Текст книги "Дело было в Пенькове"

Автор книги: Сергей Антонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

– Это значит – тебе суд будет, – пояснил Иван Саввич, выведенный из себя спокойствием Матвея. – Это значит – посадят тебя, понятно?

– Мне идти? – спросил Матвей директора.

– Так что же ты, так ничего и не скажешь? директор смотрел на него с явным любопытством. – Неужели тебе все равно?

– Какая разница? Что тут работать – что там работать.

– Хоть бы об матери подумал, – вставил Иван Саввич.

– Мать в колхозе работает. Проживет, – сказал Матвей. – Жену, конечно, немного жалко.

– Какую жену? Он разве женат? – спросил директор.

– Врет! – Иван Саввич отмахнулся. – У него всегда такие штучки… Да кто за него пойдет? Ни одна дура не пойдет.

– Нашлась одна.

– Врет!

– Нет, не вру. Сегодня только расписался и свидетельство получил. – Матвей стал рыться по карманам. – Конечно, тяжело ей будет. Только расписался, а тут мужика забрали. Каждому понятно. Ну, да ничего, пусть привыкает. Мне, я думаю, много не дадут.

Он нашел свидетельство и передал директору МТС.

– Да, – сказал директор. – Ну что ж. Поздравляю… Что же она, из вашей деревни?

– Наша, пеньковская.

– Ну вот, Иван Саввич, а вы говорите. Кто это у вас Лариса Ивановна?

– Какая Лариса Ивановна? – спросил Иван Саввич изумляясь.

– Ваша Лариса Ивановна. Супруга Морозова.

– Какая супруга?.. Какая может быть супруга?.. А ну, дайте. – И Иван Саввич вырвал из рук директора свидетельство о браке. Читал он долго, и левый глаз его стал подмигивать. – Нет… – сказал он вдруг срывающимся голосом. – Нет… Не может этого быть… Это он бланку выкрал в сельсовете… Смотрите, печати-то не видать. Смазана печать-то…

Директор и Игнатьев стали внимательно рассматривать свидетельство.

– Что? – спрашивал Иван Саввич. – Я говорил – фальшивка… Что? Ее надо тоже туда же, в дело.

В это время открылась дверь, и в кабинет вбежала Лариса.

– Товарищ директор! – заговорила она, бросаясь к Матвею. – Простите его… Он не виноват вовсе.

– Иди отсюда! – сказал Матвей.

– Честное слово, не виноват… – не обращая на него внимания, продолжала Лариса. – Там уже и серьгу приварили… За что же его?

– Иди отсюда, слышишь?! – повторил Матвей и подтолкнул ее к двери.

– Не касайся до нее! – крикнул Иван Саввич, стукнув кулаком по столу. – Не касайся до моей дочери!

– А если засудите, – не унималась Лариса, – то и я с ним пойду. Добром не пустят – тоже что-нибудь поломаю, казна свезет. А ты, папа, молчи. Для меня теперь твои приказы недействительные.

– Как недействительные?!

– А так. Я теперь ему подчиняюсь. Вот! – И она поцеловала Матвея.

– Идите-ка вы домой, – сказал директор. – Тут не место свадьбу играть.

Когда Матвей с Ларисой проходили мимо барьера, старичок в валенках все еще стоял на стуле и перелистывал папки.

Глава девятая
Свадьба

Ничего не поделаешь – пришлось Ивану Саввичу давать задний ход. Кое-как он упросил эмтээсовское начальство не калечить человеку жизнь, и вскоре в избе Матвея Морозова ломали переборки – готовились играть свадьбу.

Дарья Семеновна и Мария Федоровна сбились с ног. Легкое ли дело – вытащить мебель, напечь пирогов, собирать по соседям посуду, наготовить закуски на шестьдесят человек! В день свадьбы до самой последней минуты женщины боялись, что не поспеют, но к девяти часам вечера все было готово: столы, сколоченные из длинных досок, стояли углом, длинные скамейки были обиты половиками, и дружка жениха Зефиров, с красной лентой на пиджаке, в последний раз пересчитывал расставленные тарелки.

