Текст книги "Пари с начальником ОВИРа"
Автор книги: Сергей Лукницкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)
Лукницкий Сергей
Пари с начальником ОВИРа
Сергей Лукницкий
Пари с начальником ОВИРа
(ретроповесть)
В этой повести нет вымысла.
И если кому-то это покажется не так, – разуверьтесь. Само описываемое время было невероятным и неправдоподобным. И очереди были за продуктами, и страна Россия называлась иначе, и за границу из нее не выпускали. Из тюрем тоже выпускали мало. И сигарет "Мальборо" не было вовсе.
Десять лет назад, когда за эту, в сущности, милую повесть меня выгоняли из славного нашего общества, я посвятил ее тем горемыкам, кто стоял в очередях в ОВИР, чтобы повидать планетку и пусть не привезти частичку ее в Россию, но хоть рассказать увиденное.
Сегодня повесть стала ретро. В ней много наивного и читателю непонятного: как это, к примеру, можно не знать сорока сортов сыра, как можно не уметь позвонить по телекарте, не иметь в машине биде или автоответчика в перочинном ноже, или не поменять для выезда за рубеж столько денег, сколько необходимо.
Поэтому сегодня я посвящаю повесть тем, кто принес в нашу солнечную страну игрушки цивилизации.
...и, конечно же, ратую вас простить бывшего последнего брежневского начальника УВИР МВД СССР, – генерала в одном месте и полковника в другом, который после выхода на пенсию благопристойно служит теперь певчим в церковном хоре...
c ГЛАВА 1
4 июля
До "ноль – девять", конечно, было не дозвониться, а старую записную книжку я, понятное дело, забыл. Но очень хотелось позвонить начальнику ОВИРа. Я потом уж подумал: почему мне так захотелось позвонить именно ему, но объяснения своему желанию не нашел. Может быть, сработала устоявшаяся привычка официальные дела делать с помощью "больших" знакомых.
Полдня я дозванивался до "ноль – девять", а когда, наконец, отчаялся, плюнул и решил: поеду без звонка, тут-то вдруг и соединили.
– Справочную МВД, – попросил я так, словно речь шла о пивном баре на Сретенке. Когда спрашиваешь такую фирму серьезно, обязательно дадут телефон, который или не отвечает, или круглосуточно занят.
Дали 222-65-32.
Позвонил. Телефон долго молчал, наконец ответили. По недовольному голосу было понятно, что оторвал их от растворимого кофе. Где они его берут, интересно?
Я попросил телефон начальника ОВИРа. Сказали, что справок не дают. И чуть было не положили трубку, но я успел вставить слово и назвался журналистом. Там перестали пить кофе и дали приемную: 222-41-35. Позвонил. Не соединили. Долго выясняли, по какому вопросу. Я долго упорствовал. Не признавался, по какому, а потом вдруг попросил передать начальнику, что звонит такой-то.
Соединили, после того как передали. Берегут от случайных контактов. Ничего, бывает.
– Извини, не могу говорить, совещание, – сказал начальник.
Может, у него в самом деле совещание, а я, как всегда, не вовремя, но хорошо, что хоть меня не забыл. И мне это приятно. Года три-четыре назад я сделал с ним интервью. Это было первое в стране интервью, где начальник ОВИРа признавался широкой публике, что оснований для отказа в выезде за рубеж у вверенного ему ведомства почти что и нет никаких. Интервью имело успех, а он, естественно, прослыл после этого едва ли не самым большим демократом и лидером перестройки в системе МВД. А боялся сперва, как оно, начальство, отнесется к гласности! Уже после того, как он подписал мне интервью, и его можно было сдавать в набор, я насовал туда кусков, надерганных из его служебных инструкций: почему все-таки иногда нельзя, и получилось ничего. Интервью вышло в "Неделе"
Он позвонил мне сразу после выхода газеты и закричал так, как кричит девушка, потерявшая невинность, но не рассчитывавшая на это: "Ты что натворил, знаешь?"
Я знал.
– Мы с вами прорубили окно в Европу, – сказал я скромно.
