Текст книги "Музей шкур"

Автор книги: Сергей Носачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

2

В здании вокзала смердило мочой, как будто ей здесь регулярно мыли пол. Открытые двери и окна не помогали. Плотный дух не выветривался из помещения, а только расползался за его пределы – через турникеты к путям, видимо намереваясь заполонить собой всё. Никишин купил билет и, кривясь, заторопился к поезду.

На платформе его обдало запахом весны и горящего в топках титанов угля. Запахи расшевелили что-то в памяти. В голове мелькнули нечеткие образы – родители, летний лагерь, море. Никишин задышал жадно, словно откусывая от сочного яблока. Он попытался удержаться за воспоминания, но те как обычно ловко улизнули обратно в подсознание.

Сидячие вагоны отвартительны. Сколько не едешь, всё время пути тратишь на то, чтобы усесться более ли менее удобно, но это никогда не выходит. Повсюду телевизоры, от которых никуда не денешься. Скоро их начнут ставить в сортирах: реклама, сериалы, ток-шоу и, конечно, «информационные» программы. Он и до работы на ТВ не особо жаловал телевиденье. Оно как термоядерный синтез – могло бы использоваться для чего-то хорошего. Но плодить идиотов было проще и, в конечном итоге, удобнее. Теперь к брезгливости примешалась зависть – в каждом ведущем Никишин видел того, кем он не стал.

На этот раз повезло: вагон был пуст, квадраты экранов блестели металлическим чёрным глянцем.

«Ещё бы свет выключили…»

Никишин кое-как обустроился в своем кресле и попытался закемарить. Но как назло фантомный шеф разгуливал по его сознанию, хмурясь и теребя бороду. То и дело он бился лбом о плафон кухонной люстры. Что могло произойти, что Старик так дёргается? И с кем? О чьей жене он говорил? Семьи у него, кажется, нет. Боевой товарищ? Нужно было сразу спросить…

В газете Никишин вёл рубрику «История простого человека». «И.П.Ч.» – похоже на чих. По сути – чих и есть. Хорошо, если смутные воспоминания об очередном Петре Степановиче проживут с читателем хотя бы пару дней; обычно с последним словом статьи каждодневщина тут же выпинывала его за порог черепной коробки. Чихнул, вытер нос и забыл. Он, пожалуй, единственный, кто не может так вот «чихнуть». За одно интервью он получает смертельную дозу концентрата чужой жизни. К середине разговора начинает казаться, что гудящая голова сможет вместить в себя разве что пулю, а в неё напихивают ещё и ещё – историй, домыслов, размышлений, жалоб, хотений, мечт… Изо дня в день. Начинаешь искренне ненавидеть людей и работу, приковавшую тебя к ним.   Гораздо легче, когда герой статьи оказывается сволочью. Но такое везение – редкий случай. Покалеченные жизнью приятны, даже если резки, угрюмы и хамоваты. Как джин – сначала обжигает глотку спиртом, но через секунду чувствуешь приятное послевкусие. Всё это Никишин пытался объяснить шефу на какой-то редакционной пьянке, и теперь пытался понять, в чём здесь Старик усмотрел человечность? Сочувствие не лучше других чувств – оно растрачивается.

Он снова подумал, что не знает толком, зачем едет. А если это всё действительно связано с той историей в роддоме? Но как? Да и времени прошло порядочно. Не то, чтобы он всерьёз рассчитывал найти ответ, сидя в поезде. Но неизвестность порядочно трепала нервы и требовала информации, которой у Никишина не было. Интересно, Старик дёргается из-за своих предчувствий и неизвестности?  Или это медленно накатывающее ощущение, как чувство голода?

Никишин залихватским зевком попытался отмахнуться от роения ненужных вопросов и намекнуть сам себе, что надо бы отдохнуть. Думать не хотелось вообще – выбросить всё из головы и задремать. Тем более, что и мыслей-то не было – так, роение пустых сомнений, конвульсии сознания. Восходящее солнце стало понемногу разгонять залегшие в оврагах туманы. Вспышки света били по глазам даже сквозь закрытые веки. Он уставился в окно, где чёрно-оранжевые сосновые леса сменялись березняком или чащобой ельника, или полем, которое длилось всегда дольше леса и, несмотря на свою пустоту, казалось куда более внушительным. Иногда из ниоткуда выпрыгивали безлюдные стылые полустанки: заросшая травой бетонная площадка платформы, обветшалая будка, поеденный ржой металлический холст расписания электричек. В рыжих подтёках давно затерялись сами названия этих местечек. Да и разбираться в них было некому. Все как одна, платформы тонули в высоком дымчатом ворсе весеннего ивняка, камыша и осоки; эти заросли обычно тянулись несколько километров вдоль путей. Иногда в них проглядывались огрызки брошенных домов, их очень естественное умирание: покинутые душами остовы медленно разлагала природа. У некоторых дожди и ветер выгрызли куски стен или крыш, от других только и осталось, что кусок стены или дверь, не ведущая уже никуда.

