Текст книги "Пари с начальником ОВИРа"
Автор книги: Сергей Лукницкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)
– У меня есть очень хорошая для него учительница, – сказала соседка, она работает в Интуристе, знает все языки.
Мама позвонила учительнице. Та сказала, что с удовольствием, но не теперь, теперь она занята.
– Я вам лучше пришлю свою дочь, которой надо подработать. Она учится в десятом классе и хорошо знает английский язык.
Через несколько дней в доме появилась рыжая и некрасивая Маргарита.
Но пикантная.
Пришла, посмотрела на меня, тоже сказала: хороший мальчик. И стала заниматься.
Потом села пить с мамой чай. И вдруг расплакалась. А меня выставила за дверь.
Тридцать лет спустя я узнал причину того неожиданного плача.
– Что мне делать? – спрашивала Маргарита маму.
Мама приготовилась слушать, потому что по характеру своему всегда являлась носителем множества чужих тайн.
– Я потеряла сегодня невинность, – сказала Маргарита.
– Это не смертельно, – успокоила ее мама, – от этого еще почти никто не умирал.
– Смертельно, – сказала Маргарита, – потому что я влюбилась в человека, а он иностранец. Его зовут Пьер, у него предки из Армении, и вообще он самый красивый на свете.
– Он жениться не хочет, – добавила она, всхлипнув. – Он был женат и теперь в разводе с дочерью какого-то министра. Он уже не молод, ему двадцать пять лет! Он замечательный художник. Ему негде приткнуться... Тем более, что живопись его никому не понятна и поэтому у него нет "среды". Наш общий школьный приятель привел его к нам, – причитала Маргарита, смешивая все в одну кучу.
– Ты его любишь? – спросила мама, перебив этот восторженный монолог.
Маргарита сказала: да.
На этом закончился мой первый в жизни урок английского.
В те же дни волею судеб моя матушка встретилась с Татьяной Спендиаровой, переводчицей, которая вдруг в разговоре с мамой возьми да и скажи:
– Душенька, у меня есть знакомый, молодой человек, которому надо оказать внимание. Мне позвонили из Еревана и попросили ввести его в интеллигентскую среду. Он приехал в Москву. У него там, в Армении, была неудачная женитьба...
– Это не Пьер ли? – спросила мама, обнаружив хорошую информированность.
– Да, представьте себе, это он, – не удивилась Спендиарова, – он мне передал тетрадь со своей поэзией и рисунками. Это совершенно изумительно. Это талантливейший человек. У него масса картин, он рисует, прекрасно пишет, каким-то образом ему надо помочь.
– А вы знаете, в него влюбилась одна моя юная знакомая, – сказала мама.
– Да что вы говорите, какое совпадение! – сказала Спендиарова. – И что вы ей посоветовали?
– Не терять голову и продолжать его любить, – сказала мама.
На следующий день Маргарита пришла со мной заниматься, но занималась плохо, думая о своем.
– Маргарита, – спросила мама, когда занятие с грехом пополам подошло к концу, – а что дальше?
– Жениться он не хочет, – сказала Маргарита, – жить ему негде. Есть ему нечего.
Мама сказала:
– Приходите ко мне подкармливаться.
Маргарита ответила:
– Хорошо, придем завтра.
– А как мама?
– Мама – индифферентно, – сказала Маргарита.
– Слава Богу.
– Но понимаете, у него не только я – женщина, у него все женщины женщины. Они абсолютно все ему принадлежат. То есть, нет ни одной, которую бы он пропустил. Ему пишут письма, подкарауливают на улице. Сейчас он устроился где-то учителем французского языка, вот как я, и дает уроки. Но и там, на этих курсах, у него уже кто-то есть.
– А ты его любишь?
– Ужасно.
– Ну, если ты его любишь и не хочешь с ним расставаться, то ты соответственно и должна с ним себя вести. Ты ничего не должна замечать, только так ты его сможешь сохранить. Если ты будешь устраивать ему скандалы и будешь его донимать, ты станешь ему неудобной, и он уйдет к более удобной женщине. Так устроен, увы, мужчина, – вздохнула мама.
