Текст книги "Бузулуцкие игры"
Автор книги: Сергей Синякин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)
Глава шестнадцатая,
в которой римский легион с милиционерами уезжает в пионерский лагерь имени Дзержинского, а областная комиссия продолжает работать в кафе «Тихий Дон»
Немало найдется людей, видевших, как уезжают из деревень и провинциальных городков стройотрядовцы. Сезон завершен, коровники и зернотоки возведены, и в автобус садятся уже не мальчики, но мужчины. Как их провожает женская половина провинциального поселка! Утирая слезы и распухшие носы, она их провожает, в то время как мужская половина тайно ликует. Если ты видел, как покидают райцентры стройотрядовцы, а тем более сам был стройотрядовцем, читатель, ты освободишь меня от необходимости описывать отъезд легионеров в лагерь имени Ф. Э. Дзержинского.
Замечу только, что впереди колонны вместо мотоцикла рядового гаишника шла бежевая «волга» начальника районной милиции. По случаю спортивного праздника в багажнике автомашины позвякивала тара, сам Федор Борисович Дыряев сидел на переднем пассажирском сиденье в спортивном костюме, тесно облегающем его отнюдь не спортивную фигуру. Впрочем, и его подчиненные выделялись среди спортивно подтянутых римских легионеров или выпирающими животами, или излишней для их возраста худобой.
Старший участковый Соловьев занимался погрузкой в автобус объемистых кастрюль, из которых остро и заманчиво пахло маринованным лучком и будущим шашлыком. Кому как не Соловьеву следовало доверить заготовку провианта для будущих рекордсменов ристалища и утешительных обедов для побежденных? Все участники свято придерживались древнего принципа, окончательно сформулированного основателем олимпийского движения Кубэртеном: важна не победа, важно участие. Получив ответственное задание и открыв для себя перспективу, Соловьев делал все возможное и невозможное для досрочного получения майорских погонов.
Федор Борисович с тревогой поглядывал на часы. Отъезд затягивался. Областная комиссия морила червячка в кафе «Тихий Дон» уже второй час, и только искусство тамады в лице Митрофана Николаевича Пригоды не давало членам комиссии бесконтрольно расползтись по Бузулуцку. Но рано или поздно областные ревизоры могли возжелать освежиться, а дорога к Дону пролегала как раз мимо спортивного зала школы, где готовились к отправлению легионеры.
Подполковника радовала предусмотрительность первого секретаря, который всех возможных информаторов комиссии из советско-партийного аппарата направил в дальние хозяйства для осуществления контроля за проводимыми сельскохозяйственными работами. Для школьных интеллигентов силами районо был организован открытый урок в Тростяновской восьмилетней школе, потенциальные предатели из медицинского персонала отправились проводить профилактические прививки пенсионерам в Алимо-Любимовку, а неблагонадежные торговые работники выехали проводить день торговли в совхоз «Реконструкция».
Однако поторопиться с отъездом все-таки следовало, поэтому Дыряев обрадовался, когда старший участковый доложил ему, что погрузка продуктов и необходимого инвентаря закончена.
Подполковник вылез из автомашины, оглядел выстроившихся у автобусов милиционеров и легионеров и с досадой отметил, что по части выправки и молодецкой стати милиционеры заметно уступают иностранцам. «Мало я их гоняю, – подумал начальник милиции. – Хромает у нас физическая подготовка. Пожестче мне надо быть с моими оглоедами, ишь разъелись на колхозных харчах!»
Пригода выделил три львовских автобуса и один «Икарус». Личный состав был готов занять свои места.
У забора толпой стояли опечаленные женщины. Центурион Птолемей Прист о чем-то разговаривал со своей бузулуцкой пассией. Он перемежал родную речь русскими словами, а недостаток в словах восполнял выразительностью жестов. Клавдия от него не отставала.
В толпе провожающих Федор Борисович заметил Леночку Широкову. «Это кого ж она-то провожает? – заинтересовался подполковник. – Из наших кого или из Птолемеевских бойцов?» Проводив печальный взгляд девушки, начальник милиции усмехнулся: «Бедная ты овечка! Да разве можно в такого волка влюбляться? Узнает отец, он же тебя из дому не выпустит, и правильно сделает. Была бы у меня дочь, я бы никогда не позволил ей голову потерять от этого Челентано!»
