Текст книги "Книга о странных вещах"

Автор книги: Сергей Синякин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

Соловьи

В балке текла бойкая река Царица, которую в соответствии с революционными традициями после семнадцатого года нарекли Пионеркой. Прошло время. Река превратилась в ручей, а балка заросла деревьями, которые образовали здесь настоящую чащу.

В роще пели соловьи.

Они прилетали сюда каждый год и состязались в своем необыкновенном мастерстве, роща была заполнена их песнями, которым вторили цикады и кузнечики, что жили в траве. У каждого живущего – свой лес. Соловьи прилетали сюда.

Поэтому роща так и называлась – Соловьиная.

Здесь на звонком с прищелкиваниями языке соловьи изъяснялись в любви своим соловьихам. Они пели каждую ночь, у каждого соловья была своя песня, она не походила на песни всех остальных, как не походит ночь на все бывшие до нее, мелодии не повторялись, как не повторяется путь ручейков, из которых слагается речка.

Нескончаемые мелодии в летние ночи казались вечными, из них состоял мир, живший среди деревьев. Прозрачная речка, извивающаяся среди деревьев и камней, впитывала эти песни и несла их дальше – до далекого города, полного неоновых огней и людских разногласий.

И вдруг соловьи замолкли.

В роще перестало звучать пение, она стала мрачной и печальной, как все рощи, которым судьба дала жизнь в степных балках, куда не залетают ветры и не скатываются с небес звезды.

Соловьи молчали.

Компании, забирающиеся сюда, чтобы выпить вдали от людского глаза и беспокойного милицейского внимания, вслушивались в шуршащее бормотание листьев, но прислушивались зря – мир рощи стал таким же обыденным, как весь остальной мир, похудевшая с возрастом речка с печальным звоном перекатывала через камни пустые бутылки, повизгивали с надрывом надломленные ветви вязов и тополей, и краснели ягоды смородины в зарослях, окружавших поляну. Вроде бы все было, как всегда. За исключением того, что соловьи перестали петь.

Так продолжалось до хмурого ненастного дня, когда в рощу приехали люди. Их было около десятка, и они были заняты странным делом – начали рыть землю там, где указал один из приехавших – хмурый блондин в спортивном костюме с блестящими наручниками на руках.

Из ямы достали тела, испачканные глиной и тронутые дыханием земли, – девушка и парень, которые, наверное, были красивыми при жизни, а сейчас напоминали два комка глины, из которой слепил первых людей Бог.

– А машину мы утопили в Волге, – сказал блондин.

У него были сухие глаза с расширенными зрачками и кривая улыбка человека, которому уже все равно.

Потом люди уехали, собравшиеся на деревьях воробьи с ужасом рассматривали свежую яму, из которой пахло горем и нечеловеческой болью.

Рядом с ямой блестела дешевая брошка, из числа той бижутерии, которой так знаменита Европа. Те, кто откапывал чужую смерть, второпях позабыли ее здесь. Она блестела в редких лучах солнца, посверкивала, манила, пока не соблазнила нахальную сороку, которая долго топталась на суку, потом решилась, спланировала вниз, ухватила брошь крепким клювом и унесла ее в далекое гнездо, в котором уже подрастали птенцы. Птенцы скучали, они еще не умели летать, им требовались какие-то развлечения, которых так не хватает в лесу.

В ночь после случившегося в роще вновь запели соловьи.

И все сразу прояснилось – даже на птичьем языке невозможно объясняться в любви там, где живут злодейство и смерть.

Соловьи не поют на кладбище, их песни предназначены живым и только живым. Мертвых оплакивают другие. Для того чтобы оплакивать мертвых, не нужно красивого голоса. Для того чтобы оплакивать мертвых, не нужно красивых песен.

Смерть – особенно если она пришла не в свой срок – это боль, которую можно выразить только траурной тишиной.

Если ты стесняешься заплакать, достаточно просто промолчать.

Боль

Дед со своими ветеранами праздновал День Победы.

Это у них было традицией. Сколько Сашка помнил себя, старики собирались ближе к обеду, выпивали по стопке и вели бесконечные разговоры, вспоминая далекое прошлое, такое далекое, что Сашке оно казалось чем-то нереальным.

