Текст книги "Корреспондент Рива Блюм 2 (СИ)"

Автор книги: Сергей Мастеров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

закреплен Чжалайнорским протоколом в 1916 году*-в начале 1916 года продолжились переговоры о статусе области Барга (Хулуньбуир), ранее оккупированной русскими войсками в ответ на многочисленные нарушения китайской стороной условий Кяхтинского соглашения 1915 года. В апреле 1916 года Россия и Китай подписали в Чжалайноре протокол-дополнение к кяхтинскому соглашению, в котором был определен автонономный статус Барги при сюзеренитете Китая.

из Трехсторонней Наблюдательной Комиссии*– комиссия по соблюдению льготных условий и тарифов для китайского населения при эксплуатации КВЖД и соблюдения взаимных интересов при возможном установлении правил совместной эксплуатации и управления Китайско-Восточной Железной Дорогой. Создана в 1926 году. В состав комиссии были включены по два представителя от России, Манджоу-Го и Нанкина.

по условиям Мукденского соглашения*– в 1924 году фактический диктатор Цинской Манджурии и лидер Фэньтянской клики Чжан Цзолинь добился заключения в Мукдене российско-манджурского соглашения, регулирующего условия взаимоотношений между Россией и Манджурией, а фактически-признававшего Манджурию под безусловной юрисдикцией и сюзеренитетом Цинской империи.

Манджоу-Го* -'суверенное' государство, созданное Чжан Цзолинем в 1918 году, после Синьхайской революции 1911 года, свергнувшей Цинскую династию в Пекине. Чжан Цзолинь не признал новое республиканское правительство Китая и остался верен Цинскому императорскому двору. После т.н. 'Северного' Пекинского похода цинских войск и армии Чжан Цзолиня в 1916-1918г.г., нанкинское правительство согласилось признать 'переходный статус' Манджурии и государственный статус Манджоу-Го, по-прежнему все же продолжая считать манджурские провинции неотъемлемой частью Китайской Республики. В 1926 году Чжан-Цзолинь, сумевший объединить усилия фэньтянской и чжилийской милитаристских клик, пригласил в Мукден цинского императора Пу-И с семьей и провозгласил создание Цинской империи, включающей Северный Китай, Мэнцзян и Манджоу-Го

Мэнцзяна*– непризнанная автономия Внутренней Монголии, сохранившая верность Цинской династии.

Северного Китая*– пекинское правительство чжилийских милитаристов, которые на тот момент являлись преобладающей силой в центральном правительстве в Пекине в 1920 -1924 годах. Лидеры клики неоднократно возглавляли пекинское правительство. После поражения анхойской клики и серии побед над армией милитариста У Пэйфу, Северный Китай признал Цинскую династию и власть императора Пу-И.

Рабочий день генерал Чечель начинал по обыкновению с просмотра газет. Ежедневных – харбинских и мукденских, доставляемых раз в два дня пекинских, владивостокских, и раз в неделю – шанхайских.

Просматривал бегло, иногда цепляясь глазами за передовицы, иногда – прочитывая колонку происшествий и политические обзоры. И только потом приступал к прочтению накопившейся служебной корреспонденции и к рутинным делам.

–Едва Чечель приступил к стопке газет, раздался телефонный звонок. Дежурный офицер коротко доложил, что на проводе господин Покотилов.

–Соединяйте, – вздохнул генерал.

–Сергей Петрович, рад приветствовать вас в ранний час. Уже на службе?

–Поднакопилось дел, времени не хватает все разгрести,– натянуто хохотнул Чечель. – Вы, Алексей Дмитриевич, смотрю, тоже ранехонько поднялись?

–До Густава Флобера мне далеко,– ответил старик Покотилов, – вы, кстати, знаете, как он работал? В пору работы над романом 'Госпожа Бовари' Гюстав Флобер обычно придерживался следующего распорядка дня: сон с четырех до десяти утра. С десяти до полудня он просматривал газеты, корреспонденцию, выпивал стакан холодной воды, принимал горячую ванну и беседовал с маменькой.