Тоня с дедушкой пришли одними из первых. Зефиров молча и важно поклонился им. У дверей, волнуясь, шепталась с подружками разряженная Шурочка. На дворе слышался веселый шум и смех. Изба наполнялась. Один за другим входили знакомые Тоне люди, и все они, переступая порог, как-то переменялись, становились серьезней и строже, и чуткой душе Тони быстро передалось ощущение торжественности, царившее в избе, и она с особенным, непонятным ей чувством взглянула на пустое место возле красного угла, туда, где стояли две бутылки вина, связанные вместе свежим розовым бантом.

Было тесно, но никто не садился.

Наконец появились молодые, гости дали дорогу, и Зефиров, держа одной рукой соединенные руки жениха и невесты, провел их на место. Матвей казался серьезным и задумчивым, а Лариса была заплакана, и на лице ее краснели шершавые пятна.

Сваха, Алевтина Васильевна, не старая еще женщина, неизвестно зачем притворяющаяся старухой, стала рассаживать гостей, и Тоня поняла, что скоромная роль свахи давно знакома и привычна этой постной притворщице.

Поблизости от молодых сидел Иван Саввич. Он выпил еще до свадьбы, и лицо его, с отвисшими книзу щеками, было хмурым, как туча. Когда бестолковый шум рассаживания утих, он поднялся с большой полной рюмкой и, расплескивая водку, заговорил:

– Дорогие гости! Я, как отец, очень рад, что выдаю нашу единственную дочь за такого красавца, за такого красного молодца. Что теперь сделаешь? Рад. И я думаю, все вы рады, поскольку семейная жизнь прибавляет челавеку самостоятельности и отвлекает от всяких глупостей… – Иван Саввич запнулся, чувствуя, что заехал не туда, пошевелил растрепанными усами и продолжал: – Матвей у нас всегда был на виду, и на любом деле себя показывал как следует. И я горжусь, что моя дочь нашла такого мужика, который имеет специальность и в эмтээсе заслужил одобрение. Я, как отец, считаю, что Матвей и дальше на работе и в семейной жизни не подкачает, не подведет родной колхоз. Может, хоть женившись, станет вести себя как положено.

– Ладно тебе! Садись, – сказала Мария Федоровна, подавая ему вилку с куском селедки.

– Горько! – закричал Тятюшкин.

– Обожди. Еще рано – горько, – остановила его Алевтина Васильевна.

Даже нескладная речь Ивана Саввича не смогла нарушить ощущение радостной торжественности, охватившее захмелевшую с одной рюмки Тоню. А когда Шурочка, набеленная и накрашенная, как фарфоровая куколка, в сопровождении таких же набеленных и накрашенных подружек внесла огромный, едва пролезающий в двери букет бумажных цветов и дрожащей рукой стала зажигать укрепленные на цветах свечи, когда Матвей и Лариса встали навстречу Шурочке – ощущение это укрепилось и усилилось.

– Раздайся, народ, – краса девичья идет, – произнесла Шурочка, испуганно глядя на горящие свечи. Она поднесла букет к молодым, поздравила их, называя по имени-отчеству, и, чувствуя, что все идет как надо, продолжала уже окрепшим, звонким голосом: – Нашли мы его не в городе-городочке, а у Марии Федоровны в зеленом садочке. Лариса это деревце сберегала, каждый день его холила-поливала. Когда мы это деревце рубили, два топора иступили. Когда его вывозили, пару коней нанимали, коням два мешка овса скормили…

Тоня смотрела на Алевтину Васильевну, которая, как бы проверяя, шептала за Шурочкой наивные и трогательные слова о девичьей красе, и чувство любви ко всем этим людям поднималось в ней. А когда Шурочка велела жениху потушить верхнюю свечу и Матвей, насмешник и балагур Матвей, исполнил это почти с благоговением, – у Тони защекотало в носу, и она чуть не заплакала.

Даже черствая душа Ивана Саввича размягчилась. Ои потянулся к Матвею и стал убеждать его не сердиться, если что-нибудь сказалось не так, как надо, поскольку он, Иван Саввич, все худое позабыл и не желал говорить ничего плохого, кроме хорошего. А высказаться он был должен, поскольку все-таки отец и председатель правления колхоза.

– Ты учти, – говорил Иван Саввич, капая на поплиновую кофточку свахи водку. – Я не председатель колхоза. Я председатель правления… – и поднимал большой волосатый палец.