Вот и сегодня, когда он вернулся домой, старики сидели в горнице за столом, духан спиртовый стоял, жареным мясом пахло, и гомон стоял, словно не шесть стариков за столом сидело, а человек сорок, как на поминках или свадьбе.

– Здорово, старики, – солидно сказал Сашка и попытался пройти в свою комнату, но старики его задержали.

– Здоров у тебя внучек, Игнат, – сказал дед Болотов, который в войну то ли взводом командовал, в котором дед воевал, то ли ротой, Сашка этого уже точно не помнил. – Красавец вымахал, хоть сегодня на правый фланг!

– Они сейчас служить в армии не очень-то хотят, – старческим тенорком пропел дед Максим, который, по словам деда, прошел с ним всю войну. – Им бы пивко попивать да девок щупать.

Сашка вспыхнул.

– Ладно, – остановил его Болотов. – Не приставай к пацану. Сашка, выпьешь с нами?

И, прежде чем дед Степан остановил его, поднес парню граненую стопку.

Сашка принял стопку, в нем еще психовало самолюбие, уязвленное словами деда Максима, не давая нормально соображать.

– Ладно, – сказал он, поднимая стопку. – За победу великой Германии!

И залпом опрокинул стопку в рот.

За столом замолчали. Тишина была напряженной, вымученной, как всегда бывает, когда кто-то что-то сделает или скажет не так.

– А что, – спросил Сашка, продышавшись. – Победители так не живут. Вон они, побежденные, баварское пивко хлещут, окорока жрут да на «меринах» катаются…

За столом молчали.

– Ладно, сучки старые, празднуйте свою победу!

Этими словами Сашка пытался перевести все в шутку, но получилось только хуже – старики, пряча друг от друга глаза, стали собираться, и вскоре дед Степан остался за столом один.

Сашка прошел в свою комнату, нашел три сотни, приготовленные на сегодняшний вечер. Верка ждала на улице и надо было спешить.

– Ладно, дед, не обижайся, – небрежно сказал он, вновь появляясь в горнице. – Но ведь так получилось: побежденные живут себе, а победители в говне утопли. А все из-за коммуняк!

Дед остался один.

Сердце жгло, обида требовала обязательного выхода, хотелось догнать внука и сказать ему что-то такое, чтобы он понял. Но слов не было, да и не нужны они были – нет таких слов, чтобы можно было ими достучаться до омертвевшей души.

Он неторопливо прибрал со стола, вышел на улицу и некоторое время смотрел на закат. Из лугов с протяжным мычанием возвращались коровы, полные вымена их едва не касались земли.

«Этот День Победы порохом пропах, – неслось откуда-то с другого конца села. – Это праздник со слезами на глазах!»

Это точно. Плакали они, что там говорить. Даже несгибаемый комбат Корнев, и тот плакал и слез своих не стеснялся. И медсестра Анечка целовала всех подряд и все спрашивала: «Неужели и в самом деле конец? Неужели больше стрелять никто не будет?» А через два дня ее убил какой-то заблудившийся немец, который не знал и не хотел знать о капитуляции своих генералов. И комбат Корнев подорвался на мине уже дома, когда на трактор сел. В войну ведь как – мины ставили на опасных направлениях, а карты полей не всегда сохраняли. Поле-то, конечно, разминировали, да разве за всем углядишь? Ошибка сапера стоила комбату жизни. А ведь всю войну прошел и ни единой царапины!

Дед Степан встал и прошел к себе. Неторопливо он достал из сундука гимнастерку, в которой пришел с войны, достал сверток с наградами, так же основательно почистил их слегка асидолом, чтобы засияли и вместе с тем сохраняли вид боевых наград, и так же неторопливо прикрутил к гимнастерке ордена – два Красной Звезды, один Знамени, один Славы, медали за взятие Киева и за оборону Сталинграда, а напоследок орден Отечественной войны второй степени, полученный неделю назад в военкомате. Красиво награды смотрелись на гимнастерке.

Потом он надел галифе и долго прилаживал портянки и обувал сапоги. Не то чтобы разучился, просто сапоги он получил уже в конце войны, когда в Европу вошли, а всю войну проходил в обмотках.

«За победу великой Германии!»

Обида вновь проснулась в нем, с новой силой принялась жевать сердце, и, чтобы унять боль, дед Степан налил себе водки. От выпитой водки слезы выступили у него на глазах. По крайней мере, хотелось бы, чтоб от водки!

