Текст книги "Распни Его"

Автор книги: Сергей Позднышев

На заре жизни
(Вместо пролога)

Сватовство

 
О радость радостей! Нет, знаю,
Нет, верю, Господи, что Ты
Вернешь к потерянному раю
Мои томленья и мечты!
 

И. Бунин

Было утро. Горячее весеннее солнце ярко сияло с беспредельной высоты синего неба. Плыли едва заметно белые тучи. Розово-золотистый туман, прозрачный, легкий, стоял среди садов и голубых долин, что теснились вокруг Кобурга – столицы великого герцогства. Острые шпицы церквей, башен и характерные очертания готических зданий поражали своей монументальной мощностью, красотой и силой. Таинственный великий гений создал этот чудесный средневековый город и оставил в архитектуре мертвых камней дыхание ушедших столетий. Забредшему сюда иностранцу могло бы показаться, что время остановилось, что здесь еще продолжается та самая жизнь, которая существовала некогда, когда воздвигались эти величественные здания.

Все стихии, видимые человеку, – солнце, небо, земля и воздух – слились в одной нераздельной мировой гармонии. Живое биение возрождающейся жизни наполняло землю. Все твари земные – большие и малые, им же несть числа, каждая на своем месте, – радостно переживали пробуждение живых сил. В ликующем хороводе тварей, славящих и поющих, участвовал полноправно и человек. Его также томила общая страсть земная и манило вперед в голубые дали земное счастье.

Была весна. Цвели розоватым, молочным нежным цветом яблони, абрикосы и персики. Дышала теплым дыханием нагретая земля. Раздавалось в поле и в лесах веселое, шумное пение птиц. Сердце человека расширялось, впитывало запахи, стоны, музыку и страсти земли. Как подснежник, тянулось оно к солнцу и к синему небу. Мир преображался внешне, духовно и в своих любовных позывах. Сладкие, нежные чувства влекли юношей и девушек друг к другу. «Приди, возлюбленный мой!.. Влеки меня; мы побежим с тобою… Да лобзает он меня лобзанием уст своих. Ибо ласки твои лучше вина… Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ее»… Это было давно сказано, на заре человечества, и после этого прошли тысячелетия. Неведомые, далекие берега влекут к себе, и грезится и чудится, что там, впереди ждет большое счастье, которое наполнит сердце.

В этих колдующих зовах земли, в этой страсти была великая, всепобеждающая сила природы, продолжающая жизнь. Вместе с ней одновременно был обольстительный обман. Обман, который дороже для человека многих правд, без которого он был бы несчастнейшим существом и жизнь его прошла бы на земле, как жизнь раба. Этот обман – мечта о счастье, чистом, небесном и прекрасном, – манил и будет всегда манить, как чудный мираж в пустыне.

 
Мы пьем из чаши бытия
С закрытыми очами,
Златые омочив края
Своими же слезами.
 
 
Когда же перед смертью с глаз
Повязка упадает
И все, что обольщало нас
С завязкой исчезает,
 
 
Тогда мы видим, что пуста
Была златая чаша,
Что в ней напиток был – мечта
И что она не наша.
 

Это знало и знает человечество, но люди будут неизменно стремиться в погоню за счастьем и будут с благодарностью вспоминать блаженные минуты очарования и физического наслаждения, которые дает в мечтах любовь и молодость: «Я принадлежу другу моему, и ко мне обращено желание его. Приди, возлюбленный мой»…

8 апреля 1894 года в кобургском дворце у великой княгини Марии Павловны, в маленькой розовой гостиной, у большого венецианского окна, за которым дальше в саду были видны цветущие желтые кусты, стоял, слегка облокотясь о раму, молодой человек в сером костюме. Он что-то горячо говорил стоявшей перед ним прелестной девушке, с пылающим лицом, в платье princesse, отчетливо выделявшем формы ее прекрасно сложенного тела. Он был невысокого роста, стройный, изящный, с офицерской выправкой. Тонкие, правильные черты лица с высоким лбом и с васильковыми глазами, обрамляла небольшая русая бородка. Красивое лицо, как и вся фигура, дышало благородством, приятностью и добротой. Он внушал доверие и симпатию. Можно было подумать, что он – человек мягкий по натуре. Она являла собою идеал женской красоты. Ее можно было бы сравнить с Фриной Праксителя, если бы в лице ее и в фигуре не было столько целомудрия, чистоты и непорочности. Ее голову украшала копна золотистых вьющихся волос, отливавших на солнце красноватой медью. Румянцем пылали ее нежные щеки; длинные ресницы прикрывали голубые глаза. Пунцовые полные губы были очерчены изумительно. Ее фигура была стройна, ее грудь прелестна, как у Суламиты Соломона. Недаром ее называли «Солнечный луч».