– Я понимаю… Я ничего, – мягко улыбался Матвей. – Вы пейте, Иван Саввич…

– Нет, погоди, ты понять должен. Я не единоличный председатель, а председатель правления… Значит, ты меня должен слушаться и почитать.

А вокруг пели песни. Хотя многие из них были неизвестны Тоне, она подпевала наугад, совсем не стесняясь, как это обыкновенно бывало, своего слабого, дребезжащего голоса. Шурочка кивала ей, подбадривая улыбкой, и она улыбалась в ответ, показывая свой остренький, выбившийся из ряда зубок.

Захмелевший Тятюшкин затянул песню о неверном муже, который привез чужой жене башмачки, а своей женке лапотки.

 
Чужа женка – чок-чок-чок,
Своя женка – хлоп-хлоп-хлоп… —
 

блаженно закатывая глаза, выводил Тятюшкин. Зефиров подошел к нему и предупредил, что такое на свадьбе петь не положено, и Тятюшкин послушно замолк.

В одиннадцать часов начался подклет.

Лариса встала, держа тарелку с двумя рюмками. Матвей стоял рядом с бутылкой вина. Сначала родные, а затем гости парами подходили к молодым с подарками, поздравляли их, каждый по-своему, душевно и просто, дарили рубашки, чашки, ботинки и угощались из рук невесты.

Зефиров подошел с женой, подал Ларисе большой сверток и велел распечатать его тут же, при гостях.

Все, кроме Тони, улыбались. Лариса развернула одну обертку, затем вторую, потом третью. Ворох бумаги на столе все увеличивался, сверток уменьшался, а подарка не было видно. Наконец Лариса развернула последнюю маленькую бумаяжу, и из нее выпала соска на длинной ленте. Все захохотали. Тоня поняла, что такой подарок повторяется на каждой свадьбе, по и она хохотала вместе со всеми.

– Вот это и называется у нас подклет, – объяснил Тятюшкин Тоне, когда она снова села за стол. – Подклет – это у нас подызбица, вон там, под полом. По-вашему – кладовка. Вот, значит, и дарят, чтобы у молодых в подклете добро не переводилось. Поняла?

– Поняла, – кивнула Тоня.

– В каждом слове есть свое зернышко, – продолжал Тятюшкин. – Так его не поймешь – его раскусить надо. Вот, к примеру, слово «семья». Что значит? Значит – седьмой я. А не то что, как у вас в городе: одного народят – и хватит… – И он горестно махнул рукой.

Этот разговор с Тятюшкиным, и то, что Лариса и Матвей, по обычаю, ничего не пили и не ели, и то, что под возгласы «горько» они безжизненно притрагивались друг к другу губами, и то, что дружка уже три раза водил невесту переодеваться в новое платье, – все это казалось Тоне исполненным особого, высокого значения.

Шел второй час ночи, а гости гуляли все более шумно. Многие вышли из-за стола, танцевали, пели в разных концах разное, старались перекричать друг друга. Все были пьяны. Только Матвей и Лариса по-прежнему серьезно сидели перед пустыми тарелками и совершенно трезвый Зефиров унимал не в меру расходившихся плясунов.

Тоня устала, и ее клонило ко сну. «Ой, как хорошо!.. – думала она. – И «девичья краса» – хорошо, и подклет – хорошо… И как я только могла подумать, что уеду отсюда? Нет, я буду работать, стану такой же, как Шурочка, как Лариса, как Матвей. – Тоня засыпала и в полусне старалась удержать кончик ускользающей мысли. – Как Матвей? При чем тут Матвей? Я думала что-то хорошее-хорошее… При чем здесь Матвей?..»

Как дедушка довел ее до избы, как она разделась – она не помнила. Сон окончательно сморил ее.

Утром Тоня почувствовала, что с нее сдернули одеяло. Она вскрикнула и открыла глаза. Возле постели стояло, пошатываясь, странное существо с бородой из пакли, в полушубке, вывороченном наизнанку, в соломенной шляпе, увешанной разноцветными лентами.

– Полно дрыхнуть. Вставай молодых встречать… – сказало существо, и Тоня по голосу узнала Зефирова.

– Что вы делаете! – закричала она, стараясь простыней укрыть голые бедра с мятыми, от резинок, полосками.

Зефиров рассматривал ее, не выпуская из рук одеяла.

