Текст книги "Звездное затмение"
Автор книги: Сергей Аверинцев
Соавторы: Нелли Закс,Владимир Микушевич
Жанр:
Поэзия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)
*** (Сноп молний чужая власть…)
Сноп молний
чужая власть
захватывает
эту бумажную пашню
слова пламенеют
смертельное понимание
гром ударяет в дом
где были похороны.
С этой жизнью распространившись
этот почерк поглощая
из единственной секунды
свою белую корону
молчаливую корону
вознесет к тебе в блаженство
сокровенный океан —
*** (И всегда волхвы читающие небо…)
И всегда
волхвы читающие небо
за дверями притворенными
или
назад к звездам вырастая
зеркальными письменами —
и соленые крылья
пахнущие морем
сложенные у порога
и рыбачьи сети
всегда развешенные для просушки —
И белыми молниями жилы озарения
давно уже проникшие в данииловы грезы
Овеивает что-то
ветром волосы нашего незнания?
Вычерпан ли камень смертью
вплоть до праха?
Море
на коленях поет пророчества
в раковину уха
предсказанная звездная геометрия
в медовых сотах
чтобы солнце стало сладким?
Циклы любви
прозрачной словно хрусталь
пределы она перерастая?
Пеплом
только перевязана боль света
на земле?
*** (Освободившись от сна великие сумерки…)
Освободившись
от сна
великие сумерки
угольных лесов
выпрямятся
сбросят
мерцающую листву
световых лет
и свою душу откроют —
Богомольцы
голые
из молний
и песнь из пламени
на коленях
тычась
рогами неистовства
снова на рифах начала
у мира свивающейся музыки
матерей – волн.
*** (Так я бежала из слова…)
Так я бежала из слова:
Кусок ночи,
разглаженный руками,
всего лишь весы,
чтобы взвешивать бегство.
Это звездное время
поникло в прах,
где следы остались.
Теперь поздно.
Легкость ушла из меня,
как и тяжесть.
Плечи уже прочь плывут
облаками,
руки мои —
без ноши.
Темнота – всегда цвет тоски по родине.
Так снова ночь
овладевает мной.
*** (Кто придет с земли луну потрогать…)
Кто
придет с земли
луну потрогать
или
другой небесный минерал в цвету
выстрелом
воспоминания
он высоко подпрыгнет
от взрывчатого томления
ибо
из раскрашенной земной ночи
окрылены его молитвы
из дневных уничтожений
ища дороги глазами внутрь
Кратер и сушь – море
наполненное слезами
в звездных пространствах останавливаясь
на пути в нетленное
Везде земля
строит колонии тоски по родине
не приземлишься
в океанах ненасытной крови
остается качаться
в световой музыке отлива и прилива
только качаться
в ритме неуязвимого
вечного знака:
Жизнь – Смерть —
*** (Ты в ночи отвыкаешь от мира…)
Ты
в ночи
отвыкаешь от мира
издали издали
разрисовал твой палец ледяную пещеру
певучей картой сокровенного моря
которое собрало в раковину твоего уха ноты
строительные камни для моста
отсюда туда
точнейшая задача
решение которой
мертвым даровано.
*** (Рот сосущий смерть и звездные лучи…)
Рот
сосущий смерть
и звездные лучи
с тайнами крови
отрываются от жилы
где мир утолял жажду
и цвел
Смерть
занимает свой наблюдательный пункт из молчания
и глаз без взоров
безысходной заброшенности в прахе
переступает через порог зрения
пока драма времени
благословляется
за своим платком в ледяном поту.
*** (Напрасно письма сжигаешь…)
Напрасно
письма сжигаешь
в ночь ночей
на костре бегства
ибо выпутывается любовь из их колючего куста
исхлестанная в мученичестве
и начинает уже огненными языками
целовать свое невидимое небо
когда ночная стража отбрасывает тени на стену
и воздух
с дрожью предчувствуя
петлю настигающего преследователя
молится:
Подожди
пока буквы возвратятся
из раскаленной пустыни
съеденные святыми ртами
Подожди
пока духовная геология любви
раскопанная
прожжет свою эпоху
и светясь перстами святыми
вновь найдет свое творческое слово:
там на бумаге
что поет умирая:
В начале был
в начале
был
любимый
был.
