Текст книги "1991. Дивный сон. Рукопись, найденная в тюремной камере"

Автор книги: Сергей Бойко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

3. …И ПРОСНУЛСЯ!!!

Вокруг была непроницаемая темнота и духота, но это не смущало, потому что я лежал, думал, анализировал и мог ВСПОМИНАТЬ.

Никогда раньше не видал таких убедительных снов! Причем ситуации, люди и даже места действий были мне совершенно незнакомы, за исключением Вольдемара, с которым мы еще в детстве водили дружбу, а потом учились в университете, и у нас даже были какие-то общие дела. Но ведь он жив-здоров – это раз! Во-вторых, я никогда не боялся его. И самое интересное: что это за Мария за такая? Лица я толком не запомнил, но знаю наверняка, что она не была ни одной из прежних моих подружек…

А почему так темно? Не во сне ли я опять? Говорят, бывает: просыпаешься от одного кошмара, чтобы тут же очутиться в другом. Надо себя ущипнуть: если будет больно, значит это не сон. А если не будет? А почему так душно?

…Сергей срывает с лица полотенце и садится в постели, отбросив одеяло. Это тюремная камера. Сопят и храпят во сне заключенные. Утро. Бледнеет дежурная лампочка над дверью. Шконка Сергея в глубине камеры, у окна, на нижнем ярусе. Стукает, открываясь, кормушка на двери, и громкий голос врывается в помещение:

– Подъем!!! Трудовые резервы…

Камера отвечает сопением и храпом. Сергей вздыхает:

– Дивный сон!

Ложится и закрывает глаза.

4. ТЕАТР И МИФ

Был теплый воскресный день сентября. Мальчик Вольдемар играл с ребятами в войну на стройплощадке, среди остатков бетонных плит, груд кирпича, поломанных дверных обналичек и оконных рам. Строительство вступило в завершающую фазу отделочных работ, но и они не велись в тот день по причине выходного. Сторож отпустил приятеля, убрал посуду и закуску и теперь удовлетворенно дремал. Помех игре не было.

Видимо то, что никаких реальных помех и угроз «партизану» Вольдемару не было, он переполз через рельсы еще не убранного крана, подобрался к груде битого кирпича, выбрал осколок по руке, прикинул расстояние и швырнул свою «гранату» в окно первого этажа.

Звон стекла разбудил сторожа. Он вскочил на ноги, заметил ребят и закричал страшным со сна голосом. Ребятня бросилась наутек.

Волька остался лежать на своем месте. Он видел, как носится сторож, безуспешно пытаясь поймать кого-нибудь, как ребята ловкими перебежками покидают строительную площадку, как суетится друг Сергей на бетонных плитах, не решаясь прыгнуть вниз. Сторож тоже заметил его. И тут Сергей прыгнул. Он, наверное, зацепился ногой, потому что перевернулся и упал навзничь. И не смог подняться. Даже не попытался. Это очень удивило и разозлило Вольдемара и он крикнул:

– Серенька! Дурак! Спасайся!

Но ни сторож, ни друг Сергей не обратили на этот крик никакого внимания: Серенька лежал, а старик стоял над ним. Вольдемар вышел из своего убежища и подошел, изображая из себя постороннего. Но сторожа обмануть было невозможно, и уже через секунду он крутил Вольдемару ухо, ругался матом и все время пытался узнать, – мальчик никак не мог понять, что именно.

– За что? – дышал на него сверху сторож. – Ты думаешь, гад, ты стекло разбил? Ты меня под монастырь подвел, сукин сын! За что мне все это? Полному кавалеру Славы! Отвечай – за что?

Волька морщился от боли, но не кричал, скулил потихоньку, чтобы не привлекать внимания, чтобы никто не заметил его унижения. На площадку уже заглядывали взрослые, подъехала карета «скорой помощи», и постанывающего Сергея на носилках отнесли в машину.

– Скажешь, нечаянно – да? – не отпускал Волькино ухо сторож.

– Не!