– Уходите сейчас же! – закричала Тоня, – Или я… Я Ивану Саввичу скажу. Дедушка!

– Ну, чего зеваешь? – Дедушка вышел из-за перегородки чистенький, приглаженный, как после бани. – Ряженых не видала?

– Одевайся сейчас, – сказал Зефиров, – а то как есть, нагишом снесу.

– Дедушка… Скажи ему!..

В это время в избу ввалились две женщины: одна в белом халате доярки, изображающая доктора, другая в широченных бриджах Ивана Саввича – обе пьяные, с намазанными губной помадой щеками, с бородами, подвешенными на проволоке.

– Пошли Уткина подымать! – крикнула Зефирову та, что была наряжена доктором. – А то он там… – И она деловито произнесла неприличную фразу.

Зефиров бросил Тоне на голову одеяло, и ряженые, распахнув двери, выкатились на улицу.

Дедушка глядел на них в окно и мелко хихикал.

– Никуда я не пойду, – сказала Тоня. – Что за безобразие!

– Смотри! – откликнулся дед. – Обратно воротятся.

Тоня испугалась и стала одеваться.

Когда они с дедом вошли в избу Морозова, молодые уже были там. Гости бросали на пол посуду, а Лариса, в фартучке и платочке, заметала осколки веником в противоположную от двери сторону.

В избе стоял звон и крик.

– Что вы чужие тарелки бьете! – шумела Дарья Семеновна. – Тарелки-то у соседей взяты… Вон они, горшки, кидайте, а тарелки не трогайте. Не трогайте тарелки, вам говорят!

Но ее никто не слушал, и тарелки – пустые, со студнем, с кружками огурцов – летели на пол, разбиваясь на мелкие осколки.

– Плоха будет хозяйка! Плохо метет! Вон сколько сору оставила! – кричали гости и бросали на чистое место деньги – трешки, пятерки, десятки.

Лариса возвращалась, сметала мятые бумажки в кучу и складывала их в карман фартука.

А Шура мешала ей, не давала мести. Она с притопкой выплясывала перед Ларисой, дробя осколки еще мельче, разбрызгивая их по сторонам.

И она пела. Тоня вслушалась и ужаснулась. Шурочка, милая, робкая комсомолочка Шурочка, та самая Шурочка, которая вчера вечером с трогательной важностью подносила молодым «девичью красу», пела теперь такое, что у любого пожилого мужчины должны бы зашевелиться на голове волосы. Но ее не останавливали и даже не обращали на нее внимания, будто все идет как должно быть.

Парни беседовали, прикуривали, Лариса мела, а Алевтина Васильевна приговаривала постным голосом:

– Нет, не умеет невеста мести… Дай-кось, я покажу, как надо, касатка…

Лариса передала веник.

– Ой, какая ручка колючая! – притворно воскликнула сваха.

Лариса подала ей платок. Алевтина Васильевна обвернула платком ручку веника и стала подметать к двери. А позади нее стучала каблуками Шурочка и пела безобразные песни…

– Что это такое? – сказала Тоня. – Надо увести ее.

– Кого? – не понял Тятюшкин.

– Да Шуру. Она совсем пьяная.

– Какая она пьяная! Она, кроме сладкого, ничего не пьет.

– Как же ей не стыдно!

– Чего это?

– Петь такое.

– Вон что! – ухмыльнулся Тятюшкин. – Тебе не нравится, что с картинками! А ты не слушай. Это уж так заведено присаливать. Без этого на свадьбе невозможно.

– Почему же! Вчера было так хорошо!

– То вчера, а то сегодня, – сказал Тятюшкин. – Вчера они были жених с невестой, а сегодня – муж с женой… Они и так не весь порядок исполнили. По-настоящему, положено ночью свести молодых в баню, а сегодня сваха должна была Ларисину сорочку на подносе по избе пронести.

Тоня смотрела на Тятюшкина широко открытыми глазами.

– А этого не исполнили. – Тятюшкин снова ухмыльнулся. – Поскольку со свадьбой запоздали.

– Как это ужасно!

– Ужасно не ужасно, а нехорошо – это верно. Да ведь не мы придумали.

– Надо же как-то бороться с этим.

– А как бороться? Вот ты, ученая, и скажи.

Тоня не знала, как бороться.

