Текст книги "Заметки, не нуждающиеся в сюжете"

Автор книги: Сергей Залыгин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

А какие банкеты Минводхоз устраивал новомирцам (далеко не всем)! Кто там бывал, говорят, что это и представить себе невозможно! Да ведь и сейчас тот же Карпов очень близок к той компании (дачные дела). Компания живет, здравствует, надеется на госдотации, может быть, и получает их под каким-то видом. Не так давно я, академики Лихачев и Яншин говорили об этом в той же статье «Среда вымирания».

Но все это – частности. Главное же в том, что в годы схватки «за» и «против» переброски в народе не было нынешней апатии, не был народ столь же нищ материально, тем более морально, не народился еще класс новых аферистов от перестройки – и со всем этим бороться труднее, чем с устоявшейся за десятилетия советской бюрократией, для которой все-таки существовали авторитеты.

По одному только проекту ленинградской дамбы можно было бы написать большущую книгу из двух частей.

Первая часть – техническая, доказательство того, что проект кому-то, какой-то минводхозовской, гидростроевской, городской, еще какой-то конторе приносит огромную выгоду (прежде всего – руководителям этих контор), но государству, городу Ленинграду – только убытки, только все те невзгоды, которые влечет загрязнение вод Невской губы, подъем грунтовых вод в черте города, который и без этого все больше и больше заболачивается. Нынче глубина залегания грунтовых вод во многих городских районах полметра от поверхности земли, дамба и еще ускорит этот процесс. Далее: проект предусматривает две очереди: сначала строятся очистные сооружения на выпуске канализационных систем, затем – дамба. Но строители и не приступали к очистным сооружениям, строить их никогда не выгодно, одно только оборудование чего стоит, а сколько стоит эксплуатация, коагулянты, электроэнергия и т. д.? Дамба – дело другое. Это земляные работы самые выгодные, в которых возможны колоссальные приписки: изменил категорию грунта на один-два балла и только, – и пойди проверь!

Вторую же часть этой книги составил бы детектив о том, как, какими способами – какими уловками экспертов и чиновников – попирается здравый смысл, черное выдается за белое. Противостоять собственной выгоде человеку очень трудно и при тоталитаризме, и при безвластии.

Не раз я говорил о проекте дамбы с Собчаком. Он меня безоговорочно поддерживал. На словах. А на деле?

На деле им же была создана девятая по счету экспертная комиссия с участием иностранных специалистов и под председательством… начальника строительства дамбы. Называли и сумму, в которую обошлась «работа» этой экспертизы – 400 тысяч долларов. Эксперты из прибалтийских стран заинтересованы в том, чтобы все дерьмо так и оставалось в устье Невы, не распространяясь по Финскому заливу, по всему Балтийскому морю. О мнении начальника строительства и спрашивать нечего.

А что же Собчак?

– Не знаю, не знаю… – вот и все, что отвечал он мне спустя полгода.

Еще факт. Когда мы решили провести расширенное заседание нашей экспертизы проекта ленинградской дамбы в Ленинграде (человек 25–30), то ленинградцы, наши сторонники, нас предупредили:

– И не думайте! Наше начальство не позволит!

– Мы и спрашивать не будем! Приедем и проведем заседание!

– Вот чудаки! К вам на ваше заседание ворвется десяток-другой «добровольцев», устроит дебош, сорвет заседание…

Экспертизную комиссию мы провели в Москве, привлекли крупнейших специалистов, наши математики просчитали проект во всех деталях, всякий раз выходило: абсурд!

Ну а дальше? Строительство практически прекращено: нет денег. Однако и недостроенная дамба приносит нынче не меньше вреда, чем если бы она была достроена.

Собчак… Несколько лет наблюдал его на съездах и заседаниях ВС СССР. Резко выступал. Правильно. Всегда достаточно информирован, а это очень много значит.

