Текст книги "Горькая соль войны"
Автор книги: Сергей Синякин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)
Укрепрайон
Танки Виттерсгейма перевалили через рельсы дороги на Москву близ станции Котлубань и скрылись в русле реки Мечетки. Пройдя по нему, танки выскочили к Латошинке, и перед ними открылась панорама тракторного завода и паромной переправы Рынок.
– Вижу город! – сообщил Виттерсгейм в штаб армии.
На холмах, покрытых полынью и ковылем, копошились люди. Много людей. Люди рыли теперь уже бесполезные укрепления для раздавленных танками русских подразделений.
День выдался знойным, лица и спины обдувал жаркий степной ветер. Хотелось пить, а руки устали сжимать черенки лопат.
Несколько месяцев подряд они готовили укрепления, которые должны были задержать немцев. Работа подходила к концу.
Появление немцев на рубеже было неожиданным и оттого особенно страшным.
На краю рва, который копали люди, выросли солдаты в серо-зеленой форме и глубоких шлемах, украшенных белым орлом. Рукава кителей были засучены по локоть, по усталым, запыленным лицам стекали струйки пота.
Из облаков рыжей пыли, пляшущей над степью, выплывали бронетранспортеры на полугусеничном ходу.
В развилке ревел и ворочался танк с крестом на борту.
– Kom! Kom hier! – фальцетом прокричал один из немцев. – Schnell!
Рабочих выстроили в длинную шеренгу.
Офицер в заломленной фуражке с орлом на тулье шел вдоль шеренги, внимательно вглядываясь в испуганные лица людей.
– Du… du… und du, – он жестом указал место перед строем. – Du…
Закончив обход, вернулся на прежнее место.
– Das ist jude und kommunisten! – назидательно сказал он и взмахнул рукой.
Повинуясь команде, автоматчики принялись сталкивать отобранных людей в ров. Сухо застучали выстрелы. Толпа колыхнулась, пронзительно и обреченно закричали женщины.
Офицер взобрался на насыпь перед рвом, вскинул руку, требуя внимания, указал на город:
– Alles! Schnell! Schnell! So, alles – Arbeit!
Испуганная, кричащая толпа рванулась к городу. Всем хотелось жить, да и кто был в толпе – женщины, подростки, старики и белобилетники. Стоящие на насыпи немцы смеялись толпе вслед. Один из немцев вскинул автомат и выпустил короткую очередь в воздух. В толпе опять закричали, люди рванулись в стороны, сбивая друг друга. Немцы снова захохотали. Танк с натужным ревом поднялся на насыпь и сделал выстрел в сторону города. Было видно, как на территории одного из цехов взвился фонтан огня и дыма.
Офицер заглянул в ров, пожал плечами и двинулся к машине, меланхолично постегивая стеком по голенищу сапога и уже совершенно не сомневаясь, что город падет в течение нескольких дней и солдаты – как они обещали фюреру – обязательно смоют степную пыль со своих сапог в реке, которую русские называли Волгой.
Губы
Зойка Семенова санинструктором была при отряде ополчения, что стоял на Нижнем и прикрывал подходы к тракторному заводу. Как раз тогда морячки с Тихоокеанского флота пришли – тоже Сталинград защищать. Ребята были фасонистые и не торопились сменить свои клеши и бушлаты на пехотные гимнастерки.
Вот один из них и подкатил к Зойке со своей военно-морской любовью. Но Зойка была с Вишневой балки, а там с такими ухажерами привыкли быстро управляться.
– Отвали, – сказала Зойка. – Солнце застишь!
Морячок, однако, не унимался и проходу Зойке не давал. Стыдно было перед подружками.
Звали морячка Ильей, и был он из себя ничего – но война же. Не то время, чтобы амуры крутить.
– Слышь, морячок, – сказала Зойка. – Плыл бы ты на свой Дальний Восток. Как его там у вас называют – компáс дать?
– Глупая, – обиделся Илья. – Я же серьезно.