– Что – не? Специально? Хулиганил?

– Не, дяденька! Пусти, больно. Чтобы взаправду было. Как жизнь!

– Что – взаправду?

– Чтобы страшно. Как война. Чтоб взаправду.

– Ах, чтоб страшно? Чтобы как война? А потом – дяденька, пусти? На-ка выкуси! Раз так – отвечать будешь по законам военного времени!

И сторож за ухо потащил Вольдемара со стройплощадки.

– Куда вы меня?

– Куда, куда! – передразнил сторож. – К стенке!

Он вывел Вольдемара на траекторию улицы и пинком отправил в полет. Волька совершил посадку около палисадника, осознал свободу и ощутил радость и облегчение.

Понять и оценить по достоинству Вольдемара могли бы только трое: прославленный театральный мыслитель К. Станиславский, философ имени, мифа и числа А. Лосев и юный филолог Ф. Ницше, – других не знаю. (Миф – это магическое имя истории.)

5. ПРАЗДНИК

Государственный праздник. Весной или осенью – сейчас уже трудно сказать, да это и неважно, если стоит хорошая погода, а люди хотят радости и веселья, и препятствий этим порывам нет никаких.

Одно из праздничных мероприятий проходило на городском стадионе. Стадион был устроен в низине, и юный пионер Вольдемар еще с лестницы, спускавшейся к трибунам, увидел на беговой дорожке битву былинных витязей с врагами и заторопил родителей.

Город был древний, с памятниками и традициями, посещаемый кинематографистами разного рода, и подобные действа нередко веселили затосковавшего в труде горожанина.

На богатырей они опоздали: когда они занимали свои места – в самом низу, прямо перед барьером по беговой дорожке неслась тачанка, запряженная тройкой вороных, за ней скакали на непослушных конях «буденовцы», а следом выкатил неторопливый зеленый броневик с человеком наверху. Уже так называемые «буденовцы» произвели на искушенного знаниями Вольдемара удручающее впечатление: лошадь одного почему-то все время норовила идти боком, другая понесла своего ездока прямо на зеленый газон футбольного поля, остальные перепугано шарахались от громогласных трибун и громкоговорителей и припадали на задние ноги…

«Броневик», подрагивая своей фальшивой броней, приближался к Вольдемару. На «броневике» стоял мужчина, неудачно загримированный «под Ленина». Волька отчетливо разглядел его бугристый «лысый» парик, нарумяненные щеки, и кривящиеся от напряжения, как бы ухмыляющиеся губы. В протянутой вперед руке мужчина мял свой огромный картуз. Волька готов был сгореть со стыда за такого «Ленина», когда, в довершение всего, мотор спрятанной в зеленую фанеру машины неожиданно заглох, и она остановилась прямо напротив Вольки. Мужчина при этом клюнул всем телом вперед и чуть не сверзился вниз…

Волька сорвался со своего места, перелез через ограду, выскочил на беговую дорожку и встал перед автомобилем.

– Вы! Что вы тут – клоун? – закричал он мужчине на «броневике». – Вы никакой не Ленин! Уходите отсюда! Ну? Уходите же!

Вольдемара поймал за руку милиционер и возвратил родителям, опешившим от невероятности и конфуза. Отец отвесил Вольке подзатыльник и с чувством произнес:

– Ка-кой по-зор!

Не имея сил сдерживаться, Вольдемар зарыдал так безудержно и горько, как только может человек в самом безвинном детстве. Слезы душили маленького пионера, он кашлял, пускал сопли, и никто не смог бы успокоить его в этот миг.

Броневик тронулся, наконец, с места, и победная карусель на беговой дорожке возобновилась.

Мама повела рыдающего Вольдемара со стадиона – мимо киосков, где мужчины угощали женщин и друг друга вином и пивом, а детей мороженым, мимо продавцов воздушных шаров, накачивавших свою продукцию чистым водородом из специальных автоматов, мимо всего праздника, наверх, не давая сыну оглядываться назад, потому что по беговой дорожке продолжала катить невообразимая для юного театрала по фальши и уродству кавалькада лицедеев, а ненавистные трибуны приветствовали ее криками «ура!»

