Текст книги "Два автомата (Рассказы)"

Автор книги: Сергей Антонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 6 страниц)

Тоня прислушивалась к плеску воды, бряканью шайки, и ей становилось все грустней и грустней, а из бани глухо доносился голос Федота Ивановича:

– Ну, ладно… Поглядела на меня сучка, кажись, даже подмигнула и побежала к японцу. Я за ней. И так оно, слышь, вышло, что стало до нас далеко, а до японца близко. Ладно еще, что там росла кукуруза – гаолян по ихнему, а то снял бы меня японец. Ползу я и ползу. Я к ней – она от меня. Заметил японец – гаолян шевелится. Наверное, подумал невесть что. Стал шимозой бить. Осерчал, слышь, я тогда, вскочил в рост, изловчился, накрыл сучку шапкой и побег домой. Вот тогда мне в это место и вдарили. Ну, полежал я дня три и обратно – в окоп. Ну, ладно. Узнал подполковник об этом деле, приезжает в нашу роту. Построил нас. Мы тогда, в начале войны, все в белое выряжены были, чтобы японцу видать лучше. Стоим мы все одинаковые, как папиросы в коробке. Ротный на цыпочках бежит докладывать. А подполковник скинул очки и говорит: «Не надо докладывать. Я, слышь, сам хочу узнать, кто сделал это геройство».

Прошел по шеренге один раз, второй. Мы на него, как на магнит, морды воротим. Потом подходит ко мне, тычет пальцем и спрашивает ротного: «Этот?» – «Этот, ваше благородие!» Так мне удивительно стало, что он, ничего не знавши, меня признал, – три дня за ротным ходил, выспрашивал. До тех пор за ним ходил, пока он мне наряда не в очередь не посулил. И по сю пору не знаю, как этот подполковник, царство ему небесное, меня признал.

– Видишь, как просто тогда было героя угадать, – сказал Леонид. – Теперь так не угадаешь. Теперь все герои. Не за это ли дело тебе Георгия дали?

– Нет. Что ты! Это когда мы у речки Шахе стояли, я зараз двух японцев приволок. Егорьевский крест редко кому давали. Ну что, намылся? В реку пойдешь окунуться? Ну, тогда одевайся да пойдем к моей старухе, у нас там полбутылочки очищенной.

«Нет, видно, уходить надо, – вздохнула Тоня, – правда не судьба мне с ним побеседовать».

Она поднялась и отправилась в деревню. Возле ворот беседовали и щелкали семечки девчата. Тоня шла домой, держа в руках туфли, и луна кралась за ней, прячась за крыши.

– Не знаешь, где Леонид Семенович? – окликнула ее Женька.

– С Федотом Ивановичем моется, – ответила Тоня. – А потом к нему пойдет ужинать.

– Вон как. Ты за ним как за ухажером смотришь.

– Не смейся, – грустно сказала Тоня. – Ты бы ему на мундир пуговицы покрепче пришила. Болтаются пуговицы. На ужин – кислое молоко дай. Да когда стелить ему будешь, под голову повыше положи, он любит, чтобы изголовье высоко было.

– Да ты знакома с ним?

– Знакомая! Лучше вас всех его знаю! А вы и подступиться не даете!

И, ничего больше не сказав, она побежала к своему крыльцу. Тетка ее уже спала. Тоня тоже легла, но ей не спалось. Она оделась и вышла на улицу. Окна крайней избы светились.

«Может быть, он вернулся?» – подумала Тоня.

Она пошла, хоронясь в тени, вошла в палисадник и заглянула в окно.

Старшего лейтенанта еще не было.

По комнате ходила Женька. Вот она сняла с вешалки пальто, понесла его за перегородку. «Под голову кладет. Правильно». Вот она вышла, села к столу, придвинула лампу и стала подшивать к кителю пуговицы.

И вдруг так завидно стало Тоне, что пуговицы подшивает не она, а Женька, что она чуть не заплакала. Между тем Женя кончила дело, откусила нитку и, повесив китель на спинку стула, накинула платок, вышла на улицу и направилась к девчатам.

Тоня прислушалась. В тесном закуте ударила ногой по воротам корова, тяжело дыхнула и затихла. Тоня бесшумно вошла в избу. За пологом спала тетя Дуня.

На цыпочках Тоня прошла к стулу, на котором висел китель с вывернутым рукавом. Сердце у нее билось так сильно, что она боялась, как бы от этого стука не проснулась тетя Дуня. Она сняла китель, тяжелый от орденов и медалей, как тулуп, села на то место, где сидела пять минут назад Женя, и отрезала ножницами одну за другой все пуговицы. Одна из них упала и покатилась, бренча, как погремушка. Тоня подняла ее, выдернула зубами нитки.