Посреди тоскующей женской толпы одиноким и унылым гусаком стоял заместитель начальника милиции. Подполковник простился с ним холодным кивком, приподнял подбородок – не робей, парень, не на всю жизнь уезжаем!
– По машинам! – скомандовал он. Так в приснопамятные двадцатые годы его дед, командовавший белой сотней и награжденный впоследствии орденом Боевого Красного Знамени, командовал:
– По коням!
Подойдя к центуриону, подполковник Дыряев вежливо и не без лукавства поздоровался с грустной женщиной и обратился к командиру будущих соперников:
– Прошу в машину, Птолемей Пристович!
К тому времени гулянка в кафе «Тихий Дон» набирала свои обороты. С каждой новой стопкой правила приличия становились чем-то вроде заповедей Господних – где-то изложены, да не про нас. Шеренга пустых бутылок у кассы становилась все длиннее, а паузы между стопками – все короче. Уже были произнесены дежурные тосты и здравицы областным руководителям и Центральному Комитету, уже Скубатиев пожелал району успехов в выполнении решений очередного Пленума и планов по зерновым и мясу, немало было выпито за любовь, мир во всем мире и чистое небо над головой. В кафе забушевало подобно степному пожару веселье, оно постепенно набирало обороты, и рычала принесенная кем-то из партактива гармонь, и председатель ассоциации товаропроизводителей Бузулуцка, выбивая чечетку каблуками остроносых австрийских туфель, залихватски голосил:
Вышла девушка на реку,
Увидала в речке грека,
Грека стал краснее рака,
Повернулся к девке…
И это была частушечка из самых приличных, потому что все остальные можно было воспроизвести печатно примерно в следующем виде:
На… ты……,
…… бедовой?
…… звездою!
Рудольф Константинович не пьянел. Только лицо его багровело и глаза становились уже. Вскоре Скубатиев стал похож на китайского медного божка, восседающего в распустившемся лотосе. От выпитого морщинки на его лице разгладились, и весь облик Рудольфа Константиновича стал умиротворенным, словно он готовился сфотографироваться у переходящего Красного Знамени. Со стороны можно было даже подумать, что умудренный житейским опытом патриарх многочисленного семейства снисходительно наблюдает за невинными шалостями своих домочадцев.
Запыхавшегося товаропроизводителя сменил начальник передвижной механизированной колонны, веселый от того, что в свете новых решений партии ему удалось открыть на территории мехколонны три самостоятельных кооператива. Председатель ассоциации подошел к Пригоде, на ходу вытирая лысину большим цветастым платком, и тревожно спросил:
– Водки хватает? Может, к Маринке домой послать – пусть магазин откроет?
– Должно хватить, – успокоил его Митрофан Николаевич, заглядывая под стол. – С пол-ящика еще будет!
Долговязый секретарь парткома коптильного цеха Мерзликин чечетки не отбивал, но меха гармошки рвал словно ворот тельняшки на расстреле. Непечатных выражений в его припевках было поменьше, очень было похоже, что весь запас ненормативных выражений Мерзликин тратит еще на работе в борьбе с вороватыми коптильщиками, снабжавшими копчеными морскими деликатесами почти весь Бузулуцк.
– …., – вдруг сказал Скубатиев и попытался негнущимися пальцами ущипнуть пышный боте сорокалетней буфетчицы кафе. Ее специально приставили обслуживать сановных представителей областного центра, чтобы сохранить их моральный облик в незапятнанной чистоте. Но вот просчитались. Поговорка, гласящая, что не бывает некрасивых женщин, бывает мало водки, еще раз показала свою живучесть и истинность. Глядя на ставшую вдруг слащавой и похотливой физиономию Скубатиева, Митрофан Николаевич Пригода с облегчением осознал, что водки оказалось вполне достаточно.
