Текст книги "Атлантида"

Автор книги: Сергей Минцлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Сергей Минцлов
АТЛАНТИДА
Собрание рассказов
Том I

ТО, ЧЕГО МЫ НЕ ЗНАЕМ…

Атлантида

Лет за пятнадцать до Великой войны судьба занесла меня на несколько дней в Москву.

Стоял знойный и пыльный июль; знакомые, как водится в эту пору, все поразъехались, кто в имение, кто на дачу, между тем, свободного времени у меня имелось много и я уже с полудня начинал ломать голову, как и где скоротать дальнейший день.

Однажды меня осенило: я вспомнил, что в одной из частных психиатрических лечебниц служит мой приятель, человек редкой жизнерадостности, доктор Иволгин, которого я не видал лет десять, и я, помолодев от одной мысли об этом весельчаке, решил немедленно навестить его.

Лечебница находилась где то далеко, на Трех Горах, близ знаменитого пивоваренного завода, и занимала загородный дворец, принадлежавший когда-то графу Закревскому.

Я нанял извозчика, плохенького ваньку, и железные шины московских колес загремели по неровной булыжной мостовой. Не успел я опуститься на сиденье, как пришлось вскочить: я сел точно на раскаленную плиту; я перевернул кожаную подушку и тут только обратил внимание, что мой старичок-извозчик словно спеленат длиннейшим, сшитым на великана, рваным синим армяком из толстенного сукна, подбитым ватой; на голове его была нахлобучена теплая же шапка и из под нее выбивались взмокшие, мочального цвета волосы.

– Дед, да ведь ты испечешься?!… – воскликнул я.

– Благодать… ничего!… благодушно отозвался старик.

– Да ты бы что полегче надел?

– Нельзя этого, ваше благородие: хформа такая!… – убежденно возразил он.

Улицы делались все пустыннее, на них стала показываться трава; вместо прохожих, начали попадаться разинувшие рты куры, спасавшиеся от жары под заборами; на нас воззрилась рыжая корова, блаженно жевавшая жвачку середи улицы; она медленно повернулась и дала нам дорогу. Местность делалась все холмистее. Наконец мой извозчик вытянул вперед руку с кнутом и указал на белое каменное здание, глядевшее на нас с горы зеркальными окнами и окруженное обширным, густым садом.

– Эвося дворец!… – проговорил он.

Ворота из узорочного железа были закрыты; из будки около них внимательно и зорко глядел на меня единственным своим глазом кривой и рослый, мрачного вида, сторож.

Пролетка остановилась.

– Доктор Иволгин здесь? – спросил я, сходя с нее.

– Здесь… пожалуйте!… – ответил сторож и отпер и распахнул передо мной калитку. – Там у швейцара спросите!

По усыпанной красным песком дорожке я поднялся еще немного в гору; в дом, словно в собор, вели широкие и длинные мраморные ступени.

У дверей меня встретил ливрейный швейцар и на вопрос об Иволгине сообщил, что он сейчас занят с директором, но скоро освободится, и предложил подождать в приемной.

– А в саду нельзя посидеть? – спросил я.

– Отчего же, пожалуйте-с! Как выйдут – я им доложу-с!

Я оставил ему свою карточку, а сам спустился со ступеней, пересек небольшую площадку и очутился под зеленым навесом столетней липы; дальше шла совершенно пустынная аллея из них. Неподалеку от меня, на чугунной, старинной скамье, откинув руку на спинку ее, в чесучовом костюме сидел небольшой старичок с тщательно выбритым лицом; рядом с ним, на скамье, лежала легкая тросточка и поверх нее соломенная шляпа. Из-за золотых очков глядели сильно увеличенные ими серые глаза.

– Разрешите присесть около вас?… – сказал я, приподняв шляпу.

– А сделайте одолжение… – любезно ответил старичок и принял свои вещи. – Навестить кого-нибудь из больных приехали?

– Доктора одного повидать мне надо…. Иволгина…

– А!., и я его жду!… – старичок улыбнулся и желтоватое лицо и глаза сделались чрезвычайно приветливыми.

– Вы, кажется, нездешний?

– Да, я из Петербурга.