Никишин лениво подумал о том, к кому едет. Ещё один потёртый человечек, от которого жизнь откусила чересчур, и теперь ему неможется…

Скоро однотипный пейзаж наскучил. Поезд въехал в плотный коридор пушистого ельника. Вагон погрузился в полумрак. Никишин моментально заснул.

3

Станция была несовременной – раскрашенной чёрно-белой фотографией: платформы вровень с землёй и забавный палисадник перед крохотным зданием вокзала. По одну сторону путей тянулись ангары, за ними желтели исполинские водомерки железнодорожных кранов, ещё дальше высилась стена леса. С другой стороны распласталась пустынная привокзальная площадь, млеющая под первым жарким солнцем. Отсутствие людей не удивляло.

У дальнего края площади виднелась волнистая жестянка остановки. Как сказочная избушка, остановка стояла спиной к Никишину, а лицом – к лесу. Из-за неё воровато выглядывала лупоглазая морда старого автобуса.

Никишин посмотрел вслед почти пропавшему поезду, стянул свитер и запихнул его в сумку. Озираясь на пустоту, он зашагал к автобусу. Ступал осторожно – казалось, в любой момент, как в старом вестерне, из-за угла, позвякивая шпорами,  выскочит второй ковбой; грянут часы на станции… А у Никишина и пистолетов-то нет.

В автобусе было душно и ожидаемо пусто. Водитель дремал на руле.

– Кхм…

Водила встрепенулся и диким со сна взглядом упёрся в Никишина.

– С двухчасового?

– Угу.

Никишин наскрёб мелочи и оплатил проезд. Дверь шумно и нехотя затворилась, крякнувший мотор растряс салон и они поехали. Узкая дорога петляла горным серпантином по лесной чаще, отчего казалась бесконечной. Через распахнутые форточки в салон гулко влетал прохладный радужный от запахов воздух. В нём было больше жизни, чем во всех историях «про жизнь», которые Никишин выслушал и отписал за последний год. Репортёр от удовольствия прикрыл глаза и растянулся на разогретом солнцем дерматине сидения.

На этот раз его Никишина не встречал. Он зашёл в будку КПП. В полумраке дежурки за мутной перегородкой из плексигласа белело худощавое скучающее лицо солдатика. Боец неуклюже и как-то растерянно просмотрел документы Никишина и сверился со списком заявок, состоявшим из одной фамилии.

– К Вершинину?

– Эм… да, наверное. То есть, у меня только адрес.

Солдат вернул документы и кивнул Никишину на вертушку.

– А что у вас тут произошло?

Солдат оживился. Он облокотился на стол, высунул нос из окошка дежурки и уже готов был рассказать все от и до, но в глубине помещения кто-то предостерегающе кашлянул. Боец тут же отпрянул от перегородки и уместил себя обратно в засаленное кресло.

– Проходите, не задерживайте.

От КПП стрелой тянулась дорога – главный проспект Лесозёрска. По обе его стороны сверкали классические панельные пятиэтажки, облицованные мелкой бело-голубой плиткой. Город казался до неприличия идилличным. Еще бы не полосатые трубы химкомбината, маячившие вдали непрестанными дымами… В этом безлюдье Никишин чувствовал себя большой комиссией, приглашенной на приемку свежевылепленного микрорайона.

Лесозёрск определённо ему нравился. Никишин даже расстроился, что в первый визит не удосужился толком в него вглядеться. В городе, несмотря на толпу, ты всего лишь одинокий пешеход. Люди вокруг делают это одиночество более жутким. А здесь всё наоборот. Странная и непривычная, но уютная пустынность. И воздух – обильный, сытный.

Никишин не заметил, как стал насвистывать. Вдоль дороги стояли тополя вперемежку с раскидистыми липами и простоватыми рябинами; на некоторых деревьях висели кормушки для белок, но сами зверьки не показывались. Полноценных листьев на деревьях еще не было – легкая зелёная рябь, – а дорогу уже укрывала приятная дрожащая тень.