Маргарита сказала: "Вы правы".
И стала его терпеть.
В итоге она забеременела.
– Я буду делать аборт, – сказала Маргарита.
– Нет, – сказала мама, – женщина должна выразиться как мать, это во-первых, а во-вторых, женщина должна родить дитя любви. Это так редко бывает. А в-третьих, ты сама знаешь, какой он породистый.
А в это время Пьер все подавал заявления на имя Хрущева, чтобы его отпустили из Советского Союза на родину, во Францию.
Пожалуй, следует пояснить, как он в этот Союз попал.
В начале пятидесятых была небольшая волна реэмиграции, когда бывшие эмигранты возвращались в Советский Союз. В их числе был и отец Пьера с семьей.
И в СССР приехала большая семья: Пьер, его отец, мать, бабка и брат.
Когда-то давно бабка Пьера была писаной красавицей и жила в Армении, на своей исторической родине. Красота, как известно, страшная вещь: красавицу-армянку продали наложницей турецкому паше. И она стала любимой его женой. Родила от него двух сыновей, один из которых, отец Пьера, стал профессором танцев, а другой – коммерсантом в Южной Америке.
Турецкого пашу в свое время убили, а его жену и сыновей перевезли во Францию.
И начитавшись там Достоевского и Толстого, отец Пьера решил, что он патриот России, и поспешил туда поехать.
Он был в то время членом компартии Франции, он хотел социализма и коммунизма. Но для того, чтобы приехать в Россию строить этот самый коммунизм, он должен был выбыть из французской партии, продать свое кабаре и на вырученные деньги приехать в Армению, на свою родину.
И когда его старая мама, бывшая наложница паши, приехала в Армению и на эту Армению посмотрела, она попала в сумасшедший дом и, не приходя в нормальное состояние, там и скончалась.
А партийные власти Армении уже предложили отцу Пьера пенсию, но только с одним условием – если он вступит в КПСС.
Тогда он спросил: а можно подождать без пенсии, я хочу осмотреться.
И пока он торговал на рынке привезенными вещами, Пьер вырос, женился. А его отец, распродав все вещи, понял, что ни в какую коммунистическую партию вступать не хочет, а хочет уехать назад.
И он уехал.
Но Пьер назад уехать не мог, он был уже совершеннолетним и паспорт получал в СССР. Младший брат его уехал во Францию вместе с родителями, потому что не успел еще получить паспорт.
С тех пор Пьер стал самостоятельно подавать на выезд.
Шесть раз он подавал, платил огромные деньги и получал отказ.
Из школы, где он преподавал французский, его выгнали, потому что вскрылась какая-то его связь со школьницей.
А в это время Маргарита уже была на сносях, но продолжала давать уроки, чтобы каким-то образом его спасти.
Московская интеллигенция, зная эту далеко не типичную историю, покупала у Пьера картины, ему устраивали вечера поэзии, и он стал довольно заметной фигурой в художественной среде начала шестидесятых.
Потом Пьер и Маргарита жили у нас на даче. Он рисовал и учил рисовать меня, но в основном делал шашлыки.
Это он рассказывал про Сезанна и навсегда "отравил" меня этим художником. Это он расписал потолок и стены нашей дачи.
Однажды к нам на дачу приехала чопорная и неприветливая дама по имени Галина Леонидовна вместе со своим очередным гражданским мужем, занимавшим какую-то должность в Союзе писателей. Она была меценаткой и даже сделала замечание моему отцу: дескать, советская власть выделила ему дачу не для того, чтобы ее расписывали империалистические художники.
Ей было позволено так говорить, она была дочерью Председателя Президиума Верховного Совета...
Маргарита родила сына и стала продавать грудное молоко, чтобы кормить Пьера – для того, чтобы стать личностью, он должен был, по его собственному убеждению, ничего не делать. Надо отдать Пьеру справедливость, после рождения ребенка, которого назвали Андре, на французский лад, он с Маргаритой зарегистрировался.
Прошло еще несколько лет. После приезда Де Голля в Советский Союз Пьер был, наконец, отпущен с женой и с ребенком во Францию. Маргарита в это время закончила французский факультет института иностранных языков. Пьер же оказался к русскому не способным.