– Приезжай и посмотри, – ответил он тихо и положил трубку так, как кладет ее девушка, которой только что сделали предложение.
Я приехал.
Крошечная площадь перед ОВИРом была сплошь покрыта разношерстной публикой. У каждого отдельного представителя этой публики была в руках газета "Неделя".
"Это слава", – подумал я. И по-хорошему ему позавидовал. Кто, в самом деле, запомнил мое имя под материалом?..
Тогда же в знак признания моих заслуг перед паспортным режимом страны я получил номер его прямого телефона, а теперь унижался перед секретаршей, потому что забыл дома записную книжку. Но он узнал меня.
Минут двадцать я предавался сладостным воспоминаниям, после чего обнаружил, что на моем столе, оказывается, давно звонит телефон. Кончилось совещание? Да. И он позвонил сам. Представьте, сам начальник ОВИРа звонил мне! Вот бы мне еще так же позвонил когда-нибудь начальник ГАИ! Я бы тогда считал себя господином Вселенной.
– Что у тебя стряслось? – спросил он.
– Хочу повидаться, – сказал я, – больше ничего.
– Послезавтра, – ответил он, подумав, – в пятнадцать часов. Устроит?
Я поломался больше для вида, но согласился.
6 июля
Посмотрел утром в календарь. Пятьсот семьдесят пять лет назад был сожжен на костре Ян Гус. Хорошенькое дело. А ведь мне сегодня звонить в ОВИР. Не повлияет ли как-нибудь память о смерти великого чешского реформатора на исход разговора с начальником заграничных паспортов?..
Набрал номер, на этот раз записная книжка была со мной. Он взял трубку.
– Выезжаю? – спросил я.
– Давай, – ответил он.
Прошел милицейский заградительный кордон без пропуска. У милиционеров профессиональная память, поэтому сержант решил, что где-то он меня уже видел.
В приемной находились посетители, и я честно прождал довольно долго: демократия должна быть демократичной!
– Здравствуйте, – сказал я, открывая двойную дверь, причем внутренняя подавалась туго, а внешняя уже закрылась, и я оказался в мышеловке, автоматически, однако, поздоровавшись.
– Садись, – нетерпеливо ответил он, – журналисты мне надоели, если ты с этим делом, попьешь чаю и пойдешь порожняком. Закуривай.
– Бросил, – сказал я. И соврал.
Начальник ОВИРа засуетился заваривать чай. Судя по количеству пустых упаковок, он предлагал его своим посетителям часто. Перестройка! Раньше предлагали выпить.
– Я не спросил, может, тебе кофе?
– Чай, и слабенький, пожалуйста.
Не пью я крепкий чай. Я от него засыпаю сразу же.
Зазвонил большой белый аппарат с гербом на диске. Начальник ОВИРа бросил свое колдовство с цветными пакетиками, взял трубку.
Звонил кто-то большой, но не больше начальника ОВИРа.
– А я вам говорю: у меня нет оснований его не выпускать, – услышал я через полминуты. – Ну и что, что сидел. Отсидел же, теперь это не основание.
Вот это да! Уже и бывших зеков отпускают!
Я тем временем выключил закипающий чайник. Разлил кипяток в чашки. Спросил:
– Вам покрепче?
Он махнул рукой. Положил трубку и счел нужным объяснить:
– Звонят, понимаешь, по ерунде. Я недавно опубликовал основания для отказа в выезде. Их всего-то пять. Так нет, придумывают еще, "совершенствуют" законодательство. А для чего? Ну, отсидел, и что? Судимость-то снята. Мы же везде кричим, что после отбытия наказания человек возвращается в жизнь, а тут его не пускают в путешествие. И все валят на ОВИР, все на ОВИР. Мы самые плохие.
– Вы самые хорошие, – серьезно сказал я, отхлебывая слабенький чай.
– С чем пришел? – подозрительно посмотрел на меня, спросил начальник.
–Повидаться, посоветоваться.
– Давай.
Я достал записную книжку, помучил его еще немного, достал вырезку из "Аргументов и фактов". Протянул ее собеседнику. В ней было написано, сколько что стоит во Франции в пересчете на ту сумму, которую теперь меняют на поездку советскому человеку.