Через некоторое время морякам пришлось выдержать жестокий бой с немцами на Сухой Мечетке. Много их ранеными принесли в землянки ополченцев, чтобы с оказией переправить на левый берег – на правом их резать некому было, да и условия не подходили для продолжительного лечения. Зойка делала вид, что ей все равно, а потом не выдержала и прошлась по землянкам, заглядывая в лица раненым морячкам. Ильи среди раненых не было, но потому и непонятно выходило – радоваться или горевать. Ведь если человека нет в раненых, то необязательно он будет среди живых, вполне он мог и в убитых оказаться.
Один из морячков, узнав Зойку, поманил девушку к себе:
– Илюшку ищешь? – спросил он. – Не ищи, милая. На моих глазах… Хотел бутылку с горючкой в танк бросить, а пуля в нее попала. Как факел заполыхал… Схватил бутылку и горящим на танк бросился. Танк-то он сжег, да ведь и сам сгорел. – Посмотрел на Зойку жалобными глазами и тихо попросил: – Мне бы попить!
– Нельзя тебе пить, – машинально сказала Зоя. – У тебя ведь проникающее в живот.
Она вышла из землянки, огляделась по сторонам, убедилась, что никто ее не видит, и тихонько завыла, вытирая мокрые щеки жесткой пилоткой.
Губы у этого Илюшки были… красивые губы. Такими губами только целовать.
Дворец пионеров
Немцы подъехали к Дворцу пионеров на набережной в трех автомобилях, крытых брезентом.
Выкатились мышиной россыпью из машин, рассыпались по близлежащим домам и осмелели, выяснив, что русских поблизости нет. С осторожным любопытством они заглянули в дом, вошли в вестибюль и, увидев гипсовое изваяние Сталина, повергнутое взрывом снаряда на пол, столпились вокруг него и оживленно загалдели.
Откуда-то появился фотоаппарат, один из солдат под одобрительные крики остальных сел, наставил на русского вождя автомат, делая вид, что берет его в плен. Находившиеся в вестибюле солдаты весело захохотали. Рыжий детина с небритым подбородком походил по комнатам, нашел венский стул с гнутой спинкой, ловко вышиб из него сиденье и, спустив штаны, с нарочито скромным видом устроился на стуле рядом со Сталиным.
– Ja, ja, – радостно закричали товарищи. – Wunderbar!
Под стул полетела прилично измятая русская пятирублевка, заставив солдат в очередной раз зайтись в хохоте и начать аплодировать весельчаку.
Влетевший в вестибюль снаряд был случайным, его наугад выпустила по городу батарея, стоявшая на Сарпинском острове. Снаряд взорвался, высекая осколками из гипса белую крошку, разметал столпившихся в вестибюле солдат, сбросил с испоганенного стула рыжего, небритого немца.
Фридрих Редлер пришел в себя, открыл запорошенные гипсовой крошкой глаза и испуганно подумал, что не следовало так смеяться над русским фюрером. Говорили ведь, что он очень жесток и мстителен!
В воздухе пахло жженой пластмассой, неподалеку кто-то протяжно стонал, рядом с гипсовой фигурой неприлично белел обнаженный, неподвижный зад рыжего, а Фридрих, не отрываясь, смотрел на окровавленную, оторванную до колена ногу в сапоге с коротким, уширенным голенищем, тупо пытаясь сообразить, почему она кажется ему такой знакомой.
В толпе
Сталин поднялся на трибуну Мавзолея, поежился под колючим снежком, падающим с серых небес, и одобрительно сказал:
– Везет большевикам!
Несмотря на ситуацию на фронтах, он все-таки решил не отказываться от парада. Прямо с площади полки отправлялись на передовую. Участие в параде имело чисто психологическое значение. Советские войска должны были воодушевиться, немцы – испытать негативные чувства – даже попытаться подвергнуть парад бомбежке они не могли из-за пасмурного ненастья. Теперь им предстояло задуматься над тем, сколько сил осталось у Красной Армии, если в разгар тяжелейших боев русские не отказываются от привычного проведения праздника? Маршал Буденный на коне выехал из Спасских ворот, объехал выстроившиеся на площади войска и поднялся на трибуну Мавзолея к другим членам правительства.