Потом она стала, аккуратно примеривши, пришивать пуговицы на прежние места и, чем дальше шила, тем светлей и радостней становилось на ее душе.

Тоня пришила последнюю пуговицу. Чему-то улыбаясь, она вышла на крыльцо и остановилась, пораженная сиянием ночи. Было так светло, словно тысячи лун сияли с неба. Было так светло, что можно было пересчитать все зубья у грабель, прислоненных к сараю. Стуча когтями, по ступенькам взбежал серебряный пес и бросился ей на грудь.

– Светло, Жучок… – сказала Тоня, – светло… светло…

Она долго гладила проволочную собачью шерсть и смотрела на белую дорогу, уходящую за околицу, в седые овсы. Потом она пошла спать, и, когда проснулась, было уже позднее утро.

Улыбнувшись, Тоня побежала к тете Дуне повидать Елену Васильевну и рассказать ей и старшему лейтенанту, кто она такая.

Удивляясь своему радостному спокойствию, она вошла в избу. Никого, кроме Жени, в комнате не было.

– А где старший лейтенант?

– Уехал, – ответила Женя.

– Врешь!

– Нет, правда. Вон жене записку оставил… Пойдем, что ли, уже все ушли.

– Я сейчас. Ты иди.

Оставшись одна, Тоня взяла лежавшую на столе записку.

Там было написано:

«Родная моя! Жалею, очень жалею, что не застал. Эшелон стоит сутки. Сегодня в 10.00 едем дальше, на восток, кончать с Японией. Скоро увидимся – насовсем».

Дальше было написано много всего, а на третьем листе сказано:

«И еще одно. Помнишь, я писал тебе о девушке, которая спасла меня в 1942 году. С того времени я встречал сотни девушек, которые могли бы сделать это. Всех их я спрашивал: „Были ли вы в Островках?“ И все они отвечали, что не были. Почему-то мне кажется, что дочь твоей хозяйки, Женя – моя спасительница. Меня навело на эту мысль пустое обстоятельство: она потчевала меня простоквашей, которую я так люблю. Но Женя уже спит, и мне не хочется будить ее. Спроси, пожалуйста, была ли она в Островках при немцах?»

Тоня взяла карандаш и, оглянувшись, приписала сбоку, на полях записки: «Елена Васильевна! Это я велела Жене подать ему простоквашу.

Антонина Тимофеева».

1947

ДВА АВТОМАТА

Несмотря на то, что тащить ослабевшего от потери крови Никонова по лесной чаще было тяжело, Степан Иванович не решался податься ближе к опушке, в редколесье. Там по шоссе проходили вражеские транспортеры.

И Никонов, и Степан Иванович были ранены. На шинелях у них топорщились солдатские погоны, но хромовые, шитые по ноге сапоги Никонова обличали в нем командира.

Левая нога Степана Ивановича была в ботинке и обмотке, а правая, толстая, как бревно, двигалась, не сгибаясь в колене, запеленутая грязными тряпками и берестой.

Они шли по густому лесу. Ели, осины, сосны и березы стояли так тесно, что корни их вытесняли друг друга и лежали в траве неподвижными, словно припаянными к земле петлями. В лесных закоулках было сумрачно и тихо, и только плоские голубые лучи, пронзавшие листву, напоминали о том, что где-то за деревьями сияет солнце.

Степан Иванович тащил Никонова, раздвигая головой еловые лапы. За спиной у него болтались два автомата: один почти новенький, вороненый, а другой потертый, с поцарапанным прикладом. Новенький автомат принадлежал Никонову, а потертый – Степану Ивановичу.

То, что рана Никонова очень опасна, было известно им обоим, и оба они относились к этому с тем возвышенным спокойствием, которое свойственно только обстрелянным солдатам.

– Давай отдохнем, – хрипло проговорил Никонов и остановился.

Степан Иванович с беспокойством замечал, что после каждой остановки сдвинуть Никонова с места становилось все труднее.

– Надо бы идти, – сказал он, – командование ждет данных разведки.

– Скорее всего эти данные придется докладывать не мне, а тебе…

– Кто знает, может, дойдете… – просто и грустно сказал пожилой солдат, не желая оскорблять командира ненадежными утешениями.

– Может, дойду. А ну, все-таки, повтори.

– Есть, повторить, – послушно начал Степан Иванович. – К мосту через реку Тихая согнали женщин. Мост усиляют стойками диаметром примерно двадцать два – двадцать четыре сантиметра, после усиления по мосту свободно пройдет полковая артиллерия… В деревне Воскресенское в школе расквартирована пехота – во дворе сушатся шестьдесят две нижние рубашки… Вы слушаете, товарищ лейтенант?