Он оделся, посмотрел в зеркало и остался доволен.

Достав из стола школьную тетрадь, вырвал из нее сдвоенные листы и присел к столу. Мысли мешали друг другу, мозг его полыхал от несправедливости услышанных слов, и это мешало высказать все то, что кипело в его душе.

«Дорогой Сашка!» – написал он, но тут же устыдился, зачеркнул слово «дорогой», а за ним и все остальное. «Милый внучек, – снова начал он и остался доволен началом. – Милый внучек! Я не сержусь на тебя, да и глупо бы было сердиться на родную кровь. Наверное, я тоже виноват в том, что ты таким вырос. Знал бы ты только, сколько моих товарищей легло в землю, чтобы ты мог сказать мне эти слова. – Дед Степан писал с душой, а потому слова на бумаге получались корявыми и казались малограмотными. – И в партию я вступил в сорок втором под Сталинградом, потому что верил и продолжаю верить теперь. А баварское пиво пьет теперь Иван Каплунов с Партизанской. Он в сорок первом сдался немцам, а потом прислужничал им в Смоленске. Теперь в Германии. Очень ему нравилось немецкое пивко. Может и на «мерседесе» он теперь ездит. Но я не об этом. Обидно мне, что напрасно я кровь проливал, коли ты больше жалеешь о немецком пиве и колбасе, чем думаешь о том, что сделали я и мои друзья. Похоже, Германия и в самом деле победила нас, если внуки пьют за ее величие и победу. А раз так, то и жизнь моя напрасна и жалости не стоит. Твой дед Степан».

Он положил письмо на видном месте, прошел к себе, долго шарил за диваном, пока не нащупал ружье в чехле. Патронташ был на месте – в сундуке. Он достал ружье из чехла, твердой рукой зарядил его и неторопливо пошел в сад, прикидывая на ходу, как сделать выстрел, чтобы не слишком поуродоваться – ведь ему еще предстояло лежать в гробу, а сын со снохой не виноваты ни в чем, закрытый гроб для них будет излишней неприятностью, хватит и того, что отец покончил с собой. Мысли его были холодны и рассудительны, он даже знал, где все произойдет – у той самой яблони, с которой в сорок седьмом упала Мария, поэтому шел не задумываясь.

– Вот черт! – озадаченно сказал Сашка, когда утром вернулся домой и ему сообщили о смерти деда. – Да что я такого сказал? Я ж пошутил!

Письма, оставленного дедом Степаном, отец Сашке не показал, и Сашка жил в счастливом неведении, искренне полагая, что дед просто устал от жизни, как это бывает со стариками и больными, которые полагают смерть простым избавлением от постылых житейских мук.

Шахидка

Она шла по улице, как идут по облаку.

На ней была непривычная мини-юбка, неприлично оголяющая ноги, пестрая блузка, которую нельзя носить в трауре, и неудобные туфельки на высоких каблуках. Она шла, чувствуя биение пульса на правой руке и частое движение вены на шее. Талия ее, не знавшая рук мужчины, ощущала узкую тяжесть смертельного пояса.

«Ничего страшного, – объяснял в лагере Ахмед. – Надо всего лишь соединить эти проволочки. И все!»

Ей было шестнадцать лет, и она была из Гудермеса.

«Вспомни о брате, – говорил Ахмед. – Вспомни о брате, убитом гяурами. И думай об Аллахе. Ты должна».

Ей было шестнадцать лет, и за это время она не помнила ни одного мирного дня.

«Лучше всего сделать это в троллейбусе или в магазине, – внушал Ахмед. – Там где неверных будет больше. Помни, что этого хочет Аллах».

Брата привезли мертвого на рассвете. У него бессильно болталась голова, а по ладони текла тонкая струйка черной в сумерках крови. Вечером он уехал с друзьями на машине, а утром его привезли мертвым.

Отца она не помнила. Его убили в девяносто пятом. Ей тогда было три года.

«Он был хорошим мусульманином, – сказал Ахмед. – Он был грозой неверных. За это гяуры убили его».

Сейчас надо было только найти людное место, войти в скопление людей и свести проволочки в заряде на талии.