Заболоцкий-Поэт сказал:

«И жизнь трещала, как корыто,

Летая книзу головой».

Об остальном он сообщил нам так:

«Мир призраков колеблет атмосферу…

Плывут прозрачные фигуры испарений…

Когда болеет разум одинокий…

И в обмороке смутная душа…»

6. БОЯЗНЬ ГЛУБИНЫ, НЕ ОСВЕЩЕННОЙ ДНОМ

Прикосновение к плечу…

Как в детстве: ты бежишь, а тебя кто-то догоняет, догоняет, ты уворачиваешься – раз, другой… «За одним не гонка, человек не пятитонка!» Но в жертву выбран именно ты. Помните? Или тебя ищут. «Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана: буду резать, буду бить, – все равно тебе водить!» Детские забавы…

Обыкновенное прикосновение к плечу…

Как мы любили пугать друг друга в детстве! Рассказывали жуткие истории в темноте – и с воплями набрасывались друг на друга в самых страшных местах повествования. У меня получалось пугательнее всех, потому что я дотрагивался тихонько, змеевидно – и только потом орал во всю глотку…

(А теперь? Кого я пугаю? Или кто это – меня? Меня?! Ведь я – Вольд! (Не Волька и даже не Вольдемар). Меня знает Россия, Кавказ, Казахстан! А этот городишко – бывший полигон – пасынок диких степей, принял за родного и подчинился! Кто?! Меня?! Может?! Напугать?!)

Обыкновенное прикосновение…

холодных мокрых пальцев…

БЕСПРИЧИННОГО СТРАХА!

Ну и что? И что? Чего это я так разволновался? Первый раз, что ли?

Не первый…

БЕСПРИЧИННОГО?

Как же! Себя пытаюсь обвести вокруг собственного пальца! Страх мой причинен и конкретен, как электрический ток. Только признаться в этом или – упаси Бог! – назвать его вслух…

Упаси, Господи, назвать его вслух!

Как рукой – за оголенный провод! Вдарит – и не оторваться, не сойти с места. Пока солнце не рассосет это жирное в копоти небо за окном, пока не вольется в кровь жиденькое слабительное утро… Если, конечно, дожить до утра.

Никого нет. Кухня и ночь, стол и табуретка. И иллюминация по всей квартире. Я сижу лицом к окну. И я уже Вольд, а маленький маменькин Волинька. На столе раскрыта – не знаю, про что – мучительная книга и стоит бутылка без ничего. Пить и читать – одинаково противно и бесполезно. Испробовано все: чтение, кутежи, авантюры… Холостая пальба! Трата сил и времени. Суммы, брошенные на ветер, смутили бы моих дельцов. Но они не знают – или догадываются, но помалкивают, прикидывая, как меня обуздать: замочить без разговоров или все-таки побеседовать, наставить на путь истинный? Но их планы совершенно не волнуют меня. Я не страшусь покинуть этот мир. Противно только, если ангел смерти явится в виде ублюдочной рожи, которая будет знать о твоей жизни лишь то, что ей пришел конец…

Тужится морозом холодильник, – а за распахнутым окном бесчинствует душная ночь.

Ничем реальным меня не запугать…

Стоп, машина! Задний ход. Оголенный провод!

Уговариваю себя, чем могу: сладкими воспоминаниями, грубыми насмешками над собой, глубоким вздохом и громким стуком (это я роняю единственную в этом доме книгу, невозможно толстую для чтения, но вполне пригодную для такого шумного падения).

Как бы хотелось, чтобы всякая нечисть существовала на самом деле – черти, домовые, гномы… Чтобы по-настоящему, а не в моем воспаленном…

Стоп!!! Высокое напряжение. Не влезай – убьет!