Ноябрьский парад поднял настроение людей. Речь Сталина пересказывали в сталинградских очередях.
– Александра Невского вспомнили, – сказал кто-то в толпе. – Дмитрия Донского, Суворова, Минина с Пожарским!
– Ну, теперь дадут немцам прикурить, – сказал безрукий инвалид, стоявший в очереди за продуктами, положенными ему по карточкам.
– Не кажи гоп, – отозвался мужик в овчинном полушубке и цигейковой шапке. – Как же! Украину немцу отдали! Крым с Севастополем отдали! Говорят, в Крыму германец полтора мильена наших солдатиков побил, а уж сколько в плен забрали – колонны на километры растягивались!
– Заткнись! – закричал из толпы кто-то. – Братцы, что вы слушаете немецкого прихвостня? Он же самую настоящую агитацию среди нас пущает!
Толпа угрюмо молчала.
Мужик, высказавшийся о положении на фронтах, с испуганным видом попытался затеряться в толпе. Трое дюжих работяг не дали ему этого сделать, заломили руки и повели к дежурившему неподалеку милиционеру. Тот выслушал их, кивнул и повел задержанного прочь, записав данные тех, кто его привел.
– Вот и договорился, – скорбно сказала старуха в плюшевой кофте и пуховом платке, завязанном крест-накрест для тепла. – А разве Украина не под немцем?
– Ты, бабка, сама молчи, – сказал тощий подросток в демисезонном пальто и обшарпанных башмаках. – Правду решила искать? Загребут, не скоро домой вернешься. Домитингуешься, как этот дурень!
Принятый летом указ об ответственности за распространение ложных слухов, могущих вызвать панику и тревогу у населения, действовал неукоснительно. За неосторожные слова, сказанные в присутствии посторонних людей, можно было получить червонец. Без сомнения, мужчина ровно на этот червонец и тянул, уж больно неудачный день для своих высказываний он выбрал.
Последняя охота
В эти последние перед Новым годом дни русские и немцы в окопах двигались безбоязненно. Снайперов можно было не опасаться. Они охотились друг на друга. Им нельзя было допустить ошибку, ошибка означала смерть неосторожного противника. На кон была поставлена жизнь, и снайперы не стреляли. Каждый из них пытался увидеть врага в многочисленных черных бугорках, едва прикрытых снегом. Бугорков па полосе чернело очень много. Все эти бугорки были когда-то людьми. Снайперов было двое – русский и немец. Они занимали позицию еще с ночи, а днем неподвижно лежали, ожидая ошибки противника – неосторожного выстрела, блеска линзы прицела или просто попытки шевельнуться и подтянуть затекшую ногу. Этого было бы достаточно, чтобы засечь позицию и прицелиться в нужный момент. Оба снайпера были профессионалами, оба еще до войны занимались спортивной стрельбой. Василий Зайцев не занимал призовых мест, но был способен выстрелами из винтовки держать в воздухе медный пятак, пока не кончатся в магазине патроны. Его визави Франц Гердер был до войны чемпионом Германии. Азартный охотник, в Восточной Пруссии он принимал участие в забавах рейхсмаршала Геринга, обожавшего охотиться на оленей в своем поместье.
Справа грязным, серым комом высился Мамаев курган, слева бесконечно чадили остатки строений Второго километра. Бурые тучи висели над передним краем. Ненастье было на руку каждому из соперников – солнечные отблески на линзах прицелов не могли выдать месторасположение засад.
«Я надеюсь на вас, майор, – сказал Гердеру командир стрелкового полка, занимавшего позиции у кургана. – Этот русский – настоящий сатана. Он уложит весь полк, если вы его не остановите. Мы уже потеряли восемь старших офицеров».
«Зайцев, – сказал Чуйков. – Сделай эту суку! Не дает поднять носу, стреляет без промаха. Покажи ему, что мы тоже что-то умеем. Ты сможешь, я знаю».