–С маменькой...

–Что? Не расслышал?

–Я говорю, это так мило – беседовал с маменькой...

–А? Да...Так вот. В полдень Флобер слегка перекусывал и выпивал чашку горячего шоколада. Затем следовала часовая прогулка, и ещё в течение часа Флобер давал уроки. С трех дня до семи вечера писатель читал. Ещё два с половиной часа уходили на ужин и разговоры с маменькой. Наконец, в половине десятого вечера писатель садился непосредственно за свою литературную работу, которая продолжалась пять с половиной часов, до четырех до утра. Такого распорядка Гюстав Флобер придерживался с 1851 по 1856 год, пока шла работа над романом 'Госпожа Бовари'.

–Откуда у вас столь глубокие знания о Флобере?

–Увлекался им в свое время, интересовался творчеством. Ну да ладно, черт с ним, с Флобером...Как полагаете, наши заокеанские и европейские конкуренты тоже уже не спят?

–Думаю нет. – сказал Чечель.

–Вот и я думаю, что уже нет. А мы? Точнее так – а вы, генерал?

–Кое-какие шаги уже предпринимаются.

–Это хорошо.– удовлетворенно сказал Покотилов, – Я вам, генерал, на всякий случай один вариантик перспективный подобрал. Для ваших служебных витийствований.

–Что за вариантик?

–Я вам собрал нечто вроде небольшого досье на одного человечка. Внимательно изучите, подумайте, каким образом можно его использовать в нашем общем деле. Статский советник, служил, как и я, по министерству финансов, одно время занимался железнодорожными концессиями. Сейчас крутит какие-то гешефты с японцами по части нефтеперевозок. Связи – солидные. Даже в Государственном Совете...

–Ого!

–Да, ого...На днях прибывает в Мукден через Харбин из Владивостока для встречи с японской торгово-промышленной делегацией по вопросу организации нефтепоставок с Сахалина. Там, кажется, еще каким-то боком американцы и цинские манджуры присутствуют. Ну да это и хорошо. Туману больше. Вы, генерал, заезжайте-ка ко мне в офис, заодно и пообедаем.

–В офисе пообедаем?

–Ох, не люблю я этого американизма – офис, офиса, в офисе. А что делать? Приходится шагать в ногу со временем, отказываться от приятных слуху доморощенных старомодных анахронизмов. Не так ли ,генерал?

–Чечель промолчал, закуривая.

–Молчите? Плечами пожимаете? Ладно. Часика в три вас устроит? У меня в офисе?

–Вполне устроит, Алексей Дмитриевич.

–Вот и ладно. До встречи.

17 января 1934 года.

Харбин.

Штаб-квартира Покотилова на Большом проспекте снаружи выглядела более чем скромно. Не было даже вывески, а вестибюль скорее походил на подъезд многоэтажного дома с дорогими апартаментами. Мрачный охранник, с окладистой казачьей бородой, по-видимому из отставных чинов Корпуса Охранной Стражи КВЖД, оказавшийся сразу за массивными стеклянными дверями, указал Чечелю на конторку в глубине вестибюля, и генерал направился туда. Миловидная девушка за барьерчиком вопросительно взглянула на него.

– Что вам угодно?

– У меня назначена встреча с господином Покотиловым. На три часа дня.

– Ваши имя и фамилия? – Она заученно улыбнулась.

– Это обязательная процедура? – спросил Чечель несколько раздраженно.

–Да.

–В случае со мной эту обязательную процедуру лучше пропустить и справиться сразу: либо у господина Покотилова, либо у его помощника.

– Сейчас я позвоню его личному помощнику. Присядьте, пожалуйста. -несколько обескураженным, обидчивым тоном, заявила девушка. Чечелю даже показалось, что она тихонечко всхлипнула.

Он буркнул что-то примирительное в знак благодарности и взял со стеклянного столика 'Файнэншл таймс', лежавшую там вместе с разными публикациями для дельцов. Краем глаза Чечель продолжал наблюдать за девушкой и полагал, что она делает тоже самое -наблюдает и изучает его, ожидая ответа по телефону. А еще больше– изучает его потрепанный, облезлый кожаный портфель, совершенно не контрастирующий с "сэлфриджской" внешностью генерала.