Посидев немного с дедушкой, она пробралась к двери и незаметно вышла.

«Нет, я тут не останусь, – решила она. – Поработаю три года и переведусь. Обязательно переведусь куда-нибудь».

Глава десятая
Главное звено

Был поздний вечер. Тоня сидела у окна и писала письмо подруге.

На дворе моросил дождик и шептался в увядшей листве кустов. Дедушка спал и похрапывал ртом. Тоня прислушалась к шуму дождя и пересела к другому окну. За другим окном кусты не росли и дождя не было слышно.

«Дорогая Галка! – писала Тоня. – Как тебе работается там, в Псковской области? Все-таки сидеть в аудитории, даже когда Игорь Михайлович может вызвать к доске, куда спокойней. Правда? Впрочем, у меня дело, кажется, налаживается, и мое прошлое упадническое письмо ты порви или уничтожь любым другим способом. Вообще, как я убедилась, ничего сложного в жизни нет. И я совершенно согласна с великим писателем Горьким, который сказал: «Вообще же все в нашем мире очень просто, все задачи и тайны разрешаются только трудом и творчеством человека, его волею и силой его разума».

И люди здесь гораздо лучше, чем я тебе писала, и даже Морозов оказался довольно оригинальным типом в духе Печорина. Между прочим, дочь нашего председателя колхоза вышла за него замуж. Я была приглашена на свадьбу и веселилась до упаду.

Главная же причина улучшения моего самочувствия заключается в том, что я наконец поняла, что надо делать в первую очередь. Я нашла главное звено, за которое надо уцепиться, чтобы вытянуть всю цепь. Это звено – корма.

Когда я стала спрашивать, что случилось в прошлом году с кукурузой, выяснились удивительные вещи. Оказывается, семенные початки сушили на чердаке конюшни. Потолок был дырявый, на чердак проникали испарения, и семена, конечно, испортились, потеряли силу. И такими семенами сеяли. Представляешь, какой ужас?

И вот я решила сделать сушилку, такую, как мы чертили в техникуме, но дело в том, что мой проект остался там, на выставке. У тебя, Галка, тоже был хороший проект. Если он у тебя сохранился, вышли, пожалуйста, мне…»

Тоня вспомнила техникум, Галку, преподавателя Игоря Михайловича… Вспомнила, как приносила ему проект сушилки, как упруго и непослушно сворачивался ватман, как Игорь Михайлович прижимал верхние углы чертежа портсигаром, на котором выдавлен богатырь, и книгой «Зерносушение» и ставил остреньким карандашом едва заметные деликатные птички в тех местах, где что-нибудь было неверно.

Тоня вздохнула, поставила в конце «Р.S.» и задумалась, прислушиваясь к шуму дождя. Она всегда ставила «Р.S.», чтобы письма ее казались солидней.

Потом написала: «Мы, Галка, все еще представляем друг друга наивными девочками в коротеньких платьицах и тупоносых туфельках без каблуков, а на самом деле мы уже зоотехники и полностью отвечаем за животноводство, и когда поймешь это до конца, становится так страшно, что даже голова кружится».

Недели через две Тоня получила чертежи.

Но убедить Ивана Саввича строить сушилку оказалось делом нелегким.

– На что тебе такой теремок? – спросил он.

Тоня стала объяснять, но председатель недослушал и до середины.

– Сушилка нужна, когда сушить есть что, – перебил он ее. – А у нас семенной кукурузы сама знаешь сколько. С гулькин нос.

– Значит, вы намерены и в этом году нарушать агротехнику?

– Это верно, сеяли мы кукурузу прошлый год плохими семенами, в холодную землю, раньше времени. Это отрицать не буду. Только агротехника тут ни при чем. У нас, Тоня, договор был на соревнование с соседним районом.

– Ну и что?

– А то, что там был пункт: «Провести сев кукурузы в сжатые сроки». Вот нам и велели сеять пораньше, чтобы пункт выполнить. Хотя кукуруза и не взошла, зато пункт выполнили, – закончил Иван Саввич и махнул рукой.

– Это было и прошло. Надо же наконец подумать о будущем!

Но Ивану Саввичу некогда было думать о будущем. С самого утра погружался он в мелкие докучливые заботы и, рассеянно слушая Тоню, думал о том, где взять бечевку для увязки мешков или откуда перебросить людей на молотилку.