Но поздно: сдвинулось, поползло…

Озноб – от затылка до копчика! Сам я занозой, булавкой, кнопкой вдавливаюсь, впиваюсь, ввинчиваюсь в табуретку. Голова закипает. Ни встать, ни повернуться… Длинная-предлинная секунда! Чем дольше она тянется, тем страшнее оглянуться. Но еще ужаснее сама неподвижность, потому что страх заполняет каждую клетку, каждую полость в теле. Всю эту секунду я жду, что кто-то выпрыгнет из-за подоконника с пугающим криком или змеевидно дотронется сзади до шеи ледяными пальцами, или притаился в коридоре и только и ждет, чтобы я…

Но ведь там никого нет!

Нужно встать и проверить.

Но зачем? Я ведь и так знаю: никого!

Или проверить?

Или я просто боюсь встать?

Но ведь все они, мои пугала, живут лишь в моем воображении!

Господи! Я знаю: это – наказание. Но не может же оно быть пожизненным?!

Опять вру!

МОЖЕТ! Потому что я заслужил его…

Секунда прошла…

Самый страшный страх всегда сзади, за спиной. Чтобы его прогнать, лучше всего оглянуться. Ну? Давай!

Я себя очень заставляю оглянуться.

Как бы мне хотелось в этот миг, чтобы толстые стены плотно окружали меня, и чтобы потолок – над самой макушкой!

Я медленно поворачиваю голову…

В КОРИДОРЕ!

НЕ ГОРИТ!

СВЕТ!

Я не мог его выключить! Я каждую ночь провожу при полной иллюминации! Дело в том, что я боюсь своего воображения, но я никогда еще не видел его картин, кроме как во сне. Неужели началось?!

СЕ

–РД

–ЦЕ!

Как оно замерло и прыгнуло к горлу – сердце…

Там – в темноте прихожей – кто-то поднимается мне навстречу, вырастает чуть ли не до потолка! Я делаю шаг. Мы идем друг на друга. Какое у него страшное лицо! (Именно такого я больше всего и опасался!) Да кто же это?! Шаг. Еще…

Передо мной стоит мертвец: таращит глаза и скалит зубы. И в этом мертвеце я вижу САМОГО СЕБЯ! Вот оно – самое страшное! Началось! Таким я стану после смерти…

Резиновая пауза. Тянется, напрягается, дрожит и тоньшает. Сейчас лопнет. Сейчас…

Самообладание покидает меня, кулак снизу наискось рубит зеленое рыло! Пауза взрывается стеклянным звоном. Мертвец разлетается вдребезги…

Зеркало – это было лишь зеркало, никакой ни фантом, выпрыгнувший из моего подсознания! – зеркало разбилось…

Теперь я могу свободно говорить, рассуждать и даже заигрывать со своим страхом.

Радостная эйфория придает мне храбрости. Я хожу по квартире, безбоязненно выключаю и включаю свет, зализываю раненный кулак, ввинчиваю новую лампочку в прихожей, на место перегоревшей (обращаю внимание на факт утомления осветительных приборов от каждонощной перегрузки). Решаю завтра же прикупить еще дюжину новых ламп. Возвращаюсь в кухню и с удовольствием достаю из холодильника непочатую бутылку. Она моментально покрывается влажным жемчугом. Выпиваю стакан. Расслабляюсь. Теперь можно. Хотя до утра еще далеко. Позволяю себе поразмышлять.

Как же легко жилось раньше, катилось шумно, весело, рискованно, пузырилось шампанскими брызгами, катилось, катилось – и вдруг ухнуло в бездну!

Маргарита!

Вот оно!

Наказание за все.

Расплата.

Жил себе нелюдь, зверь зверем. (И хорошо же жил!) Очеловечился – в слизь, в тварь, в мразь! Неужели нормальный человек – такой?

Невероятно!

Вольдемар – размазня!

Железный Вольд – слизняк!

Куда ты подевался, ненаглядный?

Вот и осталось тебе – бояться собственного страха, своих больных фантазий, глубина которых не освещена ничем!