– Ну и что, – прочитав, сказал он, возвращая вырезку, – правильно товарищ пишет, мы за границей вынуждены чувствовать себя униженными, а причина, что у страны нет денег – теперь мало кого волнует.
– Меня волнует, – тихо сказал я. Так тихо, как будто бы сказал что-то неприличное. В последнее время стало модным ругать перестройку в больших кабинетах.
– Вот как, ты пришел сдавать валюту?
– Нет, я пришел ее не брать.
– Та-а-а-к, – начальник ОВИРа откинулся в кресле и прищурился.
– Да, – сказал я, – я пришел, как ни странно, за паспортом. Я тоже хочу во Францию, но без валюты.
– А почему ты пришел ко мне? Отстоишь два месяца, получишь валюту на Ленинградском шоссе, выкинешь ее вон в корзину, и езжай без нее, это уже меня не касается.
– Нет, получать я ее не хочу, я поеду так.
– А для чего тогда пришел? Паспорт в районе не дают? Так я позвоню.
– Я пришел поругаться с вами, учинить, как говаривали когда-то, конфликт.
Начальник ОВИРа рассмеялся.
– Хорошо, что я тебя знаю много лет, – сказал он, – это тебе в газете поручили?
– Да никто мне ничего не поручал, я сам теперь поручаю, а пришел к вам только для того, чтобы призвать вас в свидетели: я еду в чужую страну без денег, к тому же в той стране у меня нет ни родственников, ни пока знакомых.
– А для чего же ты туда едешь? Надо думать не в туристическую поездку, ведь в таком случае ты бы здесь не сидел. Ты что, сбежать хочешь? – осенила его вдруг гениальная мысль.
– При нашем бардаке это очень несложно, могу даже проконсультировать вас, как это сделать, но пока я хочу доказать вам, что деньги надо не здесь получать, а там зарабатывать. К тому же того, что меняют, все равно не хватит даже, чтобы сходить на Пляс Пигаль к девочкам. Ну так как? Поможете мне не подрывать экономическое могущество нашей великой страны?
– Я должен подумать. А ты что, писать об этом будешь?
– Обязательно. Буду вести двневник. Вернусь – опубликую, а не вернусь (не беспокойтесь, я не вернусь, только если умру с голоду), это будет лучшим пропагандистским материалом, живым свидетельством того, что нам там делать нечего, что там все плохо, и что даже мы не можем там выжить.
– С голоду мы тебе умереть не дадим, я созвонюсь с консульством и оформим как ознакомительную...
– Никогда, – запротестовал я. – Я сам, один в этом чуждом мире, без всякого консульства. Мог бы вам вообще всего этого не говорить, но мне нужен паспорт. Я заработаю на жизнь сам.
– Фотографии у тебя с собой?
– Да.
– Оставь и зайди через неделю, но имей в виду, я тебе ничего не обещаю и в твои игры играть не намерен.
Я пожал его вялую руку, а он недоверчиво поглядывал при этом в мои глаза, опасаясь, что напоследок я скажу ему об истинной причине своего визита. Но я уже все сказал.
13 июля
В этот день, судя по календарю, ничего не произошло, но сам день тринадцатое – вроде бы и не располагал к серьезному делу. Тем не менее я набрал номер его телефона. Он не отвечал. Может быть, случайность, но номер не ответил и через час, и через два, и через три. Перезвонил секретарше.
– Он в командировке, – был сухой ответ.
"Так я и знал, – подумал я, – прячется теперь".
– Скажите, а мне он ничего не просил передать?
– Как же, как же, просил, – заулыбалась в трубку секретарша, – очень просил. Снизу позвоните как придете, от милиционера.
– А можно завтра?
– Завтра суббота, давайте уж тогда в понедельник.
– В десять утра?
– В любое время.
16 июля
Сегодня семьдесят лет со дня создания Первой конной армии, а это знак свыше: "Вперед и пробьемся".
Не могу сказать, что мне в выходные совсем не хотелось узнать побыстрее, что он там такое просил передать, о чем нельзя по телефону: паспорт мог бы прислать и с курьером.
