355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Сергей Бойко » 1991. Дивный сон. Рукопись, найденная в тюремной камере » Текст книги (страница 3)
1991. Дивный сон. Рукопись, найденная в тюремной камере
  • Текст добавлен: 5 октября 2020, 00:30

Текст книги "1991. Дивный сон. Рукопись, найденная в тюремной камере"


Автор книги: Сергей Бойко



сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

2. УВЕРТЮРА К ЖИЗНИ

Ночь июньская тлела сигаретами, – а они бежали с выпускного бала, будто хотели догнать или скрыться, но никакой погони за ними не было, и никто от них не убегал. Это летящий впереди всех долговязый Вольдемар (по кличке «Моцарт») завораживал и заражал друзей лихорадочной целеустремленностью, тянул за собой, как игрушечных на веревке, и они привычно тянулись – атлет Сергей (школьная кличка «Байкал») и щуплый Давид Рот по прозвищу «Jesus Christ Super Star».

На этот раз Волька не понимал, куда они несутся, ради чего кинули веселую компанию и каким образом можно будет оправдаться – хотя бы перед Веркой Денежкой, Олька Ништячка обошлась бы и так.

Эх, прощай школа!

Отец и сын, и дух,

и беспокойный бес,

Я сам себя тащу

Из петли в небеса.

Я все-таки взлечу,

Преодолев свой вес,

И снимутся вороны,

не доклевав глаза!

Беспокойный бес наяривал, видимо, вовсю: ноги несли сами.

Так они вылетели к железнодорожному полотну, пробежали вдоль него до шоссейного моста через реку и железную дорогу (шоссе соединяло город с загородным парком), спустились к реке, торопливо разделись и с криком и хохотом бросились в воду. И тут же остыли и замолчали, – река разъединила их. Волька от досады на себя и на весь этот бессмысленный галоп стал мощным брассом выбирать вправо, против течения, под мост и на середину. Серега держался на месте, едва шевеля руками-ногами; он успел заметить осторожные сигаретные огоньки и теперь, на всякий случай, не хотел далеко отплывать от брошенной впопыхах на берегу одежды. Давид лег на спину, раскинул по воде руки и ноги – и так, медленным крестом, начал тихо сплавляться вниз по течению, кружа себе голову звездоворотом.

…я сам себя тащу из петли в небеса;

я все-таки взлечу, преодолев свой вес…

Внезапный крик – о помощи! – снова соединил их вместе.

Серега выпулил себя из воды и первым, не раздумывая кинулся вверх, в копошащуюся под мостом темноту. Следом уже поспевал на длинных ногах Вольдемар. Давид выбрался гораздо ниже и теперь бежал по откосу, накалывая ноги, подпрыгивая и хватаясь то за пятку, то за носок.

Под высокими сводами моста три молодые энергичные женщины избивали терпеливую крепкую старуху. Ее белая в черной крови рубаха, как и белая же юбка, пузырилась и опадала парусными клочьями, а сама она утлым корабликом перелетала от одной фурии к другой, бежать не пыталась, на удары не отвечала, но держалась твердо, на помощь больше не звала – вскрикивала негромко, когда особенно сильно доставалось, сгибалась и разгибалась, прикрывая голову и другие важные части тела.

Серега с ходу ворвался в этот «бермудский треугольник», отшвырнул одну амазонку, ухватил поперек другую, – да тут третья развернулась и со всего маху шоркнула его кулаком в нос – ну кувалдой по наковальне! Весь мир вспыхнул и зазвенел.

Когда сияние потухло, молодых женщин поблизости уже не было. Ночь потемнела с лица и ощерилась багровой ухмылкой, – это выползал на небо краснеющий в последней четверти месяц. Старуха без суеты полоскала прямо на себе свою изодранную рубаху. Серега зашел по пояс, холодил разбитое лицо смоченным носовым платком. Кровь не унималась. Вокруг бродил, сострадая и переживая от бессилия помочь, тонкий во всех отношениях Давид. Волька с глубокомысленным видом стоял над своей одеждой, не одевался; стоял, стоял – да как вдруг повалился навзничь, как захохочет!

– Дурак ты! – обиделся на него гнусаво сквозь платок Серега.

