Текст книги "Звездное затмение"

Автор книги: Сергей Аверинцев

Хор мертвых

 
Мы, черным солнцем страха
изрешеченные, —
омыты мы пóтом нашей смертной минуты.
Увяли у нас на теле нанесенные нам смерти,
как полевые цветы вянут на песчаном холме.
О вы, приветствующие прах, как друга,
вы, песок, говорящий песку:
Я люблю тебя.
 
 
Мы говорим вам:
Разорваны мантии, облекавшие тайны праха,
воздух, где нас удушили,
огонь, которым сожгли нас,
земля, куда бросили наши останки.
Вода, где жемчуг нашего пота,
вскрылась вместе с нами и начинает сверкать.
Мы, мертвые Израиля, говорим вам:
еще на одну звезду мы углубились
в нашего сокровенного Б-га.
 

Хор деревьев

 
О вы, затравленные в мире!
Наша речь – смесь родников и звезд,
как ваша.
Ваши буквы из нашей плоти.
Мы странствуем вверх,
мы знаем вас, —
о вы, затравленные в мире!
Сегодня висела человеколань у нас на ветках,
вчера косуля окрасила розами траву под нашим стволом.
Последний страх ваших следов гаснет в нашем покое.
Мы – великий тенеуказатель,
овеянный птичьим пением, —
о вы, затравленные в мире!
Мы указываем путь в тайну,
чье начало – ночь.
 

Хор теней

 
Мы тени, о, мы тени!
Тени палачей,
пригвожденные к праху ваших преступлений, —
тени жертв,
рисуя драму вашей крови на стене.
О, мы беспомощные траурные бабочки,
пойманные на звезде, которая горит себе дальше,
пока мы обречены плясать в преисподних.
Наши кукольники знают лишь смерть.
Золотая мамка, ты, вскормившая нас
для такого отчаяния,
отверни, о солнце, лицо свое,
чтобы и нас покинуть,
или пусть нас отбрасывает веселый палец,
поднятый ребенком,
и легкое счастье стрекозы
над водой.
 

Хор утешителей

 
Садовники мы, без наших цветов.
Не пересадишь целебную траву
из вчера в завтра.
Отцвел шалфей на лугах, —
розмарин утратил запах перед лицом новых смертей.
Даже горечь полыни – вчерашняя горечь.
Цветы утешенья слишком низкорослы.
Им не дотянуться до детской слезы.
 
 
Новое семя, быть может,
в сердце ночного певца.
Кто из нас утешать смеет?
В глубине долины
между вчера и завтра
стоит херувим,
рисует крыльями молнии скорби,
и руки его разлучают утесы —
вчера и завтра,
словно края раны,
которая должна остаться открытой,
которая пока еще не смеет зажить.
 
 
Молнии скорби уснуть не дают
полю забвения.
Кто из нас утешать смеет?
Садовники мы, без наших цветов,
стоим на звезде сияющей
и плачем.
 

Хор нерожденных

 
Мы, нерожденные.
Вожделение уже начинает работать над нами.
Побережье крови ширится, чтобы принять нас.
Росою мы никнем в любовь.
Лежат еще тени времени вопросами
Над нашей тайной.
 
 
Вы, любящие,
Вы, вожделеющие,
Слушайте, вы, больные прощанием:
Это мы начинаем жить в ваших взорах,
В ваших руках, ищущих в голубом воздухе.
Это мы, пахнущие рассветами.
Нас уже притягивает ваше дыхание,
Берет нас в сон ваш,
В наше царство земное,
Где наша черная кормилица Ночь
Нас выращивает,
Пока мы не отразимся в ваших глазах,
Пока мы не заговорим в ваше ухо.
 
 
Как мотыльков,
Ловят нас дозорные вашего вожделения.
Птичьи голоса, проданные земле,
Мы, пахнущие рассветами,
Мы, грядущие светочи вашей печали.
 