И Тоня не винила его. Она сама видела, что колхоз в трудном положении, и ей самой приходилось много времени отдавать текучке.

Однако польза от разговоров с Иваном Саввичем все-таки была. Ни в чем не убедив председателя, Тоня в конце концов убедилась сама, что без хорошего, обоснованного перспективного плана развития колхоза, без перестройки структуры посевных площадей работать дальше нельзя.

И вскоре она писала своей подруге:

«Я поняла очень важную вещь, Галка! Проблему кормов невозможно решить в отрыве от всех других вопросов нашего производства. Предыдущее мое письмо ты порви. Главное звено не корма, а перспективное планирование. В свободное время я уже делаю наметки плана, советуюсь с людьми, но надо тебе сказать, что дело это оказалось гораздо сложнее, чем нас учили в техникуме. Например, я уперлась в такой вопрос: за счет какой культуры сеять кукурузу? Площади льна, конечно, уменьшать нельзя. «Ленок, – как говорит Иван Саввич, – наше основное богатство». Но еще у нас имеется озимая рожь, яровая пшеница, горох, гречиха, овес, ячмень, вика, картофель, овощи. Какое соотношение этих культур самое выгодное, если учесть кукурузу?

Я пробовала подойти к этому вопросу экономически, как нас учил доцент Филиппов, но у меня ничего не получается. Может, тебе это покажется смешным, но я никак не могу определить стоимость зерна. Я совсем запуталась в этих ценах: закупочных, контрактационных, заготовительных, премиях-надбавках, пыталась вывести среднюю, и все равно получается чепуха. Может быть, ты знаешь, как определять стоимость не в задачках, а на производстве? Тогда обязательно напиши. Я, конечно, могла бы обратиться с этим вопросом к Филиппову, ведь я у него всегда получала пятерки, но не хочу. Он очень туманно излагает».

Подруга ответила Тоне, что при составлении перспективного плана у них в колхозе подходили с другого конца. Председатель поставил задачу: за два года удвоить производство зерна и утроить продукцию животноводства – к этим цифрам и привязывали план.

Как только Тоня приняла такой способ, план стал получаться как-то сам по себе, легко и понятно.

Выяснилось, что под кукурузу надо отвести не тридцать, а пятьдесят гектаров, что надо резко сократить посевы малоурожайного ячменя, что для обеспечения скота сеном надо занять пары вико-овсяной смесью и, кроме того, увеличить посевные площади за счет земли, заросшей кустарником и ольхой.

Тоня составила примерную наметку, переписала начисто таблицы и побежала к Ивану Саввичу. Председатель не стал вникать в цифры, но Тоню похвалил:

– Аккуратно написано. Снеси в контору, положи в папку. Ленька пускай обложку разрисует. Начальству будем показывать.

Однако Тоня настояла, чтобы наметки плана обсудили на правлении. Но и правленцы не проявили к плану никакого интереса. Только Евсей Евсеевич, взглянув на широкие ведомости, сказал: «Вон она куда подевалась, бумага-то».

Разговор о плане быстро съехал на текущие дела, на корма, на пастьбу, и правленцы, порешив на будущую весну не нанимать пастуха, разошлись по домам.

В конторе остались только Тоня и Иван Саввич.

– Хоть бы решение приняли, – сказала Тоня печально.

– Ой! – спохватился Иван Саввич. – И верно, позабыли… – Он взглянул на Тоню, подошел к ней и погладил по голове, как ребенка. – Эх ты, горе мое… Тебя коровушки ждут, а ты сложением-вычитанием занимаешься… Что ты ни пиши, а в районе все одно против каждой твоей цифры галочку поставят. Это не наше дело. Наши планы в районе вершат. А наше дело – выполнять…

– Тогда так, – сказала Тоня, – разрешите мне хоть на своем участке действовать в соответствии с планом. Надо заняться улучшением пастбищ, разбить их на загоны…

– Что ж, действуй, – разрешил Иван Саввич. – На это ничего плохого, кроме хорошего, никто тебе не скажет,

И Тоня начала действовать.

Как-то утром, отправившись на пастбище, лежащее вдоль берега Казанки, она увидела Матвея. Он сидел на тракторе и кричал кому-то, кого не было видно: «Давай, давай! Дыми больше! Сыпь прямо в реку!»

