Текст книги "Книга о странных вещах"

Автор книги: Сергей Синякин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

Вечеринка

Звонок застал Сергея Николаевича Кизимова врасплох.

Нога плохо слушалась, поэтому прошло некоторое время, прежде чем он добрался до прихожей и открыл дверь. Квартира сразу же наполнилась голосами – от петушиного задиристого тенора Вики Лемасова до севшего баска Антона Невзгоды.

– Ну, старшина, совсем ты форму потерял! – шутливо отметил сержант Карамышев. – Животик обозначаться стал! Совсем физическую подготовку забросил!

Кизимов был бывшим старшиной, теперь он числился инвалидом второй группы, кем еще может быть бывший разведчик, которого с ранениями головы вытащили в бессознательном состоянии из Гудермеса через Моздок в Россию и который полтора месяца провалялся в госпитале имени Бурденко, даже не заметив, что ему сделали две сложнейших нейрохирургических операции.

Но поправлять Карамышева не стал, а с удовольствием оглядел толпящихся в коридоре ребят. Всех их бывший старшина разведвзвода Сергей Кизимов помнил и теперь сразу отметил, что ребята пришли не с пустыми руками – в полиэтиленовых пакетах позвякивали бутылки, из кульков торчали поджаристые батоны, палки колбасы и изломанные стрелы зеленого лука.

– Куда выгружать, хозяин? – весело сказал Карамышев. – Стаканы-то у тебя есть?

– Стаканы мы купили, – тихо сказал темноволосый крепыш Сайдаков.

– Давай на кухню, – решил Кизимов и, прихрамывая, пошел в зал. – Маликов, Нехотин – за мной, надо стол поставить!

И все получилось как нельзя лучше.

Кизимов давно заметил, если к празднику не готовиться заранее и гости приходят незвано, все получается куда лучше и веселее. Как тогда, в подвале разрушенного дома по улице Звонкова, звучала гитара Сереги Борисова, только вот песни его стали мудрее и играл он лучше, чем тогда, зимой девяносто пятого. И Маликов анекдоты наконец научился рассказывать, не давился смехом, глотая последние фразы, а ждал реакции слушателей.

Разумеется, что вечер был полон воспоминаний.

– Я ему – Серега! – заливаясь, рассказывал Нехотин. – Ты где этих кур взял? А он мне говорит – ну точь-в-точь Владимир Ильич, – в санбат, пусть раненые бульончик хлебают. А петуха все-таки пожалел, так и расхаживал он у нас по подвалу, даже людей бояться перестал. Серега ему даже по ночам за зерном бегал, а элеватор у духов был, так что запросто можно было нарваться. А при обстрелах наш Петя кукарекать начинал, видно, в войну ему тоже несладко пришлось. Старшина, куда петух потом делся?

– Куда, куда, – ворчливо сказал Кизимов. – Мы его потом на российскую птицефабрику отдали, чтобы он там привычным делом занимался – курочек топтал!

– Вот так, – хмуро сказал Лемасов. – Чеченский петух наших российских курочек топчет.

– Пусть топчет, – не согласился Кизимов. – Лишь бы яйца правильные получались и цыплята в «зеленку» не уходили!

Выпили еще, и, как водится, пришло время покурить на балконе. Балкон у Кизимова был хороший, лоджия целая, ему ведь квартиру как армейскому инвалиду дали в доме, который турки строили. Это у нас дома строят для жильцов, а турки дома для людей строят, чтобы настроение у ответственного квартиросъемщика было всегда хорошее и душа дому радовалась. В правильно построенном доме живут, а не существуют.

Постояли, покурили.

Кизимов оказался рядом с сержантом Карамышевым. Просто стоять было неловко, а обычные житейские разговоры бывший старшина вести не мог.

– Извини, Витя, – трудно выдохнул он дым. – Не успел я тогда!

– Я понимаю, – сказал Карамышев и полуобнял Сергея Николаевича за плечи. – Ты хорошо тогда работал. Прямо как биатлонист Тихонов. Я понимаю, что не успел. Ладно, замнем, старшина. Не для того собрались!

