Текст книги "Бузулуцкие игры"
Автор книги: Сергей Синякин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)
Слабо духом своим материально ответственное лицо!
Федор Борисович Дыряев ящики с кафелем не считал, хмурил брови и сурово оглядывал ежащегося хозяйственника. Еще перед Новым годом Дыряев, помнится, обращался к Вельцину с просьбой продать ему по сходной цене десять метров кафеля для строящейся баньки, но Борис Николаевич благорасположением начальника районной милиции пренебрег и клятвенно тогда божился, что весь кафель у него по лимитной разнарядке в колхозы роздан и ни одного квадратного или погонного метра он главному милиционеру района выделить не может, пусть хоть тот его посадит!
Теперь Вельцин понимал, что его пожелания могут легко сбыться, и от мыслей этих начальнику стройуправления было тяжело. Пасмурно было у него на душе, и по потному распаренному мясистому лицу Бориса Николаевича видно было, что жалеет он о своей былой несговорчивости.
– Ох, Боря! – покачал головой начальник милиции. – Заплатишь ты, мон шер, за все заплатишь!
– И на старуху бывает проруха, – примирительно заметил председатель исполкома. В отличие от милиционера он свой кафель от хозяйственника получил и потому относился к проштрафившемуся строительному чину не в пример более терпимо. – От тоби покажут, як красты! Бач, як тоби важко!
– Нам витис немо сине нагитур, – неизвестно чему согласился центурион Птолемей Прист и, подумав, добавил: – Нил алмирари, сениори! (Никто не рождается без недостатков. Ничему не следует удивляться, господа (лат.).
Глава пятая,
в которой идут торжества по случаю открытия терм
Великое дело – человеческое общение!
Не прошло и недели, как мужественные подданные римского цезаря уже бодро лопотали по-русски, а бузулукчане, в свою очередь, успешно осваивали иностранные диалекты. Надо сказать, что лучше всего и тем, и другим давался мат. Нередко уже на бузулуцких улицах или в чайной можно было услышать из уст местного жителя жизнеутверждающее и сочное восклицание на латыни, смысл которого доходил до самого сопливого бузулукца. Легионеры уважали русский мат за краткость и экспрессию.
Административно осужденные, использовавшиеся на строительстве терм, часто негромко и протяжно пели песню, в которой русская грусть прочно сжилась с римскими географическими и политическими реалиями:
Ой на Тибре, ой да на широком,
ой да молодой легат гуляет,
весь квинтилий пьет легат вино.
Колхозные бухгалтера задумчиво подсчитывали, сколько модий зерна соберут механизаторы по осени с каждого юнгера засеянной земли.
Строительство терм успешно завершалось. Уже протянут был водопровод от Американского пруда, где умельцы из районной строймеханизации приспособили для закачки воды электромоторы с поливальной системы «Фрегат».
Не обошлось в конце строительства и без конфузов. Бдительный манипул второй когорты Фобий Квинт углядел, что неутомимый прораб Бузулуцкой ПМК Виктор Власов часть кирпича, предназначенного для строительства терм, выгрузил во дворе своего дома. Не привыкший к российской вороватости манипул взял прораба за грудки и, ласково глядя в его побелевшие от страха глаза, выразился с краткостью истинного римлянина:
Виктор Власов торопливо закивал головой и в тот же вечер перенес кирпич со двора к строящимся термам вручную. Понимал – это тебе не родная милиция, допрашивать и акты составлять не станет, сделает, как обещал!
На открытие терм были приглашены первые лица района. Председатель исполкома Иван Акимович Волкодрало не скрывал своего восхищения – голубые бассейны с горячей и холодной водой, курящиеся благовониями ванны, столы, ломящиеся от яств, – все это действительно поражало воображение. При освящении терм был зарезан большой черных петух. Обезглавленная птица долго металась по залам терм, пятная голубой кафель кровью, и живучесть птицы была добрым предзнаменованием.
Первый секретарь райкома Митрофан Николаевич Пригода неторопливо разделся, почесывая рыжие волосы на груди, подошел к бассейну и окунулся.
– Умеют же черти! – отфыркиваясь, довольно вскричал он.
