Текст книги "Музей шкур"

Автор книги: Сергей Носачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Лес

роман

Растение – посредник между небом и землёю.

Оно истинный Прометей, похитивший огонь с неба.

Похищенный им луч солнца горит и в мерцающей

лучине, и в ослепительной искре электричества.

Луч солнца приводит в движение и чудовищный

маховик гигантской паровой машины,

и кисть художника, и перо поэта.

К.А. Тимирязев

Часть первая

Ретроспектива

Задребезжал телефон. Никишин сполз с дивана и уткнулся лицом в пол. Ковролин, в пятнах, вонял ногами и всем когда-то упавшим и пролитым на него. Было бы здорово оставшись дежурным хоть раз проснуться от бьющего в окно солнечного света и нежелания спать дальше. Но это значило бы, что ничего не случилось, а это само по себе неплохая новость. Он представил себе этот сюжет: «Спешу сообщить, что ничего не случилось». И размеренное течение улицы за спиной. Было бы забавно выдать такое в эфир. Телефон продолжал звонить. В корреспондентской он был один и кроме него трубку было снять некому.  Все современные технологии не могли сделать этот трезвон приятным. Точнее, какую мелодию не поставь, на третий раз она начнет раздражать. Странно, что с мобильными всё иначе. Никишин покатался по полу, корчась, словно в припадке, резко растянулся и несколько раз ударил затылком о пол. Последнее, видимо, окончательно привело его в чувство, он поднялся и снял трубку.

– Спал? – без особого интереса осведомилась Катя и не дожидаясь ответа затараторила. – У тебя выезд. Группа уже ждёт.

– Кто?

– Володя и Миша.

Хоть здесь повезло. Миша был одним из немногих операторов, с которым можно было без лишней нервотрёпки и длинных подробных объяснений снять что угодно и именно так, как нужно.

– Куда едем?

– Лесозёрск. Там эпидемия какая-то! Может даже помер кто! Если подснимешь – вообще шик! Постарайся, – восторженно проговорила она. Никишина передёрнуло. Чем сочнее материал, тем лучше. Аналитика осталась в прошлом. Теперь они мотаются по городам и весям в поисках историй, которые выжмут из зрителя побольше эмоций. Стало противно.

– Какая-то мутная история. Туда приехали московские врачи, всех местных отправили по домам. В общем, сам там разберёшься. Тебя ждёт главврач тамошней больницы. Он всё расскажет. Эксклюзив – все дела. Так что дуйте пулей. Контакты в выездном.

– Лесозёрск…Это же чёрт знает где!

– Ну, извини, – Катя повесила трубку.

«Оттрахать бы тебя разок хорошенько. Может, повежливее станешь».

Никишин поплёлся в туалет умываться.

Миша разулся, сунул под голову кофр со светом и проводами, и растянулся на заднем сидении. В такие моменты Никишин завидовал его месту – на переднем так не разляжешься: ремень острым краем вечно  впивается в шею, и солнце жарит как сумасшедшее. Но ездить впереди было престижнее. Это было место старшего группы. К тому же, Никишину нравилось ездить на машине – всю жизнь для него это было роскошью. У родителей едва хватало денег на то, чтобы прокормить их с сестрой – о покупке авто никто даже и не думал. А когда Никишин повзрослел, стал самостоятельным, он быстренько обзавёлся собственным безденежьем. Фактически машина была служебной, но стоило репортёрской заднице Никишина коснуться сидения, как авто становилось его собственностью, пусть только на несколько часов. Личный водитель только усиливал эффект этой уютной иллюзии. Спал в пути он редко. Каждый раз в дороге он жадно таращился в окно на быстро сменяющиеся пейзажи и виды, на бесконечное полотно асфальта, поедаемое колёсами и бампером. Поначалу он любил высунуться навстречу ветру, как теперь делают разве только собаки, но от этой привычки пришлось отказаться – гул и сквозняк будили Мишу и раздражали водителей. Но это нисколько не умаляло впечатлений от каждой, даже недлинной поездки. Пилить до Лесозёрска было порядочно. Высказанное Кате неудовольствие было необходимостью: нельзя давать понять, что работа тебе в радость, иначе будут заставлять работать больше. Так что Никишин был чертовски рад убить сутки, не меньше!, на эту поездку.