Дойдя до перекрёстка, Никишин сверился с бумажкой. Судя по нехитрой карте, вычерченной Стариком, здесь нужно было свернуть. Нужный дом оказался в конце улицы. За ним дорога упиралась в серую полосу бетонного забора, с кудрями колючей проволоки на гребне. Ее блеск окончательно сбил с Лесозёрска идиллический глянец. Никишин попытался настроиться на предстоящие знакомство и интервью. Репортёр представил, как поднимется по лестнице и позвонит в дверь. Ему откроет некто в потёртых трениках и затрапезной байковой рубахе в клетку. Старый друг шефа. Наверняка, ровесник Старика, может – чуть старше, но совсем другой – стоптавшийся. Прокуренная дешёвыми сигаретами квартира, где даже седина хозяина пожелтела от дыма. Он явственно услышал кашляющее кряхтение и тоскливое шарканье усталых ног. И, конечно же, квартира на пятом этаже. Никишин вздохнул и зашагал по лестнице. С каждой новой ступенькой в репортёре росла неприязнь к протеже Старика.

Перед дверью квартиры он немного отдышался и смахнул с лица красноречивое выражение подневольности и нежелания быть здесь.

Дверь открыл на удивление молодой мужчина, высокий и коренастый. Взъерошенный и чуть осунувшийся, но с виду вполне бойкий. Разве что взгляд слегка тронут отчаяньем. В его внешности было нечто настолько очевидно знакомое, что Никишин не разобрал – что именно.

– Я…

– Проходите, – хозяин оставил дверь открытой.

В квартире пахло колбасой. Никишин прикрыл за собой дверь, бросил сумку на пол, разулся. Вершинин хлопотал на кухне.

– Алексей, – представился Никишин, приостановившись на пороге кухни.

– Тимур, – без лишних церемоний хозяин поставил на стол тарелку и закинул туда пару половников окрошки. – Проходи, садись.

Никишин послушно сел за стол. С одной стороны, возня с обедом заставляла его чувствовать себя неловко, и он подумал было кокетливо отказаться. С другой – очень хотелось есть.

– А где весь город? – чуть успокоив пустой желудок поинтересовался Никишин.

Тимур одёрнул штору, приглашая Никишина выглянуть в окно. Недалеко от дома Вершинина была ещё одна проходная. От нее тянулась дорога к просторному полю, окружённому лесом. Долину делила пополам черная вытянутая клякса озера. Слева от обширного водоема пространство между лесом и водой заполонили дачные домики. Берег там был весь в насечках причалов, окруженных пришвартованными лодками и катерами. Противоположный берег казался неопрятным: огромная, в несколько гектаров, проплешина, грязно-серая, бугристая из-за сотен недовыкорчеванных пней. Эта гигантская поляна кишела людьми, напоминала гигантский гниющий труп, шевелящийся тысячами насекомых. Посреди пустоши нелепым чубом возвышался перелесок, зеленевший не по сроку густой листвой. Он был своеобразным центром притяжения, сердцем происходящего – люди окружили его кольцом костров и палаток.

– И что это? – удивился Никишин.

– Сначала поешь.

4

Никишин убрал тарелку в раковину. Хозяин разлил чай, выложил на стол пачку сигарет, поставил пепельницу. Каждое движение, мимика Тимура, иголками тыкали память репортёра. Ответ оказался банальным.

– Вы не общаетесь с отцом?

– Нет, – Тимур коротко ухмыльнулся, но Никишину показалось, что на самом деле Вершинин смущён.

– И фамилии разные…

– Долгая история.

– Как и все, – Никишин понимающе кивнул.

Он наслушался этих домотканых саг выше головы. Обычно всё начиналось в далёкие времена полового созревания с пары плёвых перепалок и растягивалось на годы, за которые небрежный ответ разрастался в оскорбление всей жизни. От возможности покопаться в прошлом легендарного Старика, засосало под ложечкой. Все считали шефа чуждым обычным человеческим проявлениям вроде банальной семейной размолвки. Оказывается, нет. Заманчиво, но нужно было работать.

– Так что у вас здесь творится? – Никишин как бы невзначай выложил уже включенный диктофон на стол.

– Н-да… – Тимур хрустко почесал ногтями щетину. – В общем, не знаю, как рассказать это всё вкратце. Это не случилось внезапно…

– Как удобнее, – Никишин поёрзал на табурете, обустраиваясь перед долгим разговором.