Но более плоского человека я не встречал. Его дело – трактовать, и не более того. Никогда не более. Никогда не уловил я в его выступлениях ни эмоций, ни даже интонаций. Интонация у него одна, выражение лица одно, направление ума одно: трактовать.

Взгляд мертвый (и мертвеет все больше). Разве что самоуверенность все возрастает и слушать ему все труднее, а говорить все легче. Однажды после концерта гастролирующий у нас дирижер Ашкенази пригласил Собчака, Станкевича и меня на сцену, имея в виду дать интервью для английского ТВ. Собчак никому из нас слова не дал сказать. Ашкенази его перебивал-перебивал, махнул рукой и дал знак телевизионщикам «не снимать!». Собчак знак видел – и ни в одном глазу.

Жаль, конечно, что труды комиссии Яншина были использованы ну разве что на десять процентов, только по проблеме переброски.

А ведь речь-то шла о мелиорации в целом, о всей деятельности Минводхоза.

Ведь как делается? Приезжает мелиоратор в колхоз (совхоз) зоны неустойчивого увлажнения (в Средней Азии дело обстоит иначе).

– Вам орошение или осушение нужно?

– Дорого… Да и с эксплуатацией мелиоративной системы не управимся. Людей для этого нет, средств нет.

– Так ведь за государственный счет! Если согласитесь – дорогу вам построим! А то школу! Больницу!

Ну как тут не согласиться? И вот район (колхоз, совхоз) жертвует частью своих земель, которые пойдут под «улучшение», чтобы построить школу, водохозяйственники же списывают средства, затраченные на школу, в счет тех же улучшений – тоже «освоение» средств. Таким-то вот образом Минводхоз сам изыскивает объекты мелиораций, сам их проектирует, сам себе сдает, сам себя премирует за успешное освоение средств, сам построенные системы эксплуатирует, то есть через несколько лет забрасывает их на произвол судьбы.

А иногда и не через несколько лет, иногда он попросту «построенную» систему и не вводит в эксплуатацию. Особенно часто это случается с системами осушительного дренажа – дренаж вовсе и не закладывался, выкапывалась траншея, тут же засыпалась – и делу конец. Кто будет проверять? Совхозу-колхозу дренаж тоже не нужен – больше забот, он и с неулучшенными-то землями не справляется!

Сколько миллионов гектаров в результате осушения и орошения было «списано», то есть навсегда исключено из земельного фонда государства? Никто толком не знает. Много, много… Миллионы и миллионы га.

Разумеется, и передовые колхозы, совхозы в арсенале средств пропаганды Минводхоза должны были быть и были, и на весь свет они трезвонили о том, что благодаря Минводхозу получают баснословные доходы. Минводхоз умел покупать не только бригадиров, инженеров, ученых и научные институты – механизм был отлажен. Механизм психологического разложения общества.

Ни где-нибудь, а при голосовании в Президиуме Академии наук программ развития водного хозяйства чуть ли не решающее значение имели выступления «передовых» председателей (и председательниц) колхозов, которые к тому же не упускали случай высказаться на предмет Залыгина и иже с ним. (Особенно в моем присутствии.)

Почему Минводхоз имеет средства для постройки школы и больницы и, пользуясь этим, покупает у хозяйства земли, чтобы испортить их раз и навсегда, а Минпросвещения и Минздравоохранения этих денег не имеют – тоже никто не знал. Минводхоз сильнее – вот и все дела. Бюджет Минводхоза от 12 до 18 миллиардов в год, его задача «освоить» эти миллиарды досрочно, его похвалят и до конца года дадут еще. А вот у просвещения, у здравоохранения – у тех шесть миллиардов в год, и термина «освоение средств» у них нет, им никто не подбрасывает. Я всегда думал: что это? Нелепость, глупость или мафиозность? Начало которой положил Хрущев?

Минводхоз, Гидропроект понимали, что я их понимаю. Один из двух томов своих «научных» трудов Минводхоз посвятил разоблачению меня. Бездарное сочинение. Ведь есть же и там грамотные люди – 150 научных учреждений плюс академические и отраслевые институты. Или блеф не скроешь?