Портфель и в самом деле выглядел удручающе. Местами кожа на нем отслоилась и смотрелась так, будто портфель только что драли харбинские бродячие собаки с Мацзягоу. Портфель был дорог Чечелю прежде всего как талисман, служивший ему верой и правдой уже больше десяти лет, и как память о блестяще проведенной в свое время контрразведывательной операции по изъятию некоторых важных бумаг из личного архива министра иностранных дел Польши князя Сапеги. В том числе – проливающих свет на загадочную гибель лорда Китченера на крейсере "Гэмпшир" и пропажу золотых слитков на десять миллионов фунтов стерлингов, находившихся на борту крейсера, шедшего в Россию. В том числе – части секретной переписки лорда Керзона относительно вопроса о восточных границах Польши, вернее, той ее части, в которой обговаривались некие финансовые условия содействия лорда в решении вопроса в польских интересах. 'Наверняка пытается угадать, какие у меня могут быть дела со стариком Покотиловым, пардон, с великим человеком, финансовым правителем всего Крайнего Востока. Интересно, кто я в ее глазах – банкир, нефтепромышленник, а может, просто авантюрист или, того хуже, нищий, ищущий благорасположения ее всесильного патрона?' – подумал генерал.

Чечель непроизвольно улыбнулся. Бедняжке придется попотеть, чтобы сделать вывод...

'А девица-то по всей видимости, в Харбине недавно...Выговор не местный. Кожа белая...Из России? Кой черт ее сюда принесло?'

– Алексей Дмитриевич ожидает вас, – ослепительно улыбнувшись, прощебетала девица и положила на рычаг телефонную трубку.

Чечель почувствовал, что она слегка ошарашена тем приемом, который ему оказывают наверху и одновременно отметил некоторую .

– Спасибо, – Чечель не торопясь сложил газету, положил аккуратно на стеклянный столик.

– Личный помощник Алексея Дмитриевича встретит вас у лифта, на последнем этаже.

Он кивнул и направился к лифту, подхватив свой видавший виды портфель, с которым не расставался уже больше десяти лет...Спиной генерал чувствовал, что девица буравит его взглядом и на мгновение какое-то смутное беспокойство овладело им...

17 января 1934 года.

Польша. Бельское воеводство.

Пограничная станция Тересполь.

Несмотря на учебу в Бельгии, никогда не прерывалась прочная нить, связывавшая молодого польского аристократа, князя Евстафия Северина Сапегу с родовым домом, и благодаря этому обстоятельству он мог проводить там регулярно каникулы, в особенности зимние. В январе Евстафий Северин решил отправиться в Ружаны – родовое имение князей Ружанско – Черейской ветви Сапег, чтобы традиционно проведать отца и встретить в кругу семьи новогодние торжества. Что бы было не скучно в дороге, князь пытался пригласить в Ружаны своих приятелей и однокашников по колониальной школе в Антверпене, но желающих не нашлось. И только в последний момент, дня за два до отъезда, с Сапегой вызвался поехать англичанин Нильс Болей. Тот, помимо того, что занимался историческими и этнографическими исследованиями, вел свою колонку в 'Гардиан', пописывал статейки в светских хрониках, собирал всевозможные байки и сплетни о жизни аристократов и молодой князь счел, что поездка в белорусскую глубинку будет несомненно полезной для приятеля – светского хроникера и этнографа. Платить за билет, Болей однако не стал – платил Сапега.

Князь и Нильс Болей (Сапега 1916 года рождения, Болей был чуть постарше,1912 года рождения) прибыли на станцию Кобыляны ранним утром. Местечко Кобыляны при одноименной железнодорожной станции в трех километрах к западу от Тересполя, скучилось вокруг станционных построек и подъездных путей. В Кобылянах нынче царила полусонная, тихая жизнь провинциального захолустья. А каких-то несколько лет тому назад жизнь в городке и на станции кипела. Железнодорожные мастерские, депо, отстроенные поляками в двадцатые годы, десятки паровозов и вагонов: товарных, международных пассажирских, местных 'подкидышей', цистерн. Пассажиры, пассажиры, пассажиры...