И вот я вхожу в главное здание.
– Где я вас видел? – спросил милиционер.
– Мы с вами вместе, по-моему, по двести шестой проходили в позапрошлом, – бросил я недавно сочиненную милицейскую остроту и выиграл. Ему понравилось.
– Вас просили снизу позвонить, но вы идите так.
Я поднялся. Прелюбезная секретарша вручила мне большой конверт, в котором в самом деле обнаружился заграничный паспорт на мое имя, записка и монета. Монета была не наша, не советская. Монета была круглая и восьмигранная одновременно. Белая, как наши алюминиевые кастрюли, только стоила она в отличие от кастрюли два франка.
– Только вот здесь распишитесь, – сказала мне секретарша.
Я безропотно выполнил приказание.
– Да вы присаживайтесь (в подобных учреждениях никогда не говорят "садитесь" – считается некрасивой ассоциацией), он просил, чтобы вы обязательно ознакомились с запиской.
– Спасибо, но спешу – занял очередь в молочном, тут у вас, на Цветном. Уж не взыщите.
И попрощался.
17 июля
Стоял в очереди во французское консульство. Милиционеры пропускали по три человека каждые десять минут, я был, наверное, шестидесятым. Милиционеры озабоченно по очереди посматривали на часы.
Когда я уже готов был пройти внутрь, время выдачи виз кончилось.
– Приходите завтра, – сказали мне.
Пришлось подчиниться западной демократии.
18 июля
Четыре дня и двести один год назад французский народ захватил крепость Бастилию. Хорошая информация, в консульстве обязательно поздравлю работников с национальным праздником. Но потом подумал, что может и не стоит: представил себе, как я в очереди за картошкой поздравил бы продавщицу с Днем Конституции.
Снова отстоял очередь, попал, потому что приехал за час до открытия. Получил какой-то кусочек картона с номером. Через стеклянную перегородку не стал поздравлять очаровательную француженку с прошедшим праздником. Просто поболтал с ней.
На прощанье она мне любезно улыбнулась и сказала, чтобы я пришел через три недели за визой.
Ничего себе! Может, французы тоже заразились любовью к очередям? Зачем же тогда Бастилию брали?
Вышел на улицу. Жарко! Очень жарко. Так жарко, что не сразу завелась машина.
Пока она отдыхала от пересосанного бензина, я решил чем-нибудь заняться. Вынул из кармана записку начальника ОВИРа и перечитал ее.
Там было написано: "Уважаемый" и на "Вы", видимо, начальник в письменной форме представлял меня во множественном числе, а может быть, вдруг преисполнился уважения к моему предприятию.
Очень мне показались трогательными советы, которые он не преминул дать мне, отправляя в путешествие. Такие советы, судя по фильму "Подвиг разведчика", давались людям, получившим особое задание.
Записка состояла из преамбулы с описанием двухфранковой монетки и пунктов, некоторые из которых я здесь привожу:
1. Получите паспорт, сразу же идите во французское консульство и занимайте очередь, оставьте недели на три анкеты в работу, после чего:
2. Идите занимайте очередь на бронирование билетов: если на поезд – на Петровке, если на самолет – на Фрунзенской.
3. В период между очередями советую, и настоятельно, занять очередь третью – за валютой (не делайте глупости, напишете потом, что хотите, но в кармане деньги должны быть) – это на Ленинградке, я договорился – вас пустят без очереди.
4. Потом снова вернетесь в консульство за визой, потом за билетом – и в путь.
5. Если вы настаиваете на невыполнении п. 3, то тогда вот вам на всякий случай телефон нашего консульства в Париже (приводился телефон).
6. На ваш вопрос, что означает "легально заработанная валюта", сообщаю, что в соответствии с действующим законодательством – это любая форма заработка, в результате которого вам будет выдано в том свидетельство; продажа привезенных с собой фотоаппарата, портянок или подтяжек легальным заработком не является.
Вот это дудки, а может, я волосы или усы отстригу и продам на парик, мало ли что?