Обо всем этом помимо технической стороны дела тоже говорилось в материалах комиссии Яншина.

Руководители сельского хозяйства того времени В.П. Никонов, Б.С. Мураховский (члены ПБ) при встречах раскланивались любезно, дружески беседовали с главным редактором «НМ». Их ненависть я чувствовал заочно и в телефонных разговорах. По телефону нет смысла улыбаться.

Отмена проекта переброски (16.УI.86, Совмин, заседание вел Н.И. Рыжков, против были Яншин, Аганбегян и Воротников – председатель Совмина РСФСР) имела, повторяю, огромный общественный резонанс, а печать поверила в свои силы. «Новый мир» торжествовал. Этого торжества ему и до сих пор простить не могут.

До 1917 года в России существовало Министерство земледелия и государственных имуществ. Очень умно: земледелие ближе всего стоит к проблеме использования природных ресурсов (государственного имущества). К госимуществу относились и минеральные богатства, и лесные – лесной департамент (теперешние одно-два министерства), и рыбопромышленность. Мелиорации шли через департамент земельных улучшений (штат инженеров – 12 человек), в департамент земледелия и землеустройства входило Главное переселенческое управление – колоссальный размах деятельности по освоению земель Сибири, Дальнего Востока, теперешнего Казахстана. В сельскохозяйственных институтах и училищах читался тогда курс «Переселенческое дело». В Омском сельхозинституте продолжал (в 30-е годы) читать этот курс большой специалист б. переселенческого управления Зборовский. Еще до массового переселения в тот или иной район там открывались опытные станции, которые создавали местные сорта сельхозкультур, улучшали породы домашних животных, разрабатывали агротехнику.

В годы нэпа все эти службы возрождались, переселение в Сибирь (и наделение землей) снова стало массовым.

Министром земледелия и госимуществ был Александр Васильевич Кривошеин (1908–1915), проводник столыпинских реформ, управляющий Дворянским и Крестьянским банками, глава правительства Юга России (1920) в Крыму у Врангеля, с Врангелем же он эвакуировался из Крыма, в эмиграции был председателем Русского общевоинского союза.

При назначении на пост министра в порядке знакомства с предстоящими проблемами исколесил Россию, написал о своих впечатлениях книгу. Я читал. Очень интересно, особенно все то, что касается Сибири, переселения в Сибирь. Помню в этой книге и такой эпизод: сыпучие пески мешали и земледелию и ж.д. строительству на Каспийском побережье Кавказа. Будучи там, Кривошеин попросил найти ему специалиста. Нашли. Но сказали – ненавидит монархию, монархическую власть, на каждом шагу поносит ее последними словами. Ярый монархист Кривошеин специалиста все-таки призвал и неделю возил его в своем вагоне. После записал: неделю слушал всякую похабщину в адрес императора, а что поделаешь – человек действительно знающий.

Этот человек рекомендовал насаждения шелюги. Насадили. Пески на побережье Каспия остановили. И мы, ученики 22-й совшколы в Барнауле, садили шелюгу и остановили наступление песков на город (со стороны вокзала).

И в Барабе, и в Кулунде я встречал так называемые «кривошеинские» (еще они назывались «министерскими») поселения, дороги, мосты, пруды, колодцы – все это было построено по его указаниям, в результате все той же поездки. Так готовился этот министр к своей новой деятельности.

Не помню даже – сколько статей я тогда написал. В «Правде», в «Коммунисте» была большая статья. («Известия» тогда воздерживались.) В «Нашем современнике». О «Новом мире» и говорить нечего.

И многие тогда писали, и, написав какую-нибудь ерунду, хвастались: если бы не моя статья – переброска осуществилась бы! Это я от Юрки Бондарева слышал, от дилетанта и влюбленного в самого себя человека. Почему запомнилось? А вот: он опубликовал что-то довольно пространное в «Сов. России», а я возьми да и сошлись на один из фактов, приведенных в этой статье. Что-то по поводу общей протяженности каналов в СССР в сравнении с чем-то французским.

