Текст книги "Владычица морей"

Автор книги: Сергей Синякин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

– Давно почитаю матушку-Русь новым и дивным Отечеством своим, – сказал Бреннеманн.

– А коли так, то что ж у тебя жена с детьми вдали от семьи да матушки России? – сверкнул кошачьим круглым глазом государь. – Мало жалован?

– В достаточной степени, государь, – с достоинством поклонился старый моряк.

– А коли так, то выписывай семью, – с некоторой суровостью заметил Петр. Всему твоему потомству на благо России работа найдется. Коли станут России верность блюсти, милостию нашей обижены не будут.

Он повернулся к унылому капитан-лейтенанту Мягкову.

– Что-то жених не особливо весел! – дернул щекой. – Зрю я, огорчить меня хочешь дерзостью нежданной?Иван Николаевич промолчал, покорно склонив голову перед царем.

– Вот и славно! – одобрительно сказал тот. – Едем! Своего экипажу не беру, вашего довольно станет!

Усадив моряков в карету, Петр с гоготом согнал кучера и занял его место. Заметив Степашу, поманил его к себе. Юнга осторожно приблизился.

– Садись! – приказал Петр. – Как зовут тебя, матрос невеликий?

– Степашей, – испуганно сказал мальчуган, усаживаясь рядом с царем. – Из Кириков я, архангельский!

– Из Кириков? – с доброй лукавой насмешкой переспросил Петр и протянул руку. – А я, стало быть, из московских Романовых буду, Степаша!

– Со знакомством вас, – отважно сказал юнг.

Царь снова громко загоготал, вздернул усы, свободной рукой потрепал мальчугана, одобрительно подмигнула со знакомством, значит.

Карета ходко катила по нарождающимся петербургским улицам. Бравые морячки боялись высунуться из окон кареты. На улицах уже серело, чадно догорали смоляные бочки, а случающиеся после вчерашних праздничных хлопот редкие прохожие вглядывались в экипаж, в ужасе отводили глаза и лишь следом уже ели карету любопытным взглядом – каждому хотелось знать, кто же едет в карете, коли кучером у него сам государь?

Было время смены караулов.

– Родители живы? – продолжал неспешные расспросы Петр Алексеевич.

Узнав, что Степаша Кирик круглая сирота, замолк ненадолго, размышляя о чем-то своем, потом снова спросил.

– А есть ли у тебя, Степа, тяга к учению? – и, узнав, что тяга такая есть, как о решенном уже, сказал: – Быть тебе, Степка, в Европах. На днях Абрама туда учиться посылаю, будешь с ним во товарищах.

– Если герр Иоганн отпустит, – осмелев, сказал Степаша.

Петр с ухмылкою глянул на него, недовольно дернул щекой, сопнул гневно, но гнев свой сдержал, захохотал громко, хлопая свободной ладонью по ляжке, и уверил мальчика.

– Отпустит! Ей-ей, отпустит, коли я его о том попрошу! Резко натянув вожжи, государь окриком остановил лошадей, бросил вожжи ошалевшему от страха кучеру, и выглянувшие из окон моряки со смятением осознали, что экипаж вновь стоит у царского дворца. Яков Николаевич покачал головой, капитан Бреннеманн крякнул и сжал руку белого от страха да утреннего сушняка Мягкова:

– Молчи, Ванька, все будет хорошо. До дна еще далеко... Петр, слегка пригнувшись, шагнул в дом, жестом позвав за собою жениха с товарищами его, и Мягкова снова залила липкая волна страха. Неужто... Страшно было даже подумать о том, а сказать, так и вообще невмоготу. Шел Мягков за широко вышагивающим государем и чувствовал, как сзади его подталкивают товарищи. Жаль, Суровикина не было. Казак показываться государю на глаза опасался, с атаманом Булавиным еще не было покончено, а потому к казакам Петр Алексеевич не мог не чувствовать раздражительности и опаски. И все блазнилось Мягкову, что шуткой все было, знамо ведь, как склонен государь к игрищам да забавам различным.