Вот такая история вспомнилась мне за стаканчиком подогретого пива в кафе.
Кабы знать тогда, что она получит продолжение...
27 августа
Утро я провел в кафе за большим стеклянным стаканом с гербом Прованса, в который был налит каркаде. (Вообще-то я не любитель чая, но здесь он такой вкусный!) Я ждал, пока он остынет. Кафе было напротив телефона-автомата, как бы мы назвали его в Москве. Но при ближайшем рассмотрении этот телефон оказался довольно сложным агрегатом, разобраться в котором мне, жителю провинции по имени Советская Россия – пока было невероятно сложно, тем более, что правила пользования на электронном табло, которое вспыхивало, когда я снимал трубку, были мне не по силам.
Здесь же, в кафе, в своем блокноте я записал по-русски известные мне французские слова. Их оказалось около семидесяти. Но этого было явно недостаточно, чтобы спросить у кого бы то ни было, как пользоваться телефоном, а потом еще понять объяснения. Показал бы кто просто как звонить.
Конечно, можно было пойти на почту, как вчера, но привычка все усложнять мешала мне сделать это.
С третьей попытки в аппарате открылся какой-то клюв, мною ранее не замеченный, но он был явно велик для того, чтобы совать туда монету. Разве что засунуть советский паспорт или еще что-нибудь...
Я стал нажимать все кнопки подряд, на электронном табло загорались все новые и новые надписи, но успокоения они не приносили.
Специальные французские слова! Когда я отчаялся и повернулся, чтобы выйти из телефонной будки, увидел полицейского, который стоял и серьезно улыбался, глядя на недоумевающего меня. Высокий, в очень красивой фуражке и черном костюме почти в обтяжку, пистолет сбоку, пристегнутые к ремню наручники, расставленные чуть шире плеч ноги и короткая дубинка, которую он держал сразу двумя руками, он выглядел весьма выразительно.
Полицейский не стал со мной церемониться:
– Совьетик?
– Уи, – гордо ответил я.
После этого, не дав мне выйти из будки, он втиснулся туда сам и стал объяснять, что надо делать.
Из его объяснений выходило, что для совершения ритуала звонка нужна какая-то телефонная карточка, о которой я, конечно, и понятия не имел.
Такая карточка стоила около восьмидесяти франков для звонков по городу и продавалась на почте. Но мне не надо было звонить по городу и тем более так много, нужен был всего один звонок в Париж. И я ему по-английски об этом сказал.
Тогда он самолично отвел меня на почту, где мне за умеренную плату продали карточку для звонка в Париж. Эту карточку я и сунул в клюв автомата и, нажав кнопку, против которой было написано название столицы Франции, просто набрал номер Маргариты.
Когда раздался щелчок и в трубке послышался женский голос, полицейский потерял ко мне всякий интерес и, козырнув, удалился.
Женский голос произнес какую-то тираду, из которой я уловил только слово "отоматик".
"Автоответчик" – сообразил я.
Не знаю, сколько секунд можно говорить с автоответчиком во Франции, на всякий случай отвел себе примерно двадцать и выпалил в трубку первую пришедшую на ум фразу: "Я такой-то из Москвы, мне нужна Маргарита такая-то, которая тридцать лет назад учила меня английскому. Я временно в Экс-ан-Провансе, мой адрес такой-то". И под конец назвал номер телефона мадам Матрены Велли, после чего положил трубку.
Клювик выплюнул мою карточку. Я взял ее на память.
Вернувшись домой, я предупредил мадам Велли о возможности такого звонка, чтобы она не удивлялась. Но скорее всего его, конечно, не будет...
А сам все-таки решил отправиться в Марсель и, быть может, зайти там в консульство и узнать, сколько стоит билет на самолет в Москву. Наверняка на это мне моих денег хватит, хотя с таким же успехом в консульстве можно было узнать о том, сколько стоит билет в новосибирский публичный дом.