Никонов молчал.

– Товарищ лейтенант…

– Ты, Степан Иванович, Наде сразу скажи, как ее увидишь. Без всяких выдумок и постепенной подготовки… Ни к чему это. Она все равно догадается.

– Я, товарищ лейтенант, врать неспособный, – хмуро ответил Степан Иванович.

Надя была лейтенант медицинской службы в той самой части, куда недавно прибыл из училища Никонов. Они оказались знакомыми еще «по гражданке». Решив не дожидаться конца войны, они поженились и, скопив офицерские пайки, справили свадьбу прямо в землянке, между двумя вражескими атаками.

– Что ты затосковал, Степан Иванович? – спросил после некоторого молчания Никонов.

– Вы бы лучше молчали, – ответил Степан Иванович, – тяжело раненым разговаривать не положено…

Отталкиваясь локтями от стволов, разведчики вышли на полянку, красную от земляники. Они молча прошли ее, давя ягоду, и снова углубились в сырые лесные сумерки.

– Ведь вот как нескладно получилось… – начал Степан Иванович. – У человека только жизнь начинается, а его в грудь, под вздохи. А я, как бы сказать, свое прожил – а меня в ногу. Правду говорят: пуля-то – дура…

– А что, у тебя нет никого, Степан Иванович?

– До войны все было, как у людей. И жена была, и дочка. Враги сожгли их подо Мгой. И теперь, товарищ лейтенант, я не муж и не отец. Теперь у меня одно название – бобыль… И слово какое-то… немытое… И вот… как бы вам получше объяснить… – он остановился и подумал: – Совестно мне, что я живой останусь, а вы… У вас жена – любовь, одним словом.

– Это ты неверно, Степан Иванович, – сказал Никонов, – тебя тоже любят.

– Никто меня не любит.

– Народ любит…

– A-а, вон вы про что… Общественная любовь – это я понимаю. А я про другое… Я вам говорю – у меня родни нету.

– Весь наш народ тебе, Степан Иванович, родня… Самая близкая родня… – командиру было трудно говорить, в груди его хрипело и хлюпало. – И горести у народа и у тебя – одни, и радости одни… И любовь эта, как воздух, всегда с тобой, Степан Иванович.

– То-то оно и есть… Как воздух… ее, как воздуха, и не видать…

– А ты меня любишь? – неожиданно спросил Никонов.

Степан Иванович оглянулся. На белом, осунувшемся лице командира темнели губы, ломкие, как яичная скорлупа.

– Чего мне вас любить? Я – не Надежда Павловна…

– Так зачем же ты меня тащишь? Сам еле идешь, а тащишь.

Степан Иванович снова повернул к Никонову скуластое, заросшее по самые глаза свинцовой щетиной лицо и удивленно посмотрел на него:

– Как же я вас брошу? Что вы…

– Ну, вот… А ты говоришь… нету.

– Чего нету?

– Любви, говоришь, в тебе нету…

Не трогаясь с места, Никонов медленно оглянулся по сторонам. Каждый шаг давался ему со страшным трудом.

А впереди начинался тяжелый подъем, лес поредел, и тропинка ровной лентой тянулась на бугор.

– Ну, идемте… – нерешительно повторил Степан Иванович.

– Сейчас… Это что?.. – спросил Никонов, кивнув на землеройку, наколотую на сучок. Он явно тянул время.

– Это птаха такая есть. Сорокопут. Поймает лягушку или мыша и накалывает, про запас, значит… Идти надо, товарищ лейтенант… товарищ лейтенант!..

– Сейчас… Пошли! – сказал Никонов, привалившись к дереву, и стал плавно садиться. Он сел, раскинув ноги, и уронил голову на грудь.

Степан Иванович вздохнул и стал ждать. В лесу было тихо. Изредка доносился шум вражеских самоходок и автомобилей. Минут через десять Степан Иванович нерешительно коснулся пальцем плеча Никонова и проговорил:

– Вам бы не надо сейчас отдыхать… Километров пять осталось… Там бы и отдохнули.

Никонов сидел все так же, уронив голову на грудь, словно заснув. Степан Иванович попробовал поднять его. Раненый застонал так громко и страшно, что Степан Иванович торопливо опустил его и оглянулся по сторонам – не услышали ли враги?

– Худо дело… – сказал себе Степан Иванович. – Как быть-то?

Никонов лежал, запрокинув голову, словно указывал острым подбородком в небо, и белая, незагоревшая шея его вылезла из-за воротника.