– Случайно оказался в школе. Учитель физики, – Тимур усмехнулся. – Там я быстро женился. На коллеге – не на ребёнке. Хорошая жена – как холодное стекло окна, куда упираешься лбом, когда пьян. За окном черная пустота. Стекло жжет лицо холодом и в то же время дает опору. Не будет стекла – вывалишься к чёртовой матери в тёмную бесконечность. Моя бывшая была скорее полиэтиленом, натянутым в раме за неимением стекла.  Брак быстро распался. Больше всего расстраивало то, что остаться в школе я не мог. Работа мне нравилась, но там я бы каждый день встречал бывшую. Пришлось уволиться… – Тимур ненадолго умолк. – Семь лет назад одна знакомая обрисовала мне схему счастливого человека: трехногая табуретка – друзья, работа и семья. Когда что-то с одной из ножек не ладится, теряешь равновесие. В общем, в какой-то момент из всей табуретки от меня осталась только крышка. Работа… Я не мог понять, чем на самом деле хочу заниматься. Сложность была в том, что я многое умел. То есть, найти занятие, с которым бы я справился, было не сложно. Кем я только тогда не работал – от инженера до грузчика. Но всё одинаково обрыдло.

Тимур умолк, нащупывая продолжение.

– Практически год я просидел дома, подрабатывая репетитором. Сейчас модно любить одиночество. Все видят в этом какую-то маргинальность, исключительность. Людей стало слишком много и паузы – они действительно необходимы. Но тогда я терпеть не мог всех этих любителей «одиночества», которые понятия не имели, что значит остаться по-настоящему одному. Для них это было чем-то вроде поедания лягушек или кузнечиков в отпуске. Но когда одиночество длится месяцами – оно перестает быть таким уж романтичным. В какой-то момент я даже систематизировал его, разделил на виды. Своё я назвал «одиночеством взрослости». Друзья в юношеском понимании исчезли. Мы больше не виделись ежедневно, не встречались по каждому мало-мальски значимому поводу. У всех появись семьи. И ты либо семьянин, либо один. Кто-то, спасаясь от пустоты, окружает себя бессмысленными собутыльниками (в широком смысле). Я был один. В окружении тягостных воспоминаний.

Никишин слегка удивленно смотрел на Тимура. Он начал уж слишком издалека. Репортёр кашлянул. Тимур виновато закивал.

– В общем, я решил уехать. Практически сразу наткнулся на вакансию инженера – обещали помочь с переездом, дать служебную квартиру. Да и зарплату предлагали неплохую. Я позвонил и безо всяких резюме и собеседований меня пригласили приехать. Смеётесь?

– Не то что бы. Скорее завистливо усмехаюсь. Натаскался в своё время… Вам повезло.

– Да…

Никишин поморщился и протянул спину. Щелкнули позвонки.

– Пересядьте. Там удобнее, – Тимур кивнул на диван. Никишин послушно переместился – разговор и правда мог выйти небыстрым, а зад на табуретке уже затёк и при малейшем движении по телу разбегались волны электрических разрядов.

– Здесь я быстро оказался в рабочем водовороте. Меня моментально заселили и трудоустроили. У меня появился свой дом, собственное рабочее место, даже наставника дали. Я был захвачен новизной и забурлившей вокруг жизнью. Да и сам город… Я всё ещё был один, но перестал переживать на этот счёт – на новом месте это закономерно, а значит и не так тягостно. Я довольно быстро прикончил всю небольшую библиотеку, привезённую с собой. Так мы и познакомились с Наташей.

Тимур замолчал. Он раскрыл пачку и вставил в рот сигарету. Но закуривать на стал.

– Я тогда ничего не искал. Отчаялся или свыкся – не помню. Просто решил записаться в библиотеку. А там – Наташа. В ней была какая-то библиотечная тишина и книжная безусловность. Законченность. Сложно объяснить. Влюбился. Помню, что она всё никак не шла у меня из головы и я пытался отстраненно понять, что в ней такого: нос большой, зубы со щербинкой, чуть глубоко посаженные глаза, – Тимур усмехнулся. – Перебирал всё это, ища путь отступления. Заранее готовился к чуть пренебрежительному взгляду с сочувствующей полуулыбкой и чему-то вроде «ты, конечно, классный парень…»  Не помню, как начался наш роман. Какой-то пробел между моими сеансами скорочтения и постоянной беготней в библиотеку, и ей – в этой кухне, совершенно голой, с чашкой  руках. Даже её как-то спросил. «Ты влюбился, я ответила взаимностью».

Тимур усмехнулся и закурил.

Часть третья

1

Летом Вершинин всегда просыпался рано. Шторы в спальню выбирала жена. Они не сдерживали свет, наоборот – как линза усиливали без того яркое утреннее солнце, добавляя в его желтизну едкой зелени. Безобидный свет превращался в луч смерти, практически выжигавший из постели. Не подняться с рассветом было попросту невозможно. В последнее время пробуждение и так не приносило радости. Проснувшись, он ненадолго изо всех сил жмурился. Хотелось укутаться в уютные сны и проснуться только к вечеру, когда жидкие тени сделают мир не таким остоугольным, чуть размытым. Когда-то он слышал, что люди подолгу спят оттого, что несчастны. Ему не хотелось, чтобы Таша подумала, что он с ней несчастен.