Лебедь
Ничего нет
над водами
и вот уже висит на ресницах
лебединая геометрия
в воде коренится
вьется
вновь клонится
прах глотая
вместе с воздухом участвуя
во Вселенной.
Контур
Это осталось —
вместе с моим миром ты выселилась,
комета смерти.
Осталось объятие пустоты.
Катится колечко,
потеряв свой палец
Снова мрак
перед сотворением,
закон скорби.
Стерлась беззаботная позолота
ночи,
которую позволял себе день.
Каллиграфия тени
вместо наследства.
Пейзажи, окрашенные зеленью,
со своими пророческими водами,
выпитыми
в тупиках темноты.
Кровать, стул и стол
выскользнули на цыпочках из комнаты
вслед за волосом расставанья. —
Все вместе с тобою выселилось.
Все мое достояние отобрано.
Пей же теперь самое дорогое,
слова моего дыхания,
пока я не онемею.
*** (…)
В этом аметисте
опочили эпохи ночи
и ранняя одухотворенность света
затеплила тоску
тогда еще текучую
и она плакала
твоя смерть все еще сверкает
твердая фиалка
*** (Окаменевший ангел…)
Окаменевший ангел
еще забрызганный воспоминанием
о прежней Вселенной
без времени
блуждая по женскому отделению
в сиянии янтаря
запертая посещением голоса
издревле не надкусив яблока
напевая на утренней заре
от истины
а другие от горя причесывают волосы
и плачут
когда вороны снаружи
распускают свою черноту к полуночи
*** (Перед моим окном…)
Перед моим окном
в песке камень – мох – блеклая листва
и нитка с которой птица скорби
клювом за ночь
все новые и новые иероглифы срывает
на зеркале черная трещина предательства
Как будет читаться эта Орестейя
столькими погибшими отцами и матерями писанная
столькими сыновьями кровавой виной обремененная
в тлении?
С телом когда оно пишет в песке
говорит рука и
гладит мне спину
ознобом
Минута творения в глазах Баал-Шема
Посреди века год поднимается
беглец, в воздух – рысак без наглазников —
волоча цепь своих дней, воспламененных неистовством,
огненными ладонями молясь там где
землемерша война еще оставила место
для бредового преодоления границы.
Ибо на Гималаях страданий
исходят кровью на зеленых лугах детских грез
победители вместе с побежденными чтобы
будущие утра и вечера не забыли
своего цвета в великой смертной битве.
И когда при луне благословляющей корни
моргая в дыму очага старуха колдует над кофе
из желудовых гиблых скорлупок
гора открывает свою пещеру
для Святого, который подобрав полы своей мантии
должен воткнуть несколько звезд в шляпу
во мраке прежде чем от молитвы гонимых
чьи тела возлежат от подножия до неба
сможет окрылить тоской по родине —
И год скрюченный болью и
в давно исчисленной геометрии
Дымясь на кометном хвосте
повиснув освежеванными днями —
почти уже наваждение в братской могиле сна.
Всем сердцебиением спрятанные рвутся к хозяину
который в своих высоких крестьянских сапогах
по небу ходит быстро или
внизу принимает гостя.
Все ищет приюта у него, который не запирается
растет и тянется
по направлению к вечности.
И вот ночь заряженная
взрывчаткой пробуждения, и распахивается
тайна секунды – уже беззвездная
во взоре Баал-Шема нерушимом, который тянет
Жизнь и Смерть на нитке милости
ввысь в примирение Божье
И цвет Ничто глядит обесцвечивая ночь
из жертвенной смерти времен
когда Святой, танцуя, молитвы продолжает
разрешенные на ветвях жил
или чтобы возжечь солнце мученичества.
Всем кто верит до предела
где созвездия еще ставят часы
дарит он секунду, его мгновением —
готовым для Невидимого —
уловленную на ложе где родятся слезы.
*** (Еще смерть празднует жизнь в тебе…)
Еще смерть
празднует жизнь в тебе
дурочка закрученная спешкой
каждый шаг все дальше уводит от детских часов
все ближе и ближе цепкий ветер
расхититель желания —
в благоговении поднимаются стулья и кровати
потому что тревога уподобляется морю
и двери —
ключ настороже
меняет направление с допуском наружу
и белые сестры купанные в звездах
прикосновением знаков с чужбины
тем кто жилы здесь питает
из своего подземного источника жажды
где видения должны напиться —
*** (Молча играет она аквамарином…)
Молча играет она аквамарином
обет верности из предыстории
это голубое небо населено поцелуем любимого
омегой своего объятия дает она ему место – бытие – могилу.