Я снял шляпу и отрекомендовался. Старик встал.

– Профессор N… – произнес он, – очень рад познакомиться.

Фамилия, названная им, была из известных.

– Что у вас нового?… – заговорил он, садясь вместе со мною на скамью. – Что еще про Атлантиду пишут?

Надо напомнить, что в то время в газетах промелькнули две-три заметки об этом загадочном материке.

– Да в сущности, ничего – одни общие места и гаданья!… – ответил я. – Быть может, и не было никогда такого!…

– Напрасно так думаете! – возразил профессор: – о существовании его мы имеем свидетельства древних. Да и культура доисторического населения центральной Америки указывает, что между нею и Африкой был когда-то переброшен мост из материка.

– Но ведь провал такой громады должен был повлечь за собой величайшие катастрофы, между тем, мы их не видим!

– Т. е., не хотите видеть?… – поправил мой собеседник. – А они есть и даже чрезвычайные. Мы знаем, что в глубокой древности равновесие земли было чем-то нарушено и по сей день происходит медленный, но неизменный наклона земной оси. Это открыли нам древнейшие из пирамид – в них делали отверстие, сквозь которые гробницы фараонов должны были в свое время освещаться Полярной звездой; теперь она уже далеко в стороне и на саркофаги смотрят совершенно другие звезды! Затем: вся северная часть Африки, Сахара, без всякого сомнения, была дном моря – этого вы не отрицаете? Куда же могла деваться вся масса воды его? Исчезнуть, как дым, она не могла!

– Разумеется!… – подтвердил я.

– Стало быть, вывод допустим лишь один: под материком Атлантиды имелись неизмеримейшие пустоты. Что же должно было произойти, когда материк рухнул в них? Середи океана вдруг разверзлась чудовищная пропасть: воды ринулись в нее со всех сторон. Естественно, должна была обнажиться Сахара, обмелеть Средиземное море, появиться острова… так мы все наблюдаем и в действительности! Произошло новое мироздание… вы представляете себе эту картину?

Профессор воодушевился и слегка взмахивал руками, глаза его разгорелись.

– Что же должно было повлечь за собой перемещение к югу триллиона триллионов тонн воды? – продолжал он. – Ясно – резкий наклон к югу же земной оси; в силу перегружения и нарушения равновесие он медленно продолжается и по сей час. От этого мелеет Балтийское море и уменьшается количество вод в Северном полушарии; отсюда изменение климатов. Гибель Атлантиды возродила Европу: она оборвала ледниковый период в ней, дала ей «толчок расцвета».

– И вы допускаете, что человечество видело эту катастрофу? – усомнился я.

– А несомненно-с! – ответил профессор: – человек не только жил в ледниковый период, но даже у нас, в дикой Европе, вырезывал уже на бивнях мамонта сцены охоты за ним.

– И вы полагаете, что население Атлантиды было так же культурно, ну, скажем, как египтяне?

– Выше… куда выше!!! Оно было просвещеннее нас! Мир переживает Бог весть какую по счету эру расцвета!

– Да может ли это быть? Ведь кругом же глубочайший каменный век был, всюду одни дикари, полу-орангутанги жили?

– А Китай? – возразил профессор: – разве он тысячи лет не находился в точно таких же условиях? Культура древней Греции, которой так гордится Европа, – из семян Атлантиды! Представляете себе это зрелище… – с большим подъемом добавил он и откинул назад голову, как бы увидав что то сквозь густую зелень листвы. – Голубое небо и по нему летит вереница серебряных кораблей с последними атлантидцами?

Он вдруг поразил меня необыкновенным сходством с ожившим и важным фарфоровым китайцем.

– Корабли? почему же по воздуху?.. – удивился я.

– Да, у них были не наши жалкие аэропланы и дирижабли, а настоящие воздушные корабли! Повторяю, атлантидцы знали больше нашего! А на кораблях группы людей, – среди них – Зевс, величайший художник – Аполлон, первейшие красавицы – Венера и Диана, весь цвет ума и таланта…

– Вы поэт!!!… – сказал я. – Картинка для фантастического романа действительно прекрасная!

Профессор покачал головой.