Были и еще пункты, с которыми я был совершенно не согласен, но, впрочем, оценил заботливость начальника и потому их не привожу.
Но раз у меня минимум три недели, я дождался начальника из командировки.
20 июля
В понедельник, в день шестисотпятидесятилетия со дня рождения известного русского живописца Феофана Грека, позвонил ему на службу и был принят без промедлений.
– Ну как, не прошла твоя блажь? – спросил он меня.
– Если можно назвать блажью новое направление развития России, то нет.
– Когда едешь?
– Завтра... Лечу.
– Вот как, а язык знаешь?
– Нет.
– Никакой?
– Английский.
– Трудно тебе будет. Французы англичан любят не ахти. В Париж летишь?
– За билет в Париж требовали взятку рублями. Я бы, может, и дал, да у меня просто с собой не было. Лечу в Марсель.
– Взяткодатель тоже несет ответственность...
– Удивили. Но я готов ее нести, когда государство научится удовлетворять мои потребности за честно заработанные деньги без взяток.
Начальник ОВИРа промолчал. Основы советского права он знал не хуже меня.
– Чем еще могу быть полезен? – сказал он и добавил: – Нет, не верю я в успех твоего предприятия. Пару дней ты, конечно, там проживешь, а потом начнешь побираться, или придешь в консульство и попросишь денег на обратный билет. Кстати, проставь на всякий случай транзитные визы ФРГ и Бельгии, мало ли что.
– Уже поставил. А хотите пари, что побираться не буду?
– Да что с тебя взять при приезде...
– Не знаю, чем вы мне оплатите, к тому же известно, что из двух спорящих всегда один дурак, а другой подлец... Общеизвестно.
– Тебе уж, конечно, хотелось бы выставить полковника подлецом.
– У вас есть возможность выбрать. Но если я выиграю, то вам придется отпустить меня в кругосветное путешествие.
– А если проиграешь?
– Тогда в кругосветное путешествие поедете вы... А то, давайте вместе махнем в Майами.
– Для чего же ты все-таки едешь, – помолчав и осмыслив, видимо, мою последнюю фразу, спросил он, – с ума, что ли, сошел, или должность тебя не устраивает, или зарплата маленькая?
– Такая, как десять лет назад у министра.
– Почти то же, что у меня, – сказал он, – но я же никуда не еду!
– Да, но я хочу опытным путем установить, что русский человек может выжить в любых экстремальных условиях, без денег и без языка, а вы, видно, в это не верите?
– Во что?
– В то, что советский человек может выжить где угодно.
– Без языка трудно.
– Конечно, но ведь у нас и с языком хлопотно.
– Масса соблазнов, – уговаривал начальник.
– Они и здесь есть, просто соблазны переносятся в иную плоскость. В конце концов не важно, знаешь ли ты о том, что где-то в Европе продаются хорошие дамские сапожки, или видишь их здесь, все равно ведь не купишь...
– А как ты думаешь устраиваться на работу?
– Поброжу, присмотрюсь, надо думать, там прописку или характеристику с последнего места работы не спрашивают.
– Знаешь, сколько там таких, как ты?
– У меня три диплома, к тому же я русский. А сколько их там, как я читал у доперестроечного Коротича.
– Это-то меня и пугает.
– Но это экзотично, – настаивал я. – А два франка для чего? На пиво?
Пиво стоит на улице три, в кабаке пятнадцать, а два франка на сортир, я думаю, твои дипломы, желание что-то доказать мне лично и в нашей системе, впрочем, перестраивающейся и демократизирующейся, – подчеркнул он, сведутся на нет, когда схватит живот.
На этом разговор о сортире, – куда мне надлежит, по словам начальника ОВИРа, прибыть тот же час, едва мой самолет приземлится на земле Франции, вне зависимости от моего положения, принадлежности, вероисповедания и строя, который меня воспитал, мы и попрощались.
Он пожал мне руку, как жмет ее человек своему тяжело больному другу, оставляя его одного перед операцией в светлой и холодной палате.
