Текст книги "Реинкарнатор"
Автор книги: Сергей Синякин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)
Глава 14
Никогда не путайте реинкарнатора с реаниматором.
Это абсолютно разные профессии. Реаниматор носит белый халат, всегда измучен выездами к сердечно-сосудистым больным, которым приходится делать уколы, искусственное дыхание и различные массажи сердца, потом реаниматор вынужден, чертыхаясь и молясь, везти больного через весь город в больницу и там – чаще надеясь только на чудо – прилагать нечеловеческие усилия, чтобы вернуть его к жизни. Реинкарнатор приходит в гости к своему клиенту в праздничном костюме и накрахмаленной рубашке, пьет с ним коньяк, курит хорошие сигареты и ведет светские разговоры. Сходство у них в одном – и реаниматор, и реинкарнатор имеют дело с человеческой душой. А разница заключается в том, что реаниматор имеет с ней дело до душеприказчика, а реинкарнатор – после него. Реаниматор пытается сохранить душу в теле человека, а реинкарнатор ее забирает, чтобы, по возможности, пристроить в новое тело.
И те, и другие идут к своим клиентам в любое время года и в любом состоянии.
После утреннего происшествия Даосов чувствовал себя не слишком хорошо, да и настроения ему это загадочное избиение не прибавило. Представьте себе, что идете вы по серьезным делам и вдруг получаете от незнакомых вам лиц по физиономии. Пойти на встречу вы обязательно пойдете, но вместе с тем очень легко представить, как вы будете себя на этой встрече чувствовать.
Видно было, что к приходу Даосова в семье Брюсовых долго и тщательно готовились. Анна Леонидовна уже на входе поразила Бориса Романовича своей холодной лощеностью и холодностью. Так могли бы выглядеть фотомодели, будь в них по девяносто шесть килограммов при росте в сто пятьдесят шесть сантиметров. На Анне Леонидовне было роскошное платье из фирменного бутика с улицы Гагарина, модельные туфли на высокой платформе, а прическа на голове напоминала корабль, который под всеми парусами устремляется навстречу морским приключениям.
Заметив оторопь реинкарнатора, Анна Леонидовна милостиво улыбнулась и протянула Даосову руку. Жест ее не оставлял места для возможных толкований, поэтому Борис Романович поспешил прикоснуться губами к пухлой царственной длани хозяйки дома и светски выгнул спину.
Валерий Яковлевич встретил реинкарнатора по-домашнему. На нем был адидасовский костюм, который, впрочем, не делал фигуру хозяина спортивнее, а на ногах – теплые домашние тапочки с забавными помпонами.
В гостиной был накрыт скромный по меркам супругов Брюсовых стол, на котором армянский коньяк соседствовал с розовой нежной лососиной, бутербродами с датской ветчиной и фруктами. Украшением стола служила ваза с крупным туркменским виноградом, и казалось, внутри ягод дремало солнце.
– А где малыш? – поинтересовался Даосов. Родители юного гения переглянулись, Анна Леонидовна слегка заалела и еле слышно сказала:
– Михаил Валерьевич у себя.
Так, так, так… Такое подчеркнуто гипертрофированное уважение к отпрыску ничего хорошего не сулило. Борис Романович видел не одну мамашу, безумно обожавшую своего ребенка, но с подобным отношением к семилетнему сопляку он еще не сталкивался. Валерий Яковлевич Брюсов слегка побагровел, видно было, что ему очень хотелось сказать жене нечто нелестное, но присутствие постороннего человека заставляло хозяина дома быть воспитанным человеком. Судя по всему, в вопросах воспитания ребенка у супругов общего мнения не было.
Мишенька Брюсов, одетый в матросский костюмчик, лежал на постели и смотрел в потолок ясными карими глазками.
– Слушай, мать, – не поворачиваясь к двери, сказал он. – Я же просил меня не беспокоить! Я занят. Понимаете вы это – за-нят!