На немецкой стороне печально играла губная гармошка, гремели котелки. Из русских окопов доносился раскатистый смех – там рассказывали анекдоты.
Двое сидели в засаде, каждому из них сейчас был нужен только другой.
Недолгий декабрьский день стремительно катился к закату.
Лиса жила в овраге.
Здесь у нее была нора – глубокая и длинная, нора эта имела несколько выходов, но пока лиса пользовалась только одним – самым безопасным, который располагался на дне оврага. Немцы овраг не занимали. Он был пристрелян русскими артиллеристами, и в первые же дни немцы понесли большие потери, расположившись в нем. Теперь овраг был безлюден, и по нему, посвистывая, гулял холодный ветер.
Лиса осторожно поднялась наверх и побежала по полю. Мины, поставленные на человека, она обходила стороной. Мины виделись ей пятнами земли, пахнущими железом и смертью. К черным бугоркам она не подходила, даже если от них пахло пищей. Бывшие люди казались ей опасными и после своей смерти.
Обойдя стороной окопы, лиса вышла к опушке маленькой рощицы, где летом жила колония полевых мышей. Обнаружив ходы, лисица принялась ожесточенно копать мертвую, неподатливую землю. Первую мышь она проглотила, не разжевывая.
Посмотрев на еле заметное пятнышко солнца, с трудом пробивающееся из-за туч, она поняла, что скоро станет темно. Возвращаться в нору будет труднее, но безопаснее. И все-таки следовало поторопиться. Лиса с удвоенной энергией принялась разгребать землю и снег.
Зайцев некоторое время наблюдал за лисой в прицел, потом увел винтовку в сторону. Рисковать не следовало. Да и жалко ему стало эту грациозную охотницу в рыже-красном наряде с белой грудью и белым кончиком хвоста. Наряд лисицы напомнил о приближающемся празднике. «Новый год скоро», – некстати вспомнилось снайперу. Возможно, удастся отметить его с Еленой. Она не возражала, более того, Зайцеву даже показалась, что она искренне обрадовалась его предложению. Лена снайперу нравилась, она была какая-то необычная, ему такие девушки еще не встречались. Ей бы бегать на свидания в белом платье, с огорчением подумал Зайцев, а не в теплых штанах и в тяжелом ватнике, делающем красивую девушку похожей на неуклюжего медвежонка. Он с тревогой подумал, что напрасно расслабляется, расслабляться сейчас было никак нельзя. Он снова приник к окуляру прицела. Рыжий комочек торопливо скользил по склону холма, изворотливо обегая воронки и неподвижные трупы, уже вросшие в снежный наст.
Гердер тоже наблюдал за лисой. Красива она была, очень красива! Франц вспомнил, как он охотился на одну хитрую лису в Польше. Она его здорово поводила. Но все-таки опыт охотника оказался весомей. Гердер подумал, что неплохо было бы отправить шкуру такой красавицы в фатерланд. Жена конечно же удивилась бы и обрадовалась такому подарку! Но Франц не забывал о русском снайпере, который стерег каждое его движение. Не следовало давать русскому шанс сделать еще одну зарубку на прикладе, Франц Гердер не хотел превратиться в такую зарубку. Он осторожно сплюнул в грязный снег загустевшую слюну и вновь начал оглядывать русскую сторону в прицел своей винтовки. Прицел был цейсовский, он позволял видеть то, что снег и земля скрывали от невооруженного глаза. В перекрестье прицела попадали холмики, каждый из которых мог оказаться замаскировавшимся снайпером. Русский был хитрый, и Гердер с досадой подумал, что их дуэль слишком уж затянулась. Вот в такой позиционной борьбе, как в шахматах, выигрывает тот, у кого крепче нервы. Гердер на себя надеялся. И все-таки он уже боялся русского: у красного снайпера нервы были отличные, да и работал он хорошо.
Лиса наелась. Желудок ее приятно наполнился, по жилам горячо заструилась кровь, и лиса вспомнила о тех, кого она оставила в норе. Тревожное время, в котором невозможно вырастить детей. Инстинкт материнства погнал зверя назад. По тому же полю, где было тесно от воронок, трупов и мин, где лениво каркали редкие вороны, лиса торопливо устремилась в овраг, к тесному земляному дому, где ее ждали.
