Текст книги "Партактив в Иудее"

Автор книги: Сергей Синякин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

– Вот, – сказал он. – Награда за честную работу. Как будем делить: поровну или по справедливости?

Вермутий Клит радостно блеснул глазами.

– Дождешься от тебя справедливости, – проворчал он. – Дели поровну.

Денег было много. По крайней мере и Ромул Луций, и Вермутий Клит такое количество монет разного достоинства видели впервые.

– Да тут не только погулять хватит, – удовлетворенно сказал Клит. – На эти деньги и землицы прикупить можно будет.

– Да что тебе с той землей делать? – спросил Ромул Луций. – Ты трать себе помаленьку, все равно однажды в бою голову сложишь. А мертвому, сам знаешь, землю бесплатно выделяют.

– Ты дели, – нетерпеливо сказал Вермутий. – И считай лучше, думаешь, я не видел, что ты себе две монеты подряд бросил?

– Так у них и достоинство соответствующее было! – возразил Ромул. – И вообще, будь я жуликом, я эти деньги втихую заныкал бы и нипочем бы тебе их даже не показал.

– Ты дели, дели! – снова сказал Вермутий Клит. – Я тут давеча бегал туда, где, по твоим словам, баллисту сожгли. Так там даже пепла нет! Это как же такую дуру без пепла сжечь можно было?

"Вот ведь козел! – зло подумал Ромул Луций. – Пепел он, видите ли, искать вздумал! Надо бы тебя действительно в шкуру зашить да на арену выпустить! Так ведь такой вонючкой и звери побрезгуют!"

Но это Ромул Луций лишь подумал, потому что вслух он сказал совсем другое.

– Был там пепел, – сказал он. – Только его ветром раздуло. Ты что, не помнишь, какие последнее время ветры дули?

– Как же, – весело сказал Вермутий, сгребая свою долю. – Хорошие были ветры, баллисту вообще могло в пустыню Негев унести.

И подельники, откинувшись на спины, принялись мечтать, как они потратят свои деньги. Ромул Луций решил провести время с греческой гетерочкой. Та, хоть и брала много, прикид имела вполне товарный, да и в постели она... гм-м... отменно, говорят, на флейте играла.

Мечты Вермутия Клита были туманными и несбыточными. Кто же плебею позволит землю рядом с дворцом цезаря покупать? А узнай цезарь, что Вермутий Клит мечтает познакомиться с его дочерью, бравый легионер вообще бы не дожил до рассвета. Но то ли цезарь о мечтах Вермутия Клита никогда не узнал, то ли дочери у него не было, только угроз с его стороны в адрес легионера не было, тем более что до покупки земли дело так и не дошло. Да и не могло дойти – все до последней лепты в тот же вечер Вермутий Клит и Ромул Луций пропили в харчевне постоялого двора "Приют караванщика".

Соблазнительной греческой гетерочке и неведомой дочери цезаря только и осталось, что облизнуться.

Как и полагается, весь вечер пили за славу и мощь римского оружия.

Глава девятая,

В которой друзья хоть и не все, но встречаются вновь, а также рассказывается о неприятном открытии Иксуса Креста

Бог уже щедрой рукой засеивал звездами чернозем небес, когда Иксус тайно покинул постоялый двор и ушел из города. С вечера пришлось попросить немного денег у казначея. Кариотянин хмуро выслушал шитую белыми нитками историю, рассказанную учителем, но отсыпал некоторую сумму серебром и медью. Для выпивки с гетерой это было слишком мало, для раздачи милостыни – слишком много, но, как говорится, поступайте с людьми так, как хотели бы, чтобы и они поступали с вами.

Жаркая душная ночь бродила у стен Иерусалима. Каждый куст лавра казался затаившимся в засаде разбойником, а кипарисы были похожи на лохматых чудовищ, мечтающих закусить запоздалым путником.

В бархатной тишине трещали цикады.

Поначалу проповедник заблудился и вышел к Голгофе, На лобном месте пахло мерзко тленной плотью и разложением, а в земле под лучами луны белели высохшие черепа и. кости. Вид этого мрачного места вообще почти отбил охоту у Иксуса бродить по темным окрестностям, тем более что некоторое время спустя на него напал разбойник с лицом, завязанным белой повязкой. Разбойник приставил нож к горлу, хрипло требуя деньги, но потом всмотрелся в бледное от ужаса лицо жертвы и, глухо сказав: "Простите, равви!", ушел, оставив Иксуса Креста в приятном недоумении. Иксус проверил деньги, они не только были в наличии до последнего кодранта, до самой истертой лепты, но сумма еще и увеличилась, не иначе усовестившийся разбойник добавил к подношениям казначея немного своих. По пропорциям телесным разбойник немного напоминал кариотянина, но тот, конечно, никак не мог бродить по ночам вокруг Иерусалима и грабить путников. Никто из ячейки на это не был способен. Что и говорить, а событие с Иксусом случилось не рядовое. Иксус уже предвкушал, как наутро он скажет казначею, что, мол, мало дал ты денег учителю, да Бог увидел недостойность твою и оделил учителя трижды против выданного тобою. Но тут темным пауком из тьмы выполз дворец Мардука, перед входом в который горели мрачные голубоватые факелы. В отполированном базальте ступеней отражались любопытствующие с вселенского безделья звезды.

Иксус боязливо ступил на ступени и дрогнувшим голосом спросил темноту:

– Есть тут кто?