Почему-то мне показалось, что пари с начальником ОВИРа я выиграл, заработал денег, выжил и теперь с чистой совестью могу возвращаться... Я ведь могу и не говорить ему, что не был в Париже и не пересек Францию.
Однако сделки с совестью – не для меня. Все надо делать честно, а значит чаще всего – по плану.
План – это своего рода обещание.
...Отвлекаясь на различные "живые" картинки, я слонялся по Эксу до темноты. И когда, наконец, подошел к домику мадам Велли, чтобы сесть в кресло и доложить о своих очередных впечатлениях, увидел возле ее дома маленькую черную машинку "Рено".
Я не обратил на нее особого внимания, поднялся в мансарду, открыл дверь в свою комнату и увидел сидящую на кровати милую рыжеволосую даму.
Она встала мне навстречу, подошла и сказала:
– Маргарита.
– Импоссибль! – только и нашелся я что ответить. Это действительно было невероятно. Ведь у подъезда стояла "реношка", а не геликоптер. А до Парижа, куда я днем звонил Маргарите – как от Москвы до Киева!
28 августа
–Первый час ночи, – сказала появившаяся в этот миг за моей спиной мадам Велли, – но это не имеет значения.
Я не мог произнести ни слова.
Мадам Велли принесла в мою комнату чай, и мы втроем расселись возле низенького столика.
Впрочем, никакого волшебства не было. Просто автоответчик Маргариты устроен таким образом, что для удобства даже передает ей записанную информацию по телефону в том случае, если она набирает специальный код. Поскольку Маргарита работает переводчиком в фирме, а они нужны круглосуточно, она может себе позволить путешествовать, время от времени названивая домой, чтобы узнать, не ищут ли ее.
Вот и сейчас она возвращалась из Ниццы в Париж и в очередной раз позвонила к себе и услышала мой голос.
А так как все равно ехала через Прованс, решила посмотреть, что сталось с ее когда-то знакомым маленьким шестилетним мальчиком через тридцать лет.
– Это невероятно, – повторил я, – таких совпадений не бывает. Но ты не изменилась!
Маргарита улыбнулась.
– Приятно слышать, но и ты тоже...
– Конечно, прошло всего каких-то тридцать лет!
Я закружил ее по комнате.
– Я приготовила вам постель, мадам, – сказала хозяйка, – рядом с комнатой нашего московского гостя.
Это означало, что пора спать. Но это было исключено. К утру мы с Маргаритой знали друг про друга все. Более того, она обещала довезти меня до Парижа и показать этот таинственный город.
– Ты машину водишь? – спросила меня Маргарита.
– Да, – ответил я. Я даже взял с собой водительские права на всякий случай.
– Чудно, поедем по очереди, и завтра вечером будем в Париже.
29 августа
Мадам Велли и ее пес Толик вышли нас проводить. Она не взяла с меня очередную порцию денег ни за ночлег, ни за хлопоты, ни за еду.
Я оставил ей в подарок три картины, написанные мной под впечатлением посещения ателье Сезанна. Она была в восторге. Я подарил ей свою книгу, оставил московский адрес и пригласил в гости осенью. Буду возить ее на "ниве" и показывать все, что она захочет. Толика я поцеловал в мокрый нос.
С мадам Велли мы обнялись.
– А мне дадут вашу визу? – спросила она.
– Дадут, – ответил я, – и без очереди, – добавил про себя. Ведь у нее же французский паспорт.
В записной книжке я сделал запись: ночлег и еда в Провансе – семьсот, примерно, франков – это за неделю. Прикинул, сколько у меня осталось: по крайней мере, еще на неделю жизни.
Зеленые холмы Прованса скрыли вскоре Экс из виду.
– Хочешь за руль? – спросила Маргарита.
– А какой ближайший город?
– Марсель, конечно. Но если хочешь, заедем еще в Мартиг. Это маленький городок, но очаровательный, потом поедем в Марсель. Сделаем крюк. А в Марселе, ты говорил, тебе надо зайти в консульство?..
– Я ведь не думал, что буду еще в Париже, зайду там. А Мартиг я видел, когда горели леса. Там, кстати, живет одна из Матрениных дочерей: а по вечерам по всему побережью бесплатно кормят жареной рыбой...