Тут прыснул неожиданным смешком Давид, а Серега захлюпал носом, но не засмеялся, затаил обиду, и Давид почувствовал это и поперхнулся. А Вольдемар был уже спокоен, – сел, обхватив колени, уставился на ползущий месяц и спросил громко:

– Слышь, старая, а за что это они тебя?

– А за гаданье-предсказанье, – без определенной интонации отозвалась старуха басом.

– Это как же? Не сбылось, что ли? Обманула?

Старуха вышла из воды, отжала на себе лохмотья и неторопливо подошла к Вольке, встала над ним. Волька с удивлением отметил, что хоть и была она во всем светлом, а все равно казалась черной – темнее ночи, прямая и крепкая, как железнодорожная шпала.

– От чего же – не сбылось? – усмехнулась она. – Сбылось. Точь-в-точь!

– И что же ты им такого наколдовала?

Старуха уселась рядом, переспросила как бы для разгону:

– Наколдовала-то?

И вдруг закричала:

– Эй, паря, кончай кровь лить! Вылазь на починку. Вот так.

Серега без разговоров повиновался.

– А наколдовала-то? Да на что человек способный? Угадать да помочь. Не боле. Не Господь. Раз угадал – значит, предвидел, ясновидящий. А кто помог – остановил или подтолкнул – тот заклятье положил, колдун. Ну, как там дела, паря?

– Действительно! – приподнялся на локте Серега. – Перестала!

– Ну и славно. Руками-то не тронь. Полежи еще чуток. Вот так. Молодец. Послушный. Далеко встать даст – послушание-то.

– А сама-то ты колдунья или ясновидица? – не отставал Волька.

– Ишь, прыткий! Перемешано в жизни-то. Слово – оно двояко действо имет. Вот скажу какому: помрешь завтра! А он возьми да и помри. Что это будет, как по-вашему?

– Стечение обстоятельств? – предположил несмело стоящий в мокрых трусах Давид.

– Как же! – усмехнулся Волька. – Сама его и кокнула потом.

– Есть доля в твоих словах, – согласилась старуха. – А быват-то как? Скажу: помрешь! Да токо просто так – кому ни попадя – тако слово не брякну. У каждого есть свой кровоток в душе. И если подойти внимательно, то и знать сумешь, где там у него место узко. На то и бей! Вот так. А уж какому дам это мое слово – тот и почнет его думать и переживать. День, ночь, день. А к тому-то вечеру, Бог даст, и опрокинется-а!!!

Старуха заорала-захохотала так, что месяц оборвался с неба и пошел рябью у берега, под мостом эхо запрыгало, а у возвращавшегося из загородного парка дежурного троллейбуса слетели токоприемники с проводов, и рассерженный водитель долго не мог установить их на место.

– Слово – оно всегда магическу силу имело! – отсмеявшись, заявила старуха. – Токо позабыли люди. Обтелепали слова. Брякают, что ни попадя. Вот слова-то и стали пусты и звонки, как скорлупа без ядрышка. И не смогут таки орехи силу иметь. Не взрастут – ни хмелем, ни беленой. Позабыли. Воздух токо сотрясают. Однако, некоторы помнят! – усмехнулась старая и огладила свою бывшую рубаху. – Сами помнят и другим поминают. Для науки. На том и спасибо живет!

Старуха церемонно поклонилась в темноту за рекой, в сторону загородного парка.

– Да за такую науку морду бить надо! – поднялся на ноги Серега.

– На женщин руку поднимать нельзя, Серый, – с притворным нравоучением в голосе вздохнул Волька. – Их обнимают и целуют. Я их никогда не бью – западло!

– И я тоже, – сказал Давид и пламенно застеснялся.

– А ты их и не целуешь, – заметил ему Вольдемар.

– Ну почему же? – смутился Давид.

– Этого я не знаю.

– Хватит! – вдруг повысил голос Серега. – Договорился, Моцарт! Я, я, я! Что ты издеваешься? Что ты нас сюда затащил?

– О-го-го, паря! – хохотнула старуха. – В силу входишь. Самостоятельности захотел? Давай, давай! Ты своего добьешься. Но не больше.