Восхитительно было после купания, завернувшись а простыню, лежать на мягких матрацах и, потягивая чуть подогретое и в меру разбавленное водой вино, вести светские разговоры с хорошими людьми! Нет, братцы, в этой невероятной и неожиданной оккупации были и хорошие стороны.
– Я тобя, Птолемей, понимаю, – сказал Пригода. – Цезарь там, долг поперед империей и все такое… Но и ты нас пойми! Цезарь твой далеко, а обком партии близко. Да узнает кто, что у нас по Бузулуцку римляне голышом разгуливают, тут такое начнется! Войска нагонят, милиции! И что ты со своими ножиками против бронетранспортеров сделаешь? Да они тебя на окрошку покрошат! Что такое бронетранспортеры? Черепах видел? Похоже немного, только из железа и на своем ходу. Нет, там у них внутри не рабы, там у них моторы, как у тракторов. Трактор ты уже видел? Во! И что ты с ними делать будешь? Мужики вы хорошие, слов нет, но и нас подставлять не надо! Мы тут, понимаешь, посовещались и решили, что будет лучше, если о вас вообще никто не узнает. А что народ? Народ, он, брат, тоже с пониманием, он молчать будет, народ наш. Точно тебе говорю, все будут молчать. У нас даже выражение такое есть – «народ безмолвствует». Конечно, будешь, понимаешь, безмолвствовать – кому охота в психушке париться? Но и вы к происходящему с серьезностью подходите. Я, конечно, понимаю, что форма у вас такая, но если вы по городу голыми бегать будете и это до области дойдет, то нас там не поймут. Это я тебе точно говорю! Ты уж мне, Птолемей, поверь, я не первый год районом заправляю!
– Долг солдата – оставаться верным Отчизне, – чеканно отрубил центурион, выслушав перевод Гладышева.
– Да я тебя что – к измене толкаю? – вскричал первый секретарь. – Я к тому, что голыми по городу не хрена бегать! И так уже бабы всего города на твоих бойцов заглядываются. Но дело даже, понимаешь, не в этом, дорогой ты мой Птолемей. Внимания привлекать не надо! Вот что главное! В общем, в райпо я уже с Сафоновым договорился, сотню костюмчиков спортивных мы у него найдем, оплатим, понимаешь, из соцкультфонда. Понял? И твои охламоны пристойно выглядеть будут, и к нам никто не придерется! Верно я говорю, Федор Борисович?
Дыряев сидел на краю бассейна в белой простыне и в милицейской фуражке, болтая в прозрачной воде волосатыми ногами. Если бы не милицейская фуражка, начальник районной милиции был бы неотличим от какого-нибудь греческого божка. Фуражка придавала ему официальный вид.
– Верно, – уныло согласился он. – Не сегодня-завтра с областного УВД нагрянут, показатели по преступности вдвое упали. И ведь не объяснишь им ничего…
Птолемей Прист залпом выпил кубок вина.
– Ну, что вам не нравится? – спросил он. – В городе спокойно, винокуры ваши угомонились, дебоширы людям хлопот не доставляют…
– А вчера твои в спецкомендатуру пришли, – сообщил Дыряев. – Анашу у условно осужденных отняли и на костре спалили. А кто бы не отдал? Ведь уши обещали отрезать!
– Это ты про вольноотпущенных? – искренне удивился центурион. – Так с ними иначе нельзя. Из рабов отпустили, а рабскую натуру нетронутой оставили. Но раб на свободе опасен, Федор, свободный раб – он вроде Спартака, того и гляди взбунтуется.
– Нет у нас рабов, – досадливо морщась, сказал Митрофан Николаевич по старой комсомольской привычке ловко открыл зубами бутылку пива и приложился к ней, – Нет у нас рабов. У нас, брат, и в песнях так поется: «Вста-авай, проклятьем заклейменный», – для наглядности приятным тенором пропел он. – И в тюрьме у нас, дорогой Птолемей, такие жуки, что порой посвободнее тебя будут!
Птолемей Прист встал, освобождая крепкое мускулистое тело от простыней. Статен был центурион. Статен и красив.