– Так берешь руль?
– Сразу после Марселя, если не возражаешь.
– Тогда сразу после Марселя я подремлю, а пока подремли ты. У тебя есть полчаса.
Ну да, поспишь тут, во Франции, в "рено", да еще рядом с женщиной, которая за рулем да которую к тому же не видел тридцать лет. Как бы не так!
Я надел темные очки и стал в четыре глаза смотреть на мир, который столь внезапно пожелал вдруг мне открыться.
Вскоре блеснуло Средиземное море, показались мачты большого порта.
Я улыбался.
– Слушай, а ты правда журналист? – вдруг спросила Маргарита.
– И юрист, и географ. Правда, географ липовый.
– Как это?
– А когда я защищал диссертацию "География преступности", в ВАКе присвоили мне степень кандидата географических наук вместо юридических. Потом выдали еще один диплом...
Маргарита рассмеялась.
– А почему спросила, ты такой был маленький...
– Детонька, я подарю тебе свою книгу, вот держи, деланно-покровительственно проговорил я и протянул ей книгу, последний из экземпляров которой я носил в рюкзаке.
Не выпуская руля, она взяла ее и спросила:
– Детективы?
– Почти, скорее милицейские истории, у нас теперь в издательствах хозрасчет, поэтому книгу с сыщиком на обложке напечатать легче. Они раскупаются. Но ты, если хочешь, почитай Лермонтова.
Маргарита помолчала.
– А тебе не кажется, что наша встреча невероятна?
– Может быть, но ведь всякая случайность, как известно, есть проявление закономерности.
– Это уже что-то из диалектики.
Мы оба рассмеялись.
Можно было ехать в Париж и не заезжая в Марсель, но моя давняя знакомая решила показать мне этот город. Здесь меня удивило многое, но более всего как неожиданно, прямо по ходу движения, возникла статуя знаменитого микеланджеловского Давида, которую я видел в Москве в Музее изобразительных искусств.
Но чтобы на улице!
Мы повернули как раз в ту сторону, куда смотрел Давид и куда он направлял свою пращу. Поплутали по переулкам и остановились у здания, красный флаг на котором не оставлял сомнений в том, какому государству эта территория принадлежит. Но в консульстве нам не повезло.
По селектору, не открыв ворот, меня подробно расспрашивали, кто я такой, для чего во Франции, по какому вопросу обращаюсь.
Потом все-таки окончательно решили не открывать: дескать, нет никого из канцелярии. Никого – это тех чиновников, кто правомочен отметить мое пребывание за границей. "Приходите завтра!" – прозвучало привычное сочетание. Здесь оно прозвучало странно.
На мое возражение, что живу я в Провансе и это, прямо скажем, не ближний свет, и что завтра приехать мне сложно, микрофон недружелюбно выключился, и я остался в чужой стране, не принятый своими. Может быть поэтому возле консульства не было страждущих получить визу.
Однако настроение у меня не ухудшилось.
Мы сели с Маргаритой в машину и поехали дальше.
У выезда из города я залил в "реношку" горючего (на наши деньги полтинник – литр) и мы помчались в Париж.
Километров двадцать Маргарита дремала, а потом я вынужден был ее разбудить.
Широченную трассу, где даже я, не особенный любитель быстрой езды, легко шел со скоростью девяносто и сто, перегораживал длиннющий шлагбаум.
Что он означал, я не знал: на нем был белый плакат со множеством надписей. Впрочем, для таких, как я, был сделан выразительный рисунок.
– Платная дорога?
– Да, возьми деньги в "бардачке".
– Ты забыла, я рассказывал тебе, что капиталистический образ жизни не может испугать советского журналиста и юриста, который любит мыть посуду. У меня есть.
Маргарита опять заснула. А я вышел из машины, наменял мелких денег, чтобы у следующих шлагбаумов не вылезать, расплатился, и мы поехали дальше.
Через два часа я почувствовал, что смертельно устал, – меня начала убаюкивать скорость, но жаль было будить и Маргариту.
Я стал прижиматься к обочине, но тут она проснулась.