– А вы думаете, этого мало? – сухо и вежливо поинтересовался Давид, жалея Серегу и от этого без труда преодолевая свою перманентную застенчивость. (Себя он не жалел никогда – и зря!)

– Не петушись, легонький, а то на кресту кукарекать придется, – добродушно осадила его старая. – Это ведь кому как. Да и не бабы то были, обезумевши с горя, а разъяренны с досады ведьмы. А досада, как жалость, быват высшей пробы. Это когда к себе самому направлена.

Волька вспомнил Верку-Денежку и Ольку-Ништяк – и согласился со старухой про досаду, но вслух сказал:

– Да они такие же колдуньи! Чего ж им досадовать было? Они же все наперед знали!

– Вот бес суетливый! – старуха даже расстроилась за Вольку, словно тот в чем-то не оправдал ее надежд. – Успокоишься ты когда-нибудь? Ведь так всю жизнь просуетишь! И меня изведешь.

– Вот ты мне и скажи: успокоюсь я или нет?

– А куда ты денешься! – произнесла колдунья сочувственно. – Токо пойдет у тебя жизнь год за три, пока успокоение не наступит.

– О-го-го! Три жизни проживу. Ну, спасибо, ведьма! Порадовала выпускника средней школы! Ну а этим выпускничкам что наколдуешь?

– Мне не надо, – заскромничал Давид.

– Да что колдовать-то! – воскликнула старуха, светлея в темноте лицом. – Молодо-зелено! По вам читать можно – как в букваре: буквы крупны, слова просты. Смотри – и всю вашу жизнь рассказывай, все так и будет…

Тут она запнулась, будто на столб налетела, и добавила негромко:

– Пока друга сила не встрянет. Как нонче.

– А что – сегодня? – встревожился Серега.

– А то, паря, что тебе тут по носу щелкнули!

– Тоже – событие! – фыркнул Волька.

– А ты не фырчи, не фырчи, – осерчала бабка. – Вы все, почитай, плюшку эту мягку получили. Каждому она костью встанет! Да не сейчас. Потом. – Старуха понизила голос. – Время они ваше разбили. Хотя и не убили до конца. Часы токо попортили. У кого вперед побегут. У которого отставать зачнут. А чьи-то вовсе станут. И тако быват. Часто даже. Это и не смерть хотя, токо еще хуже, на мой-то резон. Нету хуже, когда от времени своего отколупнешься.

Ведьма замолчала, – и все тоже на минуту замерло: ветер в листьях, вода в реке, гитарные перезвоны и магнитофонный кашель, звонкие голоса ребят и девчонок, собиравшихся вместе встречать рассвет. Когда старуха встала, – все сдвинулось и пошло: дыхание, голоса, звуки; захлопотала крыльями по реке, крикнула птица; нетерпеливая по своему руслу разжурчалась вода; чистые звезды полез гасить жадный до слабых месяц; на холме, в городском сквере, звякнула обо что-то, застонала, разламываясь, гитара; взвизгнула и захохотала глупая деваха, и ей с готовностью ответил восторженный юный самец. Приближалась счастливая пора самостоятельности и свободы.

– Начала за здравие, а кончила за упокой, – укоризненно заметил Волька. – Нехорошо, старая! Как тебя звать-то?

– Дак это жисть! – печально и тихо воскликнула та в ответ. – Сперва родился-обмочился. Потом житуху пробытовал… А кличут меня Василиса Премудрая – в одном веселом месте… А тут и смертушка – долгожданна-негаданна. Так всегда и шло – с грустью пополам. Из этого люди – самы печальны посреди животного мира. Потому как себя сознают – в жисти этой, жисть эту саму, ну и смерть, конешно. Оттого и страдание по земле. Да не всяк это чует. Токо уж когда носом-то в гробову доску ткнется – в ум-то и входит. Ан поздно! Так что, живите, как…

И не договорила, увязла голосом в наступившем, казалось, со всех сторон сотрясении земли и гуле подземном. Это налетел, будто с неба свалился, грозный товарняк, застонал воем страшным под шоссейным мостом. Так приближалось их первое утро свободы: грохотало и лязгало – колесами, рельсами, сцепками; извивалось – длиннозадо и стовагонно.