– Нет рабов, говоришь? – ехидно спросил он, добавив непонятное и острое латинское выражение. – А крестьян ваших ты за свободных считаешь? У нас в Риме за такие сестерции даже рабы пальцем не пошевелят, а твои с поля не вылазят, все сажают что-то. Боятся они вас, что ли?
Он прыгнул в бассейн, подняв фонтан брызг.
– Съел, начальничек? – ухмыльнулся Дыряев. – У них за такую зарплату и раб не почешется, а ты с нас чего только не требуешь!
Председатель исполкома Иван Акимович Волкодрало задумчиво отхлебнул из бутылки.
– Твоим бандюгам и этих грошей платитъ бы не стоило, – философски заметил он. – Все едино колгоспы пограбуваты.
Митрофан Николаевич Пригода подсел к столу и принялся деловито шелушить большого красного рака,
– Чушь вы мелете, мужики, – сказал он. – Тут надо думать, как нам этих бойцов от государева ока спрятать. Узнают про них, всем нам холку намылят. И тебе, и мне, и менту этому босоногому. – Он ткнул раком в начальника милиции. – Измену Родине впаяют, не меньше. А менту еще и все совместные дежурства припомнят.
– А это как посмотреть, – с радостной готовностью отозвался начальник милиции. – Я все графики совместных дежурств с твоим Сырцовым согласовывал.
– Так ты еще и документальное подтверждение оставил? – задохнулся секретарь райкома и даже о раке позабыл. – Ну, Феденька, было у матери трое сыновей. Двое умных, а третий – милиционер. Ты случаем не пофамильно их в списки вставлял?
Дыряев поставил опустевшую пивную бутылку на стол.
– Я их в графике войсковой частью обозвал, – благодушно сказал он. – Мой милиционер, который, конечно, с фамилией в списках значится, и прапорщик с двумя рядовыми.
– А у их прапорщики-то е? – недоверчиво спросил председатель исполкома Волкодрало. – Га?
– А бог его знает, – безразлично сказал начальник милиции. – Вы как хотите, а я больше этой мочой давиться не намерен. Соловей! – рявкнул он.
Старший участковый словно весь вечер дожидался вызова начальства. Хоть и китель расстегнут, и портупеи на нем не было, но глаза преданно блестели, да и выправка… Впрочем, чего уж обманывать – какая выправка у деревенского участкового с двадцатилетней выслугой? Начальник милиции неодобрительно оглядел расплывшуюся фигуру участкового, хмыкнул в усы и доверительно сказал:
– Ну, что смотришь, Соловей? Или тебе объяснять все надо?
Нет, ничего не надо было объяснять старшему участковому. Сметлив был старший участковый капитан милиции Соловьев, и вкусы начальства ему были прекрасно известны. Соловей сделал рукой многообещающий жест и скрылся за дверью.
Трое районных начальников сели за стол. Помолчали, глядя, как плещется в изумрудной воде бассейна центурион, послушали, как в соседнем зале, изрядно уже хлебнувшие сладкой и коварной вишневой настойки, весело горланили римскую строевую песню с залихватским припевом:
Lex dura Lex!
В таком объеме бузулуцкие начальники латынь знали уже неплохо.
– Дуралекс он и есть дуралекс, – сказал Дыряев, повернувшись к закручинившимся сотрапезникам. – Что будем делать друзья-товарищи?
– Будем Соловья ждать, – прямо бухнул предисполкома.
– Это само собой, – согласился Федор Борисович. – Наш Соловей баснями не кормит! Я спрашиваю, что с иностранцами делать будем? Решать-то сейчас надо, пока грязь не подсохла и из области никого не принесло. Да и своих опасаться надо. Твои-то, Митрофан Николаевич, спят и видят себя в кресле первого.
Пригода помрачнел. В самую точку угодил милиционер, подросли орлята, теперь коршунами, подлецы, кружатся над ответственным постом. Подсидят, гады, как пить дать подсидят!