– Отдохни.
Через несколько километров у дороги появилась "петелька" – крошечный кемпинг на три машины.
Я остановил "рено", вылез, сел в стоящий тут же шезлонг с тентом и вырубился, едва успев расстегнуть ворот рубахи.
Через час примерно мне приснился оранжевый сад.
Я открыл глаза. Передо мной на столике лежали фрукты, аппетитно нарезанная какая-то сухая птица и несколько видов соков в крошечных стаканчиках. Стоит ли говорить, что все это мы с аппетитом уничтожили.
Через несколько минут мы уже выбрались на трассу.
До Парижа еще было пятьсот километров, но меня они не страшили, я вдруг уверовал в то, что смогу проехать их за три, максимум три с половиной часа, и ни одного камушка не подвернется мне под колеса, ни одной лужицы. К моим услугам будет еще полсотни кемпингов, полторы сотни ресторанчиков и кафе, сотня бензоколонок и столько же уличных уборных. Причем, точнее будет сказать – домашних стерильных уборных на улице...
И мне припомнилась наша трасса Москва-Ленинград, по которой я совершаю путешествия на "ниве" довольно часто, хотя и не столь быстро. От столь контрастных сравнений мне стало грустно и горько: "Я люблю ее, как родное существо, несовершенство которого воспринимается острее от того, что видишь возможность сделать его таким, как должно, да руки коротки..."
... Маргарита рассказывала мне ту часть своей жизни, которую я не знал.
ГЛАВА 4
– Да, я тебя не видел тридцать лет, – сказал я, когда скорость показалась мне разумной для ведения неторопливой беседы.
Маргарита открыла глаза.
– Меньше, вы же с мамой пришли на вокзал нас проводить. Тебе тогда было восемь или девять. Помнишь?
– Да, но потом твои звонки матушке становились все реже и реже, пока не прекратились совсем.
– Ну так вот. По дороге в Париж я становилась все печальнее, а Пьер все радостнее... Встретили нас его родственники, повезли к черту на рога. В то время это был такой же район Парижа, как московские Черемушки – в шестидесятых.
– А ты не хотела вернуться?
– Хотела, там жить привычней, но самолюбие... Как вспомнишь... Из-за нас с Пьером тогда маму выгнали с работы, а папину музыку перестали исполнять. И все это, получается, напрасные жертвы?.. Но если ты хочешь поподробней... Прибыли мы в так называемую парижскую квартиру, на самом деле это было предместье Альфор-Виль. И там нам отделили угол в комнате.
Андре был еще крошкой, он плакал, и это всех раздражало. Как будто бывает ребенок, который не плачет...
Кстати, год назад я стала бабушкой. У Андре прекрасная жена.
В Союзе Пьер всегда мне говорил: это твоя страна, здесь ты умеешь зарабатывать деньги. Я и зарабатывала.
А в Париже он как лег лицом к стене, отчаявшись найти работу, так и лежит, по-моему, до сих пор. Хотя это его страна.
Два месяца нас кормили родители Пьера, и не ему, а мне в конце концов стало стыдно.
Но Пьер заявил, что как человек богемы, он может зарабатывать только творчеством, и мне пришлось устроиться судомойкой в лицей. На другое я просто не могла рассчитывать: к советским в те годы было настороженное отношение.
Мне платили копейки, только-только хватало сыну на сырок, молоко и зелень.
Пару раз я покупала Пьеру краски, но кому здесь нужна была его авангардистская живопись – таких, как он, – целый Монмартр, да к тому же за место на Монмартре надо дорого платить.
– Но я не забуду, как он учил меня рисовать...
– А я не могу забыть, что он ни разу не прикоснулся к кисти, хотя вот уже почти тридцать лет живет в Париже. Может быть, это мистически связано с пересечением границы? Тягу к кисти как рукой сняло... Короче говоря, я его запрезирала. А я, знаешь, я пишу стихи, издаю книги, сочиняю музыку и пою на эстраде...
Да, но закончу о Пьере. Я дважды подбирала ему работу. И оба раза его выгоняли, потому что через неделю он просто переставал туда ходить.