Короче – когда Волька захотел уточнить, отколупнулась ли от времени сама старуха, вдруг обнаружилось, что той и след, как говорится, простыл. Был человек – и нету. А может, и не было вовсе? Такая, вот, причудливая мысль посетила всех троих одновременно – Вольку, Серегу и Давида, – и они переглянулись, но друг перед другом не признались в ту минуту, стояли и смотрели – бледные и голые в седых рассветных судорогах…

Бледные и голые в седых рассветных судорогах, они стояли на берегу – Давид, Волька и Серега, – а мимо бежала вода, пузырчатая и веселая, быстротекущая по верху – как сама жизнь в свои семнадцать лет, – но темная и глубоко бесконечная в этом вечном течении от истока к устью, – и Давид, талантливый в душе художник, все это почувствовал и сказал так:

– Знаете – странная мысль: чтобы попусту не суетится в этой жизни, надо почувствовать себя бессмертным.

Подумал и добавил:

– Хотя бы условно.

3. Рождество (Необыкновелла)

«В начале было Слово…»

Кто сказал? Неправда! В начале было Ощущение.

Хорошо. Лежу. Или сижу? Или стою? Одним словом – нахожусь. Худая темнота едва способна удерживать крупинки тепла. Больше никаких ощущений. Можно только думать. Не о том, кто я и где я, – этого нет. Причина одна: нет меня самого, и я не могу знать о том, чего еще нет. Я – думаюсь! Я сам – мысль. И я перетекаю, ударяюсь в мелкие камешки ассоциаций, меняю направление.

– Ты признайся, ручеек,

Как найти дорогу смог.

– Я на то и ручеек,

Чтобы не искать дорог.

Хорошо!

В меня впадают другие ручейки-мысли. Я впитываю их, становлюсь больше и сильнее, мне становятся понятны преграды на моем пути, я вижу глубже и шире. Но все равно бегу извивисто и прихотливо, не сосредоточенно. А потом сам впадаю в большую реку! Я купаюсь в ее волнах, беззаботный младенец. Эта река называется «я-человек». Она принимает меня. Я весь – в ней. Но и она – во мне. И мы вместе стремимся к общему устью, за которым – океан по имени Жизнь. Но на свободном нашем пути встают болота, тухлые водохранилища и плотины. И я начинаю опасаться: хватит ли сил, достанет ли терпения? И вдруг предчувствую: достанет! И воспоминание – эта встречная волна океана по имени Жизнь – догадку превращает в уверенность: так уже было!

Я вновь добегу до устья, прикоснусь к океану – и на краткий этот миг увижу весь свой путь разом: от первой капли и песчинки на ее пути до океанского наката. В случайном увижу предопределенное; в очевидном – уродство несомненности; обрету способность извлекать гармонию из хаоса и повергать в прах незыблемые кристаллы аксиом. Я замкну цикл бытия и на краткий этот миг сам стану истиной и… позабуду обо всем!

Так это случалось прежде. Так это будет происходить всегда, когда я-мысль буду изрекаться в я-человеке. Какие-то частички сохранятся в памяти, как эти крупицы тепла в темноте; я чувствую их – но ими не согреться!

А сейчас – новая волна океана пришла ко мне с известием: каждый человек – Вселенная! Поэтому часы его идут только с присущей им одним скоростью. И другой проживает за три года полные тридцать или даже девяносто, когда один в свои шестьдесят не вспомнит ничего отраднее вчерашней пакости. И умереть в тридцать три как бы насильственной и мученической смертью – может статься! – прекрасно достойный и единственно возможный способа завершить свой жизненный цикл, из я-Вселенной перейти в я-Жизнь и я-человек и, наконец, в я-мысль. И так все это может удачно сложиться, что люди посчитают тебя необыкновенным и уверуют, а их потомки день твоего рождения положат началом нового летоисчисления и будут весело праздновать его в конце каждого года. Что ж, неплохой способ отметить достойного, но…

Приближается Время!

Надо быть готовым…

Другие готовятся к смерти. Это не составляет труда. Мне надо приготовиться к Жизни!