Чтобы гонимые не стали гонителями

 
Шаги,
в каких пещерах отголосков
вы сохранились,
предсказав однажды слуху
грядущую смерть?
 
 
Шаги —
не птичий полет, не потроха,
не кровавый пот Марса
смерть предсказали —
только шаги.
 
 
Шаги —
Древняя игра палача с жертвой,
гонителя с гонимым,
охотника с дичью.
 
 
Шаги,
которыми время терзает,
час – волк
гасит путь беглеца
кровью.
 
 
Шаги,
отсчитывающие время воплями, вздохами,
паводок проточной крови,
смертный пот час от часу обильней.
 
 
Шаги палачей по следам жертв,
секундная стрелка на циферблате земли,
каким только черным месяцем притянутой?
 
 
В музыке сфер
где резкий ваш звук?
 

*** (Прощанье – из двух ран кровавое слово…)

 
Прощанье —
из двух ран кровавое слово.
Вчера еще слово морское
с кораблем тонущим
меч посредине —
Вчера еще смертью в звездной чешуе
пронзенное слово —
соловьиное горло
с поцелуем полуночи —
 
 
Сегодня – два висячих лоскута
и человеческие волосы в когтистой лапе
которая терзала —
 
 
А мы все еще кровоточим
исходим кровью от тебя —
твой источник в руках у нас.
Мы воинство прощающихся
строим твою темноту —
пока смерть не скажет: молчи ты —
а здесь кровь льется дальше!
 

*** (О ты плачущее сердце мира…)

 
О ты плачущее сердце мира!
Двойное семя
из жизни и смерти.
Тобою ли найден Б-г,
семя любви.
 
 
Затаено ли ты в сироте,
который на перила жизни,
тяжело опираясь, идет?
Живешь ли ты в нем, там,
где убежище звезды?
 
 
О ты плачущее сердце мира!
И ты вознесешься,
когда исполнится срок.
Ибо дома нельзя оставаться томлению,
строящему мосты
от звезды к звезде!
 

*** (Заслонены любящие…)

 
Заслонены любящие
небом, словно каменной стеной,
Тайная стихия творит им дыхание,
и несут они камни в благословение,
и все, что растет,
у них одних находит родину.
 
 
Заслонены любящие,
и для них одних щелкают соловьи,
которые без них вымерли бы уже в глухоте.
Лани, тихие лесные сказки,
кротко сострадают им.
Заслонены любящие,
находят они скрытную боль заката,
кровь на ивовых ветках, —
и, улыбаясь, практикуют в ночи умиранье,
тихую смерть
со всеми родниками томления.
 

*** (Почему черный ответ ненависти…)

 
Почему черный ответ ненависти
на бытие твое, Израиль?
 
 
Ты чужой,
дальше твоя звезда,
чем другие.
Продан ты этой земле,
чтобы одиночество не прекратилось.
 
 
Истоки твои поросли бурьяном, —
меняешь ты свои звезды
на все, что есть у червей и у моли,
и все-таки от бредового песка с побережий времен
лунной водою влекутся они вдаль.
 
 
В хоре других
ты пел
тоном выше
или тоном ниже —
 
 
бросился ты в кровь заката,
как одна боль другую ищет.
Длинна твоя тень,
и поздний твой час пробил,
Израиль!
 
 
Долог твой путь от благословения
вдоль эпохи слез
до перепутия,
где ты рассыпался пеплом,
Твой враг дымом
твоего сожженного тела
твое смертельное одиночество
написал на лбу неба!
 
 
О какая смерть!
Когда все ангелы-хранители
с крыльями кровавыми
изодранными на колючей проволоке
времени висят!
Почему черный ответ ненависти
на бытие твое,
Израиль?
 