Что тут поднялось! Перебросчики подняли какой хай: Залыгин-то! Он человек совершенно неграмотный! Я кинулся к статье Бондарева, стал проверять: все вранье, все выпендреж (и в этом Бондарев тоже весь).

Но мне-то оправдываться было поздно…

«Перебросчики» жаловались: вся пресса пишет против них, а им не дают слова! И тут ерунда: мы в «НМ» дали им места больше, чем себе, они по отношению к нам допускали грубости, мы – никогда (обвинения их в совершении государственных преступлений – это не грубость). Да ведь и цензура еще была в то время, она нас останавливала, а не их.

Выдержка из моей статьи: «Отказавшись от надуманных проектов переброски речного стока, или, как еще говорилось у нас, „проектов поворота рек“, государство наше осуществило поворот в сторону общественного мнения. Поворот столь же необходимый, сколько и необратимый». Цитата на обложке брошюры «Поворот». Издательство «Мысль», 1987. (Увы! – государственного поворота к здравому смыслу так ведь и не произошло.)

Очень быстро и хорошо была издана брошюрка, безо всяких заявок с моей стороны. Уж не Горбачев ли приложил руку? Может быть. Хотя на эту тему мы говорили мало. И правильно, что мало.

А вот Е.К. Лигачев, тот приглашал меня по этому поводу в ЦК. Говорили долго-долго. О чем – не понял. Кажется, о той же переброске.

Потом он прислал мне копии материалов, которые были направлены против меня. Со своей запиской. Записка опять-таки не очень четкого содержания: отвергая что-то, надо быть корректным и доказательным. (Мне кажется, я таким и был.) Потом Е.К. звонил мне, присылал в редакцию нарочных – забрать эту записку обратно. В конце концов я ее отдал, но копию снял, в архиве «НМ» она должна быть. Даже странно: я же Е.К. знаю давным-давно по Новосибирску, в моем представлении он всегда был человеком более определенным.

Что касается моего с ним разговора в ЦК – не выяснял ли он вопрос: буду ли я сотрудничать с Бондаревым в создании «патриотической» писательской группировки? (Нет ничего удивительного: вот уж кто друг друга понимает: уровень один. А вот в уровне порядочности – не сравнить!) Может быть, и так. Я уже после встречи об этом подумал, но, и не угадав этого замысла Е.К., никаких сомнений у него на этот счет все равно не оставил.

Уж очень часто Е.К. возвращался к фигуре Бондарева и в самом положительном смысле.

К тому времени, сидя в президиуме какого-то юбилейно-торжественного заседания в Колонном зале, Горбачев и Бондарев поговорили о чем-то очень крупно, остались друг другом очень недовольные. Слов я не слышал, сидел несколько сбоку, а вот выражения лиц (особенно Горбачева) наблюдал.

Писатель-прокурор – это нечто новое в литературе, свойственное только нам, совкам. Конечно, без обвинителя не может быть суда, но когда обвинителями выступают писатели, да еще демократы (А. Адамович, Ю. Черниченко), это меня ввергает в недоумение. Не может быть священнослужитель пьяницей, за этот порок его лишают сана, не может быть и писатель обвинителем. Впрочем… На ХYIII (кажется) съезде партии Шолохов требовал расстреливать писателей, «врагов» советской власти.

Адамович приносил нам свою рукопись, и я заговорил на эту тему. Он не понял. Или сделал вид, что не понял, что «ничего особенного». И это при том, что Адамович – один из самых честных людей, из тех, кого мне приходилось встречать.