– Не фантазия это!… – задумчиво проронил он: – фантазия всегда позади действительности!…

Со стороны дома появился торопливо шедший, полный и плечистый господин в белом фланелевом костюме, и я узнал в нем своего приятеля. Панама его была сдвинута почти на затылок, маленькую темную бородку, как пробор, рассекала по– средине полоска седины.

Увидав меня, Иволгин протянул вперед обе руки.

– Вот он?!… Здорово, дружище!!.. – воскликнул он, подходя к нам и вглядываясь в меня карими глазами. На профессора он не обратил ровно никакого внимания.

– Отцы мои, да какой же мы чемодан приобрели?!… – добавил он, погладив меня по животу и садясь между нами.

– Да и вы ничего себе… тоже по всем трем измерениям вспухли!.. – ответил я.

– Да, да!! погрузнел, отяжелел!.. – улыбаясь, согласился Иволгин: – что поделаешь, «и хором бабушки твердят – как наши годы-то летят»?..

Начались обычные расспросы. Во время них я убедился, что полнота Иволгина была нездоровой; на лице его лежал бурый оттенок, оживившиеся ненадолго глаза утратили блеск и закрылись усталыми.

– Да вы здоровы ли? – спросил я.

– Как бык!.. – был ответ. – Заработался немного…

– Верно! – подтвердил профессор: – пересаливаете, мой друг!..

– А над чем вы работаете?

– Мы с профессором вместе трудимся… в области спиритуалистики!

Я изумился. Этот завзятый естественник и здоровяк был так далек всегда от всего туманного и фантастического!

– Вот так история?!.. – проговорил я: – да вы не столы ли уж вертите?

– И столы вертим!.. – подтвердил он, – а вы чему удивляетесь? «Многое есть на свете, друг Горацио» и пр.!

– Что же вас в этом деле интересует? Чего вы достигли?

– Интересует неведомое. А достигли многого: сейчас мы ведем очень важные переговоры с Зевсом.

– С кем?! – с изумлением спросил я. Мне показалось, что приятель шутит или с ума сошел, но нет – выражение его лица, также как и его соседа, было вполне нормальное и серьезное.

Я легонько дернул его за рукав.

– Почтеннейший, а у вас здесь все благополучно?.. – вполголоса осведомился я и показал пальцем себе на лоб.

Иволгин и профессор посмотрели друг на друга и улыбнулись.

– Видите… – обратился к нему профессор: – таков вообще суд общества – что непонятно, то и ненормально!…

– Вполне хорошо, дорогой мой!.. – ответил мне Иволгин. – Я должен вам призваться, что пятнадцать лет наблюдений за душевнобольными убедили меня, что еще неизвестно, кто более ненормален – они или мы, здоровые!

– То есть?

– Да то, что весь мир, каждая вещь в нем в действительности вовсе не то, за что мы их принимаем! Вот хотя бы небо – голубое ведь оно, а на деле никакой голубизны там нет и междупланетные просторы черны, как сажа в трубе! Если мы с вами не больны, видя «голубое» небо, то почему же считать больными тех, кто видит его черным? Это не признак болезни, а просто, как и все «галлюцинации», есть результат большей восприимчивости или чуткости человеческого аппарата. Скажу образней: мы, здоровые, – это люди, идущие в густом тумане по узкому гребню высокой стены. Мы не видим сквозь него ничего, а только подозреваем. А для других завеса кое-где распахивается… это, по-нашему, сумасшедшие!

– Но что же сообщил вам Зевс, это даже интересно?

– А это уж по его части! – Иволгин указал рукой на профессора. – Константин Борисович, расскажите!..

Старик положил руки себе на колени и подался всем телом вперед.