М-да, как и следовало ожидать, штопка посторонней эктоплазмой была видна невооруженным глазом. Надо сказать, что штопка была грубая, поэтому из-за внутренних рубцов душа с чакрой не соприкасались. Видимо, этим обстоятельством и объяснялся существующий с рождения дисбаланс. Судя по преобладающим тонам, душа была поэтической, но кому она в действительности принадлежала в прошлом рождении, без психоанализа определить было трудно. Страшно было представить, кто и что делал с этой душой в предшествующие рождения. Можно было смело сказать лишь то, что хозяева душу не берегли, гробили ее в свое время извращениями и излишествами, да и временные владельцы хранили отнюдь не в душехранилище.
– Это к вам, Мишенька, – сказала Анна Леонидовна и промокнула увлажнившиеся глаза кружевным платочком.
Видно было, что вежливость Анне Леонидовне дается с трудом, куда охотнее она дала бы волю подлинно материнским чувствам, если бы только считала, что лежащий на постели семилетний крепыш и в самом деле приходится ей сыном. Но в этом случае яркая представительница племени торговых работников и супруга известного в городе политика была в смятении – а вдруг все-таки Светлов? Нельзя ведь, знаменитого поэта ремнем по голой… э-э-э… Вот именно, никак нельзя.
Мишенька сел, внимательно оглядел Даосова, и лицо его скривилось от отвращения и тоски.
Я так и знал, – морщась, сказал он. – Ну чего вам спокойно не живется, дорогие родители? На фига вы доктора притащили?
– Разрешите, мы с ним поговорим наедине? – тихо попросил Даосов хозяина дома. – В целом мне уже все ясно, но кое-что все-таки хотелось бы уточнить.
Брюсов покорно потянул супругу из комнаты. Видно было, что Анне Леонидовне не хотелось уходить – то ли за сына боялась, то ли мучило ее известное женское любопытство, но настойчивость мужа сделала свое дело – реинкарнатор и дефектная душа остались наедине.
Собственно, дефектной душу назвать было трудно, среди специалистов речь велась бы о так называемой реставрированной душе, причем реставрированной неудачно и неумело. Медиум Второвертов в своих объяснениях мэру и его супруге был не совсем точен фальсифицированная душа представляет собой полностью сфабрикованный продукт, когда берутся несколько душ, произвольно смешиваются и грубо разбавляются нейтральной эктоплазмой флоры или фауны. В данном же случае можно было говорить лишь о небрежно отреставрированной поэтической душе. Что это была за душа, Даосову только предстояло выяснить.
Некоторое время он молча смотрел на мальчика. Мишутка, в свою очередь, с озорным и даже немного нахальным вызовом разглядывал Бориса Романовича.
Именно мальчик первым нарушил молчание.
– Старик, – расслабленно сказал он. – Только обойдемся без психоанализа. Не надо этих идиотских вопросов: «Любишь ли ты родителей? Что тебе нравится больше – пиво или водка?» Кстати, ты пивка с собой не захватил? Жаль… Всухую трудно общий язык найти, сам понимаешь, разговориться трудно. Ты прям как Юрий Карлович Олеша, тот тоже – вмажет дома, а потом в гости идет…
– А что ты думаешь о редакторах? – поинтересовался Даосов.
Мишутка помолчал, невинно помаргивая длинными ресницами.
– Да ничего хорошего, – сказал он. – Всю жизнь мечтал искупаться в чистом озере поэзии и каждый раз обнаруживал, что в нем уже выкупался редактор. А тебя зачем принесло? Маман напела или мой старик нервничает? Два раза уже с ремнем приходил – пиши поэму, пиши поэму! Я ему по-хорошему говорю, мол, творчества из-под палки не бывает. Я же тебе не Тарас Шевченко, да и время не то. А он… – Мальчишка махнул рукой, и губки его обидчиво задрожали. – Нет, ты скажи, кто тебя на меня натравил? Папуля или маман?
– Оба, – коротко объяснил Борис Романович. – Миша, а тебе кто больше нравится из поэтов? Маяковский, Блок или Есенин?
– Больше мне нравится Светлов, – не задумываясь, сказал мальчуган. – А еще – Иосиф Уткин и Ярослав Смеляков. Ну и что? Багрицкий нравится…
– Ничего, – миролюбиво сказал Даосов. – Я тоже Смелякова люблю. И Багрицкого, особенно «Контрабандистов».