Тимур нехотя пару раз моргнул, разгоняя веками фантазмы, туманившие взгляд. Оглянувшись, он понял, что на этот раз солнце и шторы не при чем – его разбудило отсутствие Таши.

Тимур поморщился словно от острой головной боли: тот самый день. На часах была только половина шестого, а Таша уже, пожурчав, сидела на унитазе и разглядывала тест на беременность. Он знал это наверняка. От волнения в груди неровно покалывало. Такие утра теперь стали привычным финалом их секса.

Первое время Наташа делала тест каждый день, но чем дальше, тем очевиднее становилось, что это пустая трата денег. И тесты делались всё реже. Реже же случался и секс – только в «правильные» дни, которые тоже определялись специальным тестом. Из изощрённых сражений секс превратился в сезонную битву за урожай. В пустыне. Несколько раз в месяц Тимур распахивал и сеял. Но сколько Таша не лежала вверх ногами «для лучшего усвоения» – ничего не всходило. Вряд ли закидывание ног на стену могло сильно помочь, когда работаешь на химкомбинате и получаешь молоко за вредность: здесь у большинства были точно такие же проблемы. Но что это, собственно, меняет?

За «работой» он старался не смотреть на жену – её глаза в постели больше не были хоть сколько-нибудь похотливыми, томными или даже улыбчивыми; их затягивала пелена грустной, отчаянной надежды на успех. И всё бы ничего, не завершайся процесс ожиданием вердикта от опущенной в мочу палочки. И никакого алкоголя, и тем более сигарет. Никакой мастурбации. От этого алгоритма, практичности, высушившей всю их жизнь, уже тошнило.

Не то, чтобы Тимуру не хотелось детей, нет. Ему было всё равно. Хотелось Наташи, её счастья. И своего – рядом. А ей обязательно нужен был ребёнок. Тимур не чувствовал, но понимал, что дети – закономерное развитие, продолжение – не рода – отношений. Бездетные пары своими попытками жить «для себя» нагоняют смертельную тоску. Бесполезные, бесцельные и оттого странные существа. Уныние и безысходность. Но в глубине душе Тимур их понимал. У Вершининых ещё даже и близко нет ребёнка, а вся жизнь уже вывернулась наизнанку. Что будет, если он появится?

Тимур вслушался в сосредоточенность Наташи и вместе с ней – всего туалета. Но вот тест шумно грохнул о дно корзины – даже пакет не успел прошелестеть. Значит, опять не повезло. Значит, всё сначала.

– Чёрт…

Наташа прошлёпала босыми ногами на кухню. Зашумела вода, щёлкнул усаженный в гнездо чайник, чпокнул открытый холодильник и он же грохотнул – закрыли. Зажужжал телевизор.

Наташа больше не уляжется. Нужно вставать. Но Тимур еще немного выждал: жена сейчас слишком ненавидела и его, и себя. Нужно дать ей несколько минут – нащупать жизнь через будничную суету, прочувствовать себя в ней. Тимур побродил взглядом по комнате: отставшие обои в углу, треснувшая белизна потолка, готовая осыпаться, пыльная паутина без паука. Стало спокойнее. Уют – компиляция несовершенств.

Сковорода встала на плиту – совсем спокойно, осторожно. Это было сигналом. Тимур встал, раздвинул шторы, сменив свет в комнате с зеленого на желтый и уставился в окно. Небо было слишком безоблачным для их маленькой семейной неурядицы. Это слегка злило. Но общая безмятежность, протянувшаяся до горизонта – и небо, и лес, и озеро, – невольно заражала безосновательным несгибаемым оптимизмом.

Всем телом Тимур ощутил жажду холодной воды. Он тихонько проскочил в ванную. Кафель и чугун холодили ступни, чуть подготавливая тело. Через мгновенье кожу обожгли вязкие ледяные струи.

Когда он вышел, на кухне уже ароматно парили чашки с кофе, дожидались едоков непривлекательные мюсли, сором плававшие в тарелках с молоком, и тарелка с ломтиками поджаренного бекона.

– Доброе утро, – раскрасневшийся Тимур поцеловал жену.

– Привет, – устало улыбнулась Наташа.

Обсуждать неудачу не было смысла. Всё уже давно обговорили. Если до конца года ничего не выйдет – они уедут подальше от химкомбината. Выйдет – дождутся, пока ребёнку исполнится год – и всё равно уедут.