Стало жарко. Через прозрачное лобовое стекло солнце свободно проникало в салон. Ноги и живот порядочно взмокли. Ровный асфальт быстро кончился, и тихоокеанским лайнером их автомобиль закачался на волнах колеи и залатанных выбоин. Володя завёл привычную песню про всё разворовавших чиновников: «Скоро и тот, что есть снимут – на даче дорожки отсыпать. Пидарасы». Всё это приятной колыбельной бережно опускало Никишина в вязкий омут дремоты. Голова безвольно упала на натянутое гамаком полотно ремня безопасности, и Никишин заснул.

Машина остановилась. Никишин, разбитый от второго за день пробуждения, решил не открывать глаза сразу. Он изнывал от жары. Пока он спал солнце старательно выжигало его через слишком прозрачные стекла. Во время длинных поездок репортёр проклинал запрет на тонировку. Он несколько секунд осваивался в пропотевшем горячем теле, свыкался с липкой одеждой и взглядом изнутри проводил полную диагностику мякиша, в которое за часы сна превратилось тело. Изо рта определенно натекло слюны на плечо. Мочевой пузырь раздулся и готов был разорваться под давлением двух ремней – брючного и поясной части ремня безопасности. Зад, ноги, спина, шея и даже затылок – все затекло, онемело. Стоит ему сейчас двинуться, по всему телу огоньками гирлянды запляшут колкие электрические разряды. Кроме того, разрушится барьер, термический купол, накрывший его, и станет холодно. Никишин как никогда понимал сейчас детей, капризничающих со сна. Просыпаться дерьмово. Но обмочиться в машине не хотелось. Кроме того, после многочасовой сауны хотелось попить и покурить. Он нехотя открыл глаза.

– Приехали, – констатировал Володя очевидное. Подобное раздражало Никишина, но водитель деликатно дождался, пока Никишин проснется. Поэтому он промолчал.

– Дай выездной.

Никишин вылез из машины. Они стояли в асфальтированном лесном коридоре, запертом чёрными с редкими прутьями воротами и пристроенной к ним будкой пропускного пункта. Ворота были словно набраны из копьев, по центру каждой створки блестел гербовой щит – эмблема каких-то там войск. Никишин сделал гимнастику и побежал в кусты. Закончив со срочным, он спокойно закурил и заглянул в машину.

– Подъём, – безжалостно крикнул он всё ещё спящему оператору.

Деликатничать не было смысла – Миша просыпался легко и сразу. Это Никишину в нём тоже нравилось.

Выездной дожидался его на сидении. Никишин нашёл номер главврача и позвонил.

– Андрей Витальевич? Добрый день. Меня зовут Алексей. Да, верно. Стоим перед воротами. Отлично! Спасибо.

С обоих концов сквозного коридора КПП синхронно вышли боец – открывать ворота, и крупный невысокий мужчина – навстречу телевизионщикам. На Седове была жилетка; из-за неё он больше напоминал заядлого бильярдиста, чем главврача даже уездной больницы. В такую жару только строгий дресс-код может заставить нормального человека ходить не в шортах и футболке, а в брюках, рубашке, да ещё и жилете сверху. Но когда Седов подошёл ближе, Никишин понял, что дело не только в одежде – цепкий взгляд, вроде блуждающий, но сосредоточенный, слишком широко распахнутые глаза, легкая полнота, походка – во всём этом не хватало наглецы и вальяжности руководителя.

Вертикальный шпингалет ворот протяжно царапал по асфальт. Никишин вдруг разом понял, что за тема его ждёт. Внутри него что-то лопнуло и расплескало неясное ожидание тоски и чужой непонятной боли. В такие моменты он мечтал работать в программе про природу и животных, где всё вокруг – идиллия. Задвижка ворот звонко встала в свой паз. Путь был открыт.

Подошёл Седов. Они пожали руки. Никишин кивнул на машину.

– Садитесь. По пути введёте в курс дела. А то я немного не в теме, – извинился Никишин.

– Не могу, – покачал головой Седов. – Сейчас должны ещё подъехать.

Никишин разочарованно посмотрел на Седова.

– Вы же обещали нам эксклюзив.

– Мне очень жаль. Я никогда раньше не контактировал с журналистами. Позвонил на несколько каналов. Не знал, кто приедет. Подстраховаться решил. Ситуация серьёзная.

– Ясно, – Седов не выглядел виноватым. Никишина это задело. – Вы с нами потом поговорите?

– Да, конечно. Вы пока поезжайте, расставляйтесь. Я сейчас ещё одну машину встречу и подойду, – он наклонился к водителю и объяснил, куда ехать. – Ещё раз извините.