– Последние годы Атлантиды были ужасны!… – начал он тем тоном, которым обыкновенно профессора начинают свои лекции. – Население страны выросло чрезвычайно, экономический кризис был жесточайший, но решительно никто, за самыми ничтожными исключениями, не желал переселиться в дикую, одетую льдами, негостеприимную Европу или в Африку, полную страшнейшими животными. Жизнь сделалась невыносимой; ослепленный злобой пролетариат вступил в яростную борьбу с культурой, с интеллигенцией, с капиталом и опрокинул их. На всем материке начались резня, пожары, грабежи; избивались старики и дети, огнем и мечом уничтожалось все, что было создано трудами и знанием тысячелетий…

Зевс был величайший инженер Атлантиды. Группа лучших и талантливейших людей сомкнулась вокруг него для последней борьбы и шаг за шагом, электрическими ружьями и убивающими лучами, отстаивала дворец его, но разъяренная стихия одолевала: враги проникли в подвалы и собирались взорвать здание. На плоской крыше его в полной готовности стояли три воздушные серебряные корабля, и Зевс дал сигнал отступать и садиться в них.

Зевс в числе немногих знал тайну о пустотах под материком и знал, что дни Атлантиды сочтены: об этом предупреждали его все учащавшиеся случаи страшных землетрясений. Где было возможно, он возводил под землей чудовищные устои, но, предвидя исход борьбы с одичалой толпой, он бросил работы и минировал главнейшие, державшие своды скалы. И когда сверкающие корабли взмыли высоко в небо – под звериный рев и вой исступленной толпы, плясавшей на картинах наилучших художников и драгоценностях и святынях дворцов и храмов, Зевс нажал кнопку и гул сотряс небо и землю. Здания, церкви, башни – все двинулось друг на друга, все слилось в вопль и крушение и стало проваливаться. Гигантский зелено-черный вал в версту вышиной вздыбился на океане и рухнул в разверстую пропасть, еще кишевшую людьми и падающими зданиями. Все захлестнулось водой… громадные, белоголовые волны одни на всем синем просторе остались памятниками над великой Атлантидой!… Серебряные трубы опять пропели в выси неба и воздушная эскадра понеслась к Европе. А навстречу ей беспредельной желтой пеленой уже вставала из бирюзовых вод Сахара… Дикари в звериных шкурах на плечах подымали вверх головы и падали перед невиданным зрелищем!… Так появились первые боги в Европе. Высоко в неприступных скалах Зевс возвел дворец для себя и оттуда, и там правил миром и забавлялся с друзьями!

Профессор умолк и вздохнул.

– Какая картина… воистину Зевсов размах!!.. – произнес я, охваченный сильным впечатлением от рассказа профессора.

– То-то, друже!.. – сказал Иволгин и прикоснулся ладонью к моему колену. – Нет чудес – и все чудо на свете!

Мы побеседовали еще с полчаса и я начал прощаться.

– А мы вас проводим!.. – сказал профессор, и мы все втроем направились к воротам.

– Рад, что удалось повидать вас и вас, профессор!.. – обратился я к своим спутникам. – Давно я не проводил так интересно время, как сегодня с вами!

Профессор слегка поклонился.

– И я рад!.. – отозвался мой приятель: – точно свежим воздухом на меня потянуло!

У калитки оба они любезно пропустили меня вперед; кривой сторож зазвякал ключами и отпер ее. Я вышел на улицу к поджидавшему меня извозчику.

– Нельзя-с!… – услыхал я за своей спиной голос сторожа: – назад пожалуйте!!…

Я оглянулся. Оба мои спутника стояли по ту сторону решетки; калитка была захлопнута и сторож замыкал ее.

– Циклоп Полифем!!… – произнес сквозь зубы мой приятель. Он взялся за решетку и потряс ее.

– Оставьте!… – повелительно сказал профессор и снял волосатую, сильную руку Иволгина с прутьев калитки. – Скоро мы улетим отсюда на корабле… До скорого свиданья!!..

Они повернулись и пошли к дому; Иволгин, показалось мне, сразу осунулся и сгорбился; профессор выступал величественно.

– Что это значит? – с негодованием обратился я к привратнику: – отчего вы не выпустили этих господ?

Единственный глаз сторожа в свою очередь удивленно уставился на меня.

– Да ведь они же сумасшедшие, сударь!.. – ответил он.

– Как так?!.. – чуть не вскрикнул я.

Шедшие, должно быть, услыхали мой возглас и оглянулись; лицо Иволгина было неузнаваемо – озлобленное и настороженное; профессор презрительно повел в нашу сторону носом. Чтобы им видно меня не было, я скрылся за будкой.