«Это очень просто, – объяснял Ахмед. – И совсем не страшно. Ты даже не почувствуешь боли. Просто на секунду вокруг тебя потемнеет, и ты очнешься в раю вместе с гуриями. Аллах любит тех, кто держит в сердце своем его имя. Помни, в Священной книге сказано: «Если вы умрете или будете убиты на пути Аллаха, то прощение от Аллаха и милосердие – лучшее из того, что вы собираете!»

Город жил, город спешил, город щебетал, город шелестел листвой зеленых деревьев и трепетал юбками девушек, он еще не знал, что ему уготовано.

Она шла по городу, оглядываясь в последний раз, она пыталась вызвать в себе ненависть к спешащим людям, но ненависти не было.

И возврата не было, времени на возврат уже не оставалось, как не осталось у нее имени.

«Забудь свое имя, – сказал Ахмед. – Ты женщина, ставшая воином. Ты – воин Аллаха, мстящий неверным за Него, за себя, свой род, своих братьев и отца. Сказано Пророком: «Никогда не считай тех, кто убиты на пути Аллаха, мертвыми. Нет, живые! Они у своего господа получают удел!»

Перед выходом из квартиры ее заставили выпить белый порошок. Он должен был укрепить ее силы и сделать решительной. «Пора, – сказал Ахмед. – Братья в горах ждут радостного известия о твоей победе!»

Победе над кем? Мысли путались, она смотрела на людей, которых должна была взорвать, но не испытывала к ним ненависти или любви, равнодушие и пустота жили в ее душе.

И желание, чтобы все быстрее кончилось.

И когда она вошла в универмаг и соединила проволочки так, как ей указал Ахмед, а взрыва не произошло, она села на грязный истоптанный пол и зарыдала. Она плакала громко, на нее оглядывались люди, и неосторожный армянин в измятом пиджаке подошел и попытался поставить ее на непослушные ноги, а она плакала, плакала, плакала, чувствуя, как к ней возвращаются отброшенная утром боль и предсмертная тоска.

Тогда она не понимала, что смерть настигла ее в тот самый момент, когда она соединила на поясе проволочки. Смерть приходит тогда, когда ты отделяешь себя от остальных и пытаешься увидеть их мертвыми.

Визит

– Садись к столу, капитан. Не смотри на мусор, я его сейчас сдвину в сторону. Ребята устают так, что еле до постели добираются. Да и какая это постель, сам видишь. Садись, капитан. О чем ты со мной хотел поговорить? Журналист, говоришь? Про Чечню решил написать, про ее героев? Пиши, капитан, хорошее дело. Как говорится, страна должна знать своих героев. Из какой ты газеты? Ясное дело, что из «Красной звезды», это я так, прикололся вроде. Не из «Военно-исторического» же журнала! Так что тебе рассказать, капитан?

Вон, видишь, пацан слева лежит. Ага, с повязкой на руке. Это Леша Сафонов, его здесь Кирьяк зовут. Да не знаю я, что это означает. Въедливый ты, капитан. Я тебе про Лешку хотел сказать. У пацана руки золотые. Талант от бога. За прошлую неделю восемь фугасов разминировал. А ведь их большие специалисты ставили. У Хаттаба других не бывает. Он им такие деньги платит, а наши пацаны во имя идеи воюют. Не понял? Поясню. Денег им не платят, жрать не дают, а результат спрашивают. Ты, капитан, словно с Луны свалился. Нет, мы так с тобой не договоримся. Давай выпьем немного? Ты на мои погоны не смотри, я контрактник. У нас все не званиями, а опытом меряется. Ты когда-нибудь «духу» глотку финкой резал? Салага ты, хоть и капитан. А мне приходилось, и не единожды. Давай, капитан, по маленькой. Ну, поехали! Во-от. Ты сальцем закуси, это сало Коле Шовкоплясу мама прислала. Только и успел посылку получить. На следующий день его снайпер подстрелил. Такие дела. Был Коля Шовкопляс, и нет Коли Шовкопляса. Давай немного помянем пацана. Хороший был парень. Безотказный. На такого всегда положиться можно было. Так что ты меня хотел спросить, капитан? Что тебе рассказать, чтобы твоего читателя до самых печенок проняло? Про отрезанные головы и яйца уже столько писали, что никто и не содрогнется. Плечами только пожмут. Скажут, открыл журналист Америку… И про заложников уже писали, и не раз. Атебе, вижу, чего-то особенного хочется… Так? Ты не отводи взгляда, я ж понимаю, мужик, тебя ведь не просто так прислали, редактор изюминки хочет, а потом уже о патриотическом воспитании солдата думает. Хотя, если вдуматься, какое тут воспитание, пацаны поначалу за бабками едут. Каждый третий хоть однажды закон нарушал. Такие, капитан, на героев не тянут. Ведь так? А есть вообще такие, что по призыву в армию пришли, еще мамкины пирожки помнят. Этих особенно жалко.