Давид

 
Самуил увидел
за слепецкой повязкой горизонта —
Самуил увидел —
в царстве решения,
где, догорая, никнут созвездия,
пастуха Давида,
пронизанного музыкой сфер.
Как пчелы, приближались к нему звезды,
мед почуяв —
 
 
Когда мужи искали его
плясал он, овеянный
дремотным руном агнцев
пока не остановился
и тень его не упала на овна —
 
 
и наступило царское время,
но в зрелом возрасте,
отец поэтов, измерил он
в отчаяньи
отдаленье Б-жье
и построил из псалмов ночной приют
для раненных дорогой.
 
 
Умирая, больше преступного
отдал он червивой смерти,
чем сонм отцов его —
ибо от образа к новому образу
ангел в человеке плачет
глубже в свет!
 

Числа

 
Когда ваши формы поникли пеплом
в ночные моря,
где вечность полощет
приливом и отливом жизнь и смерть —
 
 
поднялись числа —
(выжженные однажды на руках у вас
чтобы никто не ушел от муки)
 
 
поднялись метеоры чисел
на зов пространств
где световые годы как стрелы
и где планеты
из магичерких веществ боли
рождаются —
 
 
числа – с корнями
вырванные из мозга убийц
и уже включенные
в синие жилы
небесного круговорота.
 

*** (На дорогах земли дети лежат…)

 
На дорогах земли
дети лежат
с корнями
вырванные из матери-земли.
Свет померкшей любви
выпал у них из рук
чью пустоту наполняет ветер.
 
 
Когда отец всех сирот,
вечер, с ними
из всех ран истекает кровью
и трепетные их тени
душераздирающий страх
тел их срисовывают, впадают
они вдруг в ночь
словно в смерть.
 
 
А в горах рассветной боли
умирают их отцы и матери
снова и снова.
 

*** (Куда ты, куда…)

 
Куда ты, куда
Вселенная томления,
Заколдованная уже в гусенице.
Крылья напрягшая,
Рыбьими плавниками
Начало обозначающая
В глубинах водных, которые
Одно только сердце может
Измерить грузилом
Печали.
Куда ты, куда
Вселенная томления,
Вместе с мечтами потерянных царств земных,
Вместе со взорванной кровеносной системою тела.
Пока душа, съежившись,
Нового рождения ждет
Подо льдом смертной личины.
 

Мотылек

 
Дивный мир, мир нездешний,
нарисован в твоем прахе.
Сквозь огненное ядро земли,
сквозь каменную ее скорлупу
ты проникаешь,
ткань прощанья в толще преходящего.
 
 
Мотылек,
каждой твари доброй ночи!
Бремя жизни и бремя смерти
опускается с твоими крыльями
на розу,
которая блекнет вместе со светом, зреющим
в чаяньи родины.
 
 
Дивный мир, мир нездешний,
Нарисован в твоем прахе.
Царственный герб
В тайне воздуха.
 

*** (Мы матери…)

 
Мы матери,
тоскующие из морской ночи.
Мы домой возвращаем.
Наше призванье – домой возвращать
разбросанное добро.
 
 
Мы матери, грезя,
блуждаем со звездами,
покидают нас потоки
Вчера и Завтра
и с нашими родами
мы словно остров
одни.
 
 
Мы матери,
говорим смерти:
расцветай в нашей крови,
чтобы любил песок
и чтобы звезды в зеркале мира…
 
 
Мы матери, баюкаем в люльках
проблески воспоминаний
о днях творения —
вдох и выдох
мелодия нашей любовной песни.
 
 
Мы матери,
баюкая, вдыхаем в сердце вселенной
мелодию мира.
 

*** (Если бы пророки вломились…)

 
Если бы пророки вломились
в двери ночи,
зодиак богов-демонов
жутким венком
надев на голову,
тайны рушащихся и вздымающихся
небес на плечах взвешивая, —
 
 
ради тех, кто давно загнан ужасом; —
 
 
Если бы пророки вломились
в двери ночи,
звездные пути затеплив
золотыми линиями на своих ладонях, —
 
 
ради тех, кто давно спит сном непробудным;
 
 
Если бы пророки вломились
в двери ночи,
изранив словами
поля буден,
даль доставляя
поденщику,
 
 
который давно уже никого не ждет вечером; —
 
 
Если бы пророки вломились
в двери ночи
и ухо искали бы, как ищут родину —
 
 
Ухо людское,
ты, заросшее крапивой,
стало бы ты слушать?
 