– Господин Иволгин вот уже третий год как из докторов в больные перешли… – продолжал привратник: – все души померших вызывает!

– Отчего же это с ним случилось?!

Сторож пожал плечами.

– А кто ж может это знать? Сказывают люди – от любви, будто, попритчилось?!

– От какой любви?!

– Да глупость обыкновенная… У профессора дочка, что ли, была, не то племянница, так вот к ей… Антонидой какой-то ее звали. Провалилась она где то, вот и повредились оба!.. По нашим временам долго ли?!

Последние боги

Ночь нас застала в горах высоко над Дельфами.

Мы, трое археологов, исследовали пещеры, во множестве находящиеся в диком хребте Парнаса. Возвращаться в сумерках по карнизам над пропастями было опасно и мы решили заночевать в ближайшем гроте.

Пока рабочие собирали сучья и разводили огонь, мы присели на краю обрыва отдохнуть и полюбоваться миром, расстилавшимся у наших ног.

Дельфы лежали далеко внизу на желтых, ниспадавших уступах горы; там производились раскопки храма Аполлона и приметны были червячки – люди, уже закончившие работы, но еще копошившиеся между остатками колонн и стен. В жалких лачужках крошечного селения Кастри, приютившегося на краешке одной из террас, зажигались огни. Позади нас, как волны в бурю на море, без конца и без счета вздымались отвесные горы с обнаженными вершинами: Парнас – хаос известковых гор с обнаженными серебряными вершинами, изрезанный пропастями и ущельями; все их заполняет лес, косматый и мрачный; вечная ночь стоит под его вековыми елями, густыми орехами и лаврами. Шум их и шум потоков – вот и все, что слышит там ухо. Изредка, впрочем, с грохотом срывается со скал камень и стопудовым мячом прыгает по откосам, с треском сокрушая все на пути своем.

Человека там нет и следа. Человек ушел вправо, вдаль от грозных суровых скал, в сплошное дымно-зеленое море оливковых рощ, сбегающих к лазурной бухте Коринфского залива, окаймленной красно-лиловыми утесами.

Когда-то здесь, в нынешнем царстве мертвых, ключом кипела жизнь; на ярусах горы, где уныло торчат теперь изъеденные временем бурые остатки стен, раскидывался знаменитейший в мире город Пифийского Аполлона.

О необъятных богатствах его свидетельствуют, начиная с Гомера, все современники; красноречивее их говорит запись о грабеже фокидцев, разбойнически захвативших храм; они вывезли из него золотых и серебряных вещей на десять тысяч талантов, т. е. почти на сто миллионов рублей.

В храме висело, между прочим, и ожерелье прекрасной Елены, виновницы Троянской войны.

Чтобы судить о древности храма, напомню, что только перестроен он был в половине шестого века до P. X.

Все города соперничали в чести ставить в Дельфах мраморные изображения своих выдающихся людей: философы, победители на олимпиадах, полководцы, все талантливое и все события увековечивались в мраморе на этом всеэллинском Пантеоне.

Многие статуи покрывались золотом. Аллеи их и дымящихся золотых и серебряных жертвенников окаймляли все террасы, высились на каждой свободной пяди земли. Плиний, посетивший Дельфы после грабежа Нерона, увезшего пятьсот статуй, насчитал их три тысячи; Павзаний – путешественник второго века по P. X., называет город сплошным скульптурным музеем. Знаменитейшие художники древности – Андросфен, Пракситель и Фидий – отделывали и украшали храм, театр и другие здания города любимейшего в Греции солнечного бога.

Не было кругом ни одного уголка земли, из которого не смотрела бы седая легенда!

Две исполинские скалы, почти касавшиеся друг друга вершинами у ног наших – были братья Федриады. Там, в узкой трещине между ними, гнездился когда-то страшный Пифон-змей, убитый Аполлоном; из-под них выбивается и впадает в пропасть Кастальский ручей – превращенная в ключ красавица-нимфа Касталия.

Источник Мнемозины, река забвения Лета, исчезающая под землей, пещера Трофония, Херонейское поле и т. д. – все это, кутаясь в сумерки, лежало ниже нас в окрестностях Дельф.