«За одним не гонка…»

Об этой гонке прозой заявил Максимилиан Волошин, поэт:

«Великая русская равнина – исконная страна бесноватости. Отсюда шли в Грецию оргические культы и дионисические поступления; здесь с незапамятных времен бродит хмель безумия… „Имя мне – легион!“ – отвечает бес на вопрос об имени… Перегонять бесов из человека в свинью, из свиньи в бездну, из бездны опять в человека – это значит только способствовать бесовскому коловращению, вьюжной метели, заметающей Русскую землю…»

А другой поэт, Заболоцкий, сказал:

«… И вымыслы, как чудища сидят,

Поднявши морды над гнилой осокой…»

ГЛАВА ВТОРАЯ

1. ВОЛЬД (tragoedia)

В большущей комнате собрался полумрак; сквозь дыры в шторах свет украдкой залезает и застывает на многочисленных бутылках на полу, по столикам и пуфикам, роялю и каминной полке (плохие репродукции из Босха наклеены на зеркале каминном). Камин давно угас. В углах застыли тени. Топорщится засохшим лопухом огромная фарфоровая ваза; над ней, как тяжкий грех, нависла люстра, запрятанная в кокон черной тюли. Колючки лопуха-репейника и пыль – повсюду.

Убого выдержанная в таком болезненном, но неслучайном стиле (я бы назвал его «Infernal», если можно), вся комната неискренне мертва, и только сабля и старинное ружье выламываются из бутафорской смерти, предполагая действие и смерть не «понарошку», – и над широкой низкою лежанкой они висят (подчеркнуто не украшая стену) функционально, как над ванной полотенца.

Расположился на лежанке Вольдемар. На белокаменном лице его застыли (в антиномическом слияньи) страх и ярость – стремительность бушующего вала, закованного в ледяном торосе. Он кутается в шелковый халат и смотрит на стоящего перед его лежанкой Шмагу, щекастого и крепкого мужчину. Тот улыбается и произносит:

– На крытке отказняк крутой.

От этих слов лед трогается, нарастает ярость, но Вольдемар пока еще молчит, а Шмага продолжает говорить улыбкой алой:

– Серый в отказе. В завязку уходит. Работать он больше не будет. Хочет…

– Не будет со мной? Или ни с кем? – перебивает Вольдемар.– Ну? Шмага!

Шмага неопределенно крутит толстыми пальцами, и Вольдемар повышает голос:

– Да говори ты! Не тяни!

Шмага подбирается, но улыбаться не перестает, отвечает развязно:

– Во-об-ще! С крытки передают, завязать решил.

Вольдемар усаживается по-турецки.

– Ну и дурак, – констатирует он и добавляет коварно: – А может, не дурак? А, Шмага?

Доверчивый Шмага делает полшажка вперед и говорит с преданным наклоном:

– Можем попугать. Пока не откинулся. Ребятки там есть – готовы и ждут команды.

– Значит, так.

Вольдемар взмахивает руками, от чего рукава халата взлетают до плеч. Сжимает кулачищи, упирает их в колени и начинает говорить, тихо-тихо и очень медленно:

– Серый – мой друг. Тебе из-за бабок не понять, да этого и не требуется. Но все мы – и ты в том числе, – мы ему очень сильно обязаны. Он за всех нас свой срок доматывает. Через четыре месяца откинется. И пусть живет. Как считает нужным.

И добавляет с плохо скрываемой яростью:

– Понял? Меня? Гнида!

Шмага оскорбленно выпрямляется. Улыбочка та же, но взгляд недобрый. Вольдемар с сожалением замечает ему по поводу такой реакции:

– Значит, не понял…

А Шмага – простая душа – цедит сквозь зубы, не ведая опасности:

– Да пошел он! Паскуда! Попадется мне…

– Что-о?!

Вольдемар подается вперед, и Шмага отшатывается, как от удара, но Вольдемар достает его властным:

– Стоя-ать!

И Шмага замирает, шепчет бледной улыбкой:

– Ты чего, Вольд?