Это мучительно трудно. Ведь я могу оказаться в любой точке времени и пространства, даже одновременно в разных местах или единовременно в одном месте несколько раз. Ведь я – мысль! Откуда мне знать, кто меня подумает и где я появлюсь на свет? Это откроется мне только в момент истины – и тут же канет в забвение. Только миг я буду чувствовать, знать и понимать все!

Чаще и ощутимее накатывают встречные волны океана – моя память из будущего. Они говорят мне теперь: в миг смерти, как и в миг рождения Жизнь откроется тебе – это будет один из ее подарков: с рождением тебе даруется Жизнь, со смертью – ее Смысл! Итак…

Я есть всяко время и место.

Я – везде.

Я – есмь!

Двери моей темницы падают. Сыплется труха, вспыхивает солнечными искрами, вонзается в лицо. Грубый голос внятно поминает всех своих святых. Меня подхватывают и выволакивают наружу.

От яркого дня я слепну. От боли не ощущаю своего тела. Запахи дурманят до тошноты. Вот я и появился на свет!

Меня кладут на душистую землю, лицом вниз. Наваливают на спину тяжелое, – от чего становится трудно дышать. Первое ощущение собственного тела, – это меня начинает бить озноб.

– Что трясешься, жидовская морда? – слышу я над собой. – Замерз? Потерпи чуток. Сейчас согреешься.

Дружный хохот ласкает мой слух.

Меня поднимают. Я прикручен к столбу. Веревки натягиваются, – и когда кажется, что сейчас мои плечи выскочат из суставов, я упираюсь задом в прибитую заботливой рукой перекладину, как бы сажусь на нее верхом. Хорошо!

Столб ударяется о дно готовой для него ямы, – и я чуть не слетаю со своего места. Меня с терпеливой заботой возвращают в удобное положение. Спасибо!

Я чувствую, как закрепляют столб, набрасывая в яму острые камни. Столб становится продолжением моего тела. Камни царапают его, когда их начинают трамбовать. Они сжимают меня своими шершавыми и холодными лбами.

Надо потерпеть.

Меня все еще бьет дрожь. От нее я снова сваливаюсь, и снова меня возвращают на место и ради простоты и надежности, – я понимаю: в моих же интересах! – привязывают к столбу туловище. От этого становится не совсем удобно, потому что теперь, перехваченный на груди веревкой, я не могу, как это делал прежде, наклоняться вперед, чтобы не ломать вывернутые за спину и закрепленные довольно высоко руки. Я не знаю, как сообщить об этом своим доброжелателям, потому что говорить как следует еще не научился. Но тут один из них догадывается о моих затруднениях я немного ослабляет узел. Благодарное тело отваливается от столба.

Слезы умиления заполняют мои полуслепые от дневного света глаза. Какие… Какие все-таки люди… Внимательные! Добрые! Отзывчивые!

Умытый теплотой заботы и собственными слезами я прозреваю. Гримасой, взглядом, дрожью – всем своим видом! – я тороплюсь выразить моим благодетелям признательность. На худой конец – пытаюсь уловить их взгляды. Но голова моя бессильно свешивается вниз, – и я вижу только собственные грязные телеса, ссадины на коленках да кучу мусора под столбом. Люди добрые!..

По правде, других я и не встречал в своей жизни. Ведь я практически родился здесь, на столбе. С ним у меня связаны самые первые и яркие впечатленья. Я, конечно, понимаю, что не все люди такие, как мои покровители, – я не наивный! Мне просто повезло. А если бы нет? Что стало бы со мной? Страшно подумать!..

А что это за мусор внизу? Щепки, палки, бумажки? Надо прибраться, а то вдруг кто-нибудь посторонний увидит такой беспорядок и составит о нас превратное представление…

Ax, вот оно что! Просто эти люди складывают под столбом костер для тепла. Что ж, спасибо, самое время! А то солнышко что-то совсем не греет сегодня. Вот и дымок полетел игривой завитушкой вокруг столба…

Как же хорошо жить на белом свете, дорогие товарищи!

4. БРАТОСОЧЕТАНИЕ

– …странная мысль: чтобы попусту не суетиться в этой жизни, надо почувствовать себя бессмертным. Хотя бы условно.

– А я и так три жизни проживу. Мне хватит! – заявил Вольдемар. – Ты, Додик, эту мысль лучше товарищу Сергею подари.