– Да ну? – Мишенька Брюсов вытянулся во весь свой небольшой рост. – Гляньте, Смелякова он любит. А Светлов тебе, значит, не нравится? Чем же тебе Светлов не угодил?
«Излишне агрессивен, – отметил про себя Даосов. – Для его возраста это ненормально. В семь лет обычно на авторитет старших полагаются».
Он с любопытством оглядел набычившегося мальчишку и поинтересовался:
– А что ты считаешь наиболее продуктивным – анапест или хорей?
– Классический ямб, – не задумываясь, выпалил Мишутка и помрачнел: – Все-таки тестируете? Я с вами по душам, а вы… – Он махнул рукой, сел на постель и, обиженно нахохлившись, отвернулся от реинкарнатора. – Видеть вас не хочу! Катитесь в свой дурдом, вам с психами разговаривать, а не с нормальными людьми!
– Даосов встал. В дверь детской сразу же заглянула встревоженная Анна Леонидовна. «Дожидалась за дверью», – понял Борис Романович.
Он вышел из детской, посмотрел на тревожно вставшего при его появлении Брюсова и нарочито бодро потер руки.
– Ну-с, – улыбнулся он. – Вот теперь можно и коньячку выпить.
Ветчина была превосходной. Коньяк, впрочем, тоже.
– Душа вашему Мише досталась поэтическая, – сказал Даосов, неторопливо покончив с бутербродом и вытирая руки о салфетку. – Судя по некоторым признакам, я могу датировать поэтический дар концом девятнадцатого – началом двадцатого веков. Несомненно, что поэт, носивший душу до своей кончины, если сам не был Светловым, то входил в окружение этого поэта. Однако, – он оглядел родителей носителя поэтической души, – должен вам сказать прямо – душа вашему Мишутке досталась реставрированная, и реставрация эта проведена не лучшим специалистом. Швы грубые, невооруженным глазом видны, для реставрации поврежденных участков использовались случайные куски грешных душ, это я вам как специалист говорю. Отсюда и все ваши неприятности.
Анна Леонидовна торопливо налила в свою рюмку коньяк и залпом, словно это был валокордин или корвалол, выпила.
– Аня! – укоризненно простонал Валерий Яковлевич.
– Это можно вылечить? – спросила Анна Леонидовна, не обращая внимания на стенания супруга.
Ее прямолинейность пришлась Даосову по душе.
– Вообще-то это не лечится, – сказал он. – Недостатки, присущие поэтической душе, есть продолжение ее достоинств. Но…
– Говорите, говорите! – жарко выдохнула Анна Леонидовна.
– Помочь я вам могу, – просто сказал Борис Романович. – Нет, не лечить, я этим не занимаюсь. Но вот обменять бракованную душу на что-то более качественное – это в моих силах. Если ваши финансовые возможности…
– А что вы можете предложить? – сразу взяла быка за рога его собеседница. Чувствовалось, что возможная цена обмена ее пока не особенно интересует,
Даосов подумал.
– Особо интересного сейчас ничего нет, – сказал он. – Композиторов парочка, но не крутых… Конструктор есть, недавно по случаю взял…
– Это не для нас, – нетерпеливо сказала Анна Леонидовна. – Впрочем, композиторы… Арно Бабаджаняна я, пожалуй бы, взяла…
– Бабаджаняна нет, – разочаровал ее Борис Романович Даосов.
– А кто есть? – вмешался в разговор до того молчавший Брюсов.
– Кара Караев есть, – повернулся к нему Даосов. – Неплохой композитор, он даже балеты писал.
– Нет, Кара Караева нам не надо, терпеть не могу мусульман, – отказалась от музыкальной карьеры сына Анна Леонидовна. – Лучше мы кого-нибудь еще подождем. А что-нибудь из поэтических душ у вас есть?
Даосов добросовестно сделал вид, что вспоминает.
– Вы знаете, – сказал он. – Кажется, вам повезло. Недавно с трудом заполучил Владимира Маковецкого. Того, кто местным отделением Союза писателей руководил. С огромным трудом вырвал! Талант у него, конечно, средний, но пробивные способности!