В июне 1929 года все это закончилось – вспыхнул грандиозный пожар, почти мгновенно охвативший весь городок...Кобыляны сильно пострадали от него, депо было частично разрушено от огня, мастерские сгорели. Сгорела и большая часть станционных построек и пакгаузов с различным имуществом. Большая часть населения городка покинула его, разбредясь по окрестным селам или перебравшись в Брест-Литовск и в городок Тересполь, бывшем одним из крупнейших владений князей Чарторыйских, теперь располагавшиеся на русской стороне. Поезда теперь останавливались на пришедшей в запустение станции Кобыляны редко – в основном это были местные 'подкидыши' из Бялы-Подляски, Менджызеца, Вышкува. Международные составы, наполненные всевозможного рода дипломатами с семьями и репортерами, направлявшимися в варварскую, коварную, непонятную, азиатскую Россию, или возвращавшимися обратно, в лощеные европейские столицы ( возвращавшимися туда, где, как им казалось, в президентских дворцах, министерских кабинетах, на официальных приемах и светских раутах, в тиши закрытых привилегированных клубов, в гостиных со свечами, за карточными столами, покрытыми зеленым сукном, решались вопросы европейской и мировой политики...Глупцы, глупцы, любой житель Кобылян, даже самый неграмотный мастеровой из еврейской механической артели Губельмана и Сноровского , мог на пальцах объяснить европейским дипломатическим дурням перипетии мирового политического закулисья, ибо прекрасно знал – вся европейская и частично – мировая политика, вершится ныне в небольшом, аскетически скромно обставленном царскосельском кабинете русского императора, по-домашнему спокойно попыхивающему папиросой не то сербской, не то болгарской марки) останавливались теперь в Тересполе.

Пассажиры международных поездов с удивлением, испугом, изумлением, некоторые со злорадством, плохо скрываемом на безупречно выбритых (до пугающей своей мертвенностью синевы) смотрели на полуразрушенный, но все же сохранившие остатки довоенного уюта и обывательской мирности Кобыляны– и ехали дальше, в Тересполь, где была оборудована площадка для смены колес с европейской на русскую колею, и где имелся просто-таки шикарный ресторан в здании тереспольского вокзала, с великолепным оркестром и пальмами в кадках, с огромными, по-русски щедрыми бутербродами с красной и черной икрой и настоящей 'федоровской'* колбасой, с водкой, с армянским коньяком, с крымскими винами (европейские дипломатические дураки, а особенно европейские репортеры, ехавшие в Россию впервые, бешено скупали в ресторане Тересполя всю снедь, полагая, что больше ничего подобного приграничному изобилию они не увидят. И сильно удивлялись: в Брест-Литовске, в Барановичах, в Минске, Смоленске– там тоже царила тереспольская вокзально– ресторанная сытость...).

...Все эти нюансы Сапега разъяснил Нильсу Болею, что называется, 'на пальцах'. Еще он сказал, что в Брест-Литовске им подадут автомобиль, встречать их будет личный шофер старого князя, бывшего министра иностранных дел Польши, Анджей Ласковский. Молодой князь упросит Ласковского немного повозить по окрестностям – хотелось показать Нильсу бывшую польскую глубинку, чтобы тот мог составить представление о здешней жизни.