При том, что Солженицын великий человек, он всегда сохранял свою человечность. Хотя он и работает по собственной программе 14 часов в сутки, это отнюдь не механизм, ничего подобного. Хотя А.И. невозможно переубедить, доказать ему нечто, хоть чуточку противоречащее его взглядам, это не догматик, а человек вполне определенных и непоколебимых взглядов. Человек, который пережил все, что переживала страна в его время, события 20-30-х годов, войну, лагерь, диссидентство, эмиграцию (точнее – высылку за границу), а теперь вот – возвращение на Родину. Плюс ко всему – раковая болезнь, от которой его организм смог избавиться вопреки мнению медиков. Пережить или только придумать еще какую-то советско-жизненную ситуацию очень трудно. Это жизнь, воплотившая в себе едва ли не все возможные и типичные для нескольких поколений ситуации и судьбы. Отсюда и мессианство, в котором его упрекают. А за что упрекать? Если бы не чувство великой цели и собственного предназначения в достижении этой цели – Солженицына попросту не было бы. Нельзя было бы без этого ощущения сделать все, что он сделал, нельзя было бы и сойти живым с операционного стола, когда хирург считал операцию безнадежной. А он сказал хирургу: ваше дело меня оперировать, мое – выжить.

Может быть, вот этим последним обстоятельством – человечностью миссии, ее доброжелательством, интеллигентностью в лучшем смысле этого слова, ее невзыскательностью, ее теплой семейственностью и гостеприимством и прочим высоко ценимым нами в русском, в любом человеке качествам – и был я больше всего поражен, когда в феврале 1992 года гостил у Солженицыных в Вермонте. Ни разу я не почувствовал, что передо мной – великий человек. Я только знал об этом и ни на минуту в этом не засомневался.

Солженицын, наверное, единственный великий человек, которого я встретил в своей жизни. Сахаров такого впечатления на меня не произвел. Д.С.Лихачев – тоже, может быть, потому, что мы очень близки.

Он и закодирован на великую цель – разрушить революцию и ленинизм. Это, может быть, и равновеликие фигуры – Ленин и Солженицын, – только с разными знаками, с разными талантами.

Будучи закодирован на цель политическую, Солженицын как художник должен был уступать свое время политике. И уступал. И уступает. Что поделаешь – наше время этого от него действительно требует, русская да и мировая история – требуют. Толстой и Бунин это требование воспринимали…

Обязательно должен был быть и вот он есть, такой писатель – Солженицын. Без него, без его книг мы не представим себе ни нашей современности, ни нашего будущего, ни нашей истории.

Кто бы еще, кроме него, вот так рассказал нам о нас? О событиях, определяющих время?

Как бы убедительно, красиво, талантливо, а то и гениально не говорили обо всем этом М. Булгаков, О. Мандельштам, Б. Пастернак, А. Ахматова, даже Оруэлл – без Солженицына мы и наша история все равно не обошлись бы. Он нам предназначен.

Что бы ни писали С. Булгаков, Бердяев, Франк, Лосский, Лосев – без Солженицына русская (она же мировая) мысль еще не высказала бы себя до того предела, до которого ей это удалось. Нельзя утверждать, что она высказана теперь до конца, конца мысли нет, но и без Солженицына ее, уже существующую, представить себе невозможно.

Такого рода положение в истории не может обойтись без жертв соответствующей личности, и жертва Солженицына состоит в его запрограммированности. Он поставил перед собой совершенно четкую и ясную для себя программу, цель, методику и средства ее достижения. Во всем этом у него нет (и уже не может быть) ни малейших сомнений. Это – уже не поэзия и не свобода творчества. Нельзя себе представить, чтобы вот так же на годы и годы вперед, на всю жизнь, был самозапрограммирован Пушкин. Дело Пушкина было всегда оставаться Пушкиным. Что положит ему Бог на душу – это Божье дело, а Пушкину нужно оставаться самим собой, подтверждать и подтверждать себя открытиями поэзии, и это опять-таки не только дело, но и предназначение Божье. Пушкин и погиб в том возрасте, когда поэту начинает угрожать программа.

Когда я был у Солженицына в Вермонте и мы беседовали с ним на антресолях, на втором этаже, он несколько раз подбегал к лестнице и кричал на первый:

– Наташа! Наташа! Ты только подумай – у нас с Сергеем Павловичем абсолютно одинаковые точки зрения!