Тоня подошла ближе. По заливному лугу ходил Уткин с лукошком. Растопырив, как при косьбе, ноги, маленький кряжистый старичок переступал по траве и молодыми широкими размахами длинной руки бросал в траву грязновато-серый порошок сульфата аммония.

«Зачем он там разбрасывает? – удивилась Тоня. – Этак чего доброго он действительно удобрение в воду начнет кидать».

Она подбежала к нему, спросила, чем он занимается. Уткин остановился и взглянул на нее добрыми ко всем, старчески-мутноватыми, словно намыленными, глазами.

– Не знаю, – ответил он. – Вот поставили на работу…

Он был совсем старенький. Борода его, когда-то рыжая, давно побелела, а теперь стала желтеть возле рта.

– Сколько вам лет, Федор Петрович? – спросила Тоня.

– Семьдесят пять или семьдесят два. Вот так вот.

– Вы понимаете, что это за работа?

– Кто ее знает… Значит, надо, раз поставили… Видно, для уничтожения вредительства.

И Уткин на всякий случай улыбнулся робкой улыбкой человека, привыкшего к тому, что его слова служат поводом для насмешек.

– Для уничтожения вредительства! – подхватил Матвей. – То-то он себя всего обсыпал.

– Погоди ты! – досадливо отмахнулась Тоня. – Нет, Федор Петрович. Этот порошок к вредителям сельского хозяйства не имеет отношения.

И Тоня, избегая слов «нитрофикация» и «сульфат аммония», которые так и лезли на язык, стала объяснять, что порошок обогащает почву азотом, необходимым для питания растений.

– А здесь его сыпать незачем, – говорила она. – Здесь и так хороший травостой. Вон там, наверху, надо сыпать. Так запланировано. Понятно?

– Понятно, – сказал Уткин, направляясь вверх по пологому откосу. – Только прежде у нас безо всякой приправы травушка росла.

– А с приправой все же лучше.

– Конечно, лучше. Я не против… Только, может, кого-нибудь другого на это дело поставите?

– Вам тяжело, наверное?

– Нет, зачем тяжело. – Уткин печально пожевал губами. – Теперь, говорят, на это место коровушек нельзя пускать. Алевтина говорит – дохнут коровушки от этой отравы. Вот оно как неладно надумали.

Тоня снова стала объяснять про поверхностное улучшение лугов. Уткин терпеливо ее выслушал и вздохнул.

– Это понятно. Я не против… За эту отраву пять рублей за мешок платили, а теперь мы эти рубли под ноги бросаем,

– Будущим летом сами увидите, как окупятся наши рубли.

– Может, и окупятся. Я ничего не говорю. Я не против… Только лучше бы меня куда-нибудь на другую работу нарядили… Хоть бы щиты плести… Я не хуже бы других сплел бы…

Он пожевал пустым ртом, остановился на месте, вздернул плечом лукошко и опять пошел разбрасывать удобрение приученной смолоду к широкому замаху рукой.

Тоня долго смотрела ему в спину.

– Подвезти? – крикнул Матвей.

– Как тебе не стыдно! – повернулась она к нему. – Почему ты над всеми насмехаешься?

Матвей посмотрел на нее и спросил, подумав:

– Это правда, что ты рассказывала про автоматы?

– Какие автоматы?

– Табуляторы, что ли… Помнишь, еще мать смеялась… Которые трудодни считают.

– Конечно, правда.

– Как же это они?

– Это без высшего образования не понять. Там электроника какая-то.

– И ты не знаешь? – спросил Матвей с удивлением, словно обрадовавшись. – А я думал, ты можешь разъяcнить… Я – в бригаду. По пути – так садись.

Тоня забралась на сиденье, и они поехали.

– Я по радио слыхал, – сказал Матвей, – что еще такие надумали машины, которые с другого языка переводят. Положишь в нее английскую книгу, а она по-русски читает. Это правда?

– Правда. Да что ты так автоматами заинтересовался? У нас еще и не то придумали. Вот ты ведешь трактор, жжешь горючее. А лет через десять не нужно будет ни тракториста, ни горючего. Представь себе: идет трактор, пашет, и на нем никого нет. Доходит до конца пашни, сам поворачивается и пашет новые борозды. Любопытно, правда? Это будет электрический трактор. Энергия к нему полетит без кабеля, по воздуху. Поставят на нем стойку, а на ней диск, вроде зеркала. Диск будет ловить токи высокой частоты от мачты, а ты сядешь в стеклянной будке в своем Пенькове и станешь управлять десятком электрических тракторов.