Майор Шафаров был родом из Узбекистана и никогда не видел живой лисы, но в мирное время он любил поохотиться в горах. Некоторое время он беспокойно наблюдал за ней. На передовой Шафаров оказался не случайно, он возглавлял интендантскую службу и считал своим долгом лично проверять, как обеспечиваются бойцы на передовых позициях. Заметив лису, он некоторое время внимательно следил за ее перемещениями, потом потянул у бойца из боевого охранения винтовку. Круглое лицо стало хищным, в карих, узких глазах загорелся нетерпеливый азарт. Стрелять следовало наверняка. Шафаров внимательно выцеливал лису, уже представляя, какой фурор ее пышная зимняя шкура произведет в штабе.
Франц Гердер заметил, как оружейный ствол блеснул на русской стороне. Спустя несколько секунд он уже держал Шафарова на прицеле. Русский выстрелил. Лиса споткнулась. Гердера вдруг охватила ненависть к незнакомому ему русскому, который так по-хозяйски вел себя на передовой, даже охотился на лису, словно вокруг никого не было, словно его и не предупреждали о наличии снайпера на немецкой стороне. И, прежде чем Гердер овладел собой, раздраженный мозг послал короткий импульс в палец, лежащий па спусковом крючке. Спуск был удивительно легким, Франц сам подгонял и подтачивал детали спускового механизма. Он больше не смотрел в ту сторону, куда только что стрелял, а лихорадочно осматривал в прицел передний край русских, пытаясь засечь своего русского визави.
Зайцев, конечно, видел, как кто-то из бойцов боевого охранения пытался поймать на прицел лисицу. Он даже обложил его шепотом густой бранью, но предотвратить выстрел не было возможности. А вот помочь ему обнаружить немецкого снайпера этот выстрел мог. Если только немец не выдержит.
Немец не выдержал.
Он использовал бездымный порох и пламегаситель, но все равно в момент выстрела обнаружил себя. Кочки не шевелятся. Зайцев заранее разметил ориентиры и обозначил для себя подозрительные направления. Он прицелился быстро. Холмик, в который попала пуля, вздрогнул, на мгновение приподнялся, чтобы тут же неподвижно застыть на ноле. По полю уже кружила злая поземка в поисках живого человека, которого можно было укусить, но немецкий снайпер был уже мертв, в этом Зайцев был уверен, за годы войны он промахов не допускал.
Теперь следовало дождаться темноты, чтобы уйти незаметно. Он представил себе, как в землянке, где располагался командный пункт батальона, ему нальют горячего, крепкого чаю, сладкого от американского сахарина, в алюминиевую кружку плеснут спирта, и восхищенный комбат, хлопнув Василия по плечу, негромко скажет: «Спасибо, братишка, хорошее дело сделал, этот охотничек нам головы поднять не давал».
До сумерек оставалось еще около часа. В окопах боевого охранения майора Шафарова уложили па глинистое желтое дно, накрыли с головой ершащей на морозе плащ-палаткой. Лицо майора и в смерти сохраняло охотничий азарт. Правый глаз был прищурен – майор продолжал целиться в лису.
Лиса пришла в себя. Бок жгло, словно он был искусан соперницей. Не хотелось двигаться. Хотелось лежать под этим серым, прокисшим небом, жалобно и пронзительно потявкивая в пустоту. Но долг заставил хищницу собраться. К поре ее ждали. Теперь она ползла напрямую, падая в воронки, натыкаясь на стылые лица ненавистных и страшных людей. Только там, где земля пахла металлом, лисица сворачивала, хотя сил у нее почти не оставалось. Добравшись до оврага, она покатилась вниз, юркнула в потайной лаз и, повизгивая от боли, доползла до логова, где поскуливали во сне щенки.