– Нет, это долбанутыми надо было быть, чтобы в Грозный танки ввести! – послышалось сбоку, и по голосу Кизимов угадал, что рассуждает Маликов. – Они что, думали, что духи сразу разбегутся? Там ведь полно было бывших десантников, Дудаев из них, говорят, специальные подразделения сформировал – гранатометчик, огнеметчик и два автоматчика. А с Майкопской бригадой вообще верх командирской глупости был, подставили пацанов!

– Каждый мнит себя стратегом, видя бой со стороны, – продекламировал старшина. – Тебе бы, Маликов, в Генштаб, ты бы генералов быстро построил!

Маликов длинно сплюнул с балкона.

В ночной тишине раздался шлепок.

– Тех генералов, что тогда в январе ребят на улицах Грозного положили, их можно было бы и очко бритвочкой послать чистить, – сказал Маликов. – Один мужик был, наш Рохлин. Нет, пацаны, что ни говори, а с генералом нам повезло!

– Убили Льва, – сказал Кизимов. – Говорят, что его Тамара застрелила, а я не верю. Двадцать лет не стреляла, а только он против Бори попер, так сразу и пистолет нашла.

– Ладно, мужики, пошли в квартиру. Разорались мы, а Николаичу здесь еще жить и жить, – призвал толпящихся на балконе Карамышев. – Темная история, но не нам в ней разбираться.

Водка незаметно подошла к концу.

Это тебе не в подвалах Грозного пить. Там водку привозили без учета боевых потерь, выходили дни, когда оставшимся в живых в ней купаться можно было, не только пить. Если только жуликоватые хозяйственники не загоняли ее налево.

В магнитофоне крутилась кассета с безыскусными песнями о Чечне. Имел к ним пристрастие бывший старшина разведроты Сергей Николаевич Кизимов, трогали эти песни его душу.

– Жена-то как? – спросил сержант Карамышев.

– Сам видишь, – горько и честно признался Кизимов. – На хрена ей сдался инвалид? Бегала, сучка, на сторону, пока я по госпиталям валялся. А у Бурденко меня хирург классный оперировал. Так и сказал, вытянуть я тебя, парень, вытяну, но с палочкой ходить будешь. И два осколка удалять не стал, боялся, что мозжечок повредит. А зачем я ей с осколками, пустым рукавом да пенсией?

– Ничего, старшина, – ободрил Карамышев. – Перемелется, мука будет!

– Ты и там это все время говорил, – мотнул головой Кизимов. – Не перемелется, Витя, теперь уже лучше не станет. Кому я нужен? Я и врачам-то нужен, пока бабки есть, а денег не будет – на хрена я им сдался?

– Пенсию-то большую назначили? – сменил тему Карамышев.

– Две двести, – признался Кизимов.

Карамышев зло всхохотнул.

– Не густо они нашу кровь оценили! Ладно, старшина, прорвешься, только назад не смотри.

– А куда смотреть-то? – пожал плечами Кизимов. – Впереди я просветов не вижу, светлое все позади. Тоска, брат!

За окном медленно обретал очертания мир. Словно проявлялась огромная объемная фотопластинка. Выступили из мрака угловатые очертания соседних домов, стали различимы деревья и детский городок, который заботливые турки поставили из остатков стройматериалов, которые выбросить было жалко, а в Турцию везти ни к чему.

– Засиделись мы у тебя, – спохватившись, сказал Карамышев.

Заглядывая с балкона в комнату, он скомандовал:

– Подъем, мужики! И со стола уберите, не станет же Николаич за нас корячиться. Ему трудно одной рукой посуду мыть!

Собирались недолго и шумно.

В прихожей перецеловались.

– Забываешь ты нас! – упрекнул Кизимова Карамышев. – Заглядывай, Николаич, мы ведь скучаем! Мы понимаем, трудно сейчас. Можешь без водки и без цветов.

Выйдя на балкон, Сергей Кизимов смотрел, как они уходят. Бывшие разведчики, они и сейчас шли след в след, медленно и неотвратимо растворяясь в непрочных утренних сумерках.