–Прислушивайся внимательно к местным говорам. В Ружанах ты услышишь почти чистую белорусскую речь, изредка приправленную полонизмами. Это речь Понеманья, края, который раньше называли еще Черной Русью. В Пружанах, находящихся всего в полусотне километров от Ружан, речь совсем другая, более мягкая, с первого впечатления похожая на украинскую. И если ружанцы по говору без сомнений относят себя к белорусам, то коренные жители Пружан и окрестностей иногда сами затрудняются дать себе языковое определение.– с увлечением, с восторженностью в голосе и в интонациях, рассказывал Сапега своему приятелю-этнографу,– Диалектные различия существуют здесь, очевидно, с давних времен. Ты знаешь, Нильс, неожиданно простое объяснение этого явления дают сами местные жители. Между Ружанами и Пружанами проходит водораздел бассейнов Немана и Припяти. Граница водораздела была означена болотами и дремучим лесом. Лишь в конце прошлого века через эти глухие места была проложена 'царская дорога' – по ней русский императорский двор до сих ездит на охоту в Беловежскую пущу. В глубокой древности эти места могли стать естественной преградой при расселении славянских племен. И если археологи по своим данным затрудняются точно определить границу между дреговичами и волынянами, то языковые и географические явления эту границу подсказывают. Здешние места оставались пограничными долгие времена. В X– XII веках это была западная окраина Киевской Руси, с XIII по XVIII век – та же окраина, только Великого княжества Литовского, затем – снова России, только уже царской.

–Видимо, недаром в конце XVI века канцлер Великого княжества Литовского Лев Сапега, один из крупнейших и образованнейших магнатов, именно Ружаны выбрал местом своей резиденции?

–Говорят, что на краю всегда и земли хуже, и опасность ближе, но что обычно здесь поселяются люди стойкие, крепкие. Очевидно, такими и были ружанцы, если смогли, несмотря на близость посторонних влияний, сохранить в чистоте родной язык. Льву Сапеге, как редактору свода законов на белорусском языке (так называемого Статута Литовского), должна была льстить приверженность местных жителей к родному языку в условиях, когда после Люблинской унии 1569 года особенно усилилось польское влияние на древнебелорусскую культуру.

–Позволь возразить тебе, мой друг?– сказал Нильс Болей.– Я бы не стал идеализировать образ Льва Сапеги как рьяного защитника интересов белорусского народа. Скорее польского. Уже сам факт устройства им собственной резиденции в Ружанах свидетельствует о его стремлении быть поближе к Польше, о признании главенства Варшавы над Вильней. Кажется, в 1623 году, тот же Сапега, если не ошибаюсь, возглавил судебную расправу над жителями Витебска, восставшими против униатского засилия. А то, что Сапега был инициатором издания Статута на белорусском языке и еще до событий 1623 года предостерегал витебских униатских правителей от излишне усердной борьбы с православием, говорит лишь о дальновидности умного политика, который понимал, что такое для народа насильственная и внезапная утрата собственной культуры.

–А я и спорить с тобою не буду,– ответил Сапега,– Может, ты и прав.

–Скажи, Евстафий, почему твой отец живет в России, а не в Польше? -поинтересовался Нильс Болей.

–Отчего же? Отец живет по-прежнему в Варшаве. В Ружаны он выезжает по традиции, на Святого Сильвестра...На новый год то есть. Русские не препятствуют, чтят родовую и частную собственность. Да и потом, что бы русским не пускать князя Сапегу, ежели он сделал немало для установления относительно добрососедских отношений? Они и Дмовского запросто пускают.

–Президента Дмовского?– уточнил Болей.

–Бывшего президента. Но по-прежнему остающегося Президентом. Может быть, ты и его в Ружанах увидишь. Хотя...,вряд ли...

–Твой отец и президент Дмовский – друзья?– недоверчивым тоном спросил Болей.

–Что ты?! Политические оппоненты и оголтелые спорщики! Но Святого Сильвестра старались всегда отмечать совместным пиршеством. По традиции.

17 января 1934 года.

Россия.

Брест-Литовск – Ружаны.

На привокзальной площади Брест-Литовска Сапегу и его спутника уже встречали – личный шофер старого князя, бывшего министра иностранных дел Польши, Анджей Ласковский.