А я, оставшись перед операцией, отвлекался тем, что перестал о ней думать, но зато читал, продираясь через "Юманите", смотрел все о Франции и слушал советы друзей и знакомых. Уже через неделю я знал два иностранных слова: "облико-моралес совьетико" и "туристо-иноземо" – нимало не заботясь об их значении.
ГЛАВА 2
15 августа
Клянусь, поднимаясь по трапу, я не оглянулся на безмолвно раскинувшееся Подмосковье. Может быть, это случилось потому, что сам я плохо представлял себе то предприятие, которое затеял. Не знаю, но только не оглянулся, а как именитый пассажир поздоровался со стюардессой, прошел на свое место и стал смотреть в иллюминатор.
Этому предшествовало знакомство с пограничниками, которые теперь, уж не знаю, для каких конспиративных целей, были одеты в одинаковые черные, плохо подогнанные по фигурам костюмы. Несмотря на жару, они проверяли наши документы в этих самых, мокрых от пота одеждах. Когда я писал о них свою книгу "Цветы вереска", они были в зеленых фуражках и нравились мне гораздо больше. Таможенники, похожие на милиционеров (их тоже одели в новую форму), презрительно пропустили меня не глядя – что им нищий турист без денег. Один из них занялся респектабельным толстяком, и скоро стало ясно, что общение с ним обещало быть полезным не только таможеннику, но и, возможно, даже Внешэкономбанку.
У меня не столь необузданная фантазия, чтобы сквозь пелену облаков представить себе, да еще и описать четыре промелькнувшие подо мною в тот день страны: Польшу, Австрию, Венгрию и Италию. Я и не искал их внизу, а только часок подремал, часок почитал, и тут-то премиленькая стюардесса из наших стала развозить напитки.
Глядя на ее ножки, я почему-то захотел пить еще больше, но едва только она поравнялась со мной, как... о боже! Понял – все, что она везла: и баночный эль, и орандж джюсс, и сок авокадо, и виски, и джин, и ле минераль, и даже рассоль де капуст, – все это можно было купить на любые деньги, кроме наших.
– Да за что ж нам так, – обиделся я за державу, коей считал себя патриотом, и легонько наклонился вперед, дабы стюардесса воочию могла убедиться в чрезвычайном моем неотреагированном желании.
Она пристально посмотрела на меня, но поехала себе дальше. А я лихорадочно стал соображать, что же делать.
– Думать, – рявкнул кто-то у меня над ухом.
Я оглянулся, но все, кто могли рявкнуть, или пили виски или кьянти в высоких стеклянных тяжелых бокалах, или спали.
"Неужели срабатывает сигнальная система?" – подумал я. И, быть может, не ошибся.
Выбравшись со своего места, я отправился гулять по салону и, поравнявшись со стюардессой, с вожделением посмотрел на нее и на напитки.
– Пить будете? – равнодушно спросила она.
– Бабок нет, – ответил я достаточно внятно, и она улыбнулась.
– Анекдот на эту тему знаете? – галантно продолжил я беседу, давая понять, что анекдотов у меня в запасе значительно больше, чем денег.
– Нет, – ответила она и повезла свой столик в сторону кабины пилотов, расскажите.
Я втиснулся за ней в служебное помещение. Жажда заставила меня быть кратким и красноречивым.
– Ну, ситуация примерно как сейчас, – сказал я, – прелестная девушка развозит напитки по салону и, доезжая до одного пассажира, на вопрос: "Будете ли пить?" все время получает от него: "Бабок нет". Она не поняла, что это означает – рейс был иностранный, и пошла посоветоваться с пилотами. "Вот, говорит, у меня в салоне странный пассажир, я ему: "Виски будете?", а он мне: "Бабок нет". Что такое "бабок нет", пилоты тоже не знали, и потому радист немедленно соединился с землей, земля в свою очередь запросила филологический факультет Гарвардского университета, вскоре информация была передана на борт воздушного судна и сообщена стюардессе. И вот она, стройная, милая и томная в очередной раз идет со своим столиком на колесах мимо пассажиров, подъезжает к грустному путешественнику, который все время произносит странную фразу. И когда на ее вопрос: "Водку, сэр?", он снова раздраженно бурчит: "Бабок нет", неожиданно получает преисполненный благосклонности ответ очаровательной стюардессы: "На халяву, сэр".