Щенки проснулись и азартно принялись тыкаться в раненый бок в поисках сосков. Щенки хотели есть. Слипшаяся шерсть на боку уже побурела, и каждое прикосновение влажных носов причиняло лисе боль. Но она терпела, как терпит боль любая женщина, как каждая самка, которая жаждет продолжения рода и для этого рожает самцов. А самцы, как известно, более всего заинтересованы в самоутверждении. Вот и сейчас где-то наверху затрещали выстрелы, по полю с хриплыми криками побежали люди. Они утверждали себя и во имя этого утверждения нещадно уничтожали друг друга.
Лиса дернулась и тихо заскулила от боли. Она не видела смысла в идущей наверху бойне. Весь смысл заключался в острых мордочках, прильнувших жарко к ее коричневым соскам, разбухшим от белого молока. И умирать не хотелось. Нельзя было умирать. Надо было обязательно, во что бы то ни стало продержаться, пока щенки не окрепнут и не станут самостоятельными.
Горькая соль войны
Хотелось есть.
Дорога на мельницу Герхарда шла через чадящие развалины домов. Мельница располагалась на площади имени Девятого января, и вокруг была толпа и солдаты. Витьке Быченко и его бабушке пришлось ждать до темноты, но они терпеливо ждали, ведь дома нечего было есть. Уже смеркалось, когда долгожданная буханка горячего хлеба из пекарни при мельнице оказалась в руках у Витьки. От буханки шел дурманящий сытный запах, и Витька едва сдерживался, чтобы не впиться в буханку жадными зубами. Удерживало присутствие бабушки и сознание того, что хлеб ждут дома. В толпе были люди, которые на них завистливо поглядывали. Следовало поберечься, случаев, когда у людей отнимали хлеб, было немало. Витька спрятал буханку хлеба в сумку и прикрыл ее тряпкой, чтобы сразу не бросалась в глаза. Поколебавшись, отщипнул сбоку маленький черный кусочек, тайком сунул его в рот, ощутив сладковато-кислую сытость хлеба.
– Пойдем, – сказала бабушка, появляясь рядом с ним.
– Домой? – спросил Витька, сожалея, что кусочек оказался слишком маленьким и быстро проглотился.
– На вокзал, – сказала бабушка. – Люди говорят, что там стоит вагон с солью.
Она подумала немного и с надеждой сказала:
– А может быть, даже целый эшелон.
На путях горели вагоны. Пахло горелым хлебом.
У нескольких вагонов, продолжавших стоять на рельсах невредимыми, угрюмо молчала толпа.
Вагоны охраняли солдаты. Когда толпа начинала шевелиться, солдаты делали залп в воздух.
– Расходитесь! Расходитесь! – кричал плотный, потный толстячок в расстегнутом, белом френче.
Но расходиться никто не торопился.
Кто-то курил, нервно поглядывая на солдат, большинство сидело на вонючих черно-синих шпалах в надежде на чудо. Сели и Витька с бабушкой. От вагонов, стоявших на дальних путях, послышались крики, несколько солдат провели еще одного – злого, перепуганного, с подбитым глазом и в разорванной гимнастерке. Его поставили у горящего вагона, солдаты выстроились перед ним, вскинули винтовки. Мужик закрыл глаза. Лицо его стало усталым и безразличным. Раздался нестройный залп, и задержанный упал.
– Шпион, наверное, – сказал мужик, сидевший рядом с Витькой и его бабушкой.
Ночью над городом бродили лучи прожекторов, от которых небо казалось белесым, а звезды – почти незаметными. К утру, когда начальство устало бродить у вагонов, они все-таки набрали соли. Почти полную сумку. Поверх соли лежал завернутый в тряпку хлеб.
Бабушка крестилась и радовалась, что они вернулись живыми. Но долго еще Витьке казалось, что соль горчит. И неудивительно – соль была пропитана смертью и покорным ожиданием ее.
Каждый раз, когда Витька солил кусок хлеба, он вспоминал мужика в разодранной гимнастерке, который, закрыв глаза, ожидал выстрелов солдат. Витька взрослел: теперь он понимал, что ожидание смерти для каждого человека страшнее ее наступления.