Сетью жил своих она опутывает любовь
ее жизнь спасена.
Любит она вдоль по гаммам —
она кротость в доме блуждающих огней
для нее заброшенность
взаимная любовь навек
бегство от измены в царство небесное —
Не пойдет она странствовать
со своим струящимся прахом
ест она сладкую солнечную пищу
и целует камень
прислушиваясь к его голубому языку
световых лет в миллионах искр
Но мор΄я – уже текучая плоть любящих
В тихом блаженстве их крови —
*** (По-другому заложены жилы…)
По-другому заложены жилы
заранее уже в материнском чреве
навыворот читается бутон твоего света
затем – в мире символов долгим окольным путем
назад в песок
и молотами свое сердцебиение
по теням века
по этим клочьям ночей —
С лугов зеленых детства
под самшитом пахнущим могилой
зазываешь ты домой
новый алфавит в словах
зодчий ты и основатель городов и парков
виноградников кровоточащих в живописи воздуха
в колдовской алхимии глаз твоих
Сестра – сестра
с карточной игрой лиц и
со страхом из эбенового дерева
осажденная огненным одеянием палачей
к закату никнут молитвы твои
когда коралл утра осиротел —
*** (Гуляющие в парке…)
Гуляющие в парке —
мимо указателей обозначающих номерами
созвездия беспокойства
где в больничных палатах смерть лежать осталась
может быть уже вошедшая в иерархию высших созданий —
Лишь на вольном воздухе
тела уже вне себя
чтобы схватить новую эпоху
с безгубым языком произрастания
шепчущим – пахнущим – живописующим —
Нога наставленная в бредовом искусстве парения
взрывчатой силой мрака.
Пляска Давида
перед чудом
влекущая бутоны вселенных в кивоте завета —
Гуляющие в парке —
посвященные
просвещенные голосовой связкой молнии
на перекрестках неисписанным пергаментом
сотворения дыша
где Б-г чуждым соком в цветке
свое величие показывает.
*** (И ослепшие тела изгнанников…)
И ослепшие тела
изгнанников
постепенно
за руки ночь возьмет
ночь перепрыгнувшая свой собственный мрак
пока
ведомые по-родственному
возрастая в опасности
в катакомбы Ура не ввалятся
ощупывая погребенные сокровища
сверкающие в черном огне светильников
который сменяется белым лучом предсказания
и снова багряным Аминь красок —
Но исцеление совершается
на новом пути
ибо вход всегда
не таков как выход
когда прощание и встреча
разлучены
неизлечимой раной жизни —
И аура утренней рани
уже ответ и подарок
другой ночи —
*** (Но под листовой кровлей…)
Но под листовой кровлей
полнейшего одиночества
которое и умирает в одиночку
где каждый чужой взор гаснет
отметая все встречи
даже те что с любовью
ты
четырьмя ликами ветра глядя в чужое пространство
король над полями неприкосновенности
явственный как челюсть покойника
оставшаяся после распада
и предназначенная лишь для жевания
в его государстве
которое погибло —
*** (Кто зовет?..)
Кто зовет?
Свой собственный голос!
Кто откликается?
Смерть!
Гибнет ли дружба
на походной постели сна?
ДА!
Почему не кричит петух?
Он ждет, пока поцелуй розмарина
плавает по воде!
Что это?
Мгновение – заброшенность,
из которого время выпало,
убитое вечностью!
Что это?
Сон и смерть лишены свойств.
*** (Она танцует…)
Она танцует —
но танцует с тяжелой гирей —
почему она танцует с тяжелой гирей?
Она хочет остаться безутешной —
Охая вытягивает она своего возлюбленного
за волосы мирового моря из глубины
волнение продувает
спасательные балки рук ее
страждущая рыба трепыхается без слов
на ее любви —
Но вдруг
у нее на шее
виснет сон и клонит ее —
Вольноотпущенники
жизнь —
смерть —
Скрижаль
Выбита скрижаль передо мною
на ступенях мраморной лестницы
буквы намечены
жабрами вековых водяных чудищ
Дыхание
окаменело
и теперь будто ногами молний
попирается
нами обремененными
нами виновными по незнанию
в смерти стольких минут —
И потом
прорываясь сквозь Библию
пророчествуя о блуждающей тайне души
и всегда указывая словно пальцами из могил
на ближайший рассвет —
*** (Вот уже напоследок хочет выселиться…)
Вот уже напоследок хочет выселиться
сердце воды
и свет огня пораженный демонами
цветущие порождения земли
и воздух нараспев покидающий дыхание.