Глава семнадцатая,
в которой в пионерском лагере центурион и начальник милиции обсуждают программу Игр, легионеры ходят без штанов и идет общее веселье, а Плиний Кнехт и Ромул Луций лелеют свои тайные планы
Пионерский лагерь центуриону Птолемею Присту понравился сразу. На аллеях белели гипсовые фигуры дискоболов, метателей копий и юных щекастых трубачей. Сами аллеи были зелеными и нарядными, а в зелени деревьев и кустов прятались длинные казармы из красного кирпича. К чистой неторопливой реке от лагеря уступами спускался пляж с крупным желтым песком.
С появлением людей лагерь ожил. Легионеры разместились в двух корпусах, милиционерам отвели один, но Деление было условным – сдружившиеся в ночных дозорах и в борьбе с правонарушителями римляне и россияне селились вместе, и уже висели в воздухе звонкие шлепки и соленые мужские шуточки, а на реке слышались плески и зычное уханье купающихся.
Оказавшись в лагере, легионеры сразу же избавились от изрядно опостылевших им штанов. Однако и в доспехи облачаться причин не было. Из заплечных мешков доставались спортивные туники, которые в сочетании с полюбившимися легионерам кедами придавали римским воинам воистину спортивный вид.
Подполковник Дыряев и центурион Прист поселились в уютном домике медпункта. Ну не в общем же бараке им было селиться! Авторитет их требовал отдельного жилья. Проживание в общих бараках всегда грозит утратой этого самого авторитета. В изоляторе медпункта поселили Степана Николаевича Гладышева, но не товарищества ради, а исключительно для удобства общения. За время оккупации Бузулуцка римлянами учитель окреп в латыни настолько, что пробовал даже шутить.
Начальники уселись на веранде и принялись составлять программу состязаний.
– Борьба, – сказал центурион. – Это обязательно. Без борьбы что за Игры? Подполковник посопел.
– Бокс, – в свою очередь предложил он. Учитель рисования перевел.
– Ку-лаш-ки? – по-русски переспросил римлянин. – Бон! Со си бон! Занятие, достойное воина, хотя и придумано греками!
Бег тоже не вызвал особых разногласий. Небольшие споры вызвали соревнования по стрельбе из лука. Птолемей Прист настаивал на включение этого вида в Игры, особо упирая на то, что стрельба из лука для римлян является развлечением, а не предметом профессионального мастерства. Дыряев резонно возражал, что для его милиционеров луки такая же экзотика, как для римлян капканы на зверя. Возможно, что именно это неожиданное и необычное сравнение произвело на центуриона определенное впечатление, и он согласился на то, что легионеры будут стрелять из луков, а милиционерам будет разрешено использовать более традиционные для них пистолеты Макарова.
– Гири, – предложил подполковник. – Выжимание по количеству раз Будет сразу видно, кто сильнее. Или ты боишься, Птолемей?
– Римский солдат ничего не боится, – с достоинством сказал тот. – Римский воин сильнее всех в мире!
– Значит, записываем гири, – подытожил начальник милиции.
– Прыжки в длину, – предложил Птолемей Прист. – Я предлагаю прыжки в длину и метание диска. Молотки у вас слишком легкие, а копье – это детское развлечение. Согласен, Федор?
– Согласен, – покладисто кивнул подполковник. – Ну и в конце – футбол. Так сказать, «Скуадра Адзурра» против «Бузулуцких коршунов». Я, конечно, не Бесков, но без финального футбольного матча нам не обойтись. Вы – ребята крепкие, тренированные, сыграетесь быстро. Но ты, Птолемей, поверь – ничто так не украшает состязания, как финальный футбольный матч! Согласен?
– Кто такой Кубэртен? – спросил центурион. – И что это за состязания в футболе? Мы деремся на мечах или на ку-лаш-ках?
– Да нет, в этом матче пузырь ногами пинают, – сказал подполковник. – Главное в футболе – это забить гол.
Птолемей Прист немедленно продемонстрировал неплохое знание местного жаргона:
– Пу-сырь? – понятливо и выразительно щелкнул он себя пальцем по кадыку.
– Это вечером, – сказал Федор Борисович. – Ты переведи ему, Степан Николаевич. Сначала – Игры, а отдых потом. Когда начнем Игры – с обеда или следующего утра?