Выпьешь? Как хочешь. А я выпью. За всех, как говорится, кого помню и люблю.

Хочешь, капитан, я тебе такую историю расскажу, что шары выкатятся? Только ведь ты не напечатаешь, не напечатаешь… Ваша газета мистики не любит, хотя какая там к черту мистика, сам это своими глазами видел.

Да не смотри ты на меня укоризненно и печально. Не пьян я, разве немного устал. Шали знаешь? Красивое место. В мирное время в таких местах только санатории ставить, только ведь там и раньше сплошные полигоны и стрельбища были. Может, он именно поэтому в Шалях и появился. Ты понимаешь, о ком я? Ничего ты не понимаешь. Там, в Шалях, столько загубленных душ, должен ведь кто-то о них позаботиться!

Ангел, капитан. Настоящий Ангел. Он появляется в ночь, после двенадцати. Ты не морщись, капитан, была бы у меня белая горячка, я бы чертиков видел. А тут Ангел. Настоящий. Огромный и белый. Встанет над горами, полнеба закрывает. Белый Ангел на фоне звезд. Стоит, лицо такое скорбное, печальное, и крылья за спиной белым горбом топорщатся. Ты, слушай, слушай. Его многие видели, только рассказывать об этом боятся. Ходит поверье, если кто-нибудь про Ангела постороннему расскажет, быть этому разговорчивому убитым. Причем, заметь, в ближайшее время. Что говоришь? А я не боюсь. Надоело бояться. Потом, какая разница? Сегодня, завтра… Все в землю ляжем, капитан, все прахом будем. Нет на свете ничего, что бы меня на этом свете держало. Особенно последнее время. Тебе налить? Как знаешь, капитан, как знаешь.

Я ведь сам из Грозного. Учился здесь, отсюда в армию призвали. После армии в Кемерово, где служил, прижился. Вот вчера Султана Бероева убили. Я его и опознал. Он со мной в одном классе учился, а при Дудаеве в боевики подался. А ведь хороший был пацан, добрый такой. А потом я его на пленке увидел, он голову мальчишке из спецназа отрезал. Тот за нож схватился, а Султан ему так лениво говорит: «Э, руку-то убери!»

Ты мне скажи, капитан, как он из людей в отморозки попал? Как люди вообще из людей в бандиты попадают? Я, конечно, понимаю, сволочь – понятие вненациональное, но обидно все-таки, капитан, когда знакомые дерьмом становятся…

Ты меня не торопи, не запутывай, я и сам запутаюсь. Так вот, каждую ночь появляется Ангел. Белый, скорбный. Стоит над землей, словно плачет. А потом вдруг ка-ак раскинет свои крылья! И с земли к этим крыльям белые струи тянутся. Ага, белые струи! Это я так сначала думал! Души это людские, капитан, можешь мне поверить, я их вблизи видел. Лица молодые, чистые, словно земля и огонь их не коснулись. Летят вверх и теряются среди оперенья.

Эх, капитан, твоими устами… Нет, вы все такие недоверчивые, нет в вас романтики, всему вы пытаетесь простое объяснение найти. Какой к черту туман, капитан! Говорю тебе, Ангел! Его Бог за душами убитых ребят посылает… Я их сам видел, смотрел, как они летели – и Равиль Нурагметов, и Славка Золотарев, все, кто накануне в бою убит был.

Погоди немного, я налью. Давай помянем ребят. Горька ты, сладкая зараза!