Немного подумав, Степан Иванович решительно перекинул оба автомата на грудь и, не обращая внимания ни на боль в ноге, ни на близкий лязг стальных гусениц, ни на стон и ругань Никонова, взвалил его на спину и, придерживая так, как придерживают, катая на спине, малышей, побрел вперед, то и дело сбиваясь с тропинки.

– Это еще что? – проговорил Никонов очнувшись. – Опусти… Сейчас же…

– Молчите. От разговора снова кровь пойдет.

– Опусти… Опустите, сержант… Я вам… приказываю.

– Да что там приказывать! Молчите уж…

– Немедленно опустите… Оставьте меня здесь и идите докладывать… Я вам приказываю… Я тебе приказываю, Степан Иванович… Не опустишь – кричать буду… – последние слова его звучали совсем по-детски.

– А вот, поглядите-ка, товарищ лейтенант, еще мышонок без головы, в развилке ветки зажатый, – сказал Степан Иванович ему, словно ребенку.

Никонов замолчал.

– Это тоже сорокопута дело… Маленькая такая птаха, сивенькая, грудка беленькая, так волной и летает, вверх, вниз, вверх, вниз…

Внезапно Степан Иванович остановился. Несколько минут тому назад Никонов так жарко и часто дышал ему в шею, что она потела. А теперь – шея холодная. Степан Иванович осторожно опустил лейтенанта на траву. Лейтенант был мертв.

Степан Иванович оттащил труп в ложбинку, в землянку, прикрыл валежником, приметил, на всякий случай, место и, широко размахивая правой рукой, словно отталкиваясь от воздуха, захромал дальше.

Одному идти стало труднее. Пока с ним шел Никонов, Степану Ивановичу недосуг было обращать внимание на себя. А теперь он чувствовал, что нога стала тяжелая, как ведро с водой, и в бедре, казалось, стучало второе сердце.

Лес постепенно поредел и перешел в просторный сосновый бор. Неподвижно и тихо стояли оранжевые сосны. Птиц не было слышно, в таких местах птицы почему-то не водятся. Земля, устланная скользкими сосновыми иглами, казалась чисто подметенной. «Тут бы тебе, Леша, легче идти было бы!» – вздохнул Степан Иванович.

К вечеру он добрался до опушки. Отсюда до нашего переднего края оставалось не больше километра. Степан Иванович увидел и рыжую горку, вдоль которой проходил окоп четвертой роты, и беловатый песчаный холм, за которым сгружали концентраты. До всего этого было не больше километра. Однако на протяжении всего этого километра расстилалось ровное, как стол, картофельное поле, а метрах в четырехстах, слева на холмах, виднелись вражеские дзоты; в одном из них слышались звуки патефона – играли краденую русскую пластинку «Катюша».

Дождавшись, пока стемнело, Степан Иванович перевесил один автомат на грудь, а другой на спину, чтобы они не стукали друг о друга, взял в руки две кривые палки (без палок он не мог уже двигаться) и отправился, подаваясь вправо, к болоту. Высокая острая трава на краю болота росла вроде забора, и, двигаясь вдоль того забора, разведчики легко попадали домой. В эту ночь темнота была до того непроницаема, что Степан Иванович, хотя и шел медленно, все время боялся на что-нибудь наткнуться. Пройдя шагов двести, он остановился. Ему показалось, что где-то шевелится человек. Прислушавшись, Степан Иванович понял, что совсем близко от него, метрах в десяти, сидят два гитлеровца, выкапывают прошлогоднюю картошку.

Степан Иванович начал бесшумно отходить, но, сделав шагов пятьдесят, спохватился: с какой же стороны болото?

Вокруг было тихо. Патефон у фашистов играть перестал. Лягушки на болоте молчали. Плотная тьма окружала Степана Ивановича, и он не знал, куда идти.

Дело было плохо. Ходить наугад разведчику не положено. Дожидаться рассвета нельзя: с ногой становилось все хуже и хуже, и Степан Иванович понимал, что утром не сможет сделать ни шагу. Нужно идти.

Степан Иванович подумал, тяжело вздохнул, упер приклад автомата в живот и громко спросил:

– Эй вы, фрицы, где тут к нашим пройти?

– Was? – испуганно отозвался один из гитлеровцев, копавших картофель. Второй, ни слова не говоря, выстрелил, и Степан Иванович увидел маленькую кисточку огня.