Томление властвует
невидимый орел
терзает свою добычу
уносит ее домой
*** (Негритянка подсматривает…)
Негритянка подсматривает – ночная лампа
– из кристалла смерти
Всюду поединок
собака с воем убегает из вселенной
Некто меченый страхом своим
прошел сквозь жалобную стену
Земля в своей могиле из огня
сморщила свой каменноугольный лик
Беспомощное во сне
болит уже пробуждение
Но черный плащ ресниц
пугает еще свет
*** (Так поднимается гора…)
Так поднимается гора
в мое окно.
Бесчеловечная любовь,
перемещает она мое сердце
в сияние твоего праха.
Кровь моя застывает гранитом скорби.
Бесчеловечна любовь.
Ночь и смерть строят ей страну
изнутри и снаружи
не для солнца.
Звезда – запечатленное вечернее слово,
прорванное
бесчеловечным прибытием
любви.
*** (Повиснув на кусте отчаянья…)
Повиснув на кусте отчаянья
и все же выжидая когда сказание цветения
перейдет в свое предсказание —
искушенный в чародействе
вдруг боярышник вне себя
из смерти в жизнь врываясь —
Везде Иерусалим
11 апреля 1961
В печали
Затаенное в колчане
стрелой не пущенное
и солнце всегда черное вокруг тайны
сгорблены тридцать шесть в скорбной работе
Но здесь
теперь
конец —
Все сохранено для пожирающего огня
Его отсутствия
Тут
в болезни
Перебродив до ясновиденья
натыкается пророчица посохом
на сокровище души
В дебрях золото спрятано.
*** (Не знаю мéста…)
Не знаю мéста
где беженка любовь
слагает свою победу
где начинают видения
расти в действительность
где хранится еще улыбка ребенка
брошенная как игрушка в играющее пламя
но я знаю что этим питает земля
свою звездную музыку возжигаемую с бьющимся сердцем.
*** (Искривленная линия страдания…)
Искривленная линия страдания
нащупывая божественно воспламененную геометрию
вселенной
всегда на твоих светящихся следах
и вновь погасая в падучей
этого нетерпения дойти до конца —
и здесь в четырех стенах ничего
кроме рисующей руки времени
эмбриона вечности
с древним светом над головой
и сердце связанный беглец
выпрыгивая из своего призвания: быть раной
Ночь теней
Ночь была гробом из черного пламени
красные «аминь» молитв
схоронились там
В этом пурпуре коренились зубы-волосы-и тело
дерево на ветру духов
Светлоликое – этот однодневный херувим
воспламенился
Огни в кровеносной сети
все влеклись к своему толкованию
В пепле бессмертия играла музыка
*** (Эта цепь загадок…)
Эта цепь загадок
на шее ночи
королевский девиз вдали написанный
неотчетливо может быть полетом кометы
когда рваная рана неба
болит
тут
уместиться в нищем
и на коленях
измерить все дороги земные
своим телом
ибо отчетливость
нужно выстрадать
и научиться смерти
в терпении —
*** (Так одинок человек…)
Так одинок человек
ищет на востоке
где Меланхолия появляется на лице рассвета
Красен восток перед петушиным криком
слушай меня —
львиным наскоком
в хлещущей молнии экватора
сгинуть —
слушай меня —
детскими лицами херувимов поблекнуть
вечером
слушай меня
в голубом севере розы ветров
бодрствуя ночью
почка – смерть уже на веках
и дальше к истоку —
Раскаленные загадки
1
Этой ночью
свернула я в темном переулке
за угол
и легла моя тень
в руку мне
тень – поношенное платье —
не хотела расстаться со мною
и цвет небытия говорил мне:
Ты на том свете!