Они ушли, и снова Сергей Кизимов остался один.

Сев на диван, он налил себе водки и залпом выпил, чувствуя медленно захватывающий тело болезненный озноб поднимающегося давления. Он снова, в который уже раз вспомнил тот самый бой, еще раз попытался все оценить беспристрастно и с горечью понял, что он все равно не успел бы со своей снайперской винтовкой, будь даже он неоднократный чемпион мира по биатлону. Ему ведь не по мишеням приходилось стрелять – по людям.

А ребята правильно сказали, он их стал забывать.

Они приходят, а их старшина у них появляется все реже и реже. Надо к ним ходить, пусть даже и без цветов.

Он лег на диване, уставившись невидящим взглядом в потолок, и стал вспоминать, кто из них и где лежит на Центральном кладбище.

Красный шпенек

С утра зашла дочь.

У нее был выходной, поэтому она сварила ему щи, сделала мясо в горшочке и, весело напевая, принялась мыть полы в комнатах.

– Пап, – сказала она. – В магазин сходить?

Конечно же надо было сходить в магазин, купить булок и молока, сосисок каких-нибудь, да и картошки почти не осталось, но Степану Георгиевичу хотелось, чтобы она задержалась подольше. Телевизор с его назойливой рекламой Калюжному надоел, соседи к нему забегали так, проформы ради, чтобы посмотреть, как он здесь, а потом позвонить дочери. Книг из своей обширной библиотеки Степан Георгиевич почти не читал. Где уж читать, когда глаза ничего не видят! Иногда он садился играть с самим собой в шахматы. Но, сами понимаете, это всего еще один способ обмануть одиночество. Правда, можно было разгадывать напечатанные в газетах этюды, среди которых попадались весьма любопытные, но и от шахмат Калюжный уже быстро уставал. Поэтому сейчас ему очень хотелось, чтобы дочь посидела с ним, поговорила, даже просто помолчала, но была рядом.

Лидочка пробыла с ним до обеда. Калюжный смотрел на нее и поражался тому, как сильно дочь похожа на покойную мать. Они разговаривали о разных, ничего не значащих мелочах. Внук Сашка окончил школу и уехал поступать в военное училище. Лидочка тревожилась, что его могут отправить в Чечню, пришлось ее утешать, говоря, что курсантов в бои не бросают, из них готовят полноценных офицеров. Сама, небось, читала, что офицеров последнее время не хватает. Нет, генералов да полковников у нас пруд пруди, вон даже Жириновский в Думе сидит, настоящий полковник. А лейтенантов не хватает. И сержантов тоже не хватает. Во времена, когда Калюжный служил, все было по-другому, тогда армию любили и войны гражданской не было. Да и сила была. Чеченцев в войну за трое суток в Казахстан выслали, никто против Сталина и пикнуть не смел, а теперь обнаглели, нанесли на могилу вождя всякого мусора…

Лидочке его рассуждения были не интересны, она сразу заторопилась, и после обеда Калюжный остался один. Он походил по комнатам, выпил на кухне горячего чая, вкуса которого он, впрочем, уже не чувствовал. Он вообще потерял вкус к еде. Еда для него стала обязательным для существования действием, не более того. А курить ему три года назад запретили врачи после случившегося инсульта. Как всегда, при воспоминании о сигаретах у Калюжного сладко защипало в носу, который еще не забыл запаха табака.

Он включил телевизор, но новости не радовали – в Москве опять взорвали машину у метро, в Сибири разбился вертолет с членами правительственной комиссии, а в Новгородской области отравились воспитанники детсада, которым приготовили что-то недоброкачественное. Казалось, что телевидение специально собирает один негатив.

От новостей Калюжный устал, бросил себе на диван подушку, прилег, но задремать так и не смог – мысли мешали.