– Я же вас по-хорошему спрашиваю, сукины вы дети, – печально проговорил Степан Иванович и, снова тяжело вздохнув, нажал на спусковой крючок. Гитлеровец застонал. Слышно было, как пустое ведро подпрыгнуло два раза и покатилось. Через минуту постепенно стало светлеть. За спиной Степана Ивановича поднялась ракета, по картофельному полю зашевелились тысячи теней, оно побелело и стало похоже на море. Ничейную полосу осветили наши. Степан Иванович повернулся и торопливо заковылял. Ракета погасла. Из вражеских дзотов бесшумно и медленно полетели красные трассирующие пули. Пули погасли, и после этого долетел резкий треск выстрелов. А потом снова над четвертой ротой поднялась осветительная ракета. Степан Иванович рассердился: «Хватит вам светить-то!»

До его ушей донеслись торопливые слова команды. Враги, видимо, догадались, что идет разведчик, и решили задержать его. Степан Иванович оглянулся. С горушки, от дзота, в его сторону бежали, пригибаясь и трусливо забегая друг за друга, человек двадцать в коротких куртках и заправленных в ботинки штанах.

«Поймают», – подумал Степан Иванович и еще сильнее заработал палками. С нашей стороны, одна за другой, три ракеты поднялись в небо и застучал пулемет. «Лебедев музыку играет», – прислушиваясь к ритмичному стуку пулемета, догадался Степан Иванович.

В том месте, где находились окопы четвертой роты, словно из-под земли, выскочили солдаты и побежали навстречу. Среди них была и Надя, жена лейтенанта…

– Да скорей вы, скорей! – закричал Степан Иванович. И в это время что-то прожгло его под правой лопаткой, и он упал, больно ударившись спиной о диск автомата.

Через полчаса Степан Иванович лежал в землянке, воняющей йодом и спиртом, на чем-то белом и очень мягком, до того туго закрученный бинтами, что ему было трудно дышать. В ногах сидела Надя в белом халате, выпачканном кровью, и держала его за руку. Лицо ее было бледно, волосы выбились из-под косынки, и черные, бархатные в полутьме глаза смотрели поверх головы Степана Ивановича.

– Сейчас запрягут и отправят вас в госпиталь… Недели две вам придется полежать. Не волнуйтесь.

– Я и не волнуюсь, – ласково сказал Степан Иванович, глядя на ее худенькие, бледные пальцы, слабо придерживающие его руку. – Надо бы, пока не забыл, данные передать разведки…

– Так вы же передавали. Командир роты все записал…

– Передавал? А я думал, это во сне.

– Нет, не во сне…

Она сидела, следя за его пульсом, и все так же упорно смотрела поверх его головы. До сих пор она ни слова не спрашивала о самом дорогом ей человеке. «Не потому ли, чтобы не волновать меня, она не спрашивает?» – подумал Степан Иванович, и ему вдруг так по-отечески жалко стало эту молодую женщину, что он понял: сказать ей о смерти Никонова он не сможет.

– Лейтенанта еще нет? – осторожно спросил Степан Иванович.

– Нет еще, нет… – ответила Надя, все так же, не мигая, глядя поверх его головы.

– Наверно, скоро придет… Егорова-то убили… А лейтенант придет. Тут вышла загвоздка… Когда нас фашисты в риге выследили, так лейтенант меня домой послал… донесение снесть… сам с Егоровым остался… Я уж не знаю, зачем он остался…

– Наверное, он решил навлекать на себя огонь, – сказала Надя. – Вы молчите… Вам трудно говорить…

– Да, вот, вот, огонь навлекать. Я-то, в леске схоронившись, все видел. Лейтенант-то из автомата их косит и косит. Фашисты лежали, лежали, отстреливались, а тут бегут какие-то деревенские, да на них. Партизаны… Потом, вижу, лейтенант выходит, смеется, дает им закурить своего… как это…

– «Беломора»… – подсказала Надя. – Вы молчите…

– Да, «Беломора», а потом он с ними ушел, с партизанами. А я сюда пошел. Только, я думаю, он теперь не скоро будет…

– Конечно, раз он к партизанам попал – не скоро будет… – сказала Надя, взглянув на Степана Ивановича, и он увидел, как в глазах ее дрожат слезы.

Вошли два солдата с носилками. Когда Степана Ивановича, переворачивая, клали на носилки, он мельком увидел, что на нарах стояли два автомата: один потертый, блестящий, Степана Ивановича, а другой новенький, со свежим воронением автомат Никонова. «Что же это я автомат не спрятал?» – мелькнуло в сознании Степана Ивановича.

И внезапно он понял, как старалась эта женщина скрыть от него, что давно догадалась о смерти мужа, как заботится она, чтобы Степан Иванович не догадался об этом, и как в этой заботе сияет та самая любовь, о которой говорил командир.