Перекусывать на вокзале, в ресторане, не стали, сразу отправились в путь. Немного покрутившись по Брест-Литовску, Ласковский вывел сильно исцарапанный, но огромный 'Аустро-Даймлер' на сильно побитое, полузаснеженное Кобринское шоссе и погнал, что было духу. За полтора часа машина проскочила через Кобрин и Пружаны. За Пружанами Ласковский повел машину не торопясь – Болею хотелось рассмотреть дорогу. И наконец, 'Аустро-Даймлер' оказался перед Ружанами.

Проезжая через Ружаны, хочется непременно остановиться в нем хотя бы на пару часов. Он расположен на пересечении протяженных дорог, соединяющих Беловежскую пущу с Минском, Гродненщину с Полесьем, и от долгого пути хочется немного пройтись, размять онемевшие ноги. Здесь захватывает ощущение непонятной тишины с едва различимыми звуками какой-то далекой мелодии. Может, это оттого, что все пути к Ружанам ведут через глухие леса, простирающиеся до самой Беловежской пущи, и при въезде в городок еще держится в сознании сумрак лесной дороги? Или оттого, что расположены Ружаны вдали от больших городов и путника удивляет, что раньше он ничего не слыхал об этой местности с таким красивым названием? А может, все это исходит от самого городка, от его расположения в долине, окруженной холмами, от зелени садов, устилающих ее, от крыш маленьких домиков, мелькающих среди деревьев, от белизны массивных стен старинных построек, пробивающихся, как седина веков, среди свежей зелени улиц и скверов, или от той вон горы, что обращена к поселку своей темной стороной и видна со всех его уголков, от грандиозных руин какой-то древней постройки, широко раскинувшей свои надломленные крылья на вершине этой горы и упирающейся в небо обломками старых стен?

Однако не стоит гадать.

Большой Российский Топонимический Словарь относит происхождение названия 'Ружаны' к довольно прозаическому слову 'рог', то есть угол. С таким определением, хотя и научным, вряд ли согласятся жители городка. По их мнению, название 'Ружаны' прямо восходит к белорусскому слову 'ружа' – роза и как нельзя лучше соответствует облику городка. Первое, что бросается в глаза, это цветочное убранство главной улицы. Не изобилие, не пышность, а именно убранство. Вначале – центральный сквер на площади с аккуратными дорожками и цветниками, затем – улица, и опять цветники и целые композиции из цветов, камней и экзотических деревьев у административных зданий и городской гимназии. Многие старинные постройки Ружан уже покрылись растительностью и вроде тоже претендуют на незыблемость.

На центральной площади возвышаются два древних храма, между ними низкими белыми массивами разместились старые каменицы. В стороне от главной улицы, с горы на нас неотступно смотрят развалины старого замка. С противоположного холма, из-за густых кладбищенских деревьев, выглядывает колонный портик небольшой каплицы. Старые здания как бы перекликаются между собой, как бы вспоминают о чем-то большом и значительном.

Немного покружили по ружанским околицам, о которых Болей так же хотел разузнать. Ружаны были известны на всю округу рестораном, принадлежавшем многие поколения некоей раввинской семье. Въезжая в Ружаны, князь Сапега предложил посетить этот гастрономический храм.

У ресторана машина остановилась. Ласковский настороженно поглядывал по сторонам– улица была практически пустынна, если не считать двух здоровенных мужчин в явно городского покроя одежде, стоявших в несколько напряженных позах возле огромного черного "Паккарда". Руки они держали в карманах и на старую потрепанную машину посмотрели с отчетливо видимым на лицах удовольствием. Ласковский приветливо помахал им рукой, мужчины махнули в ответ

–Похоже сам князь пожаловал нынче в гости в Ружаны,– пробурчал Ласковский,– Видать, Эльжбета и впрямь заболела.

–Эльжбета– это бессменная повариха отца.– шепнул Сапега Нильсу, и обратился к Ласковскому,– Анджей, так это сам отец сидит в раввинском ресторане?

Эльжбета заболела.– серьезным тоном сказал шофер и добавил грубо: И значит, жрать в доме нечего, а готовить некому.