Плохо стало жить. На телевидении – полный бардак, в армии… Глаза бы на эту армию не глядели! Это что же за прапорщиков на вещевых складах вырастили, если они бандитам патроны продают, которыми в них самих стрелять начинают? И генералы не изменились. Тогда в старые времена удачную атаку к календарному празднику стремились подгадать, теперь – к дню своего рождения. И солдат не жалеют. Армия была особой болью Степана Георгиевича. Сам он помнил, как во времена маршала Жукова командиры полков через козла прыгали, на турнике выход силой выполняли. А не выполнишь, иди на гражданку. Тогда сурово было! А теперь? Идет мешок с дерьмом, еле пузо свое несет, до перекладины и дотянуться не сможет. Ему взвод нужен, чтобы на руках подняли, и то без толку, даже если уцепится, все равно удержаться не сможет.

Он лежал на диване, смотрел в потолок и видел огромные, во всю комнату часы «Командирские». Шли часы, отсчитывались секунды, минуты бежали, и с каждым днем это движение становилось все стремительнее, успеть уже ничего нельзя было. Главная стрелка стремилась к красному шпеньку которым был обозначен предел. Сначала движение стрелок волновало и пугало Калюжного, потом он к нему привык и относился с некоторым равнодушным любопытством. Пространство от главной стрелки до красного шпенька становилось все короче.

Мучило любопытство. Хотелось заглянуть в пространство за красным шпеньком. В конце концов, человеку от любопытства никогда не избавиться. Всегда хочется узнать, что там, за чертой? Смерть – это самое страшное и удивительное приключение, которое ожидает каждого человека. Смерть дает ответы на последние вопросы, жаль, что этими знаниями поделиться не с кем.

Ближе к вечеру позвонил Родяков, немногий из тех, с кем Степан Георгиевич созванивался и разговаривал. Мало, мало осталось тех, с кем поговорить бы хотелось. Правда, Родяков тоже не порадовал:

– Закон об отмене льгот видел? – шамкая вставной челюстью, сказал он.

– Что он, баба, чтобы на него смотреть? – сказал Калюжный.

– Тебе сейчас и баба ни к чему, – старчески засмеялся Родяков. – Суки все-таки. Как кровь проливать, это пожалуйста, дорогие граждане, в первые ряды. А теперь мы им и на… не нужны.

– Туда мы уж точно не нужны, – согласился Степан Георгиевич. – А закон… Не читал я его. Что нервы зазря портить, все равно ничего не изменишь.

– Сталина на них, сук, нет, – вздохнул Родаков, посопел в трубку и неожиданно поинтересовался: – На часы-то смотришь?

– Поглядываю, – неопределенно сказал Калюжный.

– Как в атаку идти, – сказал Родаков. – Вроде мы с тобой опять ракеты ждем.

– Только вот не понять, в отступ пойдем или на врага кинемся, – в тон ему отозвался Степан Георгиевич.

– Почему же не понять? – удивился собеседник. – В последнюю атаку идем. Ту, в которой выживших не будет. Я думаю, все сегодня и случится. Государству нашему в радость.

– С чего ему радоваться? – ход мыслей товарища всегда удивлял Степана Георгиевича.

– А как ему не радоваться? Одним разом от миллиона ненужных ртов избавится.

– Ладно, – сказал Калюжный. – Не пори горячки. Будь что будет. Но в эту атаку мы все-таки пойдем, Коля! Есть бои, которых нельзя избежать.

Положив трубку, он долго стоял у окна. За окном царила мирная жизнь: вязали на скамейках у подъездов и вели неспешные разговоры старушки, гомонила детвора в песочницах, слышалось хлопанье голубиных крыльев, оживленное чириканье воробьев, и на пятом этаже дома напротив у окна суетились две нескладные долговязые тени, зажигая спиртовку под ложкой из нержавеющей стали и нетерпеливо работая кулаками, чтобы вены вздулись рельефней. Над ними в комнате с незадернутой шторой неторопливо раздевалась молодая женщина. Словно стриптиз для Степана Георгиевича исполняла.

Только стриптиз этот Калюжному совсем уже не нужен был.

Степан Георгиевич вернулся в зал, надел очки с толстыми, как танковая броня, линзами, взял со стола книгу. Строки он нашел на ощупь, без закладки.