Это радовало меня от души. Только с некоторым примечанием: еще бы наши точки не сходились, если они не могли разойтись – переубедить А.И. хотя бы и в самой малости было делом абсолютно невозможным. Я понял это через пятнадцать минут после начала нашего долгого разговора и принял единственно возможное поведение – ни словом не возражать, только слушать и слушать. Это было очень интересно, очень мне нужно. А то, что великий человек не придает значения неким малым малостям, – какое имеет значение?

Когда разговор зашел о его возвращении на Родину, я попробовал усомниться в этой необходимости. Он как будто даже и рассердился, когда я спросил его:

– А как вы будете с телохранителями?

– С какими еще телохранителями?! – очень удивился он.

– С обыкновенными. И на даче будут вам необходимы. А может быть, и при поездках в Москву.

Он махнул рукой: дескать, дело не стоит слов.

По случаю моего приезда Солженицыны на два дня раньше срока стали отмечать масленицу. За столом – блины, икра, водочка, а ну – кто больше примет? Я принял девять, А.И. – семь блинов. Мне показалось, это его удивило, и он ушел спать.

Вот уж кто вызвал у меня удивление, так это Наталья Дмитриевна. (А ее мама – Екатерина Фердинандовна еще и еще!) Совершенно невероятные и женская мощь, и нежность. Что-то сказочное, при том, что нет ни малейшего чувства не только жертвенности, но хоть какой-то необычности самих себя.

Явление некрасовское, но как бы и еще более естественное, чем в те, в некрасовские и в пушкинские, времена.

А ведь это разумно, что Солженицыных так немного – экология! Представим себе, что слоны размножались бы, как зайцы? Как мыши? Как люди?

Ничего подобного: детеныш у слонов один, срок беременности слоних – 22 месяца, периодичность рождения – чуть ли не восемь лет (!), срок жизни – семьдесят-восемьдесят лет и не более. Чем не экология?

История борьбы против переброски – это наше общество, наша власть того времени в миниатюре. Мне кажется, нас, тех, кто был против, эта борьба научила немногому, может быть, и ничему. Мы взяли верх и естественно решили: вот она какая, перестройка-то – доступная. Ясная, гласная, прекрасная! Ну и дураки! Перебросчики же на этой проблеме, на этом опыте построили для себя стратегию дальнейшего поведения.

В застойные времена они строго следили за тем, чтобы в их ряды не «просочился» кто-то посторонний, не до конца ими обработанный, «чужой». Когда в аппарат Минводхоза (а всего это два млн. человек) в те годы принимали нового специалиста, устраивалось собеседование. Один из первых вопросов: как вы относитесь к Залыгину? Конечно, несмотря ни на что там были и мои единомышленники, они писали мне, я был в курсе минводхозовских дел, хотя никогда с ними не встречался.

После отмены проекта переброски (ПП), его создатели будто бы присмирели, но это – не так, они приватизировали огромные материальные средства, учинили всякого рода концерны и концессиумы и теперь ждут своего часа. Им нужна монополия государства, без нее они ни от кого не получат таких заказов, как Волга – Чограй, как Волга – Дон-2. Очень долго надо ждать, очень (несколько поколений), пока частные фирмы закажут строителям-водохозяйственникам объекты в одну десятую, хотя бы в одну сотую от тех объемов, которые еще вчера им заказывало государство. (Кстати говоря, такие заказы могут появиться и при экологической катастрофе.)

Надо было как-то противодействовать новому их появлению на сцене. Я уже писал: 23.Х.93 мы (я, академик Д.С. Лихачев, академик А.Л. Яншин) выступили в «Известиях» со статьей «Среда вымирания». Первым прислал в «Известия» протест министр Данилов-Данильянц. Редакция «Известий» и ухом не повела. Тут двинул протест Г.В. Воропаев – в суд грозился подать. Суть дела он увидел в том, что мы препятствуем его прохождению в члены АН РФ (это так – на предыдущих выборах Яншин и я помогли его завалить).