– Идем же скорее, Нильс!– весело воскликнул Сапега и подтолкнул Болея в бок,– Познакомлю тебя с отцом. Эх, жаль не на Святого Сильвестра мы приехали! Ты бы увидел, как паны пируют...Правда, пиры год от года становятся все скромнее– возраст у отца не тот, не до излишеств уже...Но Святого Сильвестра старается всегда отмечать преизрядным пиршеством. По традиции.

–Традиция чревоугодия?– съязвил Нильс Болей.

–Особые традиции связаны у нас, поляков, с праздничным столом. В Новый год (как и в Рождество) польские хозяйки готовят двенадцать разных блюд, выказывая почтение двенадцати апостолам и двенадцати месяцам в году. Если же затронуть тему семейного праздника, то главное блюдо на новогоднем столе – карп, приготовленный по особому рецепту. Хозяин дома, он же глава семьи, съедает голову рыбы, что считается особым уважением и почётом. Еще, как правило, подается бигос – первостепенное блюдо праздника.

–Бигос? Что это такое?– спросил Болей.

–Это тушеная капуста с мясом. Еще популярен борщ с пампушками, флячки – это фаршированные коровьи желудки, холодец, рыба, вареники с капустой, картофелем, шкварками.

–Все, Евстан.– твердо сказал Болей, -Ты меня убедил– я очень хочу есть.

...Дверь ресторана отворил и вышел уважаемый старый еврей и, узнав молодого князя заявил, что это не тот вход и указал дорогу к верному входу (первая улица налево, третий дом слева, там прошу громко постучать).

–Это тоже традиция?– поинтересовался Болей у Сапеги на английском.– Почему ресторан находится за двором с утками, курами и индюками?

– Я прошу господ пройтись по настоящему ресторану и увидеть клиентуру с которой мы живем.– неожиданно ответил Болею старый еврей на английском, в котором Нильс с удивлением уловил оксфордские нотки,– Прежде всего это русские чиновники местной администрации, какие-то сапоги, я знаю, что господа назвали бы их сбродом. Напиваются и орут, проклиная нас, а о кухне знают столько же, сколько кони или ослы. Они не знают ничего ни о Мицкевиче, ни о Гражине, ни о настоящем литовском холоднике, который нужно молча быстро есть. Прошу господа, должен ли я объяснять этим людям из нижнего ресторана, что такое "un fillet mignon" или "sauce Bearnaise", о чем они ничего не знают и никогда не слышали. Они едят зразы с кашей, бульон с ушками, пироги с капустой или с мясом, и мы во всем этом специалисты, а значить мы даем им хорошую еду. Стекаются сюда со всей округи и я с того живу. Сюда, мимо уток, кур и по лестнице, они не пойдут, потому что это обижает их достоинство, и к тому же зачем? Во-первых, слишком дорого, а во-вторых, какие-то витиеватые и не известные кушанья. Я сейчас господ так накормлю, что как мне кажется, господам понравится.

–Сколькими еще языками вы владеете, сидя в этой глуши?– внезапно, резким голосом, спросил Болей

Хозяин ресторана укоризненно посмотрел на Нильса Болея:

–Я не жалуюсь. Свободно владею тремя европейскими языками. Не считая польского и русского.

–Русский язык вы относите к европейским?– съязвил Болей и не дожидаясь ответа, шагнул следом за молодым князем.

Сапега уже неоднократно посещал сей ресторан именно таким способом, поэтому прошли оба гостя быстро. Князь постучал в большие деревянные ворота, которые открыла молодая девушка и впустив во двор, закрыла их за ними. Во дворе стоял еще один громадного роста мужчина в шляпе варшавского фасона. Он поглядел на Сапегу и Болея, но ничего не сказал. Вскоре после этого, старая, хорошо выглядевшая еврейка, вышла к прибывшим, попросила пройти через двор и подняться по ступенькам, больше напоминающим стремянку с поручнями, чем лестницу. Наверху, проходя через небольшую прихожую, Болей увидел чистенькую кухню, уставленную невероятным количеством неизвестных ему кухонных приборов. Хозяйка провела гостей в небольшой зал столовой, где было только несколько столиков. За одним из столиков сидел старый князь Сапега.