«Размышлять о смерти – значит размышлять о свободе. Кто научился умирать, тот разучился быть рабом. Готовность умереть избавляет нас от всякого подчинения и принуждения. И нет в жизни зла для того, кто постиг, что потерять жизнь – не зло».

«Это о нас, – подумал Калюжный, – о солдатах».

Он вернулся на диван. Часы, казавшиеся призрачно расплывшимися, стали совсем четкими, и глаза, словно опять стали молодыми, прекрасно видели стрелки и деления между часами, и красный шпенек, которым был обозначен предел.

Родаков был прав – все должно было случиться именно сегодня.

Следовало спешить: с трудом залезть в ванную и принять душ, побриться, почистить зубы, достать из ящика шкафа потемневшие от времени награды, почистить их асидолом, прикрепить на китель в установленные места – забот было много и, если не поторопиться, можно было не успеть подготовиться к тому моменту, когда последний миллион солдатских душ, оставшийся с Отечественной войны, в едином порыве пойдет на последний и страшный своей безнадежностью штурм.

В окопах же, а тем более на домашнем диване, отлеживаются только трусы.

Приобщение к большинству

Боль пришла внезапно.

Будто кто-то огромный и невидимый взял сердце в руки, словно пытался рассмотреть, что именно поддерживает в человеке состояние, называемое жизнью. Не удовлетворившись, он сжал пульсирующий красный комочек, и Сергеев застонал от резанувшей грудь невидимой молнии и стонал, пока не понял, что боль не отпустит его до самого беспамятства.

А потом пришла черная пустота.

Вслед за пустотой пришел ангел.

У него было два белых крыла, загорелые мускулистые руки и усталость, сквозившая в синих почти равнодушных глазах.

– Ты собрался? – спросил ангел.

Попробуй ответь на этот вопрос!

Одно дело, если ты собрался куда-то уезжать на время, не навсегда. Совсем другое, если тебе говорят о печальном конечном пункте.

– Погоди, – сказал Сергеев. – Не гони.

– График, график, – нетерпеливо сказал ангел. – Подумай, дружок, ты же не один.

– Да я понимаю, – сказал Сергеев. – Мне бы радоваться, в конце концов ты ведь прилетел, не кто-то другой. А почему за мной?

Ангелу такие вопросы задавали не раз, иначе бы он и не поморщился, да что там говорить, крылья бы вместе не свел.

– Ты что – поспорить хочешь?

– Какие споры, – сказал Сергеев. – Я же понимаю, у каждого свои заморочки. Только и ты пойми, не каждому ангел является. Я-то вообще удивиться должен. Ну что ты крылья развесил? Ты что, не знал, я же заповеди нарушал! Кто говорил – не убий?

– Да знаю, знаю, – сказал ангел. – Только ты сам прикинь, ну убил? Так кого? Не творение божье! У него ведь на совести девять трупов. Он ведь этим не кончил бы, если бы ты со своим «Макаровым» не влез. Это только с одной стороны, ты заповедь нарушил, а ведь, с другой стороны, ты пользу обществу принес. Людей спас. Не так?

– Не так, – сказал Сергеев и потянулся к тумбочке, на которой стояли лекарства. – Хрен с ним, с маньяком этим долбаным. А не укради?

– Ты только про это не вспоминай, – зевнул ангел. – Украл? Так у кого украл? У нищего, у сирого, у обездоленного? Он ведь богаче многих был, потому ты и рискнул шкурку с него содрать. Что, не прав я? Да и не один ты был. Честно говоря, идея-то и не твоя была. Ведь так?

Мятная таблетка валидола приятно холодила полость рта. Не зря же говорят, что вместе с таблеткой нитроглицерина надо принимать при приступе таблетку валидола. Мягче все кажется, мягче и безопасней.

– Может, ты и прав, – посасывая таблетку, сказал Сергеев. – Ерема меня соблазнил тогда, но ведь одинаково действовали, а? И пистолет ведь у меня был, а не у Еремы!