Интересно, сколько все-таки раз она выслушивала эту бородатую галиматью?
Я был удостоен звонкого смешка, после чего девушка игриво посмотрела на меня и налила виски в какой-то очень вкусный сок.
Я был тронут и поцеловал ей ручку. После чего выпил все мне подаренное.
"Это не значит "побираться"!" – мысленно заявил я начальнику ОВИРа.
Когда я вернулся на свое место, на панельке над проходом зажглось табло: "Не курить, пристегнуть ремни", и тут я впервые вспомнил, что от пачки "Явы" купленной позавчера у какого-то барыги за трояк, у меня осталось всего две сигареты, а в Марселе, куда, надо думать, приземлится вскоре наш самолет, даже "Житан" без фильтра мне никто не даст бесплатно...
Необозримые дали Средиземного моря показали мне, что мы у цели.
Самолет врезался в очаровательный городок, пронес его немного под своими крыльями и резво побежал по горячим плитам аэродрома.
Потом он остановился, и еще через несколько минут я ступил на французскую землю!
Удивительно, но каждый, кто совершает это, считает, что он имеет на это право.
Было около шести вечера.
Но часы на аэровокзале, напоминающем наше Шереметьево, как полудохлая совхозная мышь дородную крысу из НИИ, показывали "четыре". Я подчинился общеевропейскому времени и обрадовался: на поиски денег, жилья и ужина оставалось на два часа больше, чем предполагалось.
Никаких пограничников, никакой таможни я не увидел. А в чем же тогда сила государства у них? Странно, – подумал я.
... Черт, прямо хоть иди, сдавайся властям. Как-то непривычно, что меня не обыскивают.
О, слава Богу, идет полицейский. Я – к нему. Протянул паспорт...
... Как же был прав Маяковский:
И вдруг, как будто ожогом, рот
Скривило господину
Это господин чиновник берет
Мою краснокожую паспортину.
Берет как бомбу, берет как ежа...
И так далее...
Козырнул и пошел дальше.
А я сделал несколько шагов и оказался на длинной-предлинной ленте эскалатора, которая долго везла меня, оберегая от толчков, и в конце концов выплюнула в явно небольшом городе.
"Но это не Марсель", -удивился я.
"Марсель – 16 километров", – гласил дорожный указатель. Рядом с ним не было никаких лозунгов типа: "Превратим Марсель в образцовый капиталистический город".
И никаких плакатов, кроме разве что одного, многократно повторяющегося: на нем была изображена красивая дамская задница и рулон пипифакса. Все это вместе рекламировало туалетную бумагу.
Какой-то темнокожий человек с голым торсом тут же продавал бесчисленное множество очков, рядом с ним была выставлена шеренга разных баночных и небаночных прохладительных напитков и пива. Предательски запахло жареным мясом.
Я достал записную книжку и стал заносить в нее первые впечатления. Впрочем, пока их было не так уж много.
Непривычным было все-таки то обстоятельство, что меня никто не встретил. Так я еще никогда не путешествовал. Обычно, когда едешь в командировку – писать фельетон в Саратов или в Уфу – кто-то из местных властей обязательно тебя встречает, да еще и на автомобиле. Привычка, а она вторая натура! А тут пойди, пройдись пешочком, на голодный желудок. А куда идти? В Марсель? А как потом оттуда в Париж, не пешком же – это чуть ли не восемьсот километров!
Можно было, конечно, взять напрокат машину, всего-то 20 долларов в сутки, доехать на ней куда угодно, а там бросить в любом подобном же пункте проката, но... долларов у меня не густо.
Может быть, остаться в таком случае в аэропорту, провести время здесь, и как по капле воды об океане, составить свое представление обо всей Франции по нему?