– По радио?

– По радио. Поставят перед тобой стеклянный экран, нарисуют на нем план земли, и по экрану поползут белые пятнышки – твои тракторы. Нажмешь кнопку – и трактор пойдет куда надо. Это все просто – телемеханика.

– А если поломается что-нибудь?

– Если надо посмотреть, что случилось, включишь телевизор, посмотришь и примешь решение.

– Все это верно, – согласился Матвей. – А ты вот что скажи: почему в нашей «Волне» дела худо идут?

– Потому что…

– Погоди. Если глубоко подумать, все предпосылки у нас есть. Колхоз сделали – это раз. Против мелких хозяйств колхоз, конечно, сила. Партия-правительство в нашу пользу решения выносят – это два, да еще ссуды дают и долги прощают. Машин нагнали – это три. В эмтээсе уже во дворе машины не помещаются. Земля у нас не хуже, чем в «Новом пути», – это тебе четыре. Люди у нас есть – и хорошие и плохие, а если меня не считать, в основном хорошие. Тем более из городов на подмогу понаехали. Это пять. Наука до всего дошла – шесть. Вот теперь и скажи, почему в «Волне» дела худо идут?

Тоня задумалась. Она чувствовала, что ответ связан с тем, что произошло на пастбище с Уткиным, но не могла еще отчетливо сформулировать этот ответ.

От дальнейшей беседы ее отвлек Игнатьев. Зонный секретарь увидел Тоню и попросил ее на минуту сойти.

– Ты езжай, – сказала Тоня и, подобрав пальто, спрыгнула с трактора.

Но Матвей, лицо которого при виде Игнатьева сделалось мрачным, упрямо дожидался.

Игнатьев взял Тоню под руку и отвел в сторону.

– У меня к вам опять вопрос, – сказал он. – Как вы считаете, если поле два раза перекапывалось картофелекопалкой, надо ли после всего этого еще пахать под зябь?

– Конечно не надо!

– Ну вот, и я так считаю… Трактористы смотрят, как бы побольше гектаров на колесо намотать, а председатель колхоза глазами хлопает,

– Где это произошло?

– А? Да нет, это я так…

– Да вы не стесняйтесь, товарищ Игнатьев. Спрашивайте любого…

Они оба понимающе улыбнулись, попрощались, и зонный секретарь пошел дальше.

– Что он тебе говорил? – сердито спросил Матвей, когда Тоня снова уселась рядом.

– Так…

– Все у тебя «так» да «так»…

И Матвей рывком включил сцепление.

«Еще не хватало», – подумала Тоня, с испугом вглядываясь в его злое, испачканное тавотом лицо.

Дальше ехали молча.

– Мне выходить, – сказала наконец Тоня, – Остановишь?

– А что думаешь, до дому, что ли, тебя на тракторе повезу?

И Матвей остановил машину.

А вечером Тоня сидела на своем любимом месте, у окна, и писала:

«Милая Галка! Все, что я раньше выдумывала, все это чушь! Главное, понимаешь, самое главное звено, за которое надо тянуть, – это культура. Общая культура колхоза, понятая в самом широком смысле. Логика такая: для того чтобы получить дешевые и обильные корма, надо умно спланировать все наше производство. Но для того чтобы план выполнить, надо, чтобы каждый колхозник глубоко понимал этот план и жил им, чтобы работа каждого человека была сознательной, творческой. Я совершенно согласна с великим Лениным, который говорит: «По нашему представлению государство сильно сознательностью масс. Оно сильно тогда, когда массы все знают, обо всем могут судить и идут на все сознательно».

Сегодня я перечитала решение сентябрьского Пленума и убедилась, как это правильно. Ведь партия посылает специалистов в колхозы не только для технической работы. Партия надеется, что мы с тобой, Галка, будем проводниками культуры, что мы привезем с собой культуру и будем распространять ее. Это точно! Теперь я поняла свое место в колхозе, знаю, как себя держать, что делать, как разговаривать с тем же самым Морозовым…