Он был Наследник российского престола, молодой двадцатишестилетний великий князь Николай Александрович. Она – принцесса Алиса Гессенская – родная, любимая внучка королевы Виктории.

Уже давно они любили друг друга. Вероятно, с того самого дня, как шестнадцатилетний юноша впервые увидел красивую девочку, приехавшую из Англии в гости к сестре. Полтора месяца провела маленькая принцесса в России. В один из дней он подарил ей, тайно от всех, бирюзовую брошку. Она покраснела до ушей, ничего не сказала и убежала. А он смутился не меньше ее и не знал: хорошо ли он сделал или плохо. При новой встрече девочка вернула брошку и сказала: она не должна принимать от него подарков тайно.

Это была особенная, молчаливая, невысказанная любовь. Цвела незаметно, как полевой цветок, прячась от нескромных взоров. У него не хватало решимости сказать ей о своих чувствах. Застенчивый, стыдливый, чистый, он смотрел на нее, как на свою богиню. Ему не была свойственна мужская дерзость и смелость в отношении к женщине. Боялся оскорбить святость чувств. Так и тянулось почти десять лет.

Когда Цесаревичу исполнился двадцать один год – год гражданского совершеннолетия на Руси, – он признался отцу и матери в своей любви к Алисе. Он заявил это торжественно, оттеняя значительность своего чувства и стараясь под напускной смелостью скрыть стыд, застенчивость и страх. Закончил признание просьбой – разрешить жениться на принцессе.

Великан-богатырь отец нахмурился, посмотрел на сына недовольным взглядом и спросил:

– А она тебя любит?

– Не знаю; мне кажется, что да.

– Ну так вот, когда тебе не будет казаться, мы поговорим на эту тему. А пока запомни. Ты очень молод; для женитьбы еще есть время, и кроме того, особенно крепко запомни следующее: ты – Наследник российского престола, ты обручен России, а жену мы еще успеем найти.

Перед волей отца, тяжелой, непреклонной, – что сказано, то есть закон, – Николай Александрович безропотно смирился. Он никогда не посмел бы протестовать, настаивать, а тем паче выражать свое неудовольствие и смело, активно бороться за свое счастье. Это не соответствовало его духовной натуре. Лучше положиться на волю обстоятельств и на волю Божию. Он стал терпеливо ждать. Через полтора года после этого разговора он записал в своем дневнике:

«Я долго противился моему чувству, стараясь обмануть себя невозможностью осуществления моей заветной мечты. Единственное препятствие, или пропасть между нею и мною, – это вопрос религии. Кроме этой преграды – нет другой. Я почти убежден, что наши чувства взаимны. Все в воле Божией. Уповая на Его милосердие, я спокойно и покорно смотрю на будущее»…

В тайну своей любви он посвятил сверстника, с которым дружил, великого князя Александра Михайловича. С юношеской восторженностью он сказал ему, что его Аликс – небесное созданье:

– Сандро, посоветуй, как мне быть: папа, по-видимому, не склонен дать согласие на брак. А я не могу забыть Аликс. Это трагедия…

– Друг мой, есть одно средство – постарайся развлечься. Есть много хорошеньких женщин – это раз; есть служба – это два; есть приятельские пирушки – это три. Попробуй, а там видно будет.

Цесаревич последовал совету – все попробовал. Но после каждого соблазна испытывал муки совести, укоризны и разочарования. Любовь не проходила; золотистая красавица прочно заняла место в его сердце…

И вот мечта готова сбыться. Заболевший отец уступил настояниям и дал согласие на брак. Помогли мать и великий князь Михаил Николаевич. Восторгам Цесаревича не было предела.

– Сандро, я безумно счастлив. Аликс будет моею. Папа дал согласие. Я приду к ее ногам и, как Пушкин, скажу моей царице:

 
В томленьях грусти безнадежной,
В тревогах шумной суеты,
Звучал мне долго голос нежный
И снились милые черты…
 
 
И сердце бьется в упоенье,
И для него воскресли вновь
И божество и вдохновенье,
И жизнь, и слезы, и любовь.
 