– Ничего, – ответил Никишин не поворачиваясь. – Поехали.

Никишин не любил коллективные съёмки. Среди других журналистов ему было неловко. Он был дипломированным инженером и в журналистику попал скорее случайно. У него набрался немалый опыт, и плохим репортёром назвать его было нельзя. Но в окружении многоопытных коллег Никишин чувствовал себя подделкой: моментально пропадала уверенность в себе, он терялся и не мог задать ни одного толкового вопроса.

 Перед больницей толпились местные вперемежку с журналистами. Некоторых из коллег Никишин знал. На входе стояла вооружённая охрана. Из разговоров стало понятно, что к роженицам уже несколько суток никого не пускали. Женщины просто исчезали в роддоме – даже к окнам не подходили. Местных врачей отправили в бессрочные отпуска. Всё это напоминало сюжет второсортного американского фантастического боевика: странный карантин, секретные министерства, полуврачи-полувоенные захватывают власть в городе. В глухом Лесозёрске подобное выглядело театрально и неправдоподобно. Выходит, Седов и не думал устраивать им какой-то эксклюзив. Журналисты должны были устроить осаду, которая вернула бы главврачу власть.

Никишин взял несколько интервью у папаш и отправил Мишу набирать сочных кадров «митинга». Сам встал в стороне.

Кто-то из уставших от неизвестности отцов уже успел рассадить окно.

– Подснял? – подскочил к оператору Никишин.

– Нет конечно! – с удивлённой улыбкой ответил Миша.

– Обидно. Неплохо бы рассадить ещё одно. Для кадра.

Миша пожал плечами и пошёл работать дальше.

Из здания вышла женщина. Она выглядело неприятно и странно, словно человека нормального размера затолкали в пресс для утилизации автомобилей и ужали в половину. Все камеры уставились на неё.

– Это совершенно неприемлемо! Вы же взрослые люди, а окна бьёте – сказала она с напускной строгостью, словно журила школоту. На глади стеклянных дверей за её спиной полыхало оранжевым заходящее солнце, – Ситуация сложная. Вы прекрасно помните, что недавно у всех вас брались анализы. Мы преждевременно сочли их «чистыми» и решили, что ничего не случилось. Сейчас мы считаем, что первичные результаты исследований крови были непоказательны. Эта субстанция, пыльца, – она не повлияла на взрослых. Мы считаем, что ваши организмы стали своего рода инкубаторами. Фактические изменения могут проявиться у этих детей.

Толпа, спаянная из отцов и журналистов, загремела выкриками. Никишин поморщился – у происходящего была какая-то предыстория, о которой нужно будет не забыть разузнать.

– Представьтесь, – раздалось за плечом Никишина. Никишин оглянулся и узнал репортёра первого канала: бойкий, нагловатый, привыкший к чиновникам.

– Маслова Татьяна Сергеевна, Министерство здравоохранения.

– Расскажите подробнее, о каких анализах вы говорите?

– Это закрытая информация.

– Как это повлияло на контактировавших?

– Пока мы не можем подвести какой-то итог. Но – повлияло.

– Это заразно?

Седов следил за интервью Масловой с каким-то напряжённым удовлетворением. Как-будто чужой мужик порол его сына у него на глазах.

– Заразно? Нет. Скорее всего нет.

– Тогда к чему карантин, – вмешался в пресс-конференцию один из отцов.

– Карантин – мера предосторожности. Необходимая. В прошлый раз исследования были проведены халатно. На этот раз мы хотим все трижды проверить, прежде чем делать выводы и заявления. Так что отправляйтесь по домам. В течение нескольких дней мы всё выясним, и тогда вы встретитесь с женами и детьми. Не волнуйтесь!

Никишин не слушал – он зачарованно разглядывал лицо Масловой, пытаясь в нём разобраться. Правильно залегающие морщины и продуманная мимика должны были сделать её физиономию добродушной, но то ли был какой-то рассинхрон между движениями лица и словами, то ли чего-то не хватало… Было ясно – Маслова врёт.

Он встрепенулся. Нужно было хоть что-то спросить. Да, он будет выглядеть глупо, но если не спросит – покажет себя бесполезным идиотом. Хотя, кто тут на него смотрит? А шеф с него спросит…

– А если выяснится, что волноваться всё же есть о чём? – наконец собрался с духом Никишин.