 
Если бы голос пророков
во флейтах-костях убитых детей
зазвучал бы,
воздух, сожженный воплями мучеников,
выдохнул бы,
если бы мост из последних старческих вздохов
он воздвиг, —
 
 
Ухо людское,
жалкой возней занятой,
стало бы ты слушать?
 
 
Если бы пророки
бурями-крыльями вечности нагрянули,
если бы они взломали твой слух словами:
Кто из вас хочет воевать против тайны?
Кто из вас хочет измыслить звездную смерть?
 
 
Если бы пророки восстали
в ночи рода людского,
как влюбленные в поисках возлюбленного сердца,
Ночь рода людского,
найдется ли у тебя сердце для них?
 

Народы Земли

 
Народы Земли,
вы, лучами неведомых созвездий
опутанные, словно пряжей,
вы шьете и вновь распарываете,
в смешении языков,
словно в улье, всласть жалите,
чтобы и вас ужалили.
 
 
Народы Земли,
не разрушайте Вселенную слов,
не рассекайте ножами ненависти
звук, рожденный вместе с дыханием.
Народы Земли,
о если бы никто не подразумевал смерть, говоря «жизнь»,
если бы никто не подразумевал кровь, говоря «колыбель».
 
 
Народы Земли,
оставьте слова у их истока,
ибо это они возвращают
горизонты истинному небу
и своей изнанкой,
словно маской, прикрывая зевок ночи,
помогают рождаться звездам.
 

*** (Какой легкой…)

 
Какой легкой
будет земля
всего-навсего облако вечерней любви
когда высвобожденной музыкой
камень бежать пустится
 
 
и горы удушья
домовыми сидевшие
на груди человеческой
тяготы скорби
из вен взорвут.
 
 
Какой легкой
будет земля
всего-навсего облако вечерней любви
когда черная раскаленная месть
магнитом притянутая
к снежному одеянию
ангела смерти
остынет и тихо скончается.
 
 
Какой легкой
будет земля
всего-навсего облако вечерней любви
если пропало Звездное
поцелуем розы
из ничего —
 

*** (Это планетный час беглецов…)

 
Это планетный час беглецов.
Это стремительное бегство беглецов
в падучую, в смерть!
 
 
Это падение звезд из магического заточения
порога, очага, хлеба.
 
 
Это черное яблоко познания,
страх! Угасшее солнце любви,
которое дымится! Это цветок спешки,
забрызганный пóтом! Это гонители
из небытия, только из бегства.
 
 
Это гонимые, которые свои смертельные убежища
уносят в могилы.
 
 
Это песок, испуганный
гирляндами прощанья.
Это бросок земли в пространство,
ее дыхание прерывистое
в смирении воздуха.
 

*** (В голубой дали…)

 
В голубой дали,
где движется аллея красных яблонь,
корнями-ногами взбираясь на небо,
томление дистиллируется
для тех, кто в долине.
 
 
Солнце, лежа на краю дороги,
волшебными палочками
велит остановиться путникам.
 
 
И стоят они
в стеклянном удушье,
пока ювелир-кузнечик царапает
невидимое
 
 
и камень свой прах,
танцуя, превращает в музыку.
 

*** (Соляные языки моря…)

 
Соляные языки моря
лижут жемчуг нашего недуга
роза на горизонте
не из праха
а из ночи
никнет в твое рождение
– Здесь в песке
ее черный
опутанный временем шифр
волосами растет
еще и в смерти —
 

*** (Волосы мои, волосы…)

 
Волосы мои, волосы,
куститесь вы трескучими искрами, —
дрок пустыни,
подожженный воспоминаниями.
 
 
Волосы мои, волосы,
какой раскаленный солнечный мяч
покоится
в вашей ночи?
 