– Постой. Почему же слезы? Ты, брат, зарапортовался. Наверно, что-то не так. Ах, эти смешные восторженно-влюбленные молодые люди, какой у них туман в голове, – смеялся великий князь. Он сам был влюблен и любим и находился накануне свадьбы.

* * *

Сегодня между ними шел решающий разговор. В гостиной никого не было. Их оставили одних решать вопрос своей жизни. Принцесса была прелестна. Пылали румянцем щеки, на глазах порою блистали слезы, белые руки мяли белый платок; красота ее была подобна красоте распустившейся розы, на которой дрожали капельки утренней росы.

Николай Александрович смотрел на девушку восхищенными глазами: любовь, ласка, нежность, тревога и мольба – все было в его взоре. Не надо было говорить, понятно было без слов. Он знал теперь, что любовь их взаимна, что в этой любви – счастье грядущей жизни. Оставалось одно препятствие – перемена религии; он это предвидел раньше, но не предполагал, что это препятствие может оказаться столь решительным и трудным. Он видел душевную борьбу у Аликс – подлинную настоящую борьбу христианки. Он понимал, что от него зависит теперь убедить эту дорогую, любимую девушку. Убедить в том, что она не совершает отступничества, что, принимая православие, она приближается к Богу в самых светлых формах общения с Ним. И он нашел в своем сердце чудные слова:

– Аликс, я понимаю ваши религиозные чувства и благоговею перед ними. Но ведь мы веруем в одного Христа; другого Христа нет. Бог, сотворивший мир, дал нам душу и сердце. И мое сердце, и ваше Он наполнил любовью, чтобы мы слились душа с душой, чтобы мы стали едины и пошли одной дорогой в жизни. Без Его воли нет ничего. Пусть не тревожит вас совесть о том, что моя вера станет вашей верой. Когда вы узнаете после, как прекрасна, благостна и смиренна наша православная религия, как величественны и великолепны наши храмы и монастыри и как торжественны и величавы наши богослужения, – вы их полюбите, Аликс, и ничто не будет нас разделять…

В этот момент перед ним предстала великая необъятная – от Соловецких скитов до Ново-Афонских монастырей, от синих вод Балтийского моря до желто-мутных вод Тихого океана – его державная матушка-Россия, святая богоносная православная Русь.

Две любви слились в нем воедино. Любовь к Русской земле, над которой сияет солнце незакатное, и любовь к этой светлой, солнечной девушке. Могучей волной поднялось чувство, подобное вдохновенному экстазу. Как будто вселился дух сильный и великий и наполнил жаждущее сердце сверх меры и предела радостью невмещаемой. На глазах показались слезы умиления и восторга.

– Радость моя, солнышко мое, цветик мой любимый, будь моей женою…

Принцесса слушала внимательно, смотря в синие, васильковые глаза, на его взволнованное лицо, и в душе ее происходило преображение. Исчезли туманы и мгла, что затемняли горизонты; исчезло все беспокойное и смущающее; все в солнечных лучах плывет, звенит, поет, и кажется, несется из голубых далей благовест. Увидев слезы, она не удержалась сама. Вся трепещущая, горячая и страстная, она прильнула к нему, обхватила его голову и в первый раз поцеловала стыдливо и жарко, как женщина, как невеста. Потом прижалась к его уху и, горячо дыша, залитая румянцем, шепнула два слова:

– Я согласна. – Потом еще два слова: – Твоя навсегда.

Слезы их смешались вместе.

В эту минуту Цесаревич был счастливейший человек в мире. От ласкового «ты», от горячих влажных губ, от прикосновения жаркого девичьего тела он испытал ощущение неописуемого, несказанного, райского блаженства. Чувство, овладевшее им, было возвышенное, прекрасное, чистое и безгрешное. Духовный восторг его был выше, сладостнее и сильнее греховных вожделений плотской страсти.