Было чего замечтаться, лежа над пропастью.

– А к нам кто-то на огонек идет! – проговорил один из товарищей.

Я оглянулся: путник, пробирающийся со стороны Парнаса, да еще в такое позднее время – явление необычайное!

По узкой тропинке подымался высокий грек в белой фустанелле и феске.

Подойдя к нам, приложил руку ко лбу и к груди и сел на выступ скалы неподалеку от меня.

Бритое, как у актера, сухое и морщинистое лицо незнакомца резко шло вразрез с одеждой его и напоминало скорее голландца или финна. На небольшом, прямом носу его были надеты сильные очки, делавшие преувеличенно большими серые глаза. Он снял феску и под ней оказались седые, коротко остриженные волосы.

– Вы французы, господа? – обратился он к нам на безукоризненном языке Парижа.

Мы сказали, кто мы.

Старик как бы несколько удивился и обрадовался.

– Русские большая редкость в здешних краях! – проговорил он. – Внизу в Дельфах работают французы и я думал, что и вы из них. Вы тоже археологи?

Я сообщил ему все, что его интересовало и в свою очередь спросил о его имени и национальности.

– О! – неопределенно произнес незнакомец: – я так давно живу здесь, что уже начинаю забывать, кто я и откуда! Меня зовут здесь Аггиос!

Старший рабочий принес эмалированный чайник с кипятком, чашки и коробки с консервами.

Увидев гостя, он чуть было не выронил из рук все принесенное, затем низко поклонился ему.

Незнакомец кивнул в ответ головой.

На плоском, большом камне устроился импровизированный стол; мы пригласили гостя разделить с нами трапезу и расположились ужинать.

– Вы, вероятно, заблудились в горах; где вы живете? – обратился к старику один из моих товарищей.

Он улыбнулся.

– Нет, – ответил он: – заблудиться я не могу!…

– Какая чудная ночь! – добавил он, помолчав.

Действительно, ночь уже окутала землю; Дельф видно не было; где-то в глубине черной бездны, как светляки, мерцали огоньки деревеньки. На синем бархате неба все ярче и ярче разгорались крупные алмазы звезд. Шум Кастальского ручья доносился из пропасти явственней.

– Волшебная сказка! – проронил мой товарищ: – я понимаю, почему здесь так разыгрывалась фантазия у древних…

– Фантазия? – переспросил наш гость и медленно покачал головой. – Ей вообще очень мало места на земле: она только отзвук давным-давно забытого минувшего! Человечество не в силах создать что-либо невиданное или неслыханное им: оно может только разукрасить его!

– Значит, китайские драконы или наши Змеи-Горынычи тоже были в прошлом?

– Несомненно! – с глубокой уверенностью ответил старик. – А летающие птеродактили, а всякие бронтозавры и плезиозавры – разве не ясно, что именно их видело на заре своей человечество?

– Это не доказано!

– Доказано больше, чем надо: существованием легенд.

– Дыма без огня не бывает! – добавил второй мой спутник, молча ужинавший и затем закуривший сигару.

– Ну, господа, на таких основаниях можно Бог весть куда зайти, – заволновался начавший спор со стариком. – Тогда, значит, можно утверждать, что и здесь, – он указал рукой на Парнас и Дельфы, – действительно жили и гуляли между людьми боги?

– Так оно и было! – подтвердил старик.

На секунду-другую воцарилось молчание.

– Это вы уж слишком… – проговорил опешивший товарищ.

– Что вы называете богом? – продолжал Аггиос. – Для собаки бог – всякое двуногое существо, для дикаря – всякий белый, держащий ружье в руках. Боги древности – это только остатки высокоцивилизованных племен, доживавшие свои дни среди дикарей…

– Как же могла случиться такая невероятность?!

– Это закон истории, а не невероятность, – спокойно ответил Аггиос. – Культура и знание всегда сосредотачиваются в конце концов в замкнутой кучке людей, а вся остальная масса опять опускается, до каменного века включительно. Жизнь мира – это мертвая зыбь океана: подъем до зенита культуры и падение во мрак и дикость. Великих ученых сменяют пастухи, шелк и бархат – звериные шкуры. Вспомните историю Греции, Египта, Ассирии, Вавилона, обоих материков Америки! Каждая пядь земли пережила все то же не раз!