2
Взад и вперед хожу
в теплой комнате
сумасшедшие в коридоре
и черные птицы на улице
верещат о будущем
наши раны взрывают злое время
только часы идут медленно —
3
Ничего не делать
на глазах блекнуть
мои руки – останки украденного взмаха крыльев
я зашиваю ими дыру
а они вздыхают над этой зияющей бездной —
4
Стираю мое белье
много смерти в рубашке поет
тут и там контрапункт смерть
ниткой в иголку ее вдевали гонители
чтобы сглазить
Ест меня ткань во сне —
5
Свет огней врывается в темный стих
веет знаменем пониманья
мне нужно искать в сумраке
находки не здесь —
6
За дверью
ты натягиваешь канат желания
до слез —
в их источнике ты отражаешься —
7
Мы плетем здесь венок
кое у кого – фиалки грома
у меня только былинка
насыщенная немой речью
от которой молнии в воздухе —
8
только смерть заставит их воистину заплакать
эти припевы вырезанные из ночной тьмы
эти скороговорки
оргáна при последнем издыхании —
9
Телеграф исчисляет сатанинской математикой
музыкальные точки
моего тела
ангел живет желаниями любви
умирает и воскресает буквами
в которых я путешествую
10
Призови теперь это имя в отчаяньи
из мрака —
подожди одно мгновение —
и ты пойдешь по морю
и стихия пропитает уже поры твоего тела
она тебя укачает
и снова окажешься ты на песке
и на звездах залетный желанный гость
пожираемый огнем свиденья
тише – тише —
11
Опустошенное время
на янтаре лица твоего
надвигается ночная гроза пламенем
но радуга
напрягает уже цвета свои
в тыльных полосах утешенья —
12
Те кто выжил хватали руками время
пока не осталась на пальцах золотая пыль
они поют солнце – солнце
на черном оке полуночи
погребальный покров —
13
Одиночество беззвучное бархатное поле
мачехиных фиалок
ни красного ни синего цвета
только фиолетовый
твой плач их творит
нежным испугом глаз твоих —
14
Твое имя тобой утрачено
но мир торопится
выбирай что хочешь
ты качаешь головой
но твой возлюбленный
нашел тебе однажды иголку в стоге сена
слышишь: он уже зовет тебя —
15
Постланы постели для мук
простыни – их наперсница
они борются с архангелом
который навсегда останется невидимым
обремененное камнями дыхание ищет выхода
но распятая звезда
снова и снова падает словно плод
в их потный платок —
16
Когда я комнату под защитой болезни
покину свободной для жизни и для смерти
воздух поцелуем привета
осчастливит уста близнеца
а я не знаю
что тогда со мной делать
моему Невидимому —
17
Вы говорите со мной в ночи
но усталые как все покойники
вы последнюю букву
и музыку гортаней
земле завещали
которая всеми гаммами поет прощанье
но лежа в летучем песке
новое слышу я в милости —
18
Властительницы скорби
кто ваши печали выудит?
Где состоятся похороны?
Какая морская глубь оплачет вас
объятием сокровенной отчизны?
Ночь ваша сестра
прощается с вами
последней любовью —
19
Простите сестры мои
я взяла ваше молчанье в свое сердце
там живет оно и страждет жемчугом вашего страдания
сердце бьется
так громко больно и резко
скачет львица на волнах океана
львица-боль
ее слезы давно уже морю отданы —
20
Быстро смерть создана взором
бунтуют стихии
только сферы набухают почками
рвутся воскресением из мертвых
и Бессловесное лечит больную звезду —
21
Выплачь освобожденную тяготу страха
два мотылька поддерживают бремя миров для тебя
вкладываю твои слезы в слово:
Сиянием твой страх оборачивается —
22
В миг закроет звезда око свое
жаба потеряет свой лунный камень
ты в своей постели подаришь ночи свое дыханье
о карта вселенной
твои знаки уводят прожилки неведомого
из нашего рассудка
обездоленные прах мы оплакиваем —
23
Любовь моя влилась в твое мученичество
прорвала смерть
мы живем воскресением —
24
В заколдованном лесу
где кора бытия содрана
где следы кровоточат
раскаленные загадки переглядываются
перехватывают известия
из гробниц —
позади
второе лицо появляется
тайный союз заключен —
25
Нужно больным выловить
в своей же крови беглую дичь
их глаза на охоте
там где разлегся день
смертельным страхом окрашенный
и глубина луны
вторгается в их зимний сон открытый настежь
притягивает их
пока не порвутся земные нити
и не повиснут они снежным яблоком
всем телом болтаясь в воздухе —
26
Мои дорогие покойники
волос из темноты
уже называются далью
тихо прорастает сквозь открытое время
умираю переполняя тайную меру
в минуту
которая вытягивается набухая
позади привиты земле
огненные языки
лоза отдавшая свое вино пламени
падаю навзничь —
27
Пока я здесь живу
томится за стеной время в море
вновь и вновь назад его оттягивают за голубые волосы
не стать ему вечностью
нет еще любви между планетами
но тайное согласие трепещет уже —
28
Приблизится вечер и кровью истечешь
пока темнота могилу не выроет
эмбрион мечты в материнском чреве
стучится
творческий воздух обтягивается медленно
кожей нового рождения
боль вписывается
опахалом призраков
Жизнь и смерть идут дальше —
29
Снова и снова потоп
с вымученными буквами
говорящие рыбы на удочке
в скелете соли
чтобы раны прочесть —
снова и снова учиться смерти
у древней жизни
бегство через воздушную дверь
к спящим звездам за новым грехом
без конца упражняться в древней стихии дыхания
новой смерти пугаясь
куда слеза денется
если земля пропала?