В малом зале государя с гостями встречали сестры его да государыня, все в голландских платьях – юбки тонкой шерсти с золотыми полосами по подолу, узкие душегрейки, – шея да плечи – голые, руки белые по локоть – голые,, глаза подведены, брови начернены, над алыми губками мушки чернеют. Государыня была темноволоса и кудрява, в уголках большого красивого рта – улыбка, в глазах усмешка добрая, брови широкие дугою выгнулись. Сестра государева Наталья стояла в окружении сестер Александра Даниловича Меншикова, взятых из отцовского дома во дворец под присмотр Анисьи Толстой.

Кругловатое личико Натальи с курносым вздернутым носиком, смеющиеся глаза, маленький пухлогубый ротик – все в ней дышало юной чистотой и некоторой отстраненностью от происходящего. При виде государя все склонились в поклонах, у Меншиковых поклоны выходили неловко, словно пухлые задницы их перевешивали остальные воздушности тела. "Неужто государь решил меня с Мен– шиковым породнить?" – обожгла Ивана Мягкова неосторожная мысль.

– Готова ль невеста? – спросил государь.

– Готова, готова! – защебетали девы. – Сей же час из светелки выйдет!

Петр Алексеевич подошел к накрытому столу, оглядел его, расставив длинные голенастые ноги в ботфортах с отворотами, ухватил со стола жареную куриную лытку, грызанул ее, сверкнув белыми зубами, и поворотился к морякам.

– Думал я, какую тебе невесту надобно, – сказал он, зорко оглядывая понурого и невеселого капитан-лейтенанта. – Красивую, молодую да ветреную вроде бы в жены давать тебе ни к чему: пока ты в море, она на суше амуры с разными галантами крутить станет. Впрочем, и старая да опытная счастья семье тож-таки не даст, к старой бабе душа с моря стремиться не станет. – Подумал немного, небрежно швырнул куриную лытку на общее блюдо, шагнул к капитан-лейтенанту, положил руку ему на плечо. – Ты уж не взыщи, Иван Николаевич, государь твой в выборе старался, как умел.

Иван Николаевич Мягков поднял от полу несчастные глаза свои и увидел невесту. Вся в белом, все на ней воздушное, ветром дышащее, а лица и вовсе не видать. Может, оно и к лучшему.

Все вокруг было как в тумане. Государь продолжал что-то говорить, держа невесту за руку и подводя ее к жениху, Но Иван Николаевич слов его не разбирал, а только стоял у него в горле горький тесный комок несчастия и тоски, и губы сами шевелились, прощаясь с Анастасией.

Руки жениха и невесты соприкоснулись. Рука невесты была на удивление сильной и прохладной.

– Так вот, капитан, – строго сказал ему на ухо государь. – Названую дочь свою за тебя отдаю. Она у меня сиротинушка, так что не вздумай обижать, я ей буду заступником. Коли что не так в жизни пойдет, я тебя своей царской рукою на путь истинный наставлю. Понял меня?

Господи! Да все оно в жизни-то уже пошло не так! Иван Николаевич едва не застонал от тайного отчаяния и прикрыл глаза.

– Убогая она у меня, сиротинушка, – басовито сказал царь. – Глазик един косенький, да нос скривлен, да скулы оспой попорчены. И так уж девица в жизни настрадалась, будешь ей верным мужем и опорою в жизни. А я уж за приданым не постою, ты мне, капитан-лейтенант, верь, я своих царских слов на ветер не бросаю.

Ах ты, святой Андрей Первозванный! Да за что же такая немилость! Он ли, Мягков, государю животом своим не служил! Что же государь насмешку над ним такую строит, уродину за него замуж выдает! От слов царских Ивана Николаевича то в холод, то в жар бросало, он и глаз боялся открыть, чувствовал только, что рядом невеста стоит, нежным цветочным духом от нее веет.

– А то откажись, пока не поздно, – сказал Петр насмешливо. – Пока еще не поздно, пока не сладились, а?

Капитан Мягков и рот открыть не успел да решительности набраться, как в спину ему тяжело ударила рука капитана Бреннеманна.

– И думать не моги, – шепнул в спину ему старый капитан, и все остатки решительности Мягкова тем самым вымел.

– Молчишь? – сказал Петр. – Знать, по нраву тебе выбор мой. Хватит томить жениха, ну-ка, невеста, покажись мужу своему будущему.

Мягков нерешительно глянул.

Глянул – и глазам своим не поверил. На нежных щеках невесты светились длинные слезы. А глаза ее, огромные, серые, были счастливыми и сумасшедшими.

– Анастасия? – сказал – и остолбенел. Вокруг же необидно смеялись.

– Так вы уже знакомы? – притворно поразился Петр, – Славно я угодил своему шкиперу! – Наклонился, жадно целуя невесту в полураскрытые губы. – Коли так все вышло, – сказал он, поворачиваясь к Мягкову, – нынче же и венчание будет. Торопись, капитан-лейтенант, детишек после себя на белом свете оставить. Изрядные баталии впереди грядут! Что же до родителей твоих, то я им сам отпишу! Будет тебе в семье мир да спокойствие!

Еще раз с жадностию поцеловал невесту, с сожалением оторвался и поворотился к остальным:

– А ну, хозяюшки, зовите всех за стол! Уж больно удачным наш сговор вышел!

И сразу зашумели вокруг неведомо откуда взявшиеся гости, бесшабашно заголосил шут, увиваясь вокруг жениха да невесты, только Иван Николаевич ничего вокруг не видел и не слышал, да и не хотел он ничего видеть, кроме милого лица своей любимой.

– Настенька! – взял он за руки плачущую девицу. А капитан Раилов отошел в сторону, опрокинул у стола чарку да и с отвагою бросился в гавот с одной из сестер Александра Даниловича Меншикова. Та, хоть и была единоутробной сестрой светлейшего князя, особо не чинилася – кинулась в танец, только туфельки красные саксонской кожи, шитые бисером, мелькнули.

Глава десятая

1. ИСТИНЫ НОЧИ

Да разве можно за такого государя живота своего жалеть! Даже стоя в часовне рядом с Анастасией, капитан-лейтенант Мягков не верил счастью своему. В роли посаженого отца невесты выступал сам государь, в роли же матери государыня. Да и свадьба была истинной свадьбой – шумная, бесшабашная, пронеслась она по улицам Петербурга, пила да плясала весь день и закончилась по государеву повелению салютационной пальбой пушек "Посланника". Вечером Петр Алексеевич посетил новобрачных в доме, что снимали братья у купца Боборыки-на, долго морщил нос, оглядывая нехитрое убранство комнат, потом, малость подумав, сказал, что для брачной ночи и этот дом сойдет, милым и в шалаше рай; сам с государыней порой в походном шатре жаркой любви предавался-и ничего, только крепче любить ее стал. Выпил чарку, закусил жалованными молодым с меншиковских оранжерей свежими огурцами, царственно полапал невесту, жарко, засосом поцеловал обоих и отбыл, оставив Ивана Николаевича и Анастасию наедине со счастьем их.

За окнами захохотали, послышалась беспорядочная пальба и многоголосье, потом заржали лошади, многозвенно грянули колокольчики, и царь со свитой своей

отбыл. Иван Николаевич и Анастасия стояли у окна, не смея взглянуть друг на друга. Сумрак улицы всполошно высвещался копотно горящей смолой в дубовой бочке.

– Настенька! – Капитан-лейтенант Мягков повернулся к невесте. Впрочем, к какой невесте? К супруге своей законной повернулся капитан-лейтенант Мягков. К супруге он поворотился, Господом Богом ему данной, утерянной и государем счастливо найденной!

Влюбленные поцелуев не считают.

Будем целомудренны, читатель. Опустим, чем занимались счастливые влюбленные, столь нежданно соединенные судьбою и небесами. Имеющий достаточное воображение все довообразит сам, тот же, у кого воображения и фантазии недостанет – несчастнейший в жизни человек и ни к чему его волновать картинами любовного пиршества, сопровождаемыми финь-шампанью и взволнованными бестолковыми разговорами ни о чем, ночными сладостными беседами, в которых говорят сразу двое и ни один из них другого не слушает, а только отдается ласкам рук, коие всегда говорят больше, нежели слова. Известное дело, речения подобны рыбьей чешуе, чаще они скрывают истинность чувств, нежели выставляют их напоказ. Ах, Иван Николаевич, счастливейший из капитан-лейтенантов, а быть может, и самый счастливый из жителей Петербурга, что не спали этой ночью! В самом деле, могут ли быть такими же счастливыми караульные или сторожа, что бродят по улицам с колотушками в руках, или гвардейцы, охраняющие покой своего государя, или даже людские пары, вникнувшие в семейную жизнь, привыкшие за долгие годы к ней и сросшиеся с бытом, как срастается за долгие годы тело черепахи с тяжелым ее панцирем?

И спокойно на душе было у графа Мягкова, не боялся он за будущие отлучения и семейные неприятности. Кто же посмеет дерзнуть с возражениями государю, названую его дочь с пренебрежением оттолкнуть? Плевать было капитан-лейтенанту Мягкову на приданое Анастасии как графу и даже как человеку плевать. Пусть маменька с папенькой в отписных бумагах смыслы ищут, главное сокровище Ивана Николаевича Мягкова сонно и сладко дышало рядышком на пуховой купеческой перине, и кудрявая головка этого сокровища покоилась на мужественном плече, как сотни других утомленных и закружившихся от ночных любовных баталий головок возлежали в свое время на плечах иных достойных мужей.

Пробуждение было, как окончание сказки дивной. За окнами кто-то громко кричал по-матерному, гневался на городскую грязь да слякоть, а в окна стучался

обычный для этого времени года дождь.

Некоторое время Иван и Анастасия лежали, глядя в глаза друг другу, и Мягков пошевелиться боялся: а вдруг все сон и дивное наваждение исчезнет, только моргни нечаянно. Анастасия улыбнулась устало. Мягков моргнул-таки, но все оставалось прежним: и разворошенная ночью постель, и пузатый сундук у стены, и стол, еще хранящий остатки вчерашнего пиршества, но главным для Мягкова было то, что Анастасия никуда не исчезла. Лежала себе, улыбаясь загадочно, и руки протянула навстречу. Руки были мягкими и теплыми, у видений таких не бывает. Иван поцеловал молодой супруге ладони, щекотнул их рыжим жестким усом и с недоверчивой нежностью спросил:

– Настенька, ты ли это, радость моя?

Тепло рук, сомкнувшихся у него на лопатках, показали – она...

Потом они снова лежали на пышных подушках, жадно глядели друг на друга, и казалось, вовек им не наглядеться и не привыкнуть к случившемуся чуду.

– Как же ты к государю попала, Настена моя? – шепнул Мягков, кончиками пальцев гладя щеку супруги своей новоявленной.

Из рассказа Анастасии выходило, что едва они с Раиловым и экипажем подводки покинули Соломбалу, как в вечернее время прибыл к ней инвалидный майор с требованием немедленно ко двору явиться. Даже собраться не дал, хотя что там и собираться было, не столь нажито пожитков, сколько сборов кипит вокруг них. Полковник Востроухов пытался было воспротивиться, тем более что после отъезда братьев вновь стал он Анастасии знаки внимания оказывать и любви, подлец, домогался. Но бравый инвалидный майор полковнику кратко высказал все, что он о его гнусных поползновениях думал, и родню востроуховскую характеризовал по материнской линии куда как невыгодно, дворовые собаки полковника, и те покраснели в великом конфузе, услышав неуемные слова инвалида.

– Ах он, подлец! – гневно раздул ноздри граф Мягков. – А мне-то клялся, божился! Ах, негода!

– И привезли меня в Москву, – шептала Анастасия, лежа на груди своего ненаглядного. – Везли с бережливостью, неторопко... А в Москве люди чужие, говоря чужая, тоска одолела... Веришь, ночами во сне архангельскую ветреницу видела, взводень морской снился... Изначально жила у Натальи Алексеевны, при дворе... Василиса Мясная за мной доглядала, ровно за барыней какой... – Она вдруг хихикнула и оттолкнула руку Мягкова, уж слишком дерзновенною та была. – А потом меня учить начали... и грамоте, и политесу разному... Я теперь, Ванечка, и мазурку могу, и гавот очень даже запросто... в лучшем виде, не веришь?.. Ну, перестань, миленький... погоди хоть чуток... У Натальи Алексеевны весело было... Даже купаться ездили на Москву-реку... Днем, бывалочь, спокойствие одно, веришь ли, в адмиральский час спать ложились, все выти порушены, когда за стол садиться, не знаешь, но вечерами... Она характерная, заводная, ну ни минуточки в покое не посидит... Так до жизни жадает, завидки берут... То валтасаровы пиры устраивает, всех греческими богинями одевает да царями... А иной раз лазори встречать удумает на реке... Музыканты из немцев играют, все вокруг пляшут... Весело! Баюны сказки рассказывают дивные, гиштории Разные о мудрецах да царях древних... Такие кудесы! Перестань, Ванюшка, не лезь, сам же интересы свои недавними словами выводил! А потом вдруг таку диковину завела на французский манер – тиатр называется. Это она, сказывала, в Версале подглядела у ихнего короля. Что за тиатр? Это, Ванечка, когда на сцене пиесы разные в лицах представляются... К примеру, ставили "Пещное действо" с пением виршей на разные голоса... А когда государь по осени приезжал, то представили ему "Нравоучительное действо о распутном сластолюбце Дон-Жуане, или Как его земля поглотила"... Там и мне довелось сыграть личину одну, служанку, правда, не барыню...

А потом говорить стали, что государь меня замуж отдать решил, он, говорят, и жениха мне уже приискал. – Анастасия судорожно вздохнула и прижалась к Ивану сердито. – Уж я плакала, плакала, все глаза выплакала, что ж за судьба такая, за одного нелюбимого отдали, а теперь вдругорядь за такого ж идти...

Мягков приподнялся на руке и принялся целовать жену в увлажнившиеся грустью глаза.

– Что ж не глядишь? – спросил он тихонько, опускаясь губами ниже.

– Ох, Ванечка! – Сильные руки обвили его шею. Славная и сильная поморская женщина была в женах у Ивана Мягкова, даром что государю названая дочь. Боюсь...

Оприкосить боюсь... Сглазить она боялась! Иван засмеялся и еще шибче и задорнее стал целовать любимую, исподволь подбираясь к грудным сокровенным местам, что похожи были на разлетающихся в стороны белых голубей, но в это время, к великой печали обоих, в прихожей загремело поганое ведро и послышался голос Раилова.

– Не было в нашей жизни печали, – с беззлобной усмешкой сказал Мягков, так черт братца принес!

Многое им было нужно рассказать друг другу про свою пронесенную по свету тоску и любовь, но ведь и жизнь семейная одним днем не кончается, будет у них еще время пожалобить друг друга да потомить муками сердешными.

А может, и зазря капитан-лейтенант Раилов семейный покой брата нарушил, может, и потерпеть бы ему самую малость – кто знает, какая она, жизнь, у военного человека: сегодня любви предаешься, а завтра за государя и отчизну живот свой в неравном бою сложишь.

2. МОРСКИЕ БУДНИ ПОД АНДРЕЕВСКИМ СТЯГОМ

Государь Петр Алексеевич миру от своего августейшего шведского братца не дождался, оттого и флоту русскому досталось трудом ратным викторий добывать. Еще в мае 1708 года государь отрядил шаутбенахта Боциса к городу Боргау. В составе русской эскадры был и "Посланник" с тайным орудием возмездия на борту своем. Военная кампания получилась славной – город спалили до основания, окрестные деревеньки такоже, в морских маневрах захватили и пожгли пятнадцать торговых судов, из коих три пришлось на долю экипажа "Садко", действовавшему уже довольно сноровисто и привычно, – сказывалась долгая выучка. Пока Боцис злодействовал на водах, полковники Толбухин с Островским разоряли неприятельские деревни на побережье. Воротясь, Боцис с великолепной наглостью прошел мимо шведского флота, стоявшего у Березовых островов, дразня шведов доступностью парусов, но нет – не рискнул неприятель идти вдогон за кораблями русской эскадры. По предложению капитана Бреннеманна экипажем "Садко" устроена была напоследок славная диверсия против шведского баркентина, но и сию потерю шведы приписали взрывам пороховых погребов, нимало не озаботясь возможным нахождением тайного неприятеля в бухте, где покачивались на ленивых волнах шведские корабли. Самодвижущаяся мина изобретения тектона Курилы Артамонова удачно пущена была мичманом Суровикиным и, пронзив водную гладь, вонзилась в борт шведского корабля похожим на острие пики носом аккурат под пороховым погребом.

– Ага! – радостно вскричал голый по пояс Григорий, потрясая кулаками. – В самую забрюшину угораздил! Ваня, родной, дай гляну в трубку, как эта гадина тонет!

– Ты, Гришка, руками меньше маши, – досадливо поднял голову от стола капитан-лейтенант Раилов. – Не дай Бог, свечи загасишь!

Гребцы ничего не сказали, переглянулись, плюнули в мозолистые ладони и взялись за весла. Время было возвращаться к "Посланнику", который покачивался на волнах у самого горизонта.

Как бы то ни было, а суровикинских крестов на корпусе славной подводки прибавилось после этого похода вдвое против прежнего, и тайна подводного судна разглашена не была.

По возвращении на борт Суровикин с отменным показным равнодушием принимал поздравления.

– Кабы не боязнь командиров наших, – хвастливо сказал он в кают-компании, – я б в одиночку флот Карлы перетопил и досточек на воде не оставил бы!

Гребцы в кормовой каюте посланника пили горячий грог – отогревались после переходов длительных в холодном море. Мужики неторопливо судачили промеж собой, плата за морские подводные плавания выходила достойная, несравнимая с тем, что выходило на промысловых щкунах Кемского побережья, а потому о семейном будущем беспокоиться было нечего даже если и выходило мужикам не вернуться, то семьям их и потомкам даже выходило жить в достатке, а коли деньги в рост давать или продажей лаковых миниатюр либо пеньки в столицах заняться, то и более хватило бы.В каютке капитанов Мягкова да Раилова произошли существенные изменения. Ежели ранее лаковая миниатюра с прелестным женским отображением лишь у Раилова стояла, то ныне таковою и брат его Иван Николаевич обзавелся. И не чурался более разговоров о семейной жизни, более того, об оной жизни говорил с явным удовольствием и перед Яковом брюхатостью своей Анастасии похвалялся; по срокам получалось, что снова он брата своего обошел – ему доставалось первым потомством обзавестись.

В Петербурге Анастасия прожила более месяца, а когда выпало флоту в море отправиться, Иван Николаевич дражайшую половину свою от греха и соблазнов отправил в отцовскую усадьбу. Из дома отцом с матерью отписано было, что невестка пришлась всем по нраву, а уж с Варенькой Аксаковой-Мимельбах стали они закадычными подружками, даже диковинный тиятр из крепостных принялись организовывать, чтобы поставить пиесу "Бахусовы гости", написанную столичным пиитом Петровым. Анастасия же корявым, неустоявшимся еще почерком уведомляла мужа своего Ивана Николаевича, как хорошо ей в доме его родителей. Она им полное уважение оказывает и все списки по приданому, дарованному государем, передала, а в конце письма неловко сказывала о возможном прибавлении мягковского семейства, коего по подсчетам ее следовало ожидать было к концу февраля 1709 года. Зимнему месяцу капитан-лейтенант Мягков сильно обрадовался, холода сулили ему пребывание в отчем доме.

Возвращение в родную гавань добавило радостей.

Дома у Мягкова да Раилова, хоть и в сравнение не шли с имением светлейшего князя да прочих видных бояр да дворян, достроены были и радость новым своим владельцам доставили неописуемую. Раилов утрами похаживал по дому в халате да шапочке войлочной с кисточками и все прикидывал, в коей комнате ему спальню устроить, а где детскую поместить. Впрочем, и Иван Николаевич Мягков от него с домашними прожектами не отставал. А вот в доме Суровикина Григория случилось событие, коие и радостию не назовешь, и горем считать стыдно – было у него очередное прибавление в семействе. Дети, они, конечно, цветы жизни, как пишут в вечных скрижалях своих пииты, да вот только когда их шибко много, от этих цветов, бывает, и голова болит. А голова у мичмана Григория Суровикина и в самом деле побаливала. И не только от семейных хлопот да похмелья какого сказывалась полученная контузия, порою боли бывали столь жестоки, что на стенку хотелось лезть, и многочисленные доктора и лекари из заполонивших Северную Аврору немцев не помогали.

А капитан Бреннеманн радовался свиданию с женой своей Амалией и с детьми, по-немецки аккуратно одетыми и вежливыми. Уж как они книксены делали – пожалуй, никто из дворянских детей состязаться с ними не мог. Ловко у них все выходило и естественно, словно в своем Брауншвейге они не к мещанскому сословию приписаны были, а при дворах с рождения обретались.

Радовали и политические события. Башкирский бунт усмирили простительной грамотой, баталии сухопутные со шведами оказались в достаточной степени победными, а булавинские мятежники отогнаны от Азова. До окончательной победы над мятежником было еще далеко, но жестокость князя Долгорукова, чьи суды шныряли на донских землях, творили расправу, давали немалые надежды на скорую викторию и над врагом внутренним.

В Петербурге внимательно следили за событиями на западных границах. Карл опять перешел через Днепр, взятый в плен швед подтвердил, что государь его намерен идти на Москву. К тому времени он уже немало потрепал Аникиту Репнина с полком его. Петр прибыл к войску. По прибытии получил он сообщение о смерти атамана Булавина в Курске, сию радостную весть он отпраздновал, наказав письмом Долгорукому обласкать Черкасск петлями. Сам же продолжил маневры.

Наконец под Лесным шведы и русские сошлись в яростном бою. Русские были злы, они ударили в штыки да палаши, и лишь ночь да случившаяся непогода спасли остатки шведского войска. Славный шведский полководец Левенгаупт почти один явился к королю с известием, что русские его разбили.

Узнав о сей славной виктории, Григорий Суровикин досадливо сплюнул: товарищи его по Дону в бою добывали звания и богатство, а он отсиживался на берегу, суровая непогода держала корабли в портах.

– А што, господа капитан-лейтенанты, – спросил он, – лестно ли вам без дела слоняться, когда другие живот за отечество кладут?

– Ты, Гришка, не особливо буянь, – остерег его Мягков. – Ну как все в Малороссию шведа добивать кинемся, кому тогда город защищать, ежели незадача какая настанет?

– Государь в Смоленске торжества над неприятелем празднует, – упрямо сказал Суровикин, – а мы здесь, словно солонина в бочке, тухнем. Стыдно, капитан-лейтенанты!

– Стыдиться нам нечего, – рассудительно сказал Яков Раилов и отбросил в сторону "Ведомости". – У каждого своя служба, мы тоже в лето без дела не сидели. Сколько ты, Гришка, на борту новых крестов изобразил?

– Люди отличия получают, – пробурчал казак, – а мы здесь ровно монахи скуфейкой блох по кельям бьем.

В память победы под Лесным выбито было две медали, сидельцам петербургским, увы, недоступные. Григорий Суровикин был честолюбив и жаждал отличий. Да и с деньгами, по правде сказать, у казака негусто было, а просить в долги у товарищей он считал делом недостойным и противным чести. Тем более что довольно великая часть денежных сумм оставлена была в картежных играх в заведении немецкого купца Августа Тетельбойма.

Капитан-лейтенант Мягков с казаком в глубине души своей был согласен. Ему тоже наскучило стояние в гавани и бесцельное времяпровождение на берегу. Осень была уже, а отпуском и не пахло. Лед на заливе не стал, а от подлого шведа всего можно было ожидать: возьмут да и нагрянут одночасно – из пушек по строениям попалить да корабли, на рейде стоящие, при великой удаче пожечь,

Но – хрен ему, шведу! В крепости на Котлин-острове ставились и пристреливались медные пушки "единороги" да "медведи". С такими пушками неприятеля страшиться ! недостойно. Да, господа, сам Бог на защиту Петербурга выступил – пушки были отлиты из колоколов валаамовских монастырей. Такие промазать никак не способны, уж коли звонить не могли, так иными громами до Божьих высот доставали!

3. МЕДАЛЬ ЗА ПРЕДАТЕДЬСТВО

Нет, не зря Петр Алексеевич имел подозрение на старого гетмана Мазепу.. Предал, предал государя, старая грязная собака! Ушел к шведу, бросив войско свое на бегство и издевательство неприятеля! Двадцать один год верность хранил, а при гробе, блядьин сын, измену затеял! И это за любовь и уважение государево, ведь никаким доносам на него Петр не верил. Помилуй Боже сего старого человека, быть ему в скором времени в кандалах и на плахе!

В гарнизоне Петербурга о дошедшей измене гетмана говорили глухо и с осуждением. Более обсуждали связанную с тем затею государя. Вроде бы повелел Петр Алексеевич иуде чугунную медаль отковать. Толком никто о сей медали ничего не знал, но споров было предостаточно. Кто говорил, что медаль сия будет весить три пуда, чтобы голова изменника в покорности перед государем клони

лась, а кто уже говаривал, что медаль весом будет и победе _ пудиков шесть, ей-ей!

– Да ты что, – упорствовали спорщики. – Загнул ты, брат! Шесть пудов! Да это ж столько купчиха дородная весит! Представь себе, стоишь кавалером, а на груди у тебя купчиха висит!

Некоторым сия достойная картина нравилась. А неплохо бы, ха-ха, с купчихой на шее... Лишь бы купчиха в достатке была, деньге счету не знала. Вон, Митрофан Простаков в согласии с такой купчихой... Согласен, Митрофан? С голой? А на кой она сдалась, одетая-то?! Поручик Митрофан Простаков смущенно помалкивал, но по глазам его блестящим видно было, что шестипудовая медаль ему без надобности, а вот с купчихой достойной... Эх, где наша не пропадала!

– Баю я, – со смешливой раздумчивостью сказал мичман Суровикин, – с такою наградою топиться сподручно. Встал на планшир, перекрестился для отважности, булькнул, и кругов опосля тебя не останется!

Собравшиеся в трактире засмеялись.

– Так ему, иудиному семени, – сказал гардемарин Лютиков. Был он юн, осьмнадцати не исполнилось, и оттого выглядел без париков весьма молодо: две красные щеки, два оттопыренных уха и любопытствующие голубенькие глазонь-ки, по причине выпитого собранные в кучу. – Нам бы только государь приказал, мы б его и без медалек срамных за борт булькнули со всем удовольствием.

Суровикин с небрежностью оглядел гардемарина.

– Таким самим со строжкостью по палубам ходить следует, – сказал он. Неровен час случайной волною смоет!

Сам гардемарин не обиделся, обиделось выпитое им. Лицо молодое постыдно покраснело, нос заострился, и гардемарин выпалил:

– Должно быть, мичману не единожды доводилось в сражениях с неприятелем биться, столь он ловок. Токмо не приходилось его на пушечных палубах видеть на море, не иначе мичман наш в иных баталиях отличился, искусным языком рассказчика созданных...

До дуэли, слава Богу, не дошло, а зуботычинами спорщики изрядными обменялись. Только гардемарин против мичмана все равно что пищаль или мортирица супротив осадного орудия! И гадать не след, кто в победителях оказался. Что же, на гауптвахте Григорию Суровикину пребывать привычным было, не то, как его супротивнику гардемарину Лютикову, коий не знал даже, с какого конца к нарам подступаться, а посему с завистью прислушивался к женскому воркованию да сладостному любовному гомону в камере обидчика. Привычен был лик мичмана гауптвахтной команде, потому ему и послабления малые делались.

– Ишь, гуляет, – небрежно кивнул Лютиков в сторону смеха. – Знать, государевы законы не мичману писаны!