– Да, но ведь Греция возникла на самой заре человечества и наука не знает ее предшественников.

– Наука много еще чего не знает! – возразил Аггиос. – Это слепой, идущий на чей то далекий зов. Земной шар насчитывает за собой миллионы миллионов лет, испытал тысячи переворотов. Нам известно лишь кое-что, песчинка того, что было лет тысяч пять назад – и только. Смешно подумать, что мир кончается там, дальше чего не хватает наш глаз!

– Сохранились бы остатки какие-нибудь от тех времен: строения, вещи, но их нет!

Старик опять покачал головой.

– Есть предел жизни и камня, и металла. Вечно только одно: слово. И имеющие уши слышать – слышат его: это мифы и легенды неведомых нам веков.

– Все это красиво, но не доказано! – повторил мой товарищ. – Я верю только в то, что так же установлено, как дважды два четыре!

Старик наклонил голову.

– Прекрасное правило!… – серьезно добавил он.

Наступило молчание.

– Однако, господа, пора бы подумать и о ночлеге! – заявил второй мой спутник, видимо, относившийся к беседе с незнакомцем, как к гастрономической приправе ужина.

Он встал и бросил в пропасть окурок сигары.

Поднялись и все остальные.

– Вы с нами, надеюсь, заночуете? – обратился я к Аггиосу.

– Пожалуй… – произнес тот.

Мы подошли к узкому входу в пещеру, перед которой горел костер; около него лежали и грелись рабочие; становилось довольно свежо.

Пещера имела вид длинной и низкой комнаты; у стены уже были расстелены наши походные войлоки.

– Вам будет здесь плохо! – заметил Аггиос, мельком глянув вокруг.

– Почему? – спросил я.

– Замерзнете: вспомните, на какой высоте мы находимся!

– Что же делать, на дворе будет еще хуже.

– Зачем же спать на воздухе? Надо спуститься ниже, здесь есть следующий этаж!

Странный гость наш уверенно пошел вперед; я зажег электрический фонарь и, действительно, в глубине пещеры оказался за выступом узкий проход, довольно круто спускавшийся куда-то в непроглядный мрак.

Товарищи мои – боясь духоты и змей – переменить место ночлега не пожелали и я решил остаться с ними.

– Тогда простимся, господа: я завтра уйду до света! – обратился к нам Аггиос.

Мы потрясли его сухую руку и он исчез, словно вошел прямо в стену.

– Странная личность!.. – проворчал споривший с ним мой спутник, укладываясь на свой войлок.

– Друг мой, все мы в семьдесят лет будем странными! – философски заметил другой, закутываясь в одеяло.

Я подозвал старшого рабочего и спросил, кто такой Аггиос.

Грек покосился на дальний конец пещеры.

– Там никого нет! – заметил я.

– Как, а где же господин? – с удивлением спросил грек.

– Никто не выходил отсюда!..

Я пояснил, в чем дело.

– Не знаю, как вам сказать… – вполголоса проговорил рабочий: – мне сорок лет, а мой дед и прадед знали господина все таким же старым.

– Что вы говорите?! – воскликнул я: – это невозможно!..

Грек пожал плечами.

– Так говорят все франки и инглезы… И все-таки слова мои – правда.

– Где он живет? Что делает?

– Живет в горах. Его редко видят люди…

– Кто же он такой? Как его имя?

Грек опять поднял плечи.

– Кто может знать? – ответил он. – Говорят, он один из богов наших предков…

Я махнул рукой и отправился на свое место.

Скоро мы заснули.

* * *

Жестокий холод разбудил меня. Стояла глубокая ночь; в пещеру глядела узкая полоска звездного неба; костер почти угас и последние вспышки дотлевавших ветвей нет-нет и освещали на миг красноватым светом неподвижные фигуры моих спутников. Я стал пробовать съеживаться, укрывался с головой – ничего не помогало; наконец, сделалось невмоготу. Я сбросил одеяло, захватил под мышку постель, зажег фонарь и отправился по следам Аггиоса.