30
Они говорят снег
время – платок со всеми четырьмя краями света
вносится
война и звездный дождь друг к дружке жмутся
прячутся там где ночь
материнское молоко разбрызгивает
черным пальцем указывает
туда где новые открытия ждут духоплавателей
мерцая во мраке
глубоко под снегом —
Владимир Микушевич. Двери ночи (Нелли Закс и Адольф Гитлер)
Гетто избранничеств! Вол и ров
Пощады не жди!
В сём христианнейшем из миров
Поэты – жиды!
МАРИНА ЦВЕТАЕВА
Вряд ли кто-нибудь отважится утверждать, что Нелли Закс родилась для судьбы, выпавшей на ее долю. Даже Нобелевская премия, которой была удостоена поэтесса в 1966 г., лишь подчеркнула насильственный трагизм ее жизненного опыта. Говорят, будто Осип Мандельштам во врангелевской тюрьме сказал надзирателю: «Вы должны меня выпустить – я не создан для тюрьмы». И, действительно, Осип Мандельштам, утонченный поэт Петербурга, не был создан для ночных допросов на Лубянке, для воронежской ссылки и для смерти в лагерном бараке. Нелли Закс – его ровесница, она тоже рождена «в девяносто одном ненадежном году», и это совпадение таинственно-фатально-символично. Нелли Закс, хрупкая берлинская барышня, приверженная музыке, танцу, неоромантической поэзии, так мало вяжется с гурьбой и гуртом двадцатого века. Кто бы мог подумать, что ей предстоит написать:
А без этих строк Нелли Закс не была бы той Нелли Закс, которая достигла всемирной известности и получила Нобелевскую премию. Правда, уже ее ранние произведения привлекли внимание Сельмы Лагерлёф, что в 1940 году спасло жизнь немецкой поэтессе. Когда в Германии подготавливалось окончательное решение еврейского вопроса, Сельма Лагерлёф при содействии шведского принца Евгения добилась для Нелли Закс возможности покинуть гитлеровскую Германию. (Участие шведов в спасении Нелли Закс не может не вызвать в нашей памяти героическую тень Рауля Валленберга). Нелли Закс впоследствии рассказывала, что офицер немецкой полиции, оформлявший документы на выезд для нее и для ее матери, посоветовал непременно лететь самолетом. С поезда беглянку могли снять и отправить в концентрационный лагерь. Этот совет, возможно, тоже спас ей жизнь. Свет не без добрых людей. Попадаются они и среди убийц. Сохранились предсмертные письма молодых немецких солдат, отказавшихся записаться в СС и расстрелянных за это.
Если бы Осип Мандельштам не написал ничего, кроме «Камня», он остался бы в истории русской поэзии как незаурядный поэт. Ранние произведения Нелли Закс подарили ей сочувственное внимание Сельмы Лагерлёф. Но без «воронежских тетрадей», без «Стихов о неизвестном солдате» Мандельштам не был бы Мандельштамом, как Нелли Закс не была бы Нелли Закс без своих поздних стихотворений. Романтический миф прошлого века усматривал славу поэта в его разрыве с толпой. В двадцатом веке слава поэта – катастрофа с гурьбой и гуртом. Интересно, что массовое мученичество отнюдь не приноравливает поэзию к массовым вкусам. Вопреки распространенной литературоведческой схеме Осип Мандельштам и Нелли Закс шли вовсе не от сложности к простоте, а в противоположном направлении. Вместе с Анной Ахматовой они доказали: бесхитростное отчаянье в поэзии уводит в неизведанное, так как привыкнуть к нему нельзя, а простота, в конце концов, – та или иная степень привычного.