Русский человек любое дело начинает с перекура, и я стал было прикуривать предпоследнюю свою советскую сигарету, но тут же ко мне подошел некто и что-то спросил. Я понял только слово "сигарет", произнесенное по-иностранному и протянул ему пачку с последней сигаретой – чисто русское милосердие. Он взял, в России бы последнюю не взяли, поблагодарил, закурил, но вдруг закашлялся и, дико посмотрев на меня, бросил сигарету, затоптал ее и страшно выговорил два слова: "Ноу наркотик", делая ударение на последнем слоге в последнем слове.
Так я потерял последнее родное в этом чужом мире – сигарету.
Как я провел вечер, записывал впечатления, как вникал во все франкоговорящее: уличные беседы, междометия, вывески – описывать теперь не имеет никакого смысла, поезжайте – сами увидите, это все само собой разумеется. Никуда я не пошел и тем более не поехал в тот вечер, а твердо решил утром же отправиться в Марсель автостопом (в Европе, в отличие от Бибирева, я слышал, он бесплатный – если по пути) и вернулся в здание аэропорта, где до двух часов ночи смотрел настенный телевизор, и к означенному часу (а куда деваться?) принялся вдруг даже понимать кое-что из того, что из него говорят дикторы.
И тут же на скамье в большом зале я задремал, инстинктивно прижимая к себе свой российский рюкзак, которому было так же неловко среди европейского барахла, набросанного по всему залу, как мне – иностранцу – среди чужих.
16 августа
Рюкзак мой проснулся первым и упал мне на ногу.
Упал он от неожиданности: проснувшись, увидел рядом стоящий кофр таких гигантских размеров, что обалдел и от этого свалился.
Обладатель кофра обратился ко мне со сна. И он, и я только проснулись, оба были взлохмачены, но, несмотря на неординарность ситуации, я сообразил: он обратился ко мне с вопросом на явно славянском языке. Поэтому нет ничего удивительного, что я его почти понял.
Для подтверждения своей мысли он взял мою руку за запястье и, указывая на часы, сделал международный знак руками, обозначающий подсчет денег. Трудно предположить, что он просто вздумал вдруг почесать большим пальцем указательный и средний.
Нет, часы я ему не продал, хотя искушение было сильным. Но кое-как разговорился, и результатом нашей беседы стало его почти непреодолимое желание в противном случае продать мне свои. Но и его часы мне нужны не были.
Закончилась наша высокоинтеллектуальная беседа, когда объявили его рейс и он исчез, унося свой проклятый кофр, смущавший мой скромный рюкзак.
Я вскоре вышел на небольшую площадь, не торопясь прошел вдоль озера и вдруг увидел дорожный указатель, который меня взволновал. На нем было написано, что до Экс-ан-Прованса совсем недалеко.
Почему меня взволновал указатель? Да потому, что я обожал Сезанна и, как многие, пытался ему подражать. Сезанн родом из этих мест. Кстати, рисовать меня учил, когда мне было шесть лет, художник-француз. Его звали Пьер.
Я смотрел на указатель, как смотрел бы фильм о своем детстве.
И вдруг с ужасом подумал, что никуда не спешу и что меня никто не ждет. И – захочу – пойду в Марсель, захочу – в Экс-ан-Прованс...
Пока я стоял в раздумье, подошел полицейский, о чем-то спросил, показывая мне под ноги. Я посмотрел туда же и увидел собаку с грустными глазами. Она нюхала мои брюки. Я вспомнил про оставленную в Москве свою собаку. Полицейский уже достал шнурок, чтобы увести животное, но тут я принял решение: в конце концов, если пес выбрал именно меня, то как я смогу его предать? Мы – советские, всегда покровительствуем нуждающимся в странах капитала. Я потрепал пса за холку.
Пес завилял хвостом и полез носом ко мне в рюкзак. Там кончалась выданная мне мамочкой в дорогу колбаса. Полицейский отошел. А тут подоспела хозяйка собаки. Она была полной и неряшливой, и чем-то напоминала торговок с одесского Привоза.
Пса она называла Толиком, и это показалось мне достаточно основанием для вступления с ней в контакт.
–Вы русский? – изумилась "торговка".
– Да, – сказал я, – а вы?
– Украинка, Матрена, – она делала ударение на последнем слоге.