Спать мне хотелось невыносимо, дневная усталость сказывалась в полном бессилии, овладевшем мной; не разбирая неровностей спуска, натыкаясь на выступы скал, забыв о всяких змеях, я, шатаясь, прошел саженей двадцать и очутился в высоком, напоминавшем часовню гроте. Среди него имелось что-то вроде возвышения. Охватила живительная теплота.

Почти бессознательно, кое-как устроил я себе ложе на возвышении, повалился лицом в подушку и сейчас же погрузился в каменный сон.

Что-то холодное, отвратительное скользнуло по моему лицу; я отмахнулся рукой и поднялся. Не было видно ни зги. Выхватить из кармана фонарь и нажать кнопку было делом одной минуты.

Свет небольшим кружком упал на мою подушку; я провел им по бурым камням, затем по углам грота: ни змеи, ничего живого нигде не было. Стояла неизъяснимая тишина.

Обводя светом стенку слева от себя, я заметил узкую трещину около сажени вышиною. Луч фонаря скользнул в ее черную глубину, смутно обрисовал обширную пещеру и вдруг наткнулся на что то белое; я распознал человеческую фигуру, сидевшую на полу.

– Я знал, что вы придете! – проговорил голос Аггиоса. – Идите же сюда, здесь лучше!

Я собрал свое имущество и протиснулся в соседний грот.

Только что я переступил в него, ступни ног моих сразу утонули в чем-то мягком, как пыль.

Я устроился шагах в двух от старика и лег.

– Как мягко! – заметил я.

– Немудрено: в этой пещере много столетий подряд погребали мертвых. Попробуйте рукой землю: мы лежим на прахе тысяч людей; толщина его здесь аршина два.

– И черепа тут есть? – спросил я, в надежде получить благоприятный ответ.

Черепа – моя слабость; краниология, это компас историка.

– Нет! – послышалось в темноте: – все давно перетлело!

– А хотели бы вы воочию повидать прошлое? – спросил, помолчав, мой собеседник.

– Еще бы, – ответил я.

– Тогда идемте…

Что то щелкнуло, и яркий белый свет наполнил пещеру. Я зажмурился, ослепленный им.

Когда я открыл глаза, Аггиос стоял, держа за дужку необыкновенный фонарик, похожий на ослепительное яблоко из горевшего, но не сгоравшего магния.

Мы находилась в огромной пещере; высоко над нами висел неровный свод; тремя черными зевами глядели с разных сторон отверстия неведомых ходов. Аггиос, неся лучезарный фонарь, вошел в один из них и мы начали спускаться по бесконечной извилине; несколько раз мы попадали в пещеры большие и маленькие; Аггиос шел, не останавливаясь.

Кто бывал под землей, тот знает, как причудлив и странен подземный мир. В нем нет ничего напоминающего, хотя бы по формам, поверхность земли. Ее творила разумная, светлая сила; недра земли создал безумный гений. Там все навыворот, все неожиданность и невероятность, все извилисто, скручено и нежданно, начиная с колонн из сталактита и кончая храмами со свисающими со сводов их целыми скалами: всюду причуды и хаос. Именно там, в глубоком мраке, могли зарождаться страшные чудовища древнейших эпох!

Сон отлетел бесследно.

Никогда, пользуясь простым магнием, мне не доводилось видеть в таких мельчайших подробностях тайны земли! Я жадно озирался, стараясь запечатлеть в памяти все подробности необыкновенного пути.

Легкий запах какого-то газа ощущался в воздухе; он делался все сильнее и затем вдруг повеяло свежестью.

Аггиос повернулся ко мне.

– Сейчас придем! – проговорил он: – я погашу фонарь, держитесь за меня.

Раздался слабый треск, и все разом поглотил мрак.

В глазах у меня завертелись зеленые круги; мы постояли с минуту и тронулись дальше.

Воздух становился все свежее; на меня вдруг глянуло синее небо; впереди смутно очертилась небольшая, залитая лунным светом площадка; мы вышли из пещеры и остановились над темной пропастью.