 
На ваших кончиках умирает Вселенная,
Б-г уложил ее тихо,
погашая
в теле, орошаемом слезами.
 
 
Но также
и в детском томлении,
в порывистой жажде
огненных мячиков —
началом, произрастающим вечно.
 

Хасиды пляшут

 
Веет ночь
хоругвями смерти.
 
 
Черные шляпы
Божьи громоотводы,
море тревожат,
 
 
качают его,
раскачивают его,
 
 
бросают его на побережье,
туда, где луч
изрезал землю черными ранами.
 
 
Вкус планеты
на языке.
Это спето
дыханьем в легких того света.
 
 
На семисвечнике
Плеяды молятся.
 

*** (Это черное дыхание…)

 
Это черное дыхание
Содома
и грехи
Ниневии
бременем
у открытой раны
нашей двери.
 
 
Это Священное Писание
спасающееся бегством
карабкающееся на небе
всеми своими буквами
оперенное блаженство
прячущееся в медовые соты.
 
 
Это черный Лаокоон
броском на наше глазное веко
продырявив тысячелетия
вывихнутое дерево боли
произрастающее в нашем зрачке.
 
 
Это Его море-мантия
оттянутая
в гулкую капсулу тайн.
 
 
Это наш отлив
созвездие скорби
из нашего хрупкого песка —
 

*** (Стрелец мое созвездие…)

 
Стрелец
мое созвездие
облюбовал себе
тайную мишень в крови: беспокойство…
шаг летучий бесприютный —
 
 
Ветер – это не дом
знай себе зализывает зверем
раны на теле —
 
 
Вытянешь ли время
золотыми нитями солнца?
Запеленаешь ли
коконом шелкопряда
ночь?
 
 
О темнота
расстели свою весть
взмахом ресниц:
отдых беглеца.
 

*** (Так далеко в пространстве…)

 
Так далеко в пространстве
лечь и уснуть.
Бегство на чужбину
с тяжелым багажом любви.
 
 
Зоной сна-мотылька,
словно зонтиком от солнца,
осенена истина.
 
 
Ночь, ночь,
тело, ночная рубашка,
простирает свою пустоту,
пока вырастает простор
из праха без песни.
 
 
Море
пророческими языками пены
катится
над погребальным покровом,
пока солнце вновь не посеет
лучевую боль секунды.
 

*** (Этот мир – ядро…)

 
Этот мир —
ядро,
в которое врезано
 
 
Его имя!
 
 
Сон зубами-звездами крепко держит его
в жесткой плоти яблока-земли.
Ими прощупывает он воскресение.
 
 
Этот мир
и все его тропы
расцветают синевой
вневременного.
 
 
Все следы бегут вовне. —
 
 
Вулканический песок дрожит,
бараньими рогами
разрытый в пробуждении.
Спешил пророческий час
мертвых из шелухи вылущивать.
Пухом одуванчиков,
только окрыленные молитвами,
вернулись они домой.
 

*** (Земля, планета дряхлая…)

 
Земля, планета дряхлая, к моей ноге ты присосалась,
которой хочется лететь,
о одиночество в руке короля Лира!
 
 
Выплакиваешь внутрь очами моря
Останки скорби
В глубь души.
 
 
На локонах серебряных твоих
венком дымянки миллионы лет
в бреду паленым пахнут.
 
 
Твое потомство
тень смертную твою уже отбрасывает,
а ты все вертишься и вертишься,
своей орбиты звездной не теряя,
ты, побирушка с Млечного пути,
и ветер твой перед тобою
собакою-поводырем.
 

*** (Готовы все страны…)

 
Готовы все страны
встать с карты мира,
сбросить свою звездную кожу,
синюю вязанку своих морей
взвалить на спину,
горы с огненными корнями
шапками надеть на дымящиеся волосы.
 
 
Готовы последнее бремя тоски
нести в чемодане, куколку мотылька,
на крыльях которого однажды
кончат они свое путешествие.
 