А Вольдемар окончательно выходит из себя, таращит на бедного Шмагу свои глазищи и орет:

– Стоя-ать!!! Боя-аться!!!

Но Шмага уже подавил испуг. Он начинает говорить предостерегающе, хотя и с запинкой:

– Не… надо так, Вольд. Всему есть предел. И тебе, между прочим, тоже… предел!

– Бес-пре-дел!!! – рычит Вольдемар.

Он вскакивает на ноги, срывает со стены ружье и без подготовки стреляет в Шмагу. Тело отлетает к двери. Красное веером ложится на стену. Комнату заполняет пороховой дым. Вольдемар бросает ружье и идет к окну, но не успевает он отдернуть штору, как в комнату кто-то осторожно заглядывает. Вольдемар оборачивается и говорит:

– Уберите тут. Развели… понимаешь… грязь!

Двое парней вытаскивают тело и принимаются за уборку: вытирают стену, собирают бутылки и колючки. Когда один из парней оказывается поблизости, Вольдемар перехватывает его руку с початой бутылкой, тянет, почти стонет – «Да дай же сюда!» – припадает к горлышку и пьет, пока не исчезает вся влага. Он снова собирается открыть окно, но снова не успевает отдернуть штору: в комнату проходит сутулая от лет старуха в темном платье, останавливается и произносит басом: «Вольдемар!» Вольдемар вздрагивает от ее мощного голоса, но не оборачивается, спрашивает:

– Ну что, Василиса, очухался там этот Шмага?

– Волик, ты его чуть не застрелил! – укоризненно басит Василиса.

– Что значит – чуть?

– Он-то очухался, но говорит… Да оно и так видать… Глаз ему краской вышибло. Загустел краплак. Давненько не шутили, Волик. А тут – ты, без проверки. Мог бы и застрелить. Загустел краплак-то!

Вольдемар оборачивается к старухе, говорит с досадой:

– Загустел? Черт! Что врач? Кто краску готовил? Удавлю! Ничего доверить нельзя.

– Краску-то я сама готовила. Дак это когда было-то, Волик! А что – врач? Отморгался глаз – все! А этот… Шмага… грозится…

– Что-о? Я ему погрожусь! Глаз, говоришь? Дай ему пару штук, чтоб не ныл. А не то я сам пойду… Он у меня и ослепнет и оглохнет!

– Не надо. Что он тебе? Нельзя людей обижать, Волик. Дай пятьдесят.

– Это не человек – Шмага!

– Все мы люди, Волик.

– А, старая песня! Иди, Василиса, без тебя тошно.

– Все еще убиваешься? Поделом. Маргарита того стоит.

– Замолчи, старуха. Я ее не неволил. Сама пришла.

– Дурак! Кого обмануть решил? Сама! Дак и потом – сама! И муж ее – сам!

– Молчи! Ведьма… Иди! Умоляю… Ну?!

Вольдемар выхватывает из ножен саблю и замахивается. Старуха отстраняется и замечает строго:

– На кого руку подымашь!

Вольдемар опускает саблю.

– Прости, Василиса. Уходи.

– Ладно. Только за Шмагой целая банда. Дай ему полста. Не обижай. Мне за тебя спокойней будет.

– Спокойней не будет. А с бандой пора кончать.

– Не теперь. Ублажи сначала. Он ведь – дрянь-человек.

– То-то же. Ладно. Дай, сколько хочешь, только убирайся!

– Иду уже! Ишь, разошелся, говорун…

Когда старуха Василиса уходит, Вольдемар принимается крушить саблей все, что попадается под руку. Отшвыривает саблю. Пытается распахнуть окно. Рвет ручку. В конце концов окно распахивается, и за ним оказывается обыкновенный городской пейзаж с высоты пятого этажа: большая улица большого города, вдоль дороги сидят черные сугробы, идут и стоят на перекрестке люди, грязные автомобили льют грязь на ретивых и осторожных и друг на друга. Падает мокрый снег с дождем. Начало весны.