Птолемей Прист пожал плечами.
– Зачем же начинать тяжелое дело с обеда? Вначале надо жертвы богам принести – Юпитеру, Вулкану или, скажем, Весте. Потом гаруспики по внутренностям погадают, будут ли Игры удачливыми, а потом полагаются национальные пляски. Все, Федор, затянется до позднего вечера. Зачем же – с обеда? С утра и начнем!
Подполковник Дыряев внимательно выслушал переводчика.
– Оптимист! – саркастически заметил он. – Он думает, что личный состав до утра дотерпит! Конечно, где ему знать, что его легионеры вина уже вообще не принимают, а разбавленного – в особенности. Поутру они все уже ноги с трудом волочить будут, а уж гири им вообще неподъемными покажутся!
– Риксиа? – удивился центурион, и Федор Борисович понял вопрос без перевода. Вместо ответа он насмешливо щелкнул себя большим пальцем по кадыку, как это совсем недавно удачно продемонстрировал центурион. – Прикажи, чтобы не пили! – твердо сказал центурион.
– Хороший ты, Птолемей, мужик, – сказал Федор Борисович, – но дурак редкостный. Прикажи! Это тебе так просто, приказал и – дикси. А с нашими поркусами это дело не пройдет, у них вообще принцип, что говорится, – эрго бибамус, живем, мол, пока пьем. Не могу я требовать от людей невозможного!
Птолемей Прист покачал головой.
– Странный народ! – сказал он привычно.
– Странный, – согласился главный милиционер района. – Странный, но героичный.
Скоро выяснилось, что житейский опыт не обманул Дыряева.
Лучше бы Игры начались с обеда! Впрочем, обманывать себя не стоило, к сожалению, Игры начались именно с обеда.
После того, как зарезали двух черных и двух белых баранов, после того, как гаруспики забрали самые лакомые куски и, погадав на внутренностях, предрекли Играм удачу и дружескую атмосферу, в воздухе празднично запахло шашлыками, заголосила гармошка, закурился голубоватый дымок костров, а еще через час, когда легионеры отдали свою танцевальную дань хмурому Аресу, а милиционеры неведомой Барыне, веселье в лагере начало набирать свои обороты.
Надо сказать, что это веселье также проходило под знаком состязаний.
По пиву не было равных сержанту милиции Алексею Ломову. Отсутствие серьезных емкостей в худощавом теле не помешало ему за два часа и всего с одной небольшой рыбкой опустошить ведро пива. Ломов метил продолжить участие в соревновании и дальше, но пива было куда меньше его любителей, и первое место Ломову отдали единогласно. На второе место вышел напарник Ломова по патрульной машине Витек Жеготин, а третье, к бурному восторгу легионеров, занял Ливр Клавдий Скавр, который, покончив с пивом, перешел на вино, выпив подряд три ковша, не уступающих по емкости пивным кружкам.
По шашлыкам все три призовых места заняли римляне. Удивляться было нечему, легионеры народ подневольный и кочевой, а в походе неизвестно, когда поешь вдоволь, вот они и пользуются каждым удобным случаем, чтобы набить утробу до предела. Бузулуцкие милиционеры были, напротив, привязаны к дому с его наваристыми щами, сычугами да чинютками. Правда, и здесь побежденные долго и громко сожалели об отсутствии участкового с Ивановки Николая Макушкина, который мог, судя по рассказам сослуживцев, за один присест умять барана средней величины. Но – побеждает сильнейший!
В подкидного дурака не было равных новообращенным контрактникам Ромулу Луцию и Плинию Кнехту. Впрочем, им не было равных и в очко, и в секу, и в буру.
Даже несравненная чемпионская пара бузулуцкой милиции в лице зампотеха Доброгневова и старшего участкового Соловьева уступила этим легионерам с разгромным позорным счетом.