*** (Созвучие прилива с отливом…)

 
Созвучие прилива с отливом
гонителя с гонимым.
Сколько рук
хватают и заточают.
Кровь-нить.
 
 
Пальцы тычут в крепости.
Части тела втягиваются
в предсмертные изображения.
 
 
Стратегия,
Запах страдания, —
 
 
Тела на пути в прах
и томление пеной
над водами.
 

*** (Тут и там фонарик милосердия…)

 
Тут и там фонарик милосердия
для рыб ставить надо бы,
где крючки проглатываются,
где удушие практикуется.
 
 
Где созвездие муки
созрело для искупления
 
 
Или туда,
где влюбленные друг друга мучают,
влюбленные,
которые и так всегда на волосок от гибели.
 

*** (Кто знает, где звезды расположены…)

 
Кто знает, где звезды расположены
в стройной гармонии творца,
где мир начинается
и в трагедии земли
рыбья жабра, вырванная с кровью,
предназначена ли
созвездие мученичества
дополнить красным рубином,
первою буквой
бессловесного языка. —
 
 
Есть у любви взор,
кости пронизывающий молнией
и сопровождающий мертвых
за пределы вздоха.
 
 
Но где искупленные
свое богатство оставили,
неизвестно.
 
 
Малина выдает себя в чернейшем лесу
своим запахом.
Душевное бремя, сброшенное мертвыми,
никому не выдает себя
и все-таки может, окрыленное,
трепетать в бетоне или среди атомов
или там всегда,
где место для сердцебиения
было оставлено.
 

*** (Диким медом…)

 
Диким медом
наследники
подкармливали
в ранних могилах
мумии сна,
и пульс кочевников
лил пальмовое вино
в пчелиные соты тайн.
 
 
В черном кристалле ночи
судорогой замурована
оса-плясунья,
время переплясавшая.
 
 
А ты,
а ты,
как прокормлю тебя?
 
 
Все вехи праха
перепрыгивает любовь,
словно обезглавленное солнце,
страждущее
в поисках кончины.
 
 
Кончиной моей
кормлю тебя.
 

*** (Забвение! Кожа…)

 
Забвение! Кожа,
из которой на свет рождаются,
и смертная простыня,
которую провожатые в белом сне
вновь дают напрокат.
Иногда на последнем мысе
крови
слышна в тумане сирена
и утонувший матрос поет
 
 
или песчаным проселком
бегут следы
из лабиринтов томления,
как разбитая раковина улитки,
пустота на спине —
 
 
За рассветом
музыка дрозда
 
 
Мертвые пляшут
цветущие стебли ветра —
 

*** (На рассвете…)

 
На рассвете
когда ночная монета с чеканом сна
переворачивается
и ребра, кожа, глазные яблоки
влекутся к своему рождению
 
 
кричит петух с белым гребнем
жуткий миг
безбожной бедности
на перекрестке —
 
 
Безумие – королевский барабанщик
усмиренная кровь течет —
 

*** (Стал переписчик переписывать книгу Зохар…)

 
Стал переписчик переписывать книгу Зохар
вскрыл жилы слов
ввел кровь созвездий,
круживших незримо, и только
томлением подожженных.
 
 
Труп алфавита восстал из могилы,
буквенный ангел, древний кристалл,
замкнутый брызгами творения,
которые пели – и сквозь них мерцали
рубин и гиацинт и ляпис-лазурь,
когда камень еще мягок был,
посеянный, словно цветы.
 
 
И, черный тигр, зарычала
ночь; и ворочалась
и кровоточила искрами
рана день.
 
 
Свет был уже ртом, который молчал,
только аура выдавала еще б-га души.
 

Пейзаж из криков

 
В ночи, где умираньем распущено шитье,
срывает пейзаж из криков
черную повязку,
 
 
над Мориа, крутым обрывом к Б-гу,
жертвенный нож реет знамя,
вопль Авраамова возлюбленного сына,
в ухе великом Библии он хранится.
 