А она, сжимая его в объятиях, лаская его, говорила ласковые слова, горячие, как пламень, и значительные, как клятва:

– Мой бесценный Ники. Ты моя великая любовь. Ты мой рыцарь – чистый, правдивый и благородный. Клянусь тебе не простой клятвой, но памятью матери: я буду любить тебя до последнего вздоха, до могилы. Я буду стремиться сделать тебя счастливым; я буду помогать тебе, буду твоим верным другом, буду оберегать тебя от всех напастей жизни. Я отдам тебе все мое сердце и душу, я отдам тебе всю себя без остатка…

* * *

Они вышли к ожидавшим их родственникам счастливые, возбужденные и радостные. На всех лицах просияла улыбка. Великолепный Вильгельм – император – встал, широко раскрыл для объятий руки, сделал два шага навстречу, обнял Николая Александровича и поцеловал руку у принцессы. Он обожал театральные позы, напыщенные речи, был честолюбив, красив и горд. Всегда затянутый в мундир, с пышными усами, он хотел быть всюду первым. Он сказал торжественно:

– Поздравляю тебя, Ники, и тебя, прекрасная Алиса, с счастливейшим событием в вашей жизни. Вы заключили священный союз любви и дружбы, который, я не сомневаюсь, будет вечным и ненарушимым. Через этот семейный союз еще теснее сблизятся наши народы и окрепнет дружба Германии и России. Я рад и горд, что Наследник русского престола избрал себе по сердцу германскую принцессу. Я всегда считал тебя, Ники, моим братом и другом. Теперь ты стал мне еще ближе. Ты можешь всегда рассчитывать на мою дружбу и поддержку; я тебя никогда не подведу.

Николай Александрович все принял за чистую монету. Он так был доверчив. Он еще не знал, что в красивых словах может скрываться ложь. Он еще не научился распознавать лицемерие от искренности, красивую фальшь торжественных речей от правдивых слов, облеченных в простую форму. В том настроении, в котором он находился, он готов был целовать каждого, поверить всякому, кто подходил к нему с приветом. Его голова была в тумане, и через этот туман ему улыбался сияющий добрый и прекрасный мир.

– Тебя, Алиса, – продолжал Вильгельм, – я прошу помнить всегда, что ты родилась под нашим германским небом, хотя и росла на туманных берегах Темзы. Не забывай никогда, что ты дочь германского герцога – славного Людвига IV – рыцаря без страха и упрека.

Звенел в огромной зале хрустальный, нежный звон бокалов с золотистым пенным вином. И сладок и музыкален был этот серебристо-поющий звон для счастливейшей в мире обрученной пары.

* * *

Было двенадцать часов ночи, когда Николай Александрович остался один. Он по-прежнему был возбужден, радостен и светел. Этот незабываемый день прошел для него в чаду чудесных переживаний. Разве можно спать, когда внутри все поет и ликует, когда сердце готово вырваться из груди, когда душа в восторге несется к небу…

С детских лет Цесаревич привык молиться непостижимому, предвечному, живому Богу. На всю жизнь осталось воспоминание, как по вечерам мать подводила его к окну, показывала на темное загадочное звездное небо и говорила ему о надземном, бесконечном и тайном:

– Все это сотворил Бог, Ники. Все движется, живет и управляется Им. Эта необъятная Вселенная, эти стройные миры, в тайну которых не проникли ученые и, может быть, никогда не проникнут, – все это Царство Бога. Он там на небесах, там Его Престол. Но! Он незримо находится и здесь, на земле. Он дух вездесущий, Он живет и в нашем сердце, если оно чисто…

И слушая мать, мальчик замирал сердцем и умом перед непостижимой тайной: небеса, синий беспредельный простор, золотой престол на воздухе и сидящий на нем пресветлый старец. Ему мучительно хотелось увидеть живого Бога. Часто, лежа в кровати с открытыми глазами, Ники всматривался в полуосвещенный угол, где в мягком красноватом свете неугасимой лампады мерцал образ распятого Христа. Всей силой своей маленькой детской души, всем своим страстным воображением он хотел, чтобы маленький Христос на иконе стал большим, живым Христом, Который бы заговорил с ним, как человек, и показал бы ему руки, пробитые гвоздями.

Нередко детское желание увидеть Христа выливалось в другую форму. Он слышал, что умирающие дети безгрешны, что души их направляются в рай, где они лицезреют Бога и Христа – Сына Божия. Мальчику страстно хотелось умереть, чтобы увидать в лучах славы Бога, Которому служат сонмища ангелов, архангелов, херувимов и серафимов.

Все это детское, светлое и чистое крепко запало на душу. Зерно упало на добрую почву и, поднявшись, не засохло, плевелы и сорные травы страстей не заглушили его, и оно дало плод. А сколько соблазнов подстерегают человека в жизни!.. Как пленителен и сладостен грех!..