И знаешь, капитан, самое страшное, что этому Ангелу разницы нет – наш это убитый или «дух». Он всех принимает. Они ведь все вверх уносились, понял? Я сначала даже обиделся, как же, думаю, так – всех под одну гребенку гребет. А потом понял. Понял я, капитан! Ему все равно, главное, что все это люди, понимаешь. Неправильно это, когда людей убивают, поэтому ему без разницы, чеченскую душу он на небо берет или русского пацана. Нельзя, чтобы людей убивали. Неправильно это. Тут у нас один верующий был, книга у него такая черная была, евангелие называется. Он мне показывал, я сам смотрел, там написано: не убий! Понял, капитан, не убий! А мы вместо этого глотки друг другу режем, шмаляем друг друга почем зря. Вот потому все убитые на этой войне люди ему и достаются. Рогатому здесь делать нечего, капитан, ему у Кремля и Белого дома самое место, только там как раз все живые, все, блин, здоровенькие. Это только мы здесь мясо, во славу Родины, во славу президента. Мы ведь люди простые, у нас иммунитета от смерти нет.

Такие дела, капитан. Ты мне не веришь. Понятное дело, я сам бы подобным рассказам никогда не поверил, подумал бы, что мне лапшу на уши вешают. Но ты можешь сам убедиться. Поговори с мужиками, пусть тебя в Шали до бывшего стрельбища возьмут. Там сейчас довольно безопасно уже, бэтээр каждый день гоняет. Выходи в полночь и смотри на восток, туда, где днем перевал видно. Сам увидишь, тогда и поймешь, что Серафим Николаев никогда не врет, Серафим Николаев только правду всегда говорит. Вот тогда, капитан, мы с тобой и поговорим.

А пока я посплю, капитан. Прошлую ночь в поиске были, да и днем поспать не удалось, надо покемарить минуток двести. Пить еще будешь? И правильно, я тоже не буду. Мы с тобой для разговора выпили? Выпили. Ребят помянули? Помянули. А просто так пить, только водку переводить. Тебя проводить, капитан? Сейчас в Грозном тихо, да и время еще детское, но сам знаешь, чем черт не шутит. Ну, смотри…

На смуглом лице старшины Серафима Николаева явственно проступала усталость, делая лицо осунувшимся и словно бы пыльным. Он наклонился, застегивая карман на колене камуфлированных штанов, встал, крепко пожал мою руку и прошел в глубину подвала, где были сооружены импровизированные нары, на которых спали бойцы. Найдя свободное место, он лег на спину и вскоре уже спал, даже не дождавшись моего ухода.

Дневальный на входе лениво глядел на меня.

Я подошел и еще раз внимательно посмотрел в усталое лицо старшины. Попрощавшись с дневальным, вышел на улицу. Развалины домов в быстро сгущающихся сумерках выглядели неуютно. Небеса были затянуты тучами, и на город падал мелкий дождь. Чего-то не хватало в городе, я не сразу догадался даже, чего именно. В городе не хватало жизни. Ни музыки, ни голосов, даже лая собак не слышно. Только треснет где-то вдалеке сухой выстрел или автоматная очередь изредка резанет тишину.

Серафим Николаев был прав. Богу все равно, кто и каким образом погибнет в этой проклятой и никому не нужной войне. Поэтому он и посылает меня каждую ночь, чтобы забрать души убитых. А сюда я отправился днем, чтобы еще раз увидеть живым этого бесстрашного старшину. Помню, я очень удивился, когда увидел его там, в Шалях. Как мне показалось, он не слишком поразился моему появлению, не испугался, хотя другим было очень не по себе. Некоторое время я наблюдал за удивившим меня человеком. Он мне понравился, более того – я его возлюбил и держал против своего сердца. Трудно было даже представить, чтобы один человек мог спасти столько других людей. Там, наверху, о нем легенды слагать стали. Кое-кто даже поговаривал, что… Сами знаете, что в этих случаях говорят. И именно поэтому я сегодня спустился в Грозный. Не то чтобы слишком уж поверил сплетням, но захотелось в последний раз на него посмотреть. Он ведь прав, этот старшина, сегодня его имя уже занесли в черные списки Рока. Кто знает, что там будет дальше – привратник Петр уже стар и устал от своей вечной работы.

Может, поэтому, а скорее всего, просто так – зря говорят, что у Ангелов нет чувств, мне вдруг очень захотелось увидеть это усталое и спокойное лицо еще раз, пока в карих глазах старшины усмешливо дрожит мысль, а душа его еще не свивается в тонкий белый жгут, устремляясь в высоту к моим распростертым крыльям.