Раздосадованный проигрышем корникулярий спустя некоторое время сумел-таки придраться к чемпионам и отправил их в экспедицию по заготовке дров для праздничного ночного костра. Однако выигранных чемпионами денег хватило не только для того, чтобы уговорить отправиться на заготовки других, но и на две бутылки водки, с которыми Ромул Луций и Плиний Кнехт уединились на берегу Дона. Сидя на прохладном вечернем песке, легионеры мрачно пили из белых пластмассовых стаканчиков, появившихся в коммерческих киосках.
– Сволочь этот корникулярий, – заметил Кнехт, разливая водку по стаканчикам. – Только карта пошла, а он нас – в наряд. Не-е, Рома, нормальные люди так не поступают!
– Завидует, – меланхолично опрокинул в себя содержимое стаканчика Ромул Луций. – Начальники, блин, они все такие. Им хорошо, когда подчиненному плохо. Когда подчиненному хорошо, им, козлам, всегда плохо. А я тебе так скажу – хорошо, что не выпороли! А ведь могли, блин, я уже совсем приготовился.
– А я бы центуриону пожаловался, – возразил Плиний Кнехт. – Я тоже свои права знаю, квирит!
Ромул Луций усмехнулся и сплюнул в чистую речную воду.
– Нашел кому жаловаться, – сказал он. – Поди пожалуйся – тебя же под кнут и подведут. Видал, как он с начальником милиции сидит? В обнимочку, как два пицора. И этого учителя в коридоре медпункта поселили. Чтоб, блин, переводил им. Да ночами спать надо, а не разговоры вести! Сладкая парочка – баран да ярочка! и Ромул Луций снова плюнул в воду, стараясь попасть в мерцающую желтую лунную дорожку.
Он прислушался. В пионерском лагере два дивных баритона слаженно выводили:
Дульче эт декорум эст пропатриа мори. Морт эт фугацем персеквитур вирум, Нек патрит имбеллис ювенти Поплитибус тимидокви тербо…
– Горация поют! – хмыкнул Плиний Кнехт. – Красна им, блин, смерть за Отечество! Какое Отечество? Нет, ты, блин, скажи, какое Отечество? Что они у нас забыли? Что они, суки, у нас забыли, я тебя спрашиваю? Фумус патриа им, гадам, дульчис! Да какого патриа им сладок фумус, скажи, блин? Приперлись, нашу свинину хавают и нас же в наряды посылают! Дура лекс, сед лекс! – пьяным голосом, но похоже передразнил он корникулярия.
– Уж если дура лекс, то хорошо бы корникулярия выпороть! – Мечтательно поблескивая глазами, Ромул Луций разлил по стаканам остатки водки. – Ну, братила, мементо!
Плиний Кнехт медленно выпил, неторопливо понюхал согнутый указательный палец и подумал вслух:
– Как бы корникулярия не принесло. Заметит, падла, что мы бухие…
Ромул Луций спросил товарища:
– Может, нам все-таки лучше смыться?
– Ну нет! – Плиний Кнехт запустил в лунную дорожку пустой бутылкой. – Мы еще, квирит, покувыркаемся!
Он снова прислушался к пению и с пьяной хитринкой засмеялся:
– Пусть пока попоют, козлы! Пусть поют, Рома, они еще наших заморочек не знают!
Глава восемнадцатая,
в которой областная комиссия из кафе отправляется в гостиницу, Скубатиев идет на свидание и ночью встречается на улицах Бузулуцка с архангелами
Все неприятности начались с окончанием банкета в кафе «Тихий Дон». Путь в гостиницу пролегал через аллею Цезарей, о которой гости из области не имели никакого понятия. Наткнувшись на череду белеющих в густом сумраке бюстов, Цыцыгуня испуганно вскрикнул и спрятался за квадратную спину ветврача.
– Ты с ума сошел? – неодобрительно цыкнул на Цыцыгуню Рудольф Константинович. – Ты же у меня, друг ситцевый, чуть бутылку из рук не выбил!
Цыцыгуня дернул тонкими посиневшими губами.
– Там мужики голые стоят! – шепнул он, задыхаясь и присвистывая от волнения.
– Шиза пошла! – уверенно поставил диагноз ветеринар. – Где ты, родной, голых увидел?
Сказал и осекся. Цезари, белеющие во тьме, выглядели внушительно.