Г.В. Воропаев – главный теоретик переброски, ее представитель в АН СССР, а теперь и в АН РФ. Это – надежда современных перебросчиков. Верить ни одному слову этого человека нельзя, он и сам давно лишен чувства истины, хотя и неглуп, деятелен, умеет сказать, но все это – во вред подлинной сути дела. Я встречался с ним еще в комиссии Яншина при обсуждении проекта Ржевского водохранилища. Я ему враг № I.

Осенью 1991 года он затеял было дискуссию со мной в газете АН «Поиск». Набор его статьи редакция «Поиска» прислала мне и Яншину с предложением открыть дискуссию. Яншин написал ответ, я тоже, но с предисловием в виде письма ко мне редактора «Поиска», в котором тот говорил, что Воропаев, в общем-то, подлец, но это все равно не мешает открыть с ним дискуссию. После этого редактор мне звонил, извинялся, публикаций и дискуссий не было.

Однако это ничуть не помешало Воропаеву вскоре прийти ко мне в «НМ»: ну и правильно, и хорошо, а я вам очно объясню свою позицию, а вы, надеюсь, меня поймете и поддержите мою кандидатуру на выборах в АН.

И стал меня просвещать – какой он хороший, честный и умный. Графиков при нем куча, схем, таблиц, из которых следует: ну да, переброска в настоящий момент неосуществима, но в принципе она очень хороша, а будущим поколениям она необходима. Начинать же нужно сейчас, немедленно.

Я: если мы такие бедные, немощные, так зачем нам технические проекты будущего? Единственно, что мы можем для будущих поколений сделать, так это сберечь для них природу. А они сами разберутся, как этой природой воспользоваться. У них будут другие возможности, другие экономические и геополитические условия. Мы этих условий не знаем и, не зная, будем для них проектировать глобальные мероприятия? При разговоре – часа три-четыре – Воропаев глаз с меня не спускал и улыбки тоже, и я вспомнил, про него говорят – гипнотизер. Стали прощаться. В дверях он оглянулся: надеюсь, я вас убедил?

– Убедили в своей неправоте, и еще раз я убедился в своей правоте!

Надо было видеть его лицо! Он вернулся, стал в упор смотреть на меня, как на сумасшедшего. Снова сел – продолжить разговор. Я отказался.

Между прочим, гипнотизеры, с которыми я сталкивался, никогда не могли на меня повлиять. Больше того, если гипноз был групповым, они быстро распознавали меня и просили выйти, не мешать.

Вернусь к «Известиям», к публикации «Среды вымирания». Я принял участие в подготовке редакционного ответа Воропаеву. Он в своем письме изложил два взаимоисключающих тезиса: он никогда не менял своих взглядов, он никогда не был сторонником ПП, относился к нему критически. Не удивительно ли? Ведь уже и после отмены проекта он опубликовал в «Правде» статью «Проекту жить»!

В свое время он был директором Института водных проблем АН СССР, после отмены ПП его заменили другим (М.Г. Хубларян), но он остался председателем Совета по проблемам Каспия, а это – та же проблема ПП.

И Яншин, и я, и Президиум АН РФ были против Воропаева, как руководителя этого Совета – смешно же, то он бился за то, чтобы пополнять Каспий за счет переброски, а теперь он же должен осуществлять защиту суши от затопления каспийскими водами. Предстоящее повышение уровней Каспия прогнозировалось давно (М.И. Будыко), но тогда это было не в интересах перебросчиков.

