Алексей увидел остатки штабной машины. Это было не презрение к смерти, это было неприятие ее, хотя она заполняла собой все окружающее пространство. Не тот ли это случай, о котором предупреждал когда-то отец: сила и навыки уже бессмысленны и не нужны? Все окружающее воспринимается как жуткий кинофильм, в котором ты всего лишь случайный зритель. Где-то должны нажать кнопку – и все прекратится. Но нет такой руки. Тысячи рук жмут на курки... И остается – наперекор всему – молитва.