– Это еще что такое? – Скубатиев наморщил лоб и поднял брови, пытаясь расширенными глазами рассмотреть белые фигуры. – Что это за хреновина?
Митрофан Николаевич Пригода сжал локти Скубатиева и Цыцыгуни.
– Не бойтесь, – призвал он. – Это наш учитель рисования балуется. Психотерапия своего рода. А мы ему не мешаем.
Скубатиев подошел к ближайшему бюсту и, сопя, внимательно ощупал его.
– В тюрьму бы твоего учителя загнать, – сказал он. – Пугать, так сказать, решил испытанные партийные кадры!
Несколько успокоившийся Цыцыгуня охотно высказался в адрес неведомого скульптора, в словах его для печати предназначалось все, если разделить сказанное на гласные и согласные звуки и печатать их порознь. Облегчив душу, Цыцыгуня обнял товарищей за плечи. Это ему показалось, что он обнял их за плечи. Читатель всегда может домыслить, за что обнял низкорослый секретарь парткома своих высокорослых товарищей.
– А не спеть ли нам?
Скубатиев погрозил ему длинным костлявым пальцем.
– А вот мы… этого, рано нам еще песни петь. В смысле – поздно уже! Ты прикинь, что о нас люди подумают? А если какой-нибудь дурак в область сообщит? Да нас во всех смертных грехах обвинят – допились, скажут, до того, что всю ночь на улицах песни голосили! Не-е, мужики, нам в гостиницу надо. Посидели, погуляли – и хватит. Утро вечера мудренее, товарищи, утром и разберемся что к чему. И с черепами этими каменными разберемся, и со скотиной больной, которую заготовителям резать надо. Опосля, мужики, опосля! Забыли, что такое Бузулуцк? Тут на одном конце зевнешь, на другом доброй ночи пожелают!
Приплетая к происходящему областное начальство и возможные жалобы населения, Рудольф Константинович кривил душой. Еще в кафе он с душевной теплотой вспомнил о секретарше райкома Клавочке, с которой познакомился в приемной у Митрофана Николаевича Пригоды в прошлом году. Помнится, против ухаживаний секретарша тогда не возражала. Но и вольностей особых не допускала. Поведение ее было по провинциальным меркам обычным, в меру игривым и обещающим, но сейчас в разгоряченном мозгу Скубатиева вежливость секретарши показалась ему влюбленностью. Теперь Рудольфу Константиновичу казалось, что Клавочка была в него влюблена, влюблена отчаянно, и только внутреннее джентльменство его, Рудольфа Константиновича, не позволило ему воспользоваться этой влюбленностью, как воспользовался бы ею любой другой командированный, обладающий меньшим тактом и воспитанностью.
Еще через двести метров он уже был твердо уверен, что всю свою жизнь Клавочка ждала именно его, Скубатиева, но он, занятый организационной работой и важными делами партийного строительства, не понимал этого. Клавочка! Бедная девочка! Сейчас она была желанна Рудольфу Константиновичу, и даже под угрозой расстрела Скубатиев не признался бы себе в том, что до сегодняшнего вечера он не вспоминал о существовании этой женщины, что ее просто не существовало в его городской суматошливой жизни. Разгоряченному Рудольфу Константиновичу казалось, что он любил эту женщину всю свою жизнь.
«Уложу этих, – думал он, инстинктивно отставая и тем уже отделяя себя от собутыльников. – А сам пойду к Клавочке. Знает ведь, что я приехал, ждет небось, наверняка ждет!»
В воспаленной любовным томлением голове Рудольфа Константиновича вставали картины ожидающего его прихода Клавочки: белая скатерть на столе, взволнованная русская красавица, расхаживающая по комнате и время от времени нервно поглядывающая на часы и на дверь. Нехитрые провинциальные закуски на столе, графинчик густой и сладкой настойки, ожидающей своего часа…
Митрофан Николаевич Пригода подхватил Скубатиева под руку.
– Чего загрустил, Константиныч? Завтра на Ивановские пруды рванем! Помнишь, какие там карпы?