Смешно-то смешно, однако академик-секретарь отделения океанологии, физики атмосферы и географии В.Е. Зуев имел право определить кандидатуру председателя Совета по Каспию и этим правом воспользовался. Об этом вкратце было и в статье «Среда вымирания», но не в том дело. У меня хранилась книга, выпущенная Воропаевым в бытность директором Института водных проблем для служебного пользования (1984, тираж 500 экз.), в которой директор Воропаев захлебывался в восторге от собственных достижений при разработке ПП. Цитаты из этой книги я и привел в ответе «Известий» по поводу письма Воропаева. Ответ был сформулирован, как обзор откликов, поступивших в редакцию на нашу статью «Среда вымирания» (название было придумано в редакции, хорошее название).

Когда был опубликован этот ответ-обзор, точно не помню, где-то уже в январе 1994 года.

Вопрос: откуда у меня появилась книга для служебного пользования, под грифом самого Института водных проблем? Доброжелатели нашлись, не знаю их фамилий. Двое принесли. С покаянием за свою прошлую деятельность. Ну прямо как в большой политике, та же схема.

Перестройка и ПП – это показатели временности жизни (вопреки ее вечности), показатель ее антиприродности – что то же самое. Это отсутствие перспективы или та перспектива ложная, как это было в 1917 году. (А политика без достоверного прогноза – это авантюра.)

Это все та же политика без прогноза, обещания, которые не выполняются и выполнены быть не могут, потому что не учитывают реальные условия существования людей. Самая большая, уже конечная авантюра – это временность жизни. И удивительно, как просто человек втягивается в свою собственную временность, когда весь окружающий мир о ней и знать не знает.

На решающем заседании Совмина в 1986 году доклад делал академик А.Г. Аганбегян, мы в комиссии Яншина на него надеялись фифти-фифти. Я знал (и Яншин тоже) А.Г. еще по Академгородку в Новосибирске. Помнится, он был кандидатом наук, только-только доктор, тяготел к левым – а в городке левые были тогда и в силе, и в моде, и в действительно серьезном составе, там Даниэль был и его жена, об аспирантской молодежи и говорить нечего. Был я с А.Г. в одной группе советников при Горбачеве в поездке в Вашингтон (но это позже), он был редактором какой-то очень левой экономической газеты в том же Академгородке, и все-таки, когда шло заседание Совмина, я, сидя дома, места себе не находил – что-то там скажет Аганбегян? Я его очень хорошо представлял внешне: очень тихий, очень толстый, умный, когда разговаривает, в глаза собеседнику ни в коем случае не посмотрит. Еще молодой при том (1932 года рождения), избран в АН уже в 1974 году. Физики – да, умудрялись в таком возрасте пройти в АН, но чтобы экономисты – что-то не припомню… Аганбегян, в общем, сделал доклад в пользу нашей комиссии.

Результат он, конечно, знал заранее, это Яншин его не знал. Проект переброски был отменен, но с оговоркой – недостаточна проработка, нужно продолжить исследования. Ну а когда это Советская власть что-нибудь безоговорочно отменяла из своих решений-постановлений? Никогда ничего… Исправить, уточнить, доизучить, доисследовать – это и в отношении коллективизации говорилось, и репрессий, и проекта Нижне-Обской ГЭС, и всегда.

Яншин мне позвонил с заседания Совмина. Мы ликовали. Воропаев писал статью в «Правду» под названием «Проекту жить!»

Ну, а что было делать после этого комиссии Яншина? Самораспускаться? Дело сложилось иначе: мы создали общественную организацию «Экология и мир», ее принял на свой бюджет (200–250 тыс. руб. в год) Фонд мира, А.Е. Карпов. Значительная часть членов комиссии Яншина, он сам, и еще многие другие ученые, стали членами этой ассоциации. Я стал ее председателем. У нас появился небольшой штат. Мы хорошо поработали до весны 1993 года. Я приложил много сил: что стоило выбить прекрасное помещение из восьми комнат на Кузнецом мосту – никто не верил, что это удалось. Тогдашний председатель Моссовета Сайкин, тот был ни в какую, но, когда он ушел в отпуск, его зам. Беляев (умер) это сделал. Чем все это кончилось? Плохо кончилось для многих из нас, для меня – хуже всех. Но об этом больно говорить, отложу. В другой раз.