Помолчали в раздумьях. Дыряев был прав – пивом голову не обманешь: мозговой штурм оказался неудачным. Облачившийся в простыню Птолемей Прист подошел к столу, ахнул подряд две бутылочки пива, но с вопросами не лез – видел, что пасмурно на душе у местных товарищей.
В дверь деликатно и вместе с тем требовательно постучали, в проеме ее показалась большая картонная коробка из-под телевизора «Рубин», а за ней и круглая улыбающаяся физиономия старшего участкового.
– Разрешите, товарищ подполковник? – по уставу и льстиво обратился он к начальнику милиции.
В поставленной на пол коробке что-то предательски звякнуло.
– Чего там разрешать, – буркнул подполковник в густые черные усы. – Приказываю!
Глава шестая,
в которой рассказывается о вредоносных и приятных последствиях: последствиях пьянства и ошибке немецкого шпиона
Верхом на центурионе Присте сидел Федор Борисович Дыряев при полном милицейском параде, но в домашних тапочках и блестящем медном шлеме с крылышками по бокам. В руках у начальника милиции была половинка красного кирпича, которым он с размаху бил по голове центуриона и ревуще кричал ему на ухо:
– Я тебя заставлю Родину любить!
И не было у Птолемея сил, чтобы согнать с себя бесцеремонного районного начальника или хотя бы взмолиться о пощаде. «Да люблю я Родину!» – вскричал мысленно центурион и с неимоверным усилием открыл глаза. Начальник милиции исчез невесть куда, но лучше бы он остался, а исчезла бухающая и разносящая череп на мелкие кусочки боль, от которой темнело в глазах.
Под кроватью, на которой лежал центурион, гулко и нагло маршировали тараканы.
Птолемей Прист медленно и осторожно ощупал себя непослушными руками и обнаружил, что лежит на постели закутанным в банную простыню. Получалось, что и до казармы он вчера добирался в этой самой простыне, и в ней же проходил через караульные посты. Как сенатор в тоге. Центурион закрыл глаза и замычал. Стыдно было в глаза смотреть подчиненным!
Но надо было вставать и, призвав на помощь Юпитера и обещая жертвы Вакху, центурион собрался с силами и вновь открыл норовящие сомкнуться тяжелые веки. Он находился в незнакомой ему комнате и лежал на мягкой пуховой перине, которая никак не могла быть казарменной принадлежностью. В углу оглушительно тикали часы. К этому хитрому механизму, показывающему неведомым образом время, центурион уже привык, благо, что цифры на циферблате были привычными для глаза. Неожиданно это подлое устройство вдруг взорвалось таким оглушительным звоном, что Прист готов был убить даже божественного цезаря, лишь бы этот сверлящий темя звук прекратился. Однако сил для того, чтобы подняться, у центуриона не оставалось, и он бессильно и покорно прикрыл глаза, ожидая, когда этот проклятый звон прекратится.
В памяти обрывочно всплыли термы, какие-то искаженные жуткие хари, в которых даже при большом желании было трудно признать местное начальство. «По русскому обычаю!» – ревел председатель райисполкома Волкодрало, троекратно лобызая центуриона, и сивушно пахнущая жидкость медленно обжигала желудок. «А теперь по римскому обычаю!» – ревел секретарь райкома Пригода, в свою очередь взасос целуя Птолемея Приста и заставляя его снова опорожнить граненый стаканчик.
Помнится, в чем-то они его, Приста, убеждали, на чем-то настаивали, и он, Прист, в чем-то соглашался с ними, но вот о чем шла речь, центурион – хоть убей! – не помнил. Перед его глазами снова всплыли искаженные багровые и потные морды, и билась под сводами черепа крупной осенней мухой совсем уж идиотская песня:
А мне цезарь говорил, что пора, казак, на Нил.
Эх, пора, казак, на Нил! Мол, на Ниле у арабов охерительные бабы – цезарь к ним меня манил!
Только в пьяном бреду можно было признать носатых арабских девок красавицами. И непонятно было центуриону, почему цезарь что-то говорил неведомо откуда взявшемуся на Апеннинах казаку, почему он манил этого казака на Нил, где центуриону совершенно не понравилось – жарко и душно там было, и арабы недружественны, и верблюды – исчадия Ада – так и норовили оплевать славных римских воинов. И постоянно хотелось вина… Вина! Вот за что Птолемей Прист сейчас бы не задумываясь отдал любую руку. Вина! Пол-Рима за кубок вина!