 
О иероглифы из криков,
начертанные на входной двери смерти!
 
 
Раны-кораллы из разбитых глоток-флейт!
 
 
О кисти с пальцами растительными страха,
погребенные в буйных гривах жертвенной крови,
 
 
крики, замкнутые искромсанными рыбьими жабрами,
вьюнок младенческого плача
с подавленным старческим всхлипом,
 
 
в паленой лазури с горящими хвостами.
Кельи заключенных, кельи святых,
Обои – образцовые гортанные кошмары,
 
 
лихорадочный ад в собачьей будке бреда
из прыжков на цепи —
вот он, пейзаж из криков!
Вознесение из криков,
ввысь из костяной решетки тела,
стрелы из криков, пущенные
из кровавых колчанов.
 
 
Крик Иова на все четыре ветра,
крик, скрытый садом Гефсиманским,
обморок мошки в хрустале.
 
 
О нож из вечерней зари, вонзенный в глотки,
где лижут кровь деревья сна, прорвавшись из земли,
где отпадает время
на скелетах в Майданеке и в Хиросиме.
 
 
Крик пепла из провидческого глаза, ослепленного мукой —
 
 
О ты, кровавый глаз,
в искромсанной солнечной тьме,
вывешенный на Божью просушку
во вселенной —
 

*** (Сколько морей в песок ушло…)

 
Сколько морей в песок ушло,
сколько песка в жесткой молитве камня,
сколько времени в кровяной рог раковины
выплакано,
сколько смертной заброшенности
в жемчужных глазах рыб,
сколько утренних фанфар в коралле,
сколько в хрустале звездных прообразов,
сколько зародышей смеха в горле чайки,
сколько нитей тоски по родине
тянется ночными путями созвездий,
сколько жуткого земного царства
корнем слова:
Ты —
за всеми рухнувшими решетками
тайн
Ты —
 

*** (За веком глазным…)

 
За веком глазным
синие прожилки
на лунном камне времени
крик петушиный
открывает рану
на лбу пророка
 
 
Спиралями
пламенеют руки-ноги
вянут снаружи,
но тело никнет,
плод праха
с ледяным семенем
для смертельного употребления.
 

*** (В Голубом хрустале…)

 
В Голубом хрустале
время ждет
пока одурманенное томление
своего пространства не выстрадает —
 
 
томление,
эта пленная притеснительница звезд,
спавшая
с безымянных весен,
измеряет снова
мою боль в пульсе
бешеная всадница
в полунощную страну —
 
 
в песке влечет она меня
домой
парус меланхолии
ночные фиалки
бросая
распятой рыбе
в слезе окаменелой
забвения —
 

*** (Здесь где разбилась я в соли…)

 
Здесь
где разбилась я в соли,
здесь в море
чьи голубые сосунки
льнут
одержимые месяцем
к душе-кормилице
здесь в песке,
который плясал в Зодиаке
и снова
лежит зашифрованный Нерожденным
 
 
являешься ты
позади
в сумрачной пустоте,
которая в ожиданьи тебя окружает,
чтобы наполнилась корзина
 
 
плодами
с металлических звездных трасс
или
сквозняком любви
доставленными
 
 
мое дыханье отдаю тебе
и падаю,
чтобы снова на чертополохе жить,
который никогда не зацветет —
 

*** (Тот кто последним…)

 
Тот кто последним
здесь умрет
унесет семя солнца
у себя на губах
грозовой ночью
в смертной схватке гниения.
 
 
Все мечты
зажженные кровью
зигзагами молний
вырвутся из его плеч
от них на небесной коже стигматы
тайна муки.
 
 
Ноев ковчег вниз поплыл
дорогами созвездий
тот кто последним здесь умрет
зачерпнет полные туфли
воды
 
 
в воде рыба
парусом спинной плавник тоска по родине
черными брызгами времени
туда где кладбище