Все в том же состоянии приподнятого восторга Цесаревич опустился на колени перед иконой и начал молиться. Он благодарил Бога за все, что Он ему дал: за радость любви, за отца и мать, за Аликс, за Россию, за счастье человеческое. С умилением он шептал молитвы – святейшее святое слово: «Агнец Божий, вземляй грехи мира»… «Сердце чисто созижди во мне, Боже»… «Не имамы иныя помощи, не имамы иныя надежды, разве Тебе, Владычице»…

Кончив молиться, Николай Александрович решил написать письмо матери, чтобы поделиться с ней своими переживаниями. В двадцать шесть лет он был для нее все тот же маленький Ники: так себя чувствовал. Мать представлялась ему в мягком свете: душевно теплая, нежная, заботливая и всех умиряющая. В отце он видел идеал Царя-самодержца, идеал силы, величия и простоты. Письмо его дышало юношеской, простодушной, «кадетской» восторженностью:

«Милая, дорогая, бесценная мама. Ты не можешь себе представить, как я несказанно счастлив. Свершилось, я жених Аликс…»

Он изложил последовательно ход своих бесед, рассказал, как убеждал ее переменить религию и как она себя чувствовала:

«…Она плакала все время и только от времени до времени произносила шепотом: „нет, я не могу“. Я, однако, продолжал настаивать и повторять свои доводы, и, хотя этот разговор длился два часа, он не привел ни к чему, потому что ни она, ни я не уступали. Я передал ей ваше письмо, и после этого она уже не могла спорить. Она решила переговорить с тетей Михен. Что касается меня, то в течение этих трех дней я все время находился в самом тревожном состоянии…

Сегодня утром нас оставили одних, и тут, с первых же слов, она согласилась. Одному Богу известно, что произошло со мной. Я плакал, как ребенок, и она тоже. Но лицо ее выражало полное довольство.

Нет, дорогая мама, я не могу выразить вам, как я счастлив, и в то же время как мне жаль, что я не могу прижать к своему сердцу вас и моего дорогого папа. Весь мир сразу изменился для меня: природа, люди, все; и все мне кажутся добрыми, милыми и счастливыми. Я не мог даже писать, до того дрожали у меня руки. Она совершенно переменилась: стала веселой, забавной, разговорчивой и нежной…

Спаситель сказал нам: „Все, что ты просишь у Бога, даст тебе Бог“. Слова эти бесконечно мне дороги, потому что в течение пяти лет я молился ими, повторяя их каждую ночь, умоляя Его облегчить Аликс переход в православную веру и дать мне ее в жены…

Пора кончать письмо. Прощай, моя дорогая мама. Крепко тебя обнимаю. Христос с тобою. Горячо и от всей души вас любящий Ники».

Он закурил папиросу, прошелся по мягкому ковру и снова сел к столу. В его руках была изящная темно-малиновая тетрадь шагреневой кожи – его дневник.

– Еще не все, – сказал он вслух и улыбнулся радостно. «Еще одно, последнее сказанье»…

Красивым мелким почерком бежали строчки. Почти детское слышалось в его признаниях. Так чувствует себя «доверчивая младость». Он был человек с простой бесхитростной душой.

«Чудный, незабвенный день в моей жизни – день моей помолвки с дорогой, ненаглядной Аликс… Боже, какая гора свалилась с плеч; какою радостью удалось обрадовать дорогих папа и мама. Я целый день ходил, как в дурмане, не вполне сознавая, что, собственно, со мной приключилось»…

И закончив писать в дневнике, опять сказал с радостной улыбкой: «Исполнен долг, завещанный от Бога мне, грешному»…

* * *

Цесаревич спал здоровым, крепким, молодым сном. Снились ему сны золотые. Он видел, чувствовал и переживал все виденное живо, ярко и отчетливо, как будто наяву. Снилось огромное, ровное поле. И на нем, сколько видит глаз, стояли конные и пешие полки. А над ними, над бесчисленным множеством людей, простиралась необъятная, беспредельная гладь голубого неба, куда-то уходящего в неведомые дали. Сверкало на солнце оружие, блестела амуниция, каски, кирасы, султаны, ментики, парили над головами, распластав крылья, золотые орлы и колыхались флаги.