Птолемей осторожно сел, чувствуя босыми ногами прохладу пола, и снова осторожно открыл глаза. Нет, комната ему была совершенно незнакома. В голове ожил дятел, который, похоже, поселился там с вечера и всю ночь терпеливо ожидал пробуждения центуриона. Птолемей Прист осторожно взялся за голову обеими руками, пытаясь успокоить проклятого барабанщика.
Дверь в комнату медленно отворилась, и вошла славная девица в неярком цветном платье.
– Проснулись, Птолемей Квинтович? – певуче спросила она, и центурион погрузился в облако запахов молока и сладкой сдобы, словно оказался в далеком и уже забытом детстве.
В руках женщина держала поднос, на котором стоял небольшой кубок с прозрачной жидкостью и на отдельной тарелочке лежал весьма привлекательно выглядевший зеленый пупырчатый огурчик.
Женщина показалась Птолемею знакомой, но головная боль мешала ему сосредоточиться и вспомнить, где он эту женщину видел. Он взял с подноса холодный огурец и захрустел им.
– Может, рассольчику, Птолемей Квинтович? – участливо спросила женщина.
Центурион непонимающе уставился на нее. Женщина вздохнула и погладила центуриона по бритой голове.
– Ничего-то ты не понимаешь, итальянчик! – сказала она и протянула Птолемею Присту кубок. – Выпей, легче будет!
Слово «выпей» центуриону было знакомо, и организм на него отреагировал своеобразно – Птолемея Приста едва не вывернуло наизнанку.
– Ты кто? – морщась, спросил центурион.
– Забыл? – Женщина снова погладила центуриона по голове, хозяйски потрепала по щеке. – Робкий ты сегодня, Птолемейчик. Вчера, когда с Федором Борисовичем заглянули ко мне, ты порасторопнее был. Клава я, Клава, Птолемей Квинтович!
Действия женщины не оставляли никакого сомнения в том, что прошедшей ночью целомудренность центуриона подверглась серьезным испытаниям. Только вот подробностей этой ночи центурион совершенно не помнил. Во рту у него пересохло. Птолемей Прист взял с подноса кубок и опрокинул его в рот, словно принимал целительную египетскую микстуру. Прозрачная жидкость знакомо обожгла глотку, центурион закашлялся, но уже через несколько минут, к своему удивлению и облегчению, он почувствовал себя значительно лучше. Дятел куда-то улетел, тараканы под кроватью надели на свои лапки войлочные туфли, и даже ходики стали ходить тише, словно все они теперь жалели больного римлянина, который после выпитой стопки вновь обрел способность к анализу.
Теперь он узнал и женщину, стоявшую подле постели. Это была та самая таинственная и неприступная секретарша из загадочного райкома, в котором обитал Первый.
– Клава… – задумчиво повторил центурион по-русски и тут же перешел на родную латынь: – И что мне с тобой делать, Клава? Впору к гаруспикам обращаться!
Странным было, что жидкость, сделавшая вчера центуриона больным, наутро исцелила его. Римлянин не знал специфического русского выражения «клин клином вышибают», иначе он бы подобрал ему не менее известный и приличествующий ситуации латинский эквивалент.
Оказалось, что у этой славной женщины со странным мужским именем Клавдия он появился все-таки в доспехах и при мече. Сейчас доспехи были вычищены хозяйкой до немыслимого и уже забытого блеска. Облачившийся в доспехи центурион вдруг почувствовал себя воином-первогодком.
Небрежно ответив на нежный поцелуй хозяйки, Птолемей Прист вышел со двора. От соседних домов на него смотрели матроны, некоторые с веселым ехидством здоровались, Птолемей Прист отвечал на приветствия, испытывая в душе некоторое смущение. Громыхая доспехами, он шел по протоптанным в грязи извилистым тропинкам, а следом ему уже рождались свежие деревенские сплетни, в которых домыслов было ничуть не меньше, чем происходившего на самом деле.