– Дарю, – скромно преподнес Давид свой подарок.

– Не требуется! – буркнул в ответ Серега.

– Не слышу вашего спасиба, сударь! – подставил ухо Волька.– Или наука не впрок пошла? У нашего робингуда насморк?

– Отвали, а? Не надоело?

И Серега отошел к одежде и принялся натягивать брюки.

– Ты чего, Серень? – подошел к нему Давид и тоже стал одеваться. – Он же пошутил. Он же сам из-за Ништячки с Денежкой бесится. Ты тоже пойми.

– Ну, давай теперь кидаться на всех из-за этого, – проворчал Серега примирительно.

А Волька, глядя на него, ощутил, как в нем самом стремительно нарастает удивительное и непривычное чувство – нежность, первый и последний раз в жизни (этакая испепеляющая нежность) – к Сереге, Давиду, к самому себе, ко всему миру – настоящий взрыв! Это чувство срочно потребовало новых, более достойных объектов приложения, и бедный Волька обвел мокрыми глазами просыпающийся окоем, достойных не обнаружил и от бездействия и неприложимости чувства задохнулся. Безжалостный воздух ворвался в его легкие, попытался разодрать их, взорвать недостойного, и, если бы такое произошло в ту минуту, Волька – честное слово! – почувствовал бы облегчение и радостно умер. Но этого не произошло. Выгоревший изнутри, он раздвинул во всю ширь свои длинные жилистые руки и с диким ревом бросился на своих друзей. Он схватил их за неготовые к борьбе выи, повалил и устроил «куча-малу»…

…Потом они братались, вскрывая себе вены кончиком острого волькиного самодельного кинжальчика и смешивая кровь в найденной здесь же склянке (волькина идея братания заключалась в поочередном выпивании перемешанной крови).

– Разметает нас теперь житуха-бытуха! Растеряемся и позабудем друг друга! – опечалился Серега после акта братосочетания.

– Не боись! – отозвался Вольдемар. – Как разметет – так и вместе сметет! Мы же пыль на ветру.

А Давид выступил поэтическим подвывом:

– Мы скованны узами дружбы! Мы цепи готовы порвать, покинуть узилище это и одинокими стать.

А Волька вскочил на ноги и заорал:

– Долой все чувства! Кроме самых чистых! Самых искренних! Самых сильных! Все, все, все! Кроме направленных к самому себе!

А старуху Василису в это время вели под руки по Вокзальной улице двое ласковых санитаров, и машина «скорой» тихо катила следом. Печальный и скорбный, дом психиатрической лечебницы был здесь же, на Вокзальной, – грязно-желтый пятиэтажный куб за бетонной оградой. Всю короткую июньскую ночь санитары потратили на розыск несчастной, пока случайный донос не вывел их на нее, – и вот теперь, усталые и довольные, они, с чувством исполненного, предвкушали близкий отдых и крепкий чай. Пациентка была хорошо известна (не первый раз совершала свои выходы в город) и за ее поведение можно было не тревожиться…

Солнце уже покрестило все городские и загородные верхушки, а Серега, Давид и Волька все еще сидели на берегу. Когда Волька закурил и к нему потянулись прикурить-побаловаться бледные от бессонницы друзья, – в этот самый момент волькиного плеча коснулась горячая ладошка:

– Не угостите?

Над Волькой склонялась, выпрыгивала грудью из своего платья, сжимала сердце и останавливала дыханье, спелая – как абрикос на рынке… – нету слов, Господи!

Сигарета выпала изо рта Вольки, а сам он вскочил на ноги. (Друзья его остались безучастны к этому внезапному явлению!)

– Сигаретой не угостите?

– Да-да, пожалуйста!

– И огоньку.

Спичка поломалась.

– Дайте я сама.

– Нет, что вы!

Еще одна спичка!

Прелестница рассмеялась, отобрала коробок, коснувшись божественно-жарким пальчиком помертвевшей ладони Вольдемара, прикурила, возвратила спички в парализованную руку, отошла, села, расправила платье на своих плавных ногах.

– Врешь, колдунья! – прошептал Волька. – Жизнь – другая! Она – вот!