«Какой восторг, какая красота! – думал он, рассматривая маневренное поле. – Вот оно, христолюбивое русское воинство – мощь и сила России, ее слава и гордость. Вот они, потомки великого народа, вынесшего на своих плечах многовековую кровавую борьбу, великие испытания, исторические вихри и бури. Вот они, древнерусские богатыри, витязи киевские, тверские, суздальские, новгородские и всея Великие и Малые Руси».

Николай Александрович заметил, что и сам он стоит перед строем этого российского воинства. Гнедой красавец благородных кровей, с тонкой шелковистой кожей, в белых чулочках, с белой отметиной на лбу, стоит под ним недвижно, как будто чувствуя, что и он принадлежит к этой русской стихии.

Внезапно по фронту, голос за голосом, переливным криком донеслись слова: «Едет Император». Николай Александрович увидел, как далеко на фланге, верхом, показался отец. В тот же миг полились торжественные, величественные звуки, все нарастая, ширясь и разливаясь в прозрачном воздухе над этим полем, над этим несметным воинством:

«БОЖЕ, ЦАРЯ ХРАНИ! СИЛЬНЫЙ, ДЕРЖАВНЫЙ, ЦАРСТВУЙ НА СЛАВУ НАМ, ЦАРСТВУЙ НА СТРАХ ВРАГАМ, ЦАРЬ ПРАВОСЛАВНЫЙ!..»

Вместе со звуками медных труб слышался еще более могучий, еще более потрясающий, живой крик: «УРА!» Десятки тысяч людей, не смолкая, приветствовали Царя Русской земли. К ним присоединялись новые и новые тысячи голосов. Вот волна докатилась вплотную. Могучий всадник на белой лошади подъехал к полку. Оркестр заиграл гимн. Солдаты исступленно-радостно закричали «УРА!» Неизъяснимое, сладостное чувство овладело душой, и, сливаясь в одно дыхание, в одно чувство, с огромной солдатской массой, Цесаревич восторженно закричал, приветствуя отца.

Закричал и проснулся. Но сон продолжался наяву. Сразу не мог понять: сон или явь. Под окнами оркестр гвардейских драгун королевы Виктории исполнял русский гимн. Широким разливом, как волны морские, поднимались и затихали прекрасные звуки. Как радостно и гордо услышать на стороне чужой свой гимн, свою национальную молитву! Стояло утро, золотой свет наполнял комнату. Мир улыбался солнечными лучами. Сладкое чувство дрожало в сердце. Как прекрасна жизнь на Твоей земле, Боже Господи!..

– Ты не сердился сегодня, мой милый Ники? – спросила принцесса.

– Почему, моя душка Аликс?

– Потому, что твой сон, вероятно, прервали музыканты.

– О нет, моя ненаглядная. Наоборот, я был в восторге. Я был польщен вниманием. Мы, русские, как дети, любим ласку, ценим ее и за добро готовы платить сторицей. Это наша национальная черта. Дядя Сергей сказал, что концерт был сыгран в мою честь. Концерт – да – в мою честь, но гимн – в честь Русского Самодержца, в честь России. Это ты просила Granny, чтобы под моими окнами был концерт?

– Нет, это сделала сама бабушка. Ты ей понравился. Она никогда не ошибается в своих оценках людей. Она мне сказала: «Поздравляю тебя. Ники хороший человек». Бабушка видела за свой век множество людей из всех племен и народов мира. Я горда и счастлива мнением моей мудрой бабки. Это необыкновенная женщина. Я счастлива любить и быть любимой. Какое блаженство слить жизнь свою с жизнью любимого…

* * *

Как краткий миг промчались двенадцать дней, проведенных вместе. Воспоминания о них останутся на всю жизнь. Дни беззакатной любви. Дни светлого счастья. Дни невозвратные, как сон. Пришел час разлуки. «Проснулся с грустным чувством, что настал конец нашего житья душа в душу, – записал Цесаревич в дневник 20 апреля. – После кофе поехал с Аликс в Каленберг к вдовствующей герцогине, которая живет сейчас в своем замке на горе».

Это был прощальный визит к одинокой, доживающей век, полуглухой и полуслепой старухе. В эти часы перед разлукой им хотелось быть вдвоем. Так хотелось сказать много-много, смотреть в глаза друг другу и не насмотреться. Визит был кстати.