Маслова поморщилась. Её оплывшее лицо зашевелилось, как закипающая манная каша, но хозяюшка тут же прикрутила внутреннюю конфорку и вернула лицу спокойную строгую доброжелательность.

– Когда выяснится, тогда и будем думать. Лишать родителей их детей я не собираюсь. Но – всё будет зависеть от результатов исследований.

– Как себя чувствуют матери?

– Почему матерей не подпускают к окнам?

Маслова вздёрнула брови.

– Вытолкайте из себя трехкилограммового человека, и я посмотрю, как вы будете подскакивать к окнам из-за каждого крикуна. А большинство наших пациенток родили двойняшек. Кроме того, из-за скоротечности беременности организм не успел перестроиться подготовиться к родам. Поэтому сейчас женщины чувствуют себя хуже, чем могли бы. Страшного в этом ничего нет. Повторюсь, это лишь результат аномальных процессов, ставших стрессом для организма. Все роженицы быстро приходят в норму. Скоро вы сами сможете в этом убедиться.

– О каких аномалиях идет речь?

Маслова кого-то искала взглядом в толпе. Никишин проследил направление и увидел Седова. На его лице читалось то же, что и у чиновницы, сосредоточенное напряжение. Он тоже видел в этом вопросе опасность.

– Очень много близнецов. Практически девяносто процентов девушек, – Маслова сделала паузу, ища способ избежать ответа. – Кроме того, срок беременности несколько короче обычного.

– Насколько? – снова выкрикнул Никишин.

– Короче. Большего сказать не могу. Вы можете узнать у родителей – они стоят рядом с вами. Правда, не уверена, что им стоит говорить об этом. Это может привлечь к их проблеме излишне много внимания.

Маслова горделиво оглянула стушевавшихся папаш, стремительно крутанулась на коротких мощных каблуках и скрылась за дверями больницы.

Интервью с Седовым и родителями мало что прояснили. Несколько месяцев назад произошла то ли какая-то авария на комбинате, то ли природный катаклизм. В Лесозёрск нагнали всевозможных комиссий, но ничего не нашли. А теперь произошло то, что произошло. На трехминутный сюжет и без этих подробностей наберется.

– Ну что, едем?

– Не знаю, – пожал плечами Никишин и растёр виски. Как со всем этим быть? Толком ничего не сняли – суета какая-то. Вопросов больше, чем ответов. Показывать такое – мало толку. Борьба за власть в Лесозёрске? Мусор. День впустую.

Они стояли на парковке перед больницей, окружённые машинами других съёмочных групп.

– Давай отпишем стендап, пока не стемнело, – вмешался в тишину Миша. – С накамерником убого будет.

Никишин вгляделся в сумеречное небо. Свет уходил. Ещё немного и они не успеют нормально отсняться.

– Да непонятно, что стендапить, – завёлся было Никишин, но тут же стих. – Щас. С мыслями соберусь.

Запищал мобильный. Звонил Костя.

– Вот щас и узнаем… Алло.

– Вы ещё там?

– Да.

– Есть что стоящее?

– Феерии никакой, но что-то выжать можно. При желании. Московские оккупировали больницу, поставили автоматчиков на входе, но всех уверяют, что банальный карантин. Вроде живенько, но что к чему толком не ясно.

Костя выдал свое коронное «бу-бу-бу» – эдакий музыкальный выдох, иллюстрировавший якобы глубокие и серьёзные размышления. Никишин живо представил себе уморительную физиономию шефа, раздувающего щёки, и широко улыбнулся.

– Ладно, сворачивайтесь.

– Да мы и собирались. Отстендапимся и поедем.

– Не надо. Материал не пойдёт.

– Как?

– Никак. Материал не пойдёт. Звонили из Минобороны. Первый даст коротенько, без подробностей. Остальным – хер.

Никишин удивился. Теперь материал казался более, чем важным. Пусть он не журналист, но правила он знал: если историю хотят замолчать – за ней нечто настолько стоящее, что просто необходимо дать её в эфир.

– Бля, Кость! Я не работаю на Минобороны. Я журналист. Если они так обосрались, значит надо давать!

– Ты меня не слышишь? Я тебе сказал – сматывай удочки. И не надо мне тут всё это. Сказано нет, значит – нет. Журналист… Журналист – это дипломированная проститутка. Запомни. То, что ты не раздеваешься, не значит, что тебя не имеют.