– А Ему без разницы, – сказал ангел. – Ему ведь главное, кто слово сказал. Помнишь ведь – «в начале было слово»? Ты это, сосать соси, только не забывай, что я по делу! Я ведь тоже зубы заговаривать умею!

Нет слов, ангел тоже разговаривать умел. Только ему, наверное, по чину дано было то, чего Сергеев годами добивался. Но это ведь как получится – один всю жизнь пирожки лепит, а у него выходят чебуреки или кулебяки рисунчатые. А другой вообще к возвышенному тянется, пока не убедится, что поймал кильку вместо макрели.

– Одеваться? – спросил Сергеев.

– Без разницы, – сказал ангел. – Не суетись, не на курорт едешь.

– Неудобно, – Сергеев сел на постели и поежился. – Все-таки предстать предстоит…

– Держи карман, – с усмешкой сказал ангел. – Как же, прямо сейчас кинусь тебе аудиенции устраивать. У Него таких, как ты, знаешь сколько?

Сколько у Бога таких, Сергеев догадывался. И все-таки жалко ему было, что все так быстро заканчивается. Пятьдесят ему было с хвостиком. Другие в это время только жить начинают.

– Погоди, – сказал он. – А как же «не прелюбодействуй»? У меня ведь…

– Да знаю, знаю, – сказал ангел. – Но если честно, ты ведь ее одну всю жизнь и любил. Ну, жил с другой, так это не ты, это жизнь так сложилась. А в душе у тебя всю жизнь одна только Симочка и была. Думаешь, Господь об этом не ведал?

Он сверху вниз глянул на Сергеева.

– Хорош зубы заговаривать! От судьбы не уйдешь. Кончается твоя ниточка, вот-вот ее Норны подрежут. Ты к себе прислушайся, сам почувствуешь.

Сергеев послушно прислушался.

В теле была необычайная легкость, летать он был готов, такие дела. А боли не было. Ушла куда-то боль. И кончики пальцев холодеть стали. И ноги мерзнуть.

– Он еще говорил, чтобы почитали отца с матерью, – сказал он, неторопливо натягивая рубаху. – Не получилось у меня.

– Папашка у тебя был не сахар, – согласился ангел. – Пил, как лошадь, семью ночами гонял. Трудно такого почитать, а любить вообще невозможно. А матери ты и не знал почти, она ведь умерла, когда тебе три года было. А мачеха… Мачеха и есть мачеха. Это редко бывает, когда женщина в семью входит и к детям как к родным относиться начинает. Простили тебя. Давай, пора уже, с небес поторапливают. Ты еще про день субботний меня спроси.

Сергеев натянул брюки и непослушными руками принялся застегивать ремень. Натужно он справился с пряжкой, потом растерянно огляделся по сторонам. Странно ему было, что вот сейчас его не станет, а в комнате все останется по-прежнему. Придут чужие люди, станут рыться в его вещах, потом соберут письма, фотографии и выбросят их в ближайший мусорный бак.

А потом фотографии будут медленно выцветать на городской свалке, если только не попадут в огонь. И его изображения станут сереть, гаснуть, пока не исчезнут совсем. И тогда он умрет окончательно.

– Готов? – поинтересовался ангел.

– Слушай, – вспомнил Сергеев и уцепился за воспоминание обеими руками, отчаянно, истово, как хватает утопающий проплывающую мимо корягу, отлично понимая, что она его не удержит на плаву. – Я ведь неверующий!

Ангел усмехнулся. Ласково усмехнулся и вместе с тем строго. Так улыбаются непослушному ребенку, когда хотят сделать ему замечание.

– А это даже хорошо, – сказал он. – Всуе имя Господа не произносил, других богов в сердце не носил… В общем, не творил ты себе кумира. Все нормально, дружок, успокойся.

Он еще раз оглядел понурого Сергеева, подхватил его сильной рукой, с хлопаньем раскрыл крылья, и они полетели вверх, в сгущающуюся колкую от звезд темноту, туда, куда рано или поздно попадут все – верующие и неверующие, раскаявшиеся и грешные, жившие и существовавшие, умные и глупые – в золотые небеса, которые вечны и которые нас ждут.