Соседка секретарши Клавдии Валентина Николаевна Зубкова чувствовала себя в центре общественного внимания. Она уже побывала у Укустовых, у Белинских, у Водолазовых, рассказывая услышанное ею накануне и дополняя это услышанное все новыми и новыми подробностями, основанными на привычных реалиях провинциальной жизни:
– Дыряев-то вчерась ушел. Пьяный был в дупель – так прямо по грязи к дому и поперся. Уватлался так, что его Нинка небось до сих пор отмыть не может. А этот черноглазенький как с Клавкой наедине остался, так сразу и заворковал. Слышу – бормочет: «амор», «амор». На море, значит, Клавку манит. Та разомлела, уши развесила, а меня так и подмывает ей через забор крикнуть: «Уши, Клавдия, в кучу забери да губозакатыватель в райпо купи. Он тебе про море наплетет, ребеночка сделает и смоется в свою Италию. Знаем мы эти моря, слыхали!» Кашлянула я, а он через плетень перегнулся – сам пьяный, глазищи дикие, ножик за поясом торчит. Не дай Бог зарежет! Язык так к губам и присох. Думаю, молчи, Валюха, здоровей будешь. Чай Клавка сама не без ума, знает, что делает. Это мы дуры, таблетков не знали, по дохтурам все уродовались, полсотнями кидались. Пусть, думаю, Клавка сама с этим осеменителем разбирается. Только я одного в толк не возьму. Если бугая этого италианского Пристом кличут, то Клавка кем будет? Пристихой, что ли? Вот ведь вертихвостка! За ней первый секретарь в ухажерах ходил, а она интеллигентного человека кинула, к этому бандюку, что с ножом не расстается, приклонилась! Совсем бабы стыд потеряли!
Валентина Зубкова знала, что говорила. У самой было трое детей, и все от разных мужей. Битая Валентина была жизнью, да и не только ею – иной раз мужья ее поколачивали, только визг по улице летел. Прямо надо сказать, что били они ее за ошибки. Баба, как сапер, ошибается только раз. Ошиблась – и ты уже с ребеночком. И все-таки сладостно было вспоминать о тех ошибках, а еще сладостнее было видеть, как другая идет все тем же опробованным ошибочным путем.
А Птолемей Прист к тому времени уже оглядывал выстроившихся в гимнасии легионеров. Видно было, что торжественное открытие Бузулуцких терм даром для них не прошло – вялыми были легионеры и гимнастические упражнения выполняли без обычного энтузиазма и азарта, даже магнитола, выплевывавшая из динамиков отрывистое:
А потому, потому, потому,
что был он в жизнь влюбленный!
– не придавала легионерам живости.
Подбежавший Публий Сервилий Секст с веселым недоумением оглядел сверкающие доспехи центуриона и доложил, что в легионе все в порядке, легионеры занимаются утренними гимнастическими упражнениями за исключением двух. Отлынивали, разумеется, новобранцы – все те же Плиний Гай Кнехт и Ромул Сервилий Луций, которые утром даже побриться были не в состоянии.
Нон эст кулпа вини, зед кулпа бибентис! (Виновато не вино, а пьющий (лат.) – проворчал центурион, брезгливо поворошив ногой малоподвижные тела новобранцев, и приказал их примерно наказать, как проспятся. Птолемей Прист был человеком справедливым и разумным, а немо пруденс ггунит, квиа пеккатум эст, зед не пеккетур (Всякий разумный человек наказывает не потому, что совершен проступок, но для того, чтобы он не совершался впредь (лат.).
Более всего центурион жалел, что нет поблизости лавтумии – тюремной каменоломни, куда можно было отправить на вечное исправление негодное к службе пополнение.
Публий Сервилий Секст доложил, что поутру из райпо в казармы завезли одежды, о которых накануне говорил центурион с районным начальством. Сердце центуриона сжалось от нехорошего предчувствия.
– Что за одежды? – хмуро спросил он. Секст поморщился.
– Варварские одежды, – доложил он. – Короткая рубаха и… галльские штаны! Солдаты возмущены, никто не желает надевать эту дрянь! Лучше смерть, чем позор, центурион!