–Отец!– воскликнул молодой Сапега, распахивая руки для приветственных объятий.

–Здравствуй Евстафий, здравствуй. -ворчливо сказал старый князь, поднимаясь из-за стола навстречу сыну.

–Позволь представить моего спутника– мистер Нильс Болей, молодой повеса, историк, этнограф и репортер газеты "Гардиан". Пишет о всяческих светских пустяках и сплетнях и одновременно изучает вместе со мною в Антверпене коммерческое и колониальное право.

–Здравствуйте, мистер Болей,– сказал старый князь на хорошем английском.

–Здравствуйте князь.– ответил Болей.

–Что поделываешь в Ружанах?

–Ездил в Свитязи.

–Что везешь обратно? Русалку?– хохотнул молодой Сапега.

–Соломенный сноп вместо елки,– усмехнулся бывший министр иностранных дел Ржечи Посполитой.

–Хорошая фраза. Вы не будете возражать, если я когда-нибудь использую ее?

–Не буду.

–Сноп-это тоже традиция?– поинтересовался Нильс Болей.

–Да.– ответил Сапега.

–Наверное еще русское наследие? От царя Петра?

–Русский царь Петр празднование Нового года ввел в России в 1700 году. Мы же своего Святого Сильвестра празднуем со средних веков. -сказал назидательным тоном старый князь Сапега.– Однако ж, пора отобедать, господа.

–А что ты здесь обедать решился? Почему не дома?– спросил Евстан Сапега.

–Анджей разве не сказал?– удивился старый князь,– Эльжбета заболела вчера, пришлось ехать сюда. И завтракать и обедать. Заодно и тебя повстречать.

Хозяин ресторана говорил безошибочно на правильном польском, почти без еврейского акцента, а также по-французски. Спросил что бы гости хотели съесть, на что ему сказали, что полагаются на его выбор, но пришли сюда, не для того чтобы есть по-французски.

Начали с водки, после чего по просьбе хозяина ресторана, Сапега спустился с ним в погреб, где действительно было из чего выбирать. Старый князь Сапега и Нильс Болей остались за столом одни.

–Светский репортер, историк, этнограф – неплохое прикрытие для агента секретной британской службы "Интеллидженс Сервис". Вы не находите, господин Болей?– спросил Сапега, наливая в маленький стаканчик водку.

–Может быть,– пожал плечами Нильс,– В Восточной Европе принято подозревать всякого англичанина в связях с английской разведкой?

–Не всякого. Но о Вас, разумеется, справки навели. Да не тушуйтесь так, мистер Болей. Вы еще не выехали из Антверпена вместе с моим сыном, молодым князем, а я уже знал о вас, о вашем неофициальном роде занятий в перерыве между сочинительством колонок для светской хроники и статеек на околоэтнографические темы. Сами пишете или кто-то помогает?

–Вероятно, вам, князь так же известно и о том, какого рода интересы якобы преследует, якобы пославшая меня английская разведка, в этой польской глуши?

–В российской глуши,– поправил собеседника старый князь,– Как ни тяжело мне это говорить, но в российской глуши. Полагаю, что уж никак не интерес к "Черному напитку" старого князя Евстафия Каетана Сапеги, в чудодейственности которого, признаться, я и сам изрядно сомневаюсь. И уж никак не светские анекдоты, и не этнографическо-исторические байки о польских панах, выживших из ума и занимающихся разведением русалок в Свитязи. Вы, кстати, слышали про Свитязи?

–Нет.

– Хм-м. И сегодня от местных жителей можно услышать, что вокруг озера устраивают танцы призрачные существа. Это русалки, выходящие из озерной глади, которых издавна называли свитязянками. Если возникнет желание, можем проехать в Свитязи, посмотреть русалок...

–То есть вы хотите сказать, что русалки так вот запросто, купаются в ледяном озере, в январе, и их можно посмотреть, как смотрят посетители в зоопарке на экзотических животных?