– Про него тоже слухи ходили, – сморщила носик Анна Леонидовна.
– Так гениям всегда завидуют! – воскликнул Борис Романович. – Вы не представляете, милая Анна Леонидовна, какие сплетни распускались о Чайковском! А о Сальвадоре Дали что в свое время говорили? А о Рудольфе Нуриеве? А Есенина в каких только грехах не обвиняли!
– Скажите, – робко поинтересовался Брюсов, который, воспользовавшись увлеченностью супруги, подряд выпил три рюмки коньяку. – Вот вы говорите, что для штопки использованы куски грешных душ… А откуда они берутся? Священники говорят, что грешники в ад попадают… Врут они, Борис Романович?
– В основном, конечно, они туда и попадают, – сказал Даосов помрачневшему хозяину. – А куски… Сами понимаете, через землю лезут, обдираются немного, ну и находятся такие, что собирают эту дрянь…
Он хотел уже сказать немного о душеедах, но вовремя заметил побледневшее лицо Анны Леонидовны и промолчал.
Наступившее молчание Валерий Яковлевич Брюсов истолковал по-своему и поспешил наполнить рюмки.
– Так что вы скажете, Борис Романович, – с некоторым трудом вернулась к разговору хозяйка. – Я и на Маковецко-го согласна… Устали мы очень, – призналась она. – Чуть не доглядишь, он деньги из кошелька вытащит и за пивом. А потом начинает стишки обидные соседям на дверях писать. Пусть уж лучше Маковецкий будет, все-таки наш, местный. Это возможно, Борис Романович?
– Вполне, – согласился Даосов. – Дело-то, в общем, привычное, так сказать, освоенное. Три тысячи – я хоть завтра обмен проведу.
– Три тысячи… – Анна Леонидовна проглотила свой коньяк, словно валерьянку или корвалол, запила глотком пепси-колы. – Вы имеете в виду – рублей?
– Ну, милочка, – Даосов благодушно откинулся в кресле, – кто же сейчас на рубли меряет? Сами должны понимать, все расчеты сейчас в «зеленых» идут.
– Что ж так дорого? – спросила несчастная мать.
– Да разве дорого? – удивился Даосов. – Вы посмотрите, в какую цену сейчас машины идут. А у нас с вами речь не о железяке бездушной идет, о душе! Можно ли мелочиться, когда решается судьба вашего мальчика?
– Аня! – сказал из своего угла Брюсов.
– А что Аня? – недовольно сверкнула на него глазами супруга. – Мы ведь тоже баксы по ночам не рисуем!
Борис Романович неторопливо поднялся, галантно коснулся губами руки хозяйки.
– К сожалению, мне пора, – сказал он. – Я понимаю, сумма приличная, вам нужно посоветоваться. Мой телефон у вас есть, только учтите, хорошие души сейчас в дефиците, такой товар не задерживается.
– Мы посоветуемся, – чопорно согласилась Анна Леонидовна. По ее внешнему виду было ясно, что в советах мужа она не нуждается, и сказаны эти слова были специально для Даосова. По мнению Анны Леонидовны, немедленно соглашаться сразу на все условия было просто неприлично.
– Может, задержишься? – непринужденно переходя на «ты», с надеждой спросил Даосова в коридоре хозяин. – Посидим, коньячку хорошего попьем! Ну куда она, твоя работа, денется?
– Андрей! – властно сказала Анна Леонидовна из комнаты. – Господин Даосов торопится! Не приставай к человеку!
На скамеечке около подъезда сидели несколько старушек, имевших золотистые безобидные ореольчики. Только у одной он был хмурого бурого цвета – видно было, что и молодость у этой преклонных лет дамочки прошла бурно, и в последние годы жизни она покоя никому не давала. Лицо у старухи было властное, на Даосова она смотрела, как прокурор перед зачтением приговора смотрит на обвиняемого.