В гостинице они долго топтались в зале провинциального люкса. Не зря была захвачена из кафе бутылка «белой» – пили «посошковую», потом «стременную», потом снова вернулись к «посошковой» и, опростав рюмки, принялись пить за любовь. Цыцыгуня почему-то прощался с Небабиным: охватив его за толстую шею, он все порывался наклонить к себе покачивающегося Ивана Яковлевича, чтобы запечатлеть на пухлой щеке Ящура Цаповича прощальный поцелуй. Наконец все распрощались. Дверь номера за районными руководителями закрылась, и Цыцыгуня все-таки поцеловал ветврача, опрокинув его на диван. Обцеловав ветврача, Цыцыгуня задремал на диване, закинув ноги на валик. Одна нога по-прежнему была в пыльном австрийском полуботинке, вторая молочно светилась, и с нее свисал черный шелковый носок. Небабин с доброй пьяной улыбкой некоторое время уговаривал Цыцыгуню лечь в постель, но тот сонно отмахивался и отводил руку Ивана Яковлевича в сторону.
Рудольф Константинович посидел, неодобрительно глядя на эти безобразия, потом встал и решительно направился к выходу.
– Константиныч, ты куда? – окликнул его ветврач.
– Да зуб что-то ноет, – не оборачиваясь, сказал Скубатиев. – Вы ложитесь, Иван Яковлевич, ложитесь. А я пройдусь, воздухом подышу. Погодка сегодня больно чудесная!
– А с Цыцыгуней что делать? – спросил ветврач. – Что ж мы его так и оставим на диване на всю ночь?
– Пусть лежит, – закрывая за собой дверь номера, принял решение Рудольф Константинович. – Чего ж мужика беспокоить?
На улице было славно. Оглядевшись, Скубатиев сориентировался и бодро затопал по широкой тропинке вдоль еще не просохшей улицы.
Дом секретарши Клавочки он нашел без особого труда – по синим ставням и коричневым от олифы воротам. Ворота были незаперты, и сердце Рудольфа Константиновича предвкушающе екнуло. Миновав дорожку, обсаженную садовыми ромашками, Рудольф Константинович поднялся по скрипучим ступенькам крыльца и осторожно по-доброму постучал.
– Сейчас, сейчас, милый! – певуче отозвался из-за двери знакомый голос, заставивший Рудольфа Константиновича радостно затрепетать. Узнала все-таки Клавдия о его приезде! Руки у Скубатиева захолодели.
Звякнула щеколда, дверь распахнулась, и влюбленный чиновник увидел знакомую кудрявую головку.
– А вот и я! – объявил Рудольф Константинович. Радости в испуганном вскрике хозяйки не было.
– Вы? – Глаза Клавочки расширились, словно она увидела гадюку. Застыв в дверях, женщина явно не желая впустить Рудольфа Константиновича в свою светелку.
Рудольф Константинович начал понимать, что не все так гладко, как ему казалось.
– А я, понимаете, Клавочка, гулял, – неловко сказал он, – вижу, у вас свет горит. Я и заглянул, хе-хе… как говорится, на огонек. Дай, думаю, удивлю Клавдию… э-э-э… – Он замялся, обнаружив, что не помнит отчества секретарши, а если говорить честно, то и вообще его никогда не знал.
– В другой раз, – сказала хозяйка, по-прежнему стоя в дверях. – В другой раз, Рудольф Константинович!
Скубатиев, еще не понимая, что ему отказывают окончательно и бесповоротно, продолжал жалко лепетать:
– Иду, понимаете, а у вас свет горит. Дай, думаю, зайду чайку попить. Помнится, у вас, Клава, отменный чаек был!
– В другой раз, – снова сказала Клавдия. – Заварка вся вышла, нечем вас поить.
– Значит, чаем не напоите? – попытался улыбнуться Рудольф Константинович. Клавочка вздохнула.
– Говорю вам, заварка у меня кончилась, – снова сказала она. – Вы извините, но у меня там вода для стирки закипает. В другой раз заходите, сегодня у меня стирка большая затеяна.
Дверь закрылась.