И он шагнул к ней и сел рядом. А она, чуть обернувшись, пришлепнула его игриво-любопытным взглядом и спросила:

– Вода холодная?

– Что? Да! То есть, нет! Самый раз водичка! Очень хорошо для купания.

Волькина Жизнь затушила сигарету, сбросила босоножки, поднялась, потянулась – ласковое домашнее животное! – и произнесла:

– Отвернись, мальчик.

Волька кивнул, продолжая оглаживать ее восхищенным и круглым взглядом.

– Отвернись, говорю! Я без лифчика.

Волька с трудом отлепился, посмотрел на ребят – на свою далекую теперь, прежнюю жизнь – и возмутился: эти придурки не обращали на НЕЕ никакого внимания, лишь пускали дым и о чем-то негромко переговаривались!

Секунда, всплеск и – никого!

Волька вскочил, метнулся к воде – нету!

Секунда, две… пять!

Его Жизнь вынырнула на середине реки и стала забирать вправо, против течения, под мост.

Волька бросился следом.

– Эй, мальчик, а сил-то хватит? – обернулась, крикнула и рассмеялась она.

– Не боись… девочка… за тобой… хоть на дно!

– Смотри не захлебнись!

Она снова засмеялась, оставляя после себя возбудительное эхо, и повернула за мостом в узкую мелкую протоку, на берег не вышла – легла на перекате, ухватилась за ивовые низкие ветви, притянула их, спрятала свои ленивые, как у кошки, глаза, потянулась на мелководье всем телом, мерцая и маня поплавками грудей.

Волька закружил на месте, не решаясь приблизиться.

– Не холодно? А то согрею! – засмеялась Его Жизнь, наслаждаясь этой нерешительностью. – Боишься?

Волька не боялся. Он еще не успел ничего испугаться в своей семнадцатилетней юности (и не испугается еще очень долго). Он волновалася. Хлебнул воды и закашлялся.

Красавица не переставала смеяться. Ей было забавно и волнительно с таким немногоопытным кавалером.

Волька подплыл, подполз и лег рядом. На грудь старался не смотреть, но слеп краем глаза от ее сияния.

Смеяться она уже не смеялась – улыбалась только, покачивая ветки над головой. Не так уж она была молода и неопытна, чтобы прогнать с перепугу этого школьника, но и не «старуха страшная», чтобы совсем потерять голову и не соблюсти известную дистанцию в отношениях. Она играла.

Она играла – а Волька увязал в ее медовых глазах восторженно и обреченно, как по весне жизнью пьяная пчела в ярком и душистом цвете – тонул, захлебываясь небывалым желанием, которое вдруг стало смыслом всего…

Он накрыл дрожащей пальцами рукой один из ее мячиков-поплавков и притопил его, упругий и податливый, в прохладной струе. Сам он раскалился и трепетал – и вода вскипала вокруг него крутым кипением, и Его Жизнь почувствовала и не отвергла это кипение. Она выпустила гибкие ивовые хлысты из рук, и они больно саданули Вольку по щеке. Она положила свои плавные руки на его плечи и притянула его на свою грудь. Поцеловала так, что задохнулась сама. Застонала, срывая с обоих последние глупые одежды. Вольке стало мгновенно стыдно, но стыд этот тотчас пропал в ее умелых руках, губах, движениях, в ее ископаемом лепете и глазах, теряющих сознание.

Игра кончилась…

Потом кончилось все…

Последовавшая вслед за тем метаморфоза оглушила Вольдемара. Он с удивлением и отвращением почувствовал себя обманутым – опорожненным жадно, до самого донышка (кем только? – вот в чем вопрос!) и отброшенным в грязь за ненадобностью. Он взирал пустыми темными глазами на мир, и трудные мысли толклись в его голове.

…Зачем она мне и кто, эта чужая женщина?

…И это было то, ради чего живут и умирают?

…И это – все?!

В груди образовалась бесчувственная полость, из которой тянуло ледяными токами разочарования, стыда и досады. Когда женщина вновь потянулась к нему, неудовлетворенная и горячая, Волька оттолкнул ее. Он отпрянул на глубину, глотая воду и воздух, бросился на спину течению, торопясь уйти к прежнему себе, чистому и юному, но уже предчувствуя тщетность этой попытки, – так далеко заплыл он на этот раз… как никогда!