Поднявшись в гору, они пошли пешком. Резвились, рвали цветы, слушали жужжание насекомых, вдыхали запахи цветов и поля и говорили те нежные, вечно новые, чудные слова о любви, которые говорит все человечество. Кто не знает этих непорочных, чистых, ласковых слов, кому они не звенели упоительной сладчайшей музыкой и кого не влекли на заре жизни в голубую манящую даль?..

Любовь и молодость! Какие чудные, прекрасные слова! Это то, что остается для человека навсегда, как самое дорогое, заветное и, увы, невозвратное. Это то, что он охотнее всего вспоминает на закате жизни, и, вспоминая, светлеет, свежеет и как будто молодеет его уставшая и огрубевшая душа.

– Аликс, хочешь, мы побежим в гору еще выше, к небу, к солнцу?

– Охотно, мой милый, любимый Ники. С тобой – куда угодно, хоть на край света.

Плыли по небу молочно-серые тучи, ветер дул в лицо, трепал золотисто-каштановые волосы принцессы, отталкивал назад, а они, взявшись за руки, бежали, тяжело дыша, смеялись радостно, и хотелось им от великого счастья обнять весь мир.

– Мы бежим навстречу буре, Аликс, – кричал он. – Будет буря, мы поспорим, и поборемся мы с ней…

– Нет, мой милый. Мы бежим навстречу счастью. Оно обоймет нас, как этот голубой туман, и согреет, как солнце. Огромной любви не страшны житейские бури и невзгоды…

С горы открывался далекий серый горизонт. Внизу расстилался город. Простор и ширь влекли неодолимо. Сердце было во власти необыкновенных чувств. Душа, как синяя птица, стремилась к небу. Восторг бытия рвался наружу. Хотелось кричать, петь, говорить о своих чувствах.

– Боже мой, как хорошо. Благодарю Тебя за счастье, которое Ты мне дал, за жизнь, за любовь…

Он обнял раскрасневшуюся, цветущую невесту и целовал ее без конца в губы, целовал ее радостные, расширенные глаза, белые тонкие руки, завитушки волос и клялся ей в любви:

– Здесь так чудесно, воздушно и легко. Я люблю этот беспредельный простор, этот таинственный мир, это небо и цветущую землю. Душа моя полна, и от полноты ее ликует все во мне. Мне хочется продекламировать тебе изумительные стихи нашего поэта. Они созвучны моей душе, они так красиво выражают мои чувства. Когда ты узнаешь наш певучий, чудный язык, ты полюбишь его и поймешь, что нет красивее нашего языка.

 
Благословляю вас, леса,
Долины, нивы, горы, воды,
Благословляю я свободу
И голубые небеса!
 
 
И посох мой благословляю,
И эту бедную суму,
И степь от края и до края,
И солнца свет, и ночи тьму,
 
 
И одинокую тропинку,
По коей, нищий, я иду,
И в поле каждую былинку,
И в небе каждую звезду!
 

Он перевел стихи на английский язык, и они восхитили восторженную невесту.

– О, если бы мы могли с тобою, моя дорогая Аликс, вот так, как пилигримы, одни, взявшись рука за руку, идти в эту чудесную синюю даль, благословлять вселенную, радоваться нашему счастью и чувствовать, как наши души поют прекрасную песню любви!

Она прижалась к нему, ласкала его лицо и тихо шептала:

– Какой ты хороший; ты поэт в душе. Как мне радостно и сладко быть с тобою…

Им не хотелось уходить. Растягивали минуты. Но была пора – приближался момент расставания.

В час дня он простился с Аликс. Она уехала с бабкой в Дармштадт. «Как пусто мне показалось, когда вернулся домой, – записал он в дневнике. – Я бродил один по знакомым и дорогим местам и собрал ее любимые цветы, которые отправил ей в письме»…

В тот же день, вечером, Николай Александрович покинул Кобург. 22 апреля он прибыл в Гатчину, где его встретили отец, мать, брат, сестры и великий князь Александр Михайлович. «Какая огромная радость – снова увидеться при таких счастливых обстоятельствах», – отметил он в темно-бордовой тетради.

В этот вечер Ники долго сидел у матери. Рассказывал ей о поездке, о своих переживаниях, впечатлениях, о красоте Аликс и о своей любви.

– Я, мама, люблю всех людей; все люди хорошие. Нас так приветствовали, столько желали нам счастья…

А она, мать, как всякая любящая мать, слушала с довольной улыбкой, задавала ему вопросы, и сердце ее билось спокойно и радостно.