Любимый герой Фейхтвангера Жак Тюверлен посылает самому себе открытку, где говорится: «Не забывайте: вы здесь только для того, чтобы выражать себя». Подобный взгляд был широко распространен в первой половине двадцатого века. Философ Мартин Хайдеггер подверг этот взгляд иронической критике: «Когда Шпенглер утверждает, что в поэзии выражается душа той или иной культуры, то это относится также к изготовлению велосипедов и автомобилей. Это относится ко всему, то есть ни к чему» (Martin Heidegger. Holderlins Hymnen «Germanien» und «Der Rhein». Frankfurt am Main, 1980, p. 27). При этом, когда Хайдеггер провозглашает поэта учредителем или основоположником бытия, он сам уходит от животрепещущего в метафизическую идиллию. Жан-Поль Сартр полагал, будто в девятнадцатом веке поэзия перешла от белой магии к черной. Он чутко улавливал симптомы совершившегося, хотя не совсем верно его истолковывал. До девятнадцатого века поэзия была преимущественно жизнеутверждением. Жизнь продолжалась в стихотворении Гёте. Отсюда фаустовское: «Мгновенье, продлись, ты так прекрасно!». Так или иначе поэзия возникла благодаря действительности. Несколько десятилетий спустя поэзия начала противостоять действительности, осуществляясь вопреки ей.
Первым знаменьем такого противостояния оказались бодлеровские «Цветы зла», недаром осужденные респектабельным французским судом. Проклятые поэты не скрывали страшных предчувствий и потому были отвергнуты обществом, свято верившим в прогресс. В двадцатом веке прогресс обернулся мировыми войнами и массовым истреблением людей. Преступно говорить «продлись» мгновенью, в которое убивают невинных и беззащитных. За фаустовским обольщением обнаружилась человеконенавистническая ловушка дьявола.
Вчитавшись в стихи и драмы Нелли Закс, написанные после 1940 г., самовыражением их не сочтешь. Читателя не покидает чувство, что все это продиктовано извне, как бы навязано поэтессе вместе с ее поздней славой, даже вместе с Нобелевской премией. По всей вероятности, присуждение Нобелевской премии было для Нелли Закс не столько торжеством, сколько подтверждением ее трагического опыта и незаживающих душевных ран. Позволительно предположить: Нелли Закс предпочла бы, чтобы поздние ее книги, принесшие ей мировую известность, не были написаны, предпочла бы остаться при наивной гармонии ранних произведений в кругу своих близких, чью гибель засвидетельствовали поздние книги. В то же время, насколько нам известно, Нелли Закс решительно отказывалась от переиздания своих ранних произведений. По-видимому, она перестала ощущать их как свои. В поздней поэзии Нелли Закс обреченность совпадает с подлинностью. Едва ли зная Блока, завершившего в 1914 г. накануне первой мировой войны свой «Голос из хора», Нелли Закс пишет «Хор спасенных», «Хор нерожденных», «Хор теней». Ее хоры прямо подтверждают блоковское пророчество: «О если б знали, дети, вы холод и мрак грядущих дней!» Хор напоминает древнегреческую трагедию, в которой хором засвидетельствовано отношение человека и судьбы. В древнегреческой трагедии такое отношение приводило в конце концов к благодарному приятию судьбы, что вызывало жизнеутверждающий катарсис. Для Нелли Закс подобное приятие невозможно и преступно, так как самая формула его, по Ницше, amor fati, принята на вооружение и фальсифицирована гонителями. В хорах Нелли Закс катарсис достигается лишь сплочением жертв, так что одинокий голос поэта перестает быть индивидуальным голосом, превращаясь в голос каждой жертвы.