Ну, а я однажды, за мытьем посуды, разговорилась с хозяйкой. Оказалось, ее сын нуждался в русской переводчице: что-то надо было отредактировать.
Я на всякий случай сказала, что я русская. И через три дня уже работала в другом месте за приличную плату.
Ну, все подряд рассказывать неинтересно, но я, как и ты, убедилась, что ничего в жизни не приходит случайно. Потому как через два года я в метро неожиданно встретила свою школьную московскую подругу, которая искала себе замену в совместной советско-французской фирме: она тоже была замужем за французом и собиралась в декрет.
На ее месте я проработала почти двадцать лет.
А в семьдесят первом жизнь с Пьером стала совершенно невыносимой, да, по совести, мне просто надоело его кормить. Постоянные скандалы со свекровью только ускорили развод.
Знаешь, Пьер меня бил, а потом вдруг перестал бывать дома. Он нашел женщину.
И я поняла, что оставаться в квартире его родителей я больше не могу.
К тому времени я получила французское гражданство.
Фирма мне помогла с квартирой, сперва это была мансарда, а какая у меня квартира теперь – увидишь.
У Пьера родился от этой женщины ребенок.
Мы подали на развод.
Здесь это все тянулось очень долго и, главное, – было дорого.
Естественно, пять тысяч франков платила я. А в суде он заявил, что я бью ребенка, и привел кучу лжесвидетелей, подтвердивших это.
Я не поняла тогда, зачем это ему нужно, только потом мне объяснил адвокат, что Пьер хочет формально Андре оставить за собой: в этом случае он будет получать приличную ренту на двоих детей. Во Франции так принято.
Так и жил мой Андре с Пьером, каждый день прибегая ко мне поесть.
Я не знаю, любит ли он отца теперь, думаю, что не очень, во всяком случае на его свадьбе Пьера не было. Да и как он мог быть, если кормил Андре отдельно от своей новой семьи.
...Ну, что тебе еще рассказать, надо бы снова заправиться, кстати, если ты устал, можем поменяться местами, я отдохнула...
– Прости за банальность, ты счастлива?
– Конечно, ведь тогда же в семьдесят первом в кафе Де-Лир ко мне подошел молодой человек, назвавшийся Даниэлем, и попросил разрешения проводить.
И ты знаешь, неожиданно для себя я сказала: да. И вот уже девятнадцать лет мы вместе...
–... И все-таки это невероятно, что ты вот так запросто едешь со мной, эмигранткой, иностранкой, – вдруг сказала Маргарита, возвращая меня в реальность, – запад очень увлечен вашей перестройкой. Я слышала по голосам, советским, – улыбнувшись, уточнила она, – что даже сотрудники КГБ и те могут теперь бастовать.
– Да, – гордо сказал я, – но, по-моему, они все же предпочитают бастовать под псевдонимами.
Я совсем не устал и готов был ехать с Маргаритой во Владивосток через Канаду, если бы вдруг перед нами не вспыхнул громадный неоновый транспарант: "Париж".
И тотчас же он навалился на нас мириадами огней, словно звезды рассыпались по земле.
Да, мы не въехали в Париж, а просто он – случился...
Через полчаса сложной езды в незнакомом городе, который радовал обилием указателей, доступных иностранцу (я не отдал руль), мы были у Маргариты дома.
И тут только я спросил:
– Мне удобно у тебя оставаться?
– Да, – просто сказала она, – я отправила мужу телеграмму.
Когда мы вошли в дом, они, как истинные французы, никак не могли друг дружке нарадоваться, а я оставался в коридоре.
Этой типично французской сцене, в которой не было упреков и хмурых бровей грозного мужа, предшествовала другая.
Когда мы входили в стеклянный подъезд дома, где жила Маргарита, прямо в подъезде на разложенных листах какой-то арабской газеты лежал человек. Маргарита спокойно перешагнула через него и пошла к лифту. Меня же он схватил за штанину.
– Не бойся, – сказала Маргарита, – это клошар.
– Кто? – удивился я, выдергивая ногу из крепких объятий.