Ответственность. Он не был настоящим журналистом. В первый месяц работы, пытаясь понять, что можно, а чего нельзя, Никишин прочел негласный этический кодекс. Это не было законом, скорее, сводом советов по уходу за совестью. Неэтично было что-то скрывать и замалчивать. Но всегда приходилось. В поисках идеального кадра приходилось «отрезать» от картины мира лишнее. Но сделать это нужно было так, чтобы с одной стороны не показать неправду, но с другой – не показать всё. Почти как фотограф. Только фотографы – художники, а журналист – беспристрастный наблюдатель. Теоретически. Никишину стало тошно от самого себя.

– Что, зря прокатались?

– Ага. Костя… – Никишин беззвучно прошевелил губами несколько эпитетов. – Достало. Как будто мы холуи.

– Да хорош нагнетать. Расслабься. День, конечно, жалко.

Никишин прикинул, как прошёл бы день без поездки – ничего особенного. Перевалился бы с конторского дивана на домашний и спал.

– Не нагнетаю. Напрягает, что сто человек решают, что можно рассказывать, а что нельзя. Как с детьми. Мутят что-то. Знаешь – помалкивай. А не знаешь – крепче спишь.

Проблема была не в неизвестных цензорах – тут Никишин иллюзий не питал. Дело было в Косте. Шефа не тяготила необходимость подчиняться и беспрекословно выполнять; больше того – он искренне считал, что так должны поступать все. Когда в кишечнике гибнет вся микрофлора, врачи делают пациенту «подсадку кала» – буквально пичкают его чужим дерьмом. И тамошние бактерии множатся и распространяются. Вот и Костя решил сунуть в голову Никишина горсть дерьма в ожидании, что оно приживётся…

Никишин вдруг вспомнил, что именно Костя дал ему три года назад кодекс этики, и окончательно сник.

– Не знаю, по мне – пусть делают, что хотят. Деньги платят, работа есть – уже хорошо. Они там знают, как лучше. Меня не учат, как мне работать, чего я их учить буду? – водитель ткнул хмурого Никишина в плечо. – Не переживай. Завтра ещё что-нибудь снимем.

Володя завёл машину. Остальные тоже потихоньку снимались и разъезжались – видимо, до них их «Кости» тоже довели распоряжения руководства.

– Едем? – Володя стронул машину, и они покатили обратно. Никишин постарался заснуть, чтобы избавиться от ощущения отчаянного бессилия.

Часть вторая

1

В полумраке холла разглядеть в глазок лицо визитера было невозможно. Но это было и не нужно. В двухметровом широкоплечем Никишин легко узнал Старика.

– Кто? – для формы спросил Никишин, и, не дожидаясь ответа, щёлкнул замком.

– Ревизия, – на пороге стоял шеф. Его обычно аккуратная борода сейчас больше походила на растрёпанного серебряного кота, вцепившегося в лицо этого великана.

Никишин подтянул трусы и приоткрыл дверь, пропуская шефа в квартиру.

– Проходи на кухню. Штаны надену.

Одевался второпях, не включая света, из-за чего ноги никак не хотели лезть в штанины. Ситуация немного нервировала. Никишин давно усвоил: для журналиста спокойный крепкий сон – привилегия и мечта. Но Старик… Спонтанность не в его характере. Чтобы он заявился среди ночи, должно действительно «случиться». Фёдор Саныч всегда был непробиваемым: военкором прошёл несколько войн и пяток серьёзных вооруженных конфликтов. Это было уже лет двадцать назад, но боевое прошлое шефа не выпарилось до громкой строчки в резюме, вечно хмурой мины и шрама на правой ляжке. С окопных пор Старик «ловил радио» Вселенной – чувствовал её пульсации на квантовом уровне. Никто толком не понимал, как работает его внутренний сканер. Да и какая разница? Главное – в редакции практически не случалось авралов и «нужно ещё вчера». Шеф умел предугадать. Без конкретики, конечно. Обычно, просто говорил что-то вроде: «Егоров, задержись сегодня на часок-другой…» И если такое случалось – обязательно что-то происходило. У новичков от этого волосы на спине дыбом вставали. Да и сам Никишин по первости видел в шефе не меньше, чем пророка. Неужели, осечка?

Никишин справился с джинсами и, щурясь, зашёл в кухню. Старик уже поставил чайник.

– Извини, что посреди ночи.