– Штаны, говоришь? – тяжело переспросил центурион. – Ну пойдем, покажешь мне эти штаны!
«Так вот на что меня вчера уговорили! – подумал он – Вот на что я вчера согласился!»
Форма представляла собой обтягивающие икры и ляжки шаровары и не менее узкие рубахи, на которых белыми буквами было выведено имя неизвестного демона «Adidas». К этой одежде прилагались также короткие сапожки в разноцветных нашлепках, снабженные совсем уж загадочными надписями, и черные шерстяные шапочки.
Центурион растерянно оглянулся.
Легионеры молча смотрели на него. «Штаны, – подумал центурион. – Штаны – это серьезно. Это уже позор. Какой уважающий себя воин штаны наденет? Лучше уж в эргастусы! Но я же обещал! Проклятие!» Штаны были частью галльской национальной одежды, одеждой их заклятых врагов. Римляне презирали штаны.
Центурион брезгливо поворошил одежды. Штаны были с длинными красно-белыми полосами с обоих сторон. Легионеры неодобрительно переговаривались, наблюдая за действиями своего начальника. Слыша их ропот, центурион поднял вверх расправленную ладонь:
– Квириты! – сказал он. – Не насмешки ради прислали нам эти одежды, а ради маскировки. Судьба забросила нас в этот странный край. Не будем же подводить достойных людей, радушно встретивших нас, принявших власть цезаря и оказавших знаки уважения нашему легиону. Я приказываю надеть эти одежды, подчинившись судьбе и року. Доспехи всем сложить в каптерке казармы. Легионеры загомонили.
– За свои решения я отвечу перед высокими римскими собраниями! – сказал центурион и повернулся к легионерам широкой спиной, показывая, что это его решение окончательное. Нрав Птолемея Приста его подчиненным был хорошо известен.
– А мечи? – крикнул кто-то из легионеров. Судя по акценту, кричавший был из овладского пополнения.
– Мечи? – Центурион выпятил подбородок. – Мечи нужно носить. Вивере эст милитари! (Жить – значит сражаться! (лат.)
Опустив головы и все еще неохотно, легионеры потянулись к новым одеждам. Загремели сбрасываемые доспехи.
– Проследи! – приказал Птолемей Прист манипулу. – Головой отвечаешь за порядок.
– Там старикашка один приходил, – сообщил Секст, неодобрительно глядя на переоблачающихся легионеров.
– Старикашка? – удивился центурион.
– Ну, сенеке. Он у тебя три дня назад был, – напомнил Секст. – Участник Второй Пунической. Янусный такой, помнишь?
– Второй Отечественной! – поправил центурион. – Гони его! Если этого седобородого послушать, то мы должны половину города повесить как врагов империи!
– Он вчера списки какие-то принес, – доложил манипул. – Недовольных и бунтовщиков. Он их еще со Второй Пунической составлял. Для немцев.
– А это кто такие? – вскинул брови центурион.
– Я учителя спрашивал, – сообщил Секст. – Учитель сказал, что это племя вроде галлов.
– Всякий враг галлов – друг подданных цезаря, – назидательно сказал центурион. – И наоборот: кто друг галлам, тот – враг цезарю. Надеюсь, ты поступил достойно? Что ты сделал с доносчиком?
– А что я с ним должен был сделать? – удивился манипул. – Я его местным властям сдал. Выяснилось, что он под чужим именем со Второй Пунической скрывался!
– Со Второй Отечественной, – поправил центурион.
– Какая разница, – пожал плечами манипул. – Нас начальник милиции поблагодарил. Сказал, что мы крупную рыбу поймали.
– А ты что – на рыбалке был? – заинтересовался центурион.
– С чего ты взял? – удивился манипул.
– Где же ты тогда крупную рыбу поймал? – удивился и центурион.
– Это он так старую вонючку обозвал, – пояснил манипул. – Доносчика этого.
– Человека назвал рыбой? – Центурион был поражен.
– Лукентиа поэтика, – объяснил манипул. – Поэтическая вольность.