Обескураженный Скубатиев посмотрел на насмешливую Луну. В будке у летней кухни загремела цепью собака. Никогда еще Рудольфу Константиновичу не отказывали так бесцеремонно и невежливо. «Сучка, – подумал он. – Как она меня!» Партийная закалка не дала Скубатиеву потерять уверенность в себе. «Не на того напала, – с веселой злостью подумал он. – Скубатиева так просто из дома не гонят! Скубатиев имеет свое достоинство. Скубатиев просто так не отступится!»
Он поднял руку, чтобы вновь постучать в дверь.
– Квирит, – сказал кто-то негромко, но весомо у него за спиной. – Не аккессарис, низи воцатур!
В вечернем университете, к сожалению, латыни не обучали, иначе бы Р. К. Скубатиев понял, что было сказано сзади, а именно:
– Гражданин! Не ходи, не будучи приглашенным!
Надо отметить, что это было сказано своевременно
Рудольф Константинович оскорбленно оглянулся. Слова, приготовленные им для наглого провинциала, вздумавшего говорить по-зарубежному, замерли на его испуганно задрожавших устах. И было от чего!
Прямо за спиной Рудольфа Константиновича стоял ангел. Возможно, что это был даже архангел. По крайней мере именно так эти самые архангелы выглядели на картинах религиозной тематики, которые Скубатиев не paз разглядывал в свою бытность директором Царицынского музея изобразительных искусств. Так вот, архангел, стоящий за спиной Рудольфа Константиновича, и выглядел как архангел. Мускулистое тело облегала белая короткая туника, жаром пылал шлем на голове, в руке архангела был меч, а главное – у архангела были пронзительные всевидящие глаза.
Архангел смотрел на Скубатиева укоризненно и чуточку презрительно.
Рудольф Константинович знал, как надо вести себя с любым руководством. Кроме небесного. Воспитанный на диалектическом материализме и всосавший атеизм еще в годы студенчества вместе с «Агдамом», портвейном и вермутом, Рудольф Константинович относился к религии со здоровым скептицизмом, который, впрочем, граничил с разумной осторожностью. В церковь он, разумеется, не ходил, свечек угодникам и святым по праздникам не ставил, да и к постам относился крайне отрицательно. Очень трудно поститься, находясь в очередной командировке. Ребенка Рудольф Константинович покрестил не веры для, но осторожности ради. Стоило ему это персонального выговора по партийной линии, хорошо – без занесения в учетную карточку. А все потому, что в момент крещения в церкви оказался заведующий сектором атеистического воспитания масс Царицынского обкома партии Иван Иванович Рыбкин, который немедленно доложил наверх о политически незрелом шаге Рудольфа Константиновича. С большим запозданием Скубатиев узнал, что сам Рыбкин в этот день появился в Казанском соборе, чтобы исповедаться и получить отпущение грехов. Время было упущено; подай Скубатиев докладную записку о недостойном поведении завсектором атеистического воспитания, ее бы восприняли как мстительный донос, всем ведь известно, что хорошо стучит тот, кто стучит первым.
И вот теперь оказывалось, что попы были правы, и Рудольф Константинович стоял перед архангелом, тоскливо пытаясь дышать в сторону.
Архангел шагнул ближе.
– Меч опустите, – сказал Скубатиев, пытаясь под показным хладнокровием скрыть дрожь в голосе. – Пораните еще ненароком. И не надо, не надо, товарищ, приписывать мне скабрезных мыслей. Ну, зашел к товарищу по работе, к боевой подруге, если хотите! Узнать хотелось, как товарищ себя чувствует, так сказать, не болеет ли… Много ли в этом вины?
– Не ментири! – прорычал архангел, сверкнув глазами.
– Ладно, ладно, – торопливо согласился Скубатиев. – Грешен, так сказать, мыслями, но помыслами чист. Признаюсь вам, что ничто человеческое мне не чуждо. А тут, сами понимаете, командировочная скука, опять же бабенка аппетитная. Дай, думаю, зайду – чайку с вареньем попьем…
Он хотел развить свою мысль, но не успел. Похоже, что и на небесах справедливости не было, а архангелы, как обычные деревенские мужики, были склонны к рукоприкладству.