Отойдя от подъезда на достаточное расстояние, Борис Романович еще раз оглянулся на старушек. Совещание старых прелестниц было в самом разгаре, и главную роль в обсуждении происходящего принимала старуха с властным лицом. «Характерец, – мимолетно подумал Даосов. – Ее душа хорошо бы могла пойти. Только не пасти же ее каждый день. Такие старушки долго живут, нацелишься ее душой завладеть, а она, глядишь, и тебя переживет».
Бодро шагая по улице, он прикидывал, куда потратит полученную от Брюсовых валюту. Нужно было заплатить аренду за помещение, за телефон и свет надо было обязательно заплатить, долг соседу отдать, косится уже иной раз соседушка, скоро совсем терпение потеряет.
В том, что Брюсовы ему за обмен души заплатят, Даосов ни капельки не сомневался. Надо было прикинуть еще, кому можно отдать на реставрацию душу Светлова. Работы там было много, но и овчинка выделки стоила, даже среди признанных царицынских поэтов нашлось бы немало таких, кто с удовольствием разменял бы свой скромный поэтический дар на чужой и уже проверенный временем. Немного смущала сумма, которую Даосов потребовал за обмен душ. Такой цены Борис Романович еще никогда не заламывал, просто обидело его немного, что хозяин его «Белым аистом» поил, в то время как в баре у него пузатая бутылка «Хеннесси» темнела. Выходит, сочли его Брюсовы недостойным «Хеннесси». А раз так, то и совеститься особо не приходилось. Не обеднеют мэр и его супруга, по всему видно, что не последний кусок белого хлеба доедают, да и икрой этот кусок был намазан достаточно густо.
Машину Борис Романович сегодня не брал, поэтому в офис ему нужно было добираться на попутной машине. Ждать долго не пришлось, он и руку не успел поднять, как около него притормозил роскошный «вольво». Тонированное стекло опустилось, и из машины Даосову улыбнулся бритый круглолицый тип, в принадлежности которогок гражданам, именуемым братками, даже сомневаться не приходилось. А для сомневающихся на шее водителя «вольво» висела золотая цепь, которая по толщине звеньев могла смело спорить с собачьим ошейником.
– Садись, Романыч, – улыбнулся в тридцать два искусственных зуба водитель. – С ветерком домчу.
Отказаться от такого приглашения было невозможно. Да и не стоило. Даосов сел в машину.
Браток тронул машину и, не обращая внимания на истерично сигналящие «жигули» и «волги», влился в поток машин. Некоторое время они ехали молча.
– Не тушуйся, братила, – сказал водитель, закуривая черную сигарету «Давыдофф». – Макухин я, Леней меня зовут. Ты не думай, я без подлянки какой тебя решил подвезти. Давно у тебя спросить все хотел. Ты только не думай, Романыч, что я боюсь, у меня в жизни столько всякого было, что морг детским садиком покажется. Но ведь нельзя же так, а? Приходят на понтах, пальцы в стороны, мы, говорят, с Романычем теперь кашу варим, если не отойдешь, блин, мы тебя в червяка загоним! Разве это по совести, Романыч? Я тебе дорогу переходил? Нельзя же сразу в червя! Меня только бригадиром назначили, свет увидел, за что меня в землю? Вчера прилег и снится мне, что ты меня в натуре червем сделал. Сижу я в консервной банке, как в хате ментовской, и жду, когда меня рыбак на клык посадит. Я тебя обижал, Романыч? Мог я, конечно, с авторитетными людьми посоветоваться, но я подумал: нельзя пацана обижать, может, и не при делах он. Я понимаю, братан, задарма и птичка не чирикает. У меня у самого попугай был. Я на него, блин, столько зерна потратил, а он только и научился «Кеша хороший» говорить да «попка-дурак»… Но я тоже с понятиями, соображаю, что нельзя сразу в землю, надо дать и перьями обрасти. Верно, я говорю, Романыч?
– Леня, я тебя не пойму, – сказал Даосов, пытаясь держаться спокойно. – Кто к тебе приходил, кто пальцы топырил?
– Да Бородуля, – сморщившись, сказал водитель. – Нет, я понимаю, ты такая крыша, что ментам до тебя канать и канать. Но зачем же сразу пугать? Есть и надо мной люди, ты же взрослый мужик, не малолетка ширнутая, Романыч! Пришел к достойным людям, сказал, сколько просишь, потолковали бы, глядишь, и в ладошки ударили. А ты сразу дурь гнать попер. Я ведь тебе дорогу не переходил, верно?
Даосов даже закрутил головой. «Ай да Бородуля, – с веселым восторгом подумал он. – Надо же, со мной не получилось, он вон какой финт выкинул!»
– Слушай, Леня, – сказал он. – Клянусь, нет у меня с Бородулей никаких дел. Понтит он, понимаешь?
– Ну?! – Водитель «вольво» нажал на тормоза и уставился на реинкарнатора. – Зуб даешь, Романыч?
– Какой зуб! – Даосов махнул рукой. – Челюстью ответить готов! Это Бородулины заморочки, я о них не знал даже.
– Лады! – Леня Макухин повеселел, посверкал приветливо своими зубками, потом траурно нахмурился: – Ладно! С Бородулей мы разберемся! Мы думали, он и в самом деле тебя подтянул. Тебе куда, Романыч? В «Мистерию» твою?
Даосов кивнул.
– Ты это… – после маленькой паузы сказал Макухин. – Если тебе чего надо, ты на рынок подгребай. Склад номер шесть, меня там всегда найдешь. А если не будет, то скажешь, что от меня, чурки, которые там работают, Рома и Расим, отоварят тебя всем нужным. Все будет путем, Романыч!
Он опустил тонированное стекло и выбросил на дорогу окурок.
– А с Бородулей мы разберемся, – поиграв желваками, сказал он.
– Вы Бородулю не трогайте, – сказал Даосов. – С Бородулей я сам разберусь. Достал он меня вконец!
Глава 15
Центральный рынок города Царицына лихорадило. Полгода назад арестовали директора рынка Владимира Владимировича Мустамова, который в тюрьме написал выдающееся произведение, которое можно было озаглавить как «Детская болезнь левизны в розничной торговле». В произведении детально вскрывались методы хищений в ларьках и на складах рынка, и немало работников рынка пострадало от этой откровенности: ведь милиционеры использовали произведения гражданина Мустамова как практическое пособие. Но постепенно все успокоилось. Места арестованных и посаженных в тюрьму бизнесменов заняли предприниматели новой волны, жизнь постепенно вошла в обычную колею, но ненадолго. А чему удивляться? Человечество развивается по спирали.
Сегодня на Центральном рынке вновь царило смятение. И было от чего рождаться недоуменным пересудам – братва, что держала рынок и делала «крышу» торговцам, вела себя очень странно. Нет, внешне братки выглядели как обычно – в «адидасах» и при толстых золотых цепях на бычьих шеях. Но вот по рядам они ходили… Словно в загоне каком вдруг оказались. И смотрели на торговцев, как смотрит баран на новые ворота.
– Где доля? – И голос вроде суров, только глядит при этом влажными умоляющими глазами, не требует, гад, а милостыню просит.
Один из торговцев даже набрался наглости и буркнул в том смысле, что не наторговал еще, чтобы делиться. В другое время его бы уже давно вывели на товарный двор к пункту приема стеклотары вежливости учить. А этот представитель славного племени взимающих мзду даже не обиделся. Пожал литыми плечами, пожевал задумчиво жвачку и лениво бросил:
– Ну нету так нету. Постарайся, дружок, чтобы к вечеру было…
Братки этим своим поведением обитателей рынка в полное сомнение ввели. Ведь обычно как оно бывало? Те, кто мзду взимал, делились на две основные категории. Первая, наглая и бесцеремонная, состояла из представителей славного племени патрульно-постовой милиции. Этим откажи – они сразу же в великой обиде протокол принимаются составлять, а то и в кутузку волокут. И докажи потом народному судье, что не выражался ты грубой нецензурной бранью, нарушая сложившийся на рынке общественный порядок, а мирно торговал персиками, привезенными из далекого города Андижана. Ссориться с милиционерами было глупо, все равно что плевать против ветра. Вот с пэпээсниками и не ссорились, а по мере возможности старались со льстивыми улыбками найти общий язык. И, как правило, находили. Вторая категория взимающих мзду состояла из крепкошеих и ясноглазых улыбчивых братков. По внешнему виду их было понятно, что философскими размышлениями о жизни они не отягощены, а отказ воспринимали как нарушение сложившегося порядка вещей и в стремлении восстановить этот порядок могли пойти на разные крайние меры – от примитивного мордобоя до приведения в негодность товаров несговорчивого продавца.
Кроме этих двух категорий, мзду на рынке собирала и торговая администрация, и госторгинспекция, и работники санэпидстанции, но это уже было неизбежное и неотвратимое зло, поэтому каждый продавец из этих обстоятельств старался извлечь определенную выгоду. А вот поборы мафии и милиции торговцев все-таки возмущали.
Представители первой брали несоразмерно много, а вторые – пусть и не слишком много, но чересчур часто.
И между собой они были прекрасно знакомы, открыто здоровались по утрам, обмениваясь молодецкими и крепкими рукопожатиями. Даже термины, характеризующие их основную рыночную деятельность, у обеих сторон совпадали. Рынок они называли пастбищем, лиц кавказской и восточных национальностей и те, и другие именовали чурками, разнообразные способы воздействия на продавцов – воспитанием, получение мзды с торговца и менты, и братки называли ошкуриванием, а несговорчивых и излишне принципиальных торговцев обе группировки именовали жлобами и баранами. Податливых и покорствующих те и другие ласково именовали дойными коровами, общих врагов из числа оперативников считали волками, иногда даже добавляя к этому имени обязательное прилагательное – позорные. Деньги у них назывались башлями или лавами, тот, кто эти деньги платил, соответственно, башлял или отстегивал. Получение мзды товаром у обеих сторон значило брать натурой. Впрочем, и в иных, кроме прикладной филологии, вопросах у братвы и милиционеров царило полное согласие,
Поэтому неудивительно, что и милиционеры обратили внимание на странное поведение братков. Потрясла милиционеров проснувшаяся в братках страсть к капусте. Нет, зелененькие братва и раньше любила, и даже предпочтительно было браткам, чтобы долю им отстегивали не российскими стольниками, а купюрами с изображением американских президентов. С этим и милиционеры всегда соглашались, это было правильно, инфляция меньше, да и места в карманах баксы не так много занимали. А недоумение проистекало из того, что братву вдруг обуяла любовь к самой настоящей капусте. Колхозники тамбовскими волками выли. И завоешь – братва к их машинам в очередь выстроилась. Колхозники пытались откупиться деньгами, но братва неожиданно проявила твердость – требовала капусты. При этом братки не гнушались лично залезть в грязный кузов «КамАЗа», чтобы выбрать вилок покрупней да посочней. Капусту брали мешками.
Представители российской милиции, сбившись у ворот в кучу, с недоумением наблюдали за действиями своих криминальных коллег. Милиционеров терзали сомнения, они прекрасно знали, что братки ничего не делают просто так, и подозревали, что браткам о капусте стало известно нечто новое, приравнивающее капусту к валюте. Остаться в стороне и в возможных убытках никому из милиционеров не хотелось. Потоптавшись у ворот, они набрались решимости и, поигрывая резиновыми демократизаторами, двинулись к машинам с хрустящим овощем – затариваться капустой в счет рыночных репараций. Вскоре стеклянная будка, где располагался опорный пункт милиции, напоминала ломящийся от капусты овощной ларек.
Азербайджанские перекупщики, которые постепенно начинали видеть в братках и милиционерах возможных конкурентов, негромко ругались на родном языке. Не потому что они не владели русским матом, а потому что ругаться на родном языке было значительно безопаснее.
– Козлы! – охарактеризовал милиционеров потомственный овощевод Центрального рынка Самед Мирза-оглы, который вполне серьезно считал, что огурцы сажают, как картофель, – клубнями.
– Точно! – согласился его сосед по далекой азербайджанской деревне и злобно посмотрел вслед двум браткам в кожанках.
Радостные братки сопровождали тележку, на которой бородатый и немытый бич вез несколько мешков с капустой.
– Мамой клянусь, Самед, вот эти – уже бараны! Аллаха зову в свидетели!
Азербайджанский животновод даже не подозревал, как близок он был к истине.
Братки, что бесчинствовали в овощных рядах, входили в группировку покойного Сени Абрамчика. Попытки Бородули возглавить эту группировку после безвременной кончины пахана привели к тому, что Бородуля в рэкетирской гордыне попытался оказать нажим на Бориса Романовича Даосова, промышлявшего в городе Царицыне нелегким реинкарнаторским ремеслом, но при этом Бородуля нарушил собственный принцип, который гласил – не пережимать! К тому же самоуверенный и рвущийся к власти Бородуля выдал желаемое за действительное – он назвал Даосова «крышей» своей группировки. Поэтому участь бородулинских братков была решена. Души рэкетиров в одно прекрасное утро были вселены в привезенных на мясокомбинат баранов, а добрые и детские души баранов обрели пристанище в мощных спортивных телах. Всего-то и требовалось для того – светлая голова Бориса Романовича и Шустрик. Понятное дело – Даосову лезть на территорию мясокомбината через забор было просто неудобно.
В тот же день произошло чрезвычайное происшествие на Царицынском мясокомбинате.
– Представляешь, Анюта, что сегодня на мясокомбинате произошло? – оживленно рассказывал мэр города жене. – Сегодня Яков Иванович приезжал, он мне рассказывал. Жуть какая-то. Привезли с Иловли три десятка баранов, загнали их в отстойник. Сегодня их в цех забивать погнали, а они словно взбесились! Не бараны, бандиты какие-то! Загон в одном месте проломили, на ящики, и махнули через стену. У них вожак был, с порванным ухом, так он охранника за ногу укусил, мужик теперь в больнице лежит, уколы ему от столбняка и от бешенства делают. А баранов по всему городу разыскивают. Яков Иванович сказал, что людей сегодня даже по телевизору оповещать будут, чтобы случайно никто от беглецов не пострадал.
Анна Леонидовна мрачно сказала:
– Теперь десять раз подумаешь, брать баранину на харчо или не брать. Я в журнале читала, в Англии среди баранов эпидемия бешенства началась. Вот и до нас дошло!
– Значит, без баранины обойдемся, – бодро сказал, выходя из душа, Валерий Яковлевич. – Что у нас на вечер?
– Окорок нарежь, – посоветовала супруга. – Нет у нас ничего, не готовила я. Ко мне Татьяна из третьего магазина забегала, неприятности у них. Их директора за пересортицу загребли, теперь, наверное, посадят.
Пухлое миловидное лицо Анны Леонидовны преисполнилось сочувствия к незадачливому директору третьего магазина.
– Тебя посадят, а ты не воруй, – по-прежнему бодро и вместе с тем рассеянно сказал Брюсов, раскрывая холодильник и выгребая припасы. – Анечка, я налью себе граммов сто коньячку? Уж больно день был суматошный.
Пользуясь благодушием жены, Валерий Яковлевич налил себе полную рюмку и торопливо выпил.
– Ты не очень! Не в пивбаре! – одернула обнаглевшего супруга Анна Леонидовна. – Ты мне лучше скажи, будем мы нашему Мишеньке душу менять или пусть уж с этой живет?
Хозяин дома задумчиво налил себе еще одну рюмку,
– Ты же знаешь, Анюта, – сказал он. – Долго мы с тобой не выдержим. Ты в библиотеку ходила? Воспоминания о Светлове нашла? Если он только выпивал в прошлой жизни, так это еще не беда. А если кололся? Не дай ведь Бог, Аннушка, к наркотикам пристрастится, эта самая богема такая кружная… Все наше благополучие пойдет псу под хвост. Вон у Кторова сынок – наркоман. И лечить пробовали, и били – все без толку. На прошлой неделе мамины кольца и серьги продал у «Топаза», видеомагнитофон по дешевке отдал…
Он лихо опрокинул третью рюмку и благодушно сел за стол, оглядывая жену.
– Такие вот, Аннушка, дела, – вздохнул он.
– А браслет с бриллиантом? – неожиданно спросила Анна