Никишин только пожал плечами и вскользь глянул на люстру. Шеф, стоящий на его кухне, в любое время суток вызывал у него только одну мысль: «Не рассадил бы плафон…»

– Дело у меня к тебе.

Тон шефа уплотнил Никишина, как холодная вода мышцу; брови мигом сдвинулись к переносице.

– Что случилось?

Старик поймал языком растрёпанный ус и чуть пожевал.

– Материал один надо сделать.

Никишин расслабился.

– А я-то здесь причём? Я же не… – Никишин не мог подобрать слова. В газете он не писал серьёзных статей – несложные, скорее художественные, чем острые истории. – Ксюха же есть. Егоров. Мы же оба знаем, что серьёзное – это не по моей части.

Старик накрыл ладонью нижнюю половину лица и нарочито длинно прогладил бороду.

– Тут деликатно надо… Разобраться.

– Тем более! Егорова хлебом не корми – дай в чём-нибудь разобраться.

– Прекрати! – шеф пристукнул ладонью по столу и добавил уже спокойнее. – Они слишком журналисты. Слишком…

Никишин поморщился. Да, он не большой мастер слова и статьи его писать никто не учил. Но «недожурналист» – это чересчур.

– Будет тебе. Не девчонка. К тому же, это комплимент. Тут дело личное… нужно по-человечески.

– Так может, сам? Раз личное?.. – обиженно спросил Никишин. Старик холодно глянул на него.

– Мог бы сам – чего я бы среди ночи попёрся к тебе?

Шеф привалился бедром к столу и стал сосредоточенно наглаживать всклокоченную бороду.

– Спросить? – не выдержал Никишин.

Фёдор Саныч снова кольнул Никишина взглядом, но тут же усмехнулся и кивнул на чайник, мол, не по-людски на ходу серьёзные разговоры вести. Чайник послушно засвистел. Никишин завернул конфорку, рассыпал по чашкам заварку и разлил кипяток.

– Да я и не знаю ничего толком, – немного смущённо признался Старик. – Сказал, жена в тюрьме. Остальное, мол, не телефонный.

Доверие шефа льстило Никишину. Его впускали во что-то личное, туда, где за бархатной портьерой в интимном полусвете происходят масонские таинства чужой жизни. Но если пройти эту комнату и выбраться в реальность – аналитик из Никишина никакой. А уж уголовка – вообще не его тема. Старик всё это знает лучше самого Никишина. Так почему? Но шеф выглядел растерянным, пожалуй, впервые за всё время, что они были знакомы.

С Федором Александровичем его познакомила бывшая, когда Никишин ушёл с телевиденья. К тому времени работа журналиста порядком ему надоела, но ничего другого он делать не умел. Несколько месяцев он безуспешно пытался найти в себе тягу хоть к чему-то. На работу корреспондента согласился от безысходности – или так, или вспоминать будни российского инженера. Газета не была пределом мечтаний. Нет телевизионной статусности. Кто сейчас читает газеты? Старики? Сумасшедшие? Поначалу думал, перекантуется пару месяцев и уйдет обратно на телевиденье. Но прошло время, а его всё не звали. Да и редакция затянула. Здесь было спокойней – материалы он писал неострые, серые. Такие не запрещают – никаких тебе сделок с совестью. К тому же, работать со Стариком было приятно. Он был из тех людей, чьего внимания неосознанно добиваешься, а добившись – гордишься. Исключительный человек. И сейчас впервые Никишин видел, что шефу нужна помощь.

– Фёдор Саныч…

Шеф вопросительно посмотрел на Никишина, но продолжения фразы не нашлось – что тут скажешь, когда всё обдуманно (не им) и решено. Поэтому оставил имя-отчество болтаться где-то под потолком кухни, а сам кивнул.

– Куда-когда?

Шеф протянул ему блокнотный листок.

– Тут адрес и разъяснения, как и что.

«Лесозёрск». Никишин внимательно посмотрел на Старика. Дело было не в его, Никишина, особенностях. Наверняка шеф запомнил, что Никишин снимал там – он любил рассказывать эту историю, когда хотел показать себя борцом за справедливость. Или это паранойя и Старик поверяет его в личное дело, которое не готов доверить другим?

Ехать нужно было чёрт знает куда. На поезде. Но дело было даже не в этом. Появляться там снова пониженным в должности – это слишком болезненный щелчок по гордости.

– Там же режимный объект…

– Тебя пропустят. Так что допивай чай и иди собираться. До вокзала доброшу, – распорядился шеф.