…Вот тебе и год за три – как на войне!

…И это – жизнь?

…А что же тогда – жизнь?

Да ведь это – часть ее! – пришла вдруг неожиданная мысль. Без этого мир половинчат, лжив и вороват…

В такт гребкам мысли и чувства продолжали безостановочное движение, а траченное неожиданным концом юное тело постепенно восстанавливало свою потенцию. Волька плыл – и наполнялся новым состоянием и сознанием этого состояния. Живу! – хотелось уже кричать. Все-таки живу! И он закричал, ударил по воде руками и захохотал. И это был не щенячий восторг раннего утра, но настоящая радость осознания полноты жизни. Так казалось…

Когда он доплыл, мужская гордость уже переполняла его до самых малиновых ушей. Он триумфатором вышел на берег. Давид и Серега очумело приветствовали его вставанием. Вольдемар, «совершенно» голый, прошествовал к своей одежде и принялся натягивать брюки.

– Что, мужика никогда не видали? – вещал он громким голосом. – Ну? Все в порядке, братаны!

– И… что? – почти испуганно начал Давид, – ты с ней… ее…

– Не убил, не бойся! Даже не ранил! – подмигнул Волька.

– А как же… Денежка?

Волька замер.

– А что? Мужские дела!

Он внимательно посмотрел на приятелей.

– Болтать будете? Не советую! Ну? Пошли, что ли, балаболки?

И вновь радостное и неудержимое, как падение, чувство захлестнуло его, и он воскликнул:

– Эх, братаны! Кровь наша общая! Живем!!!

И Вольдемар перешагнул через платье и босоножки первой своей в мире женщины, заметил – и не обратил на них никакого своего сочувственного внимания. Зашагал по откосу широко и размашисто.

– У тебя брюки сзади промокли, – едва поспевая за ним, проговорил Давид.

– Фигня! Высохнут.

– И рубашка испачкалась.

– Где?

– Вот. На плече.

– И хрен с ней!

Давид нетерпеливо дернул Вольку за рукав.

– Да не беги ты! Расскажи… Как это… Ну… Здорово было? Не страшно?

Волька остановился, насмешливо посмотрел на вопросительного и смущенного Давида, на хмурого Серегу.

– Братва! – сказал. – Об этом не говорят. А не спрашивают – эт как пить дать! И вы не болтайте.

– Да ты что, Воль? – обиделся Давид. – Могила!

– Ну и лады!

И Вольдемар обнял друзей за плечи и повел дальше в гору.

– Все там будем! – заверил он, довольный сам собою.

Давид улыбнулся смущенно, красна девица, а Серега вывернулся из-под волькиной руки и пошел самостоятельно, шаря под ногами неустойчивым взглядом. Еще весной он познакомился на танцах в Доме офицеров с этой молодой женщиной, увлекся слегка, встретился несколько раз без особого успеха – и расстался без сожаления. Тем удивительнее показалась ему неожиданная теперь боль в груди – обида за себя и ядовитая ненависть к обоим, Вольдемару и Маринке, будто они вероломно и коварно предали его. И никакие доводы рассудка не могли успокоить его разбушевавшиеся чувства…

И вдруг Волька остановился:

– Стоп!

Все замерли.

– Тихо!

– Что такое?

– Тихо! Вроде, зовет!

– Кто? Кого?

– Ого! Нас. Всех. Хочет.

– И что?

– Пойдем!

– Да ты что, Воль?

– Струсил, Додик?

– Я? Нет, но… У меня же Ритуля.

– А ты, Серый?

– Без меня!

– Струсил?

– Думай, что хочешь, а я не пойду.

– Ну и дурак! Всех же зовет. Не слышите, что ли? Серега! Влюбился? Черт с тобой, влюбчивый! Супер-стар, ты идешь?

– Странно все это как-то… – пробормотал Давид и смущенно пожал плечами и вдруг решился: – А пойдем, будь что будет! Надо же когда-то и начинать…

Вольдемар и Давид побежали обратно к реке, а Серега остался стоять. Постоял, постоял – и тоже начал спускаться следом за уже бывшими одноклассниками…


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю