Текст книги "Владычица морей"

Автор книги: Сергей Синякин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

– Здорово, Гриша, – с порога махнул шляпой он. – Что, детинушка, не весел? Что головушку повесил? Песен твоих задорных не слышно...

– Радости на душе нет, вот и не поется, – сказал Суровикин. – Вызволять будете или просто поглядеть пришел?

– А что надумал, Гришенька? – уже неулыбчиво спросил Раилов. – Так и будешь казачью натуру свою выставлять или примиришься с трудностями и лишениями ратного труда в соответствии с артикулом и уставами?

Суровикин глянул на собеседника и тут же отвел глаза.

– Чего ж тут выставляться, – буркнул он. – Скажи командиру – его взяла!

– Сам от и скажешь, – успокоил Раилов, скучающе оглядывая сырые мрачности каземата. – За тобою послан. Шведы у берегов.

Глава пятая 1. НАЙТИ СДОБА ДЛЯ ЛЮБИМОЙ

"Разлюбезная моя ласточка Варвара Леопольдовна!" Яков Раилов задумался над бумагою и в задумчивости покусал перо. Слов в голове теснилось столько, что трудно было выбрать подходящие. Не пиит ведь, капитан флота Его царского величества писал это письмо. С ненавистью Яков глядел на чернильницу. Вот ведь, как садился, складно все в голове выходило, а вывел первые строчки, куда что и подевалось!

С залива доносилась редкая пушечная пальба. То не боевые действия были, бомбардиры флотские пушки на пришедших с реки Воронеж судах пристреливали.

После славного похода в Английский канал экипаж "Садко" в море выходил лишь однажды – принял тайное участие в смотре флота, который государь провел по возвращении из Киева 6 сентября 1706 года у Котлин-острова. Государь лично совершил погружение, из-под воды наблюдая за искусными маневрами флота, и остался доволен слаженностью экипажа "Садко" и умелыми действиями Григория Суровикина, с ловкостию установившего мину под шестивесельным яликом, отчего состоявшийся взрыв разнес ялик в щепы.

Чуть ранее в Петербурге случилось наводнение. Вода в покоях светлейшего князя Александра Даниловича Менши-кова стояла на двадцать один дюйм, по улицам ездили на лодках, и все это продолжалось около трех часов. Раилова, Мягкова и Суровикина наводнение застало в городе, брошенные на помощь горожанам все трое действовали с великим усердием, и Суровикин даже получил благодарность от коменданта Петербурга за спасение пятилетней девочки – дочери дворянина Корсакова. Отец спасенной девицы устроил в честь спасителя добрый прием.

"Разлюбезная моя ласточка Варвара Леопольдовна!" Далее письмо не двигалось. Яков Раилов даже поставил перед собою миниатюру руки художника Чирик-Петровского, дабы вдохновение от созерцания милого лица получить. Лицо Вареньки созерцалось достаточно, а вдохновение не приступало. Да и слова из-под пера выходили такие, что совсем не соответствовали душевному настрою Раилова.

"Милая Варенька!" – начал Яков и, написав сие, принялся со вниманием разглядывать кончик пера. Хороший был еще кончик, новый совсем. А вот не писалось им почему-то.

И Варенька, коию Яков лицезрел в свой последний приезд в отцовское имение, изменилась. Теперь это была прелестная девушка, в достаточной степени усвоившая по-литесы и умело пользующаяся ими, чтобы подчеркнуть свою невинность и кокетство. Такой она Якову нравилась еще больше. Ванька же, чьи мысли были заняты поморскою девицей, только пригубился к маленькой нежной ручке Варвары Леопольдовны, а прежнего пылкого влечения, сразу то видно было, к своей детской любови уже не испытывал.

Отец Вареньки, граф Аксаков-Мимельбах, взаимоотношениям Раилова с дочерью не препятствовал, вид бравого морского офицера, бывшего к тому же любимчиком государя, графу определенно симпатизировал. Поэтому, когда начались вечерние прогулки и воздыхания в беседке над речкою Осетр, граф ко всему отнесся с философским спокойствием и только пускал вослед влюбленной парочке двух-трех дворовых людей – на всякий случай. Уже перед отъездом Яков Раилов в который раз со всею нежностию душевных струн объяснился предмету своей страсти в великой любви, и в который раз изъяснения его были приняты с благосклонностью. Более того, Варенька определенно обещала Раилова ждать в следующий год, чтобы он поговорил с ее родителями и попросил у них ручку их дочери.

"Варенька, душа моя! – начертал на новом листе Яков Раилов. – Судьба определила нам с Иваном еще один дальний поход – опасный и полный трудностей. Если нам суждено сложить живот во славу государя и родимого Отечества, я хотел, чтобы ты знала, милая Варенька, последним словом, что произнесут мои холодеющие уста, будет, несомненным образом, ваше славное и привлекательное для меня имя".

Он поставил жирный восклицательный знак и снова задумался. "С нежностию вспоминаю я наши вечерние прогулки под луной, тот пруд, в которым меццо и сопрано выводили свои божественные трели его обитатели, и поцелуй, которым вы одарили меня в прощальный вечер, еще горит на моих устах..."

В сенях что-то загремело, дверь с шумом отворилась, и вошел в горницу разгоряченный Иван Мягков. Вошел, сел на скамью, посмотрел хмуро на брата.

– Ну что с ним делать? – сказал эдакое и вздохнул. Яков ревниво прикрыл написанное.

– Ты о чем, Ваня? – спросил он.

– Да о Григории нашем! – досадливо двинул скулою Мягков, и усы его пшеничные презрительно скривились. – С купцами на пристани подрался!

Яков медлительно свернул письмецо трубочкой.

– Что ж подрался-то? – с прежним недоумением спросил он.

– А то ты не знаешь! С чего он всегда на рожон лезет?

Девку не поделили гулящую. Купцы хотели честь по чести-в откуп пойти, но ты же Суровикина знаешь! Он сразу – в рыло!

– Крепкие рыла-то у купцов оказались? – со спокойствием поинтересовался Яков.

– Это ты у Суржакова спроси, он нашего Гришку на гауптвахту спровадил.

– Опять, значит, идти и просить за него, – вздохнул Яков. – Туго, брат, что не сдержался.

– Это ты у нас хладомыслием отличаешься, – отозвался Мягков. – У Суровикина, сам знаешь, кровь особая, вольная, вот он у нас из казематов и не вылазит. Кто к коменданту пойдет на сей раз – ты или я?

– Схожу уж, – сказал Раилов. – Тебя пускать – беды ждать, опять сдерзишь, как не раз уже было.

– Как наш государь говаривает, несчастия бояться – счастия не видать! – с насмешкою заметил Иван.

Раилов снова развернул письмо и вложил его в лежащий на столе фолиант с наставлениями по морскому делу.

– Кстати, – сказал он. – Раз уж о государе сказано было, слышал ли ты, что при нем арапчонок объявился? Черен как сажа. Государь его при себе держит. Говорят, русский посланник в Константинополе граф Толстой Петр Андреевич его выкупил из сераля и прислал вместе с иными в подарок Петру Алексеевичу. Абрашкой арапчонка зовут. Смышлен, шельма!

– Значит, к делу приставлен будет. Петр Алексеевич способных людей за версту чует, а неспособных – за две. Помнишь, как он Суркову в чело заглянул, лобик открыл да и высказал; "Ну, этот плох! Однако записать его во флот. До мичманов авось дослужится". И ведь как в воду государь глядел – седьмой годок пошел, а служака Сурков до мичманских званий так и не добрался.

– Разговорчивый ты что-то больно, – заметил брату Яков Раилов. – Что в экипаже-то говорят? Когда в море?

– Скоро, – с уверенностью сказал Иван. – Зря, што ль, маневры у Котлин-острова государь принимал? Шведы опять недоброе задумали.

2. ГОСУДАРСТВЕННЫЕ ДЕЛА

Пехота пришла под Выборг двенадцатого числа. За милю до Выборга неприятель в двух шанцах при двух пушках остановил русский авангард, но русские шанцы взяли, пушками овладели и неприятеля погнали прочь.

На флоте обсуждали героическое деяние флотских офицеров Скворцова и Сенявина. Вице-адмирал Крейс, согласно указанию государя, направил шесть бригантин к Беркен-Ейланту, чтобы перехватить семь шкут, вышедших от Выборга. Преображенского полку сержант Михаил Щепотнев, бомбардир Автоном Дубасов и флотские офицеры Скворцов и Сенявин на пяти лодках, возглавив сорок восемь солдат, пошли для выполнения приказу, но вместо указанных купеческих судов напали в туман на шведский адмиральский военный бот "Эсперн" и оным с отчаянной храбростью овладели, побив бывших там пять шведских офицеров и семьдесят три моряка. Оставшихся в живых они заперли под палубу. С русской стороны в живых остались Сенявин и четверо солдат.

Петр тела всех погибших препроводил в Петербург и приказал Зотову подгрести их с воинским торжеством.

Славная виктория! Мягков и Раилов досадовали, им-то пока приходилось отсиживаться на берегу. Может, досада эта Богом увиделась, а быть может, и государь захотел увидеть мореходную новинку свою в действии, только "Посланник" вышел в море и играл роль подсадной утки.

Подводка на малом плаву держалась близ борту "Посланника" и в воду погрузилась, едва шведская бригантина пошла на захват кажущегося беззащитным судна, нагло плывущего под российским торговым флагом. Пока палили из пушек да абордажная команда шведов готовилась к высадке, Григорий Суровикин с ловкостию и наработанной сноровкою установил под шведским судном подводную мину, и грянувший через некоторое время взрыв положил отсчет удачным боевым операциям подводки "Садко", а шведский государь Карл недосчитался в своем флоте одного боевого корабля и множества управлявших им матросов и офицеров, коих "Посланник" по причине незначительности размеров своих на борт взять не мог.

До средины сентября экипаж подводки пополнил число викторий потоплением трех купецких судов неприятеля, доставлявших припасы шведскому гарнизону в Выборге. С одним торговым судном, однако, едва конфузия не вышла. Григорий Суровикин боевой заряд под днищем установил, а заряд тот отчего-то не взорвался. Прождав бесплодно, Суровикин захватил новую мину и отправился в новый путь ко вражьему кораблю. Едва он начал прилаживать крюк для новой мины, как грянул взрыв прежней. Григория изрядно контузило, и с трудом он вернулся на подводку, оглохший почти и пораненный щепою вражеского корабля. Слава Боту, что ранение было не шибко тяжким, а от контузии Суровикин оправился на удивление быстро, хоть и жаловался порою .

На суше меж тем осадная артиллерия стала на дороге в глубокой осенней грязи, и под Выборг были привезены одни мортиры.

22 октября 1706 года началось бомбардирование, продолжавшееся четверо суток. Результаты его были не слишком удачны. Шпионы, пытавшиеся выбраться из города, перехватывались бдительными шведскими постами. Государь объявил отход и повелел подполковнику Курхину отпускать офицеров до 25 декабря и не позже, под опасением потери чести и живота. Отступление Петр Алексеевич планировал всесторонне – и мортиры повелел вывезти за день до прекращения военных действий, и отступать приказал в вечернее время, выслав для обмана неприятеля парламентеров для ложных переговоров. Петр досадовал, что ему не доставили верных сведений о местоположении войск у Выборга.

– Мне бы моих орлов ранее под Выборг отправить, – сетовал он, обращаясь к адмиралу Крейсу. – Но уж поздно жалеть ныне, добро им на море свои виктории одерживать!

Разумеется, что говорил он о доблестном экипаже подводки "Садко", за участием коего в случавшихся баталиях государь наблюдал с великим восторгом.

– Чистые щуки! – в великом восторге говаривал он. – Так глушат шведского малька, что тот сразу кверху белым брюхом всплывает!

По его указанию еще две подводки заложили Курила Артамонов и Маркел Плисецкий. Дело было за малым, но препятствие оказался весомым – дыхательная смесь, что использовалась на "Садко", готовилась долго, и производство ее сопрягалось с довольно значительными трудностями. Новый запас ее Курилой Артамоновым был лично доставлен для своего подводного первенца, однако "Посланник" с подводкой еще находился в боевом походе, и Курила, оказавшись не у дел, некоторое время ожидал в Петербурге государя.

Петербург обретал очертания.

Кое-где появились уже и каменные дома, а дворец светлейшего князя Александра Даниловича Меншикова возводился со стремительной быстротою, словно не люди, а сказочные мастера его строили.

Находились, правда, и недовольные.

Ума не приложишь, коли глянешь округ себя, – ворчали одни. – Затеяли ставить город, и где же? В болоте, где и лягушкам-то тошно, на краю земли, под самым боком у супостата! И имя городу нехристианское дали. Губят людей, тратят казну государственную, а будет ли с того толк?

– И в самом деле, много православных перевела государева затея, возражали им. – Но коли сам царь-батюшка с топором в руке лес валит, здоровья своего царского не бережет, можем ли мы, подданные его, в стороне от государева дела оказаться? Государь живет великим умом, семена, что им брошены ныне в скудную почву, завтра произрастут злаками для потомков!

Ассамблеи еще не вошли в обычаи, но Петр уже увещеваниями и угрозами старался установить для женщин равное гражданство в обществах. Нередко во дворах Петровых сановников с наступлением осени до великих постов устраивались собрания, еще не называемые ассамблеями, но по сути своей таковыми уже являющиеся. Посещали их дворяне обоего полу, купцы и ремесленники, духовенство: эти, правда, появлялись из любопытства и в качестве зрителей, с правом не участвовать в общих забавах. Однако иной раз шуты ухитрялись и отцов церковных опоить до полной потери сознания. Государь на то лишь пальцем грозил, тайно посмеиваясь в усы. "Во славу Божию принимают, – говорил он, вздымая усы и морща выпуклый лоб. – До положения риз!" "

Сам государь немало бражничал, понуждая пить и Курилу Артамонова. Однажды во время славного веселия, оставив общество, Петр Алексеевич повез Курилу на ялике в свой анатомический кабинет. Артамонову, к неудовольствию государя, в анатомическом кабинете не понравилось.

– Ты как мои бояре, – хмуро бросил Петр Алексеевич. – Зубами трупятину рвать тебя не заставлю, но неудовольствие свое держи при себе, плотник. Сей кабинет крайне полезен для будущей хирургии армейской, трупы разрезая, многому можно научиться в лечении человеческих немощей, о ранах же, в боях полученных, и говорить не хочу. Дураку сие ни к чему, умный же сам про все догадается.

Потом оборотился к делам:

– Подводка твоя, Курила Фадеевич, зело полезное для отечества изобретение. Четыре судна неприятельских героичным ее экипажем на дно пущены. Да и в иных секретных делах государству Российскому от оного судна великая польза имеется. Что делается для того, чтобы новые подводки прибавлением флоту российскому уже в следующем году явились?

Курила Артамонов помялся.

– Сделаем, государь, – погладив бороду, решительно 'пообещал он.

– Жаль, в холода использовать человека для минной установки возможности нет, – заметил государь. – Ты бы. Курила Фадеевич, поразмыслил на досуге, желательно было б костюм надежный измыслить, чтобы позволял он славным подводным минерам нашим ставить мины под неприятелем и в холодной воде.

– Думал об этом, государь, – сказал Курила Артамонов. – Оно и летом вода не тепла и защиты телу требует. Говорить пока ничего не буду, чтобы ликованию напрасному ты, Петр Алексеевич, не предавался, но кое-какие мысли у меня, государь, в последнее время имеются, и, похоже, весьма знатные и полезные к случаю сему.

Государь засмеялся, весело вздернул усики, поворотился к арапчонку, мерзло ежащемуся на корме ялика.

– Видал? Вот такие великие таланты, Абраша, населяют отечество наше славное. Черта ль с таким народом не сломить! Но и я тебя, Курила Фадеевич, удивить желаю, – продолжил государь, поворотясь к корабельному мастеру. Измыслил я на досуге баркентин необычный. Завтра предстоит нам спустить его на воду. Желаю, чтобы и ты со мной на борту оного судна поплавал, мастерским своим глазом на достоинства и недостатки его взглянул!

– Отчего же не взглянуть, – согласился Артамонов. – Мыслю я, что коли учился ты, государь, у искусных голландских да бельгийских мастеров судостроительству, то и придумать должен доброе да полезное.

Петр снова мальчишески засмеялся, охватил рукою зябнущего арапчонка. Тот засопел, прижимаясь к грубому холщовому платью государя.

– Зубы больше не болят, Курила Фадеевич? – поинтересовался Петр. – А то ведь у меня запросто, инструмент всегда под рукою.

5. ДИПЛОМАТИЯ ПО ПЕТРУ

Потерпев неудачу под Выборгом, государь приказал Шафирову, поверенному в делах России при прусском короле, разменять Книпера и к освобождению Паткуля приложить всевозможное старание. Еще в августе 1706 года российский министр при польском дворе тайный советник фон Паткуль узнал о том, что король польский Август уполномочил для переговоров мирных с Карлом министров своих – Имгофа и Фингстейна, и тому резко воспротивился. Под предлогом тайного совещания фон Паткуль был приглашен саксонскими министрами, арестован беззаконно и заточен в Зонненштейнскую крепость. По поручению государя министр иностранных дел князь Дмитрий Голицын протестовал против случившегося произвола, но – тщетно. В Альтранштадте, где располагалась главная квартира шведского государя, шли переговоры между представителями Августа и неуступчивыми шведами. В ответ на то Петр Алексеевич также со шведами повелел свести переговоры о мире и довольствоваться от иностранных министров, что от них определится, хотя и считал, что русские над шведами великую победу одержали.

С холодами участились случаи дезертирства из боевых порядков армии. Узнав о том, государь приказал Керхину беглых расстреливать, а ежели их будет более двух десятков, то поступать по жребию – кому достанется смерть, а кому каторга.

Светлейший князь Меншиков, еще ничего не зная о договоре, что заключил Август, продолжал битвы со шведом и даже одержал в оных значительные успехи.

18 сентября 1706 года войско светлейшего князя в союзе с саксонцами Августа перешло Пресну и напало на неприятеля. Корпус неприятеля состоял из шведов, которыми командовал генерал Мардофельд, по крылам его были польские войска под командою киевского воеводы Потоцкого и троицкого Сапеги. Русские и поляки, что действовали с ними, были храбры и стремительны. С саксонцами был гетман Синявский, с русскими гетман Рже-вуцкий. Общей численностью русско-польское войско едва доходило до двадцати трех тысяч, к которым прибавился малый, но отчаянный в храбрости и стойкий в бою отряд казаков. Польский государь, боявшийся Карла, тайно снесся с генералом Мардофельдом и сообщил ему все военные планы Меншикова, советуя при этом в битву с русскими не вступать, одновременно сказав о готовящемся примирении с Карлом. Однако шведский полководец обманул сам себя – он не поверил польскому королю, считая его сообщения уловкой, призванной помочь Августу уйти от бесславного поражения в грядущем сражении. И сражение под Калишем грянуло! В ходе кровопролитного боя светлейший, возглавив несколько шквадронов драгун, остановил неприятеля и велел с правого крыла ударить коннице. Через три часа все было кончено. Неприятельского войска, общей численностью до тридцати тысяч, было побито до шести тысяч и в том числе шведский генерал Красов. В плен попал

сам Мардофельд, четыре полковника, а прочих офицеров числили десятками. Захвачен был и весь обоз. На следующий день при преследовании в Калише были взяты в плен остатки шведского войска и польские отряды с их предводителями. Европейский позор 1700 года был отмщен второй раз после Нарвы.

Петр три дня праздновал викторию своего любимца, повелел в честь него выбить медаль и лично сочинил для Алексашки именную трость, украшенную драгоценными каменьями. Александру Даниловичу он приказал не упустить случая и немедля отрезать генерала Левенгаупта от Риги.

Никто еще не знал, что, убоявшись блистательной виктории над шведом, Август, которого в трепет приводило имя шведского государя, уговорил Меншикова отдать ему пленных неприятельских офицеров для размена, обещая оный провести в трехмесячный срок, а в случае неудачи обязался вернуть пленных обратно. Своих шляхтичей он к тому времени уже освободил, запросив за каждого выкуп. Виктории разные стороны имеют, одни на них славу ратную получают, другие – обогащаются. Победа имела конфузливый оттенок, ведь Август письменно просил у Карла прощения в своей победе. Двойственная и трусливая натура – в Варшаве отпел он благодарственный молебен Господу за дарованную победу, а уже через несколько дней в Лейпциге обедал в компании Карла и Станислава Лещинского и подписал унизительный для себя трактат.

Петр получил известие о перемирии польского короля Августа с Карлом от разведки, и чуть позже донесения эти были подтверждены Меншиковым. Трактат заключен был с ужаснейшими условиями: Августу отказаться от польского престола в пользу Станислава Лещинского, отступить от союза с Петром и выдать изменника и беглеца фон Паткуля на суд Карла. Не обойдено было и по-мощное русское войско – его также надлежало отдать в рукиг шведского государя. Немедля Петр Алексеевич отписал Меншикову, чтобы тот осторожнее держался и вступил в Литву, с тем чтобы Левенгаупта загнать в Лифлян-дию и по весне бомбардировать Ригу. Одновременно Петр приказал своим доблестным генералам Чамберсу и Вердену, чтобы те нападения Левенгаупта с подчиненным ему шведским войском на Полоцк не допустили.

Готовясь к войне, государь повелел Стрешневу собрать с городов пять тысяч рекрутов. Князю Ромодановскому приказал доставить в Киево-Печерскую крепость сто тридцать шесть пушек. Смоленскому губернатору Салтыкову Петр Алексеевич указал подготовить к весне суда, потребные для перевозки ста пятидесяти тысяч пудов.

Провиант – вот главное условие для победы! Провиант должен был доставляться в Петербург, а запасы его в крепости Азов.

Получив подтверждение о союзе Августа с Карлом, государь оставил все дела и, взяв с собой царевича Алексея, немедленно поскакал в Польшу, так и не завершив осмотра Нарвы в вопросах ее готовности к военным действиям.

Пробыв в Смоленске, государь посетил также Киев, Острог, Дубну и, наконец, прибыл в Желкву, где с войсками стояли светлейший князь и фельдмаршал Шереметев. Здесь, в Желкве, Петру предстояло быть до конца апреля следующего года.

Глава шестая

1. ЖЕНИТЬБА РАИЛОВА

Зима благоприятствовала Якову Раилову. Будучи в отпуске, он сочетался браком с предметом своей неземной страсти Варварой Леопольдовной Аксаковой-Мимельбах. "Ах, Яшенька, – сказала мать, – что бы тебе подождать, пока брат твой не женится". Яков промолчал. Граф Иван Мягков был в некоторой душевой растрепанности, вызванной отсутствием известий о ненаглядной Анастасии.

Будь его воля, никуда бы не поехал граф из светски скучного в отсутствие государя Петербурга, а пуще того отправился бы на Десну повидать ту, о которой мечталось его сердцу. Тем более что с разрешения адмирала Корнелия Крейса выехали туда обласканные государем три Гаврилы, два Николая и Григорий. Второй Григорий, что из казачества был, держал путь в разлюбезную ему станицу, где Суровикина ждали жена и двое сыновей. Не с пустыми карманами поехали, было чем служивым флотским и Беломорье удивить, и жителей выжженной южным солнцем степи. За гребцов-бородачей Иван особо не волновался, мужики они были хозяйственные, степенные и деньге счет знали, не чета Суровикину, который сбережения мог свои спустить еще на половине дороги в семью.

И вот что удивительно – смелости да отчаянности Суровикин был необычайной, в товариществе верным и покладистым себя держал, а вот жило в казаке что-то павлинье – перед любой девицей даже самого неказистого происхождения мог хвост распушить и деньгами нещадно сорить до полного опустошения карманов. Да и горячность со вспыльчивостью ему неприятными последствиями выходили. Будь Суровикин поровнее да поспокойнее,давно бы, как Мягков с Раиловым, в капитан-лейтенантах ходил, а так выше мичмана не поднялся.

Тоска тоскою, а пришлось Ивану Мягкову и в церкви присутствовать, где ликующий брат надел несравненной своей Варваре Леопольдовне колечко на палец и первым в жизни поцелуем с ней обвенчался, и на свадебке, где мрачно глотал рябиновку, сливовицу и прочее, чем усадьба отца его всегда славилась, и потом даже приходилось иной раз сопровождать молодоженов в их совместных катаниях на санках с пригорочков близ Осетра. Отец задавал постоянные балы для местного дворянства, где танцевались менуэты и мазурки, в надежде, что и старший сын на кого-то благосклонное свое внимание обратит. Вон как прелестно движется в менуэте княжна Лопу-хова, как ловка в контрадансе графиня Головкина, а он все бычится да по сторонам скучающе поглядывает. Уж не увлекся ли в Петербурге этом диавольском какой-нибудь легкомысленной девицей, не испортит ли тем когда-то впечатления в обществе порядочном? Известное дело, государь, не во грех и во всеуслышание сказано будет, сам есть первый рукомашец и дрыгоножец, нахватался в заморских странах иноземных замашек, свое, исконно русское, во грош не ставит, старикам обиды чинит. Кто побрил бороды почтенным людям, кто шутам позволил над ними издеваться? Петр Алексеевич позволил. Но детишкам этого не скажи, они за своего государя глотку любому порвут, отца так не чтят, как этого антихриста.В полдень следующего дня, когда закружилась над поместьем пушистая снежная карусель и молодые ушли в свою светелку, Мягков-старший решил поговорить с сыном.Разговор шел за самоваром, суровость отцовского разговора отчасти смягчалась колотым сахаром, медом да сладкими кренделями.

– Вижу, в чинах вы ноне, – сказал граф.

– Што же это за чины, – возразил Иван, – чины, они, папаня, впереди ждут.

Курить ему хотелось неимоверно, но помнил Мягков-младший, с каким отрицанием отец его к табаку относится, потому и сидел, терпеливо сжимая заветную трубку в кармане кафтана, и все вспоминал, где же у него табак положен.

– А все же, Иван Николаевич, – возразил Мягков-старший, – в ваши годы капитан-лейтенант чин вполне достаточный. Иным до него долее идти приходится. За какие ж заслуги вам с Яшкою щедрость такая от государя получилась?

– У нас за одно дают, – не вдаваясь в подробности, ответствовал Иван, – за верную службу отечеству.

Не то что отца своего родного он за шпиона какого почитал, но секреты государственные предпочитал блюсти и дома. А ну как Николай Ефимович кому скажет, что сын его службу проходит на подводном корабле? Кому надо, так сразу заинтересуются, прочие же просто обсмеют старика.

– Выходит, вам с Яшкой совместная служба выпала? – не унимался граф. – Да на одном корабле?

– На одном, – подтвердил Иван. – Мне в капитанах ходить досталось, Якову же – штурманское дело вести.

– И какое же ваш корабль прозвание имеет? – снова приступил с вопросами отец.

Коли был бы шпионом, так лучшей дотошности и не надо.

– "Садко" называется, – нехотя сказал Иван.

– Странное имя, – сказал Николай Ефимович. – Что ж кораблю такое имя дано?

– Не мной именован, – вздохнул сын.

– Не больно ты, сынок, разговорчив, – осердясь, заметил отец.

– Так не мною, тятя, секреты государевы придуманы! – взмолился Иван. – Рад бы сказать, да присяга государю не дозволяет.

– Яшка-то женился, – сменил тему граф.

Иван вздохнул. Пальцы его теребили ткань камзола.

– Негоже старшему от младшего отставать, – настаивал отец. – Вон княжна Лизавета Лопухова какая справная. Неужто не глянется?

– Славная, – опуская голову и пряча глаза, согласился Иван.

– А не глянется, – сообразил Николай Ефимович. – А графиня Головкина что ж? Ведь умна да стройна, в контрадансе ловка и грациозна, Данте с Петраркою шпарит наизусть, театр в поместье своем устроен ею, и изрядные пьесы разыгрывают. Не приглашала глянуть?

– Приглашала, – уныло признался Иван, по-прежнему глядя в сторону.

– Дурак ты, Ванька, – сердито сказал граф. – Дурак, хоть и капитан-лейтенант. Да такой невесты боле окрест нигде не найдется, за ней Головкин три деревни дает да семьсот душ, не считая прочего.

Иван молчал.

Пасть бы сейчас перед отцом на колени, повинную бы принести да счастья себе вымолить. Не в деревнях счастье, в любви оное, но Иван молчал, понимая, что отец его, Мягков Николай Ефимович, не поймет и выбора не одобрит. Да что там напрасных надежд держаться, выпорет по старой памяти, не поглядит на усы да капитанские звания.

Николаю Ефимовичу ждать ответов надоело. Нет, это не Яшка, тот из-за голенища ответ достанет, языкат и смышлен, потому и в мужьях уже ходил, не в пример старшему брату, коий отцу достойно ответить не умеет!

– Ладно, – почесывая седую уже грудь под шелковым халатом, сказал граф. Жизнь сама все сладит. А не устроить ли нам, Иван Николаевич, заячью охоту с борзыми? Славная погода на дворе стоит, прямо сама в седло просит!

Иван даже просиял от великой радости, что отец опасные разговоры оставил. Врать не хотелось, а правды язык вымолвить не смел.

– Славная мысль! – с радостию согласился он. – И то ведь верно, пора бы уже косточки в чистом поле размять.

– Дурак ты, Ванька, – снова заключил с легкой грустью Иван Ефимович. – При званиях, орденом тебя государь оделил, а все малый ребенок!

2. ИСЧЕЗНОВЕНИЕ АНАСТАСИИ

От Тулы на Москву тракт был наезжен, да и до Вытегры, хоть с зябкостью, ехать было можно, а далее потянулись архангельские леса, и деревни встречались все реже, а снега кругом стояли такие и такое безмолвие было вокруг, что кони, и те боязливо косили по сторонам, фыркали, пуская из мохнатых заиндевевших ноздрей густые струи пара. А и было чего бояться: дважды – под Шалукшой и Емецом – пришлось отбиваться от голодных волков.

– Ты, барин, в рубашке родился, – уважительно говорил ямщик, боязливо поглядывая на мягковские пистолеты. – И стреляешь изрядно, словно бы родился с пистолями.

– Поезжай, поезжай, – благодушно отвечал Иван,

пряча пистолеты в футляр. – Гляди, отстанешь, одни можем остаться. А в одиночку и они отбиться нам не помогут!

Сказались-таки маменькины уроки о заединщине! Но чем ближе был конечный пункт его путешествия, тем волнительнее дышалось Ивану Мягкову. Нетерпение словно бы сжирало его изнутри, казалось, дай Господь воли, побежал бы Иван впереди саней, сил своих не жале ючи. И вот уже стал виден распадок меж двумя холмами, а за распадком и холмами уже открывался вид на Холмогоры.

– Останови, – повелел Иван, и когда недоумевающий ямщик остановился, Мягков расстегнул тулуп, снял рукавицы, достал из камзола трубочку и принялся набивать ее непослушными дрожащими пальцами. Ямщик смотрел на молодого барина и ничего не понимал – не он ли всю дорогу торопился? Чего ж сейчас встал?

Иван сидел, глядя на открывающийся распадок, на сверкающие под лучами солнца снежные холмы, на синие пронзительные небеса, и курил. Ехать вперед было заманчиво и отчего-то страшно. Он пытался унять внезапное волнение, но слышал стремительный стук своего сердца, и где-то в сосняке, густо зеленевшем на склонах холма, вторя его сердцу, дробно застучал дятел.