– Что-то вроде бездомного, у нас их теперь называют бомжи.
Я посмотрел на импортного бомжа. На нем был костюмчик рублей за четыреста, галстук.
– Он официант в итальянском ресторане, приехал недавно, копит деньги, объяснила Маргарита, – экономит на ночлеге. Вот попомнишь мое слово: он через пару лет откроет кафе.
Я молчал, с интересом разглядывая будущего рантье.
Клошар понял, что его оставляют в покое, и, приветливо нам улыбнувшись, снова улегся на свои газеты.
За ужином мы вдоволь наговорились, особенно если учесть, что Даниэль ни слова не знал по-русски.
Но разве это может помешать доброму разговору?...
– Спать, – объявила Маргарита.
И я уснул в Париже.
30 августа
Более того, я проснулся в Париже!
Нарочно не выглядывал в окно. А вдруг до времени увижу Лувр, галерею Лафайет, гробницу Наполеона, крошечный пароходик "Бато Муш".
К этому всему надо тщательно готовиться, как готовишься к любому сну.
Я принял душ, побрился, привел себя в порядок, и после завтрака мы втроем вышли на улицу.
– Я на службу, – весело сказала Маргарита, обнимая меня, – а тебе Даниэль покажет город, правда, он не знает английского, но зато французский ты знаешь примерно так, как он – русский, поэтому договоритесь.
Мы оба кивнули со знанием дела, потому что текст был произнесен, как на официальном приеме, на двух языках. В шесть вечера, – это мы поняли без перевода, – мы пообедаем в ресторане "Гиппопотам-гриль", недалеко от "Опера".
И она укатила на своем "рено", а мы с Даниэлем забрались в его старенький "ситроен" и поплыли в сказку.
Вечером у нас было что рассказать Маргарите в "Гиппопотам-гриле" о дневных похождениях, а ей, вероятно, было интересно слушать наши рассказы в разных интерпретациях.
– Ты будешь писать очерк о Париже? – спросила меня Маргарита.
– Никогда, я буду писать о тебе, о клошарах, о проститутках, о магазинах и... о себе, о том, что мне трудно в цивилизованном мире, о том, что я не умею получать деньги в банке и позвонить по телефону, о том, что я удивляюсь, когда на просьбу подать кружку пива приносят карточку с тридцатью восьмью сортами, о том, что полуодетую певичку из метро не выводят с милицией, о том...
– И ты уже знаешь, с чего начнешь?
– Конечно, эту фразу я придумал еще в Москве.
– И какая же она, если не секрет?
– "В Лувре я забыл посмотреть Джоконду".
– Но на самом деле не забыл?
– Даниэль потащил меня к ней в первую очередь.
– А ты не будешь возражать, если путевые впечатления ты издашь и у нас тоже, или ты не хочешь?
– У вас это будут читать с сочувственной улыбкой, а мне бы этого не хотелось. Зато у нас – в какой-то степени как нескромное пособие. А почему ты спросила?
– Потому что завтра, если хочешь, я познакомлю тебя с издателем, с которым ты обговоришь условия контракта.
Это было непостижимо.
– И не думай, пожалуйста, что я очень о тебе забочусь. Я забочусь и о себе, и о своей семье. А редактор и переводчик здесь получает столько, сколько автор. Издательство издаст такую книгу месяца за три.
– И мне придется ехать сюда еще.
– Да, и с рукописью в конце осени. А хочешь, живи здесь, на аванс ты сможешь прожить эти три месяца в недорогом отеле... Ты уже, кстати, придумал для книги название?
– Нет, конечно, это для меня всегда пытка.
– Дарю, назови ее "Пуркуа па?". Что означает "А почему бы и нет?"
– Кассовое название.
Маргарита рассмеялась, перевела Даниэлю. И он улыбнулся.
– Что ж, поздравляю тебя с началом деловой жизни. У тебя выходили книги? Ах да, ты ведь мне подарил с детективами...
– Сейчас выходит четвертая.
– С собой привез все?
– Нет, одну. Постеснялся.
– Не стесняйся, надо уметь хорошо себя подать. – Я кивнул.