Таким образом, от судьбы нельзя уйти и нельзя принять ее. Вот формула трагического у Нелли Закс. Решающим аспектом этого трагизма становится ее еврейство, застигающее поэтессу врасплох, тоже как бы навязанное извне и одновременно неотъемлемое. В отличие, скажем, от Исаака Башевис-Зингера, выросшего в атмосфере еврейской книжности, поверий и сказаний, Нелли Закс, в сущности, не знала другой культуры, кроме немецкой. Разумеется, Нелли Закс не отвергла немецкую культуру и не отреклась от нее. И последние стихи поэтессы перекликаются скорее с Гёльдерлином и Новалисом, чем с Бяликом. Еврейская традиция буквально обрушилась на нее вместе с новым сверхличным призванием, неизведенным и неожиданным для нее. Призвание было продолжением наследия, грозящего гибелью. И в ответ на беспомощный вопрос «почему?» произошел синтез: и в немецком, и в еврейском выявилось исконно библейское.
«Если бы пророки вломились в двери ночи», – такова центральная проблематичная ситуация в поэзии Нелли Закс. Эту поэзию можно охарактеризовать как вторжение пророков. Трагический герой Нелли Закс – одновременно жертва и пророк, но пророк у нее не есть исключительная личность. Каждый беженец – пророк, а человек на земле и, более того, в космосе – беженец. Так трансформируется в поэзии Нелли Закс изгнание из рая. Рай – это родина, а родина – это рай. На изгнание обречены не только отдельные люди, но и целые страны:
Готовы все страны
встать с карты мира,
сбросить свою звездную кожу,
синюю вязанку своих морей
взвалить на спину,
горы с огненными корнями
шапками надеть на дымящиеся волосы.
Готовы последнее бремя тоски
нести в чемодане, эту куколку мотылька,
на крыльях которого однажды
кончат они свое путешествие.
Этот пафос всемирного беженства придает поэзии Нелли Закс жуткую актуальность в наше время. Беженство беспредельно и заразительно, потому что предостережение беженца никогда не бывает услышано. Пророки вламываются, чтобы искать внимающее ухо, как ищут родину, но ухо людское предусмотрительно и злонамеренно заросло крапивой. Зловещую двусмысленность в этой связи приобретает фигура коренного жителя:
Сколько коренных жителей
играет в карты на воздухе,
когда беглец проходит сквозь тайну.
Коренные жители легко превращаются в созерцающих, «у кого на глазах убивали»:
Вы, созерцающие,
вы не подняли убийственную руку,
но праха с вашей тоски
не стряхнуть вам,
вы, стоящие там, где прах в свет
превращается.
Прах превращается в свет – вездесущая алхимическая трансмутация у Нелли Закс – а при сем присутствующие созерцатели остаются прахом. Такова «древняя игра палача с жертвой, гонителя с гонимым». Нелли Закс пишет, предостерегая, «чтобы гонимые не стали гонителями».
Гротескная взаимность гонителя с гонимым не ускользнула от внимания Нелли Закс. Она пристально исследовала черную тень, упавшую на ее жизнь. Сталин все-таки присматривался к Мандельштаму. Гитлер даже не сознавал таинственных уз, которые связали его со среднестатистической единицей по имени Нелли Закс, обреченной на переселение (так на жаргоне нацистов называлась ликвидация). Между тем Нелли Закс обрисовала Гитлера по-своему не менее точно, чем Осип Мандельштам обрисовал «душегубца и мужикоборца» в известном стихотворении. Впрочем, оба стихотворения самой своей точностью подчеркивают различие между Сталиным и Гитлером, и оно оказывается различием не только по отношению к поэту, но и по отношению Сталина и Гитлера к самим себе. Кремлевский горец страшен у Мандельштама потому, что он вне человечества и человечности. Действительно, Сталин оставался внешним и для тех, кто славил, и для тех, кто проклинал его. Внутренний Сталин немыслим и невозможен. Сталин был внешним прежде всего для Джугашвили. Напротив, Гитлер был внутренним для Шикльгрубера и тем более для своих последователей. Поэтому в стихотворении Нелли Закс его накликают тайные желания крови. Гитлер овладевает человеком извне, потому что вырывается изнутри, воплощая запретные постыдные чаянья, как это описано у Фрейда и Юнга. Известный психолог Эрих Фромм выпустил в 1973 г. обширный труд под названием «Анатомия деструктивности», поставив Гитлеру диагноз: скрытая, но воинствующая некрофилия. «Человек, снедаемый сильнейшей, всепоглощающей страстью к разрушению», – так характеризует Гитлера Эрих Фромм. Нелли Закс уже в сороковые годы писала, что жуткого кукольника вызвало к жизни «тысячекратно умерщвленное царство земное», и знак вопроса в конце строфы лишь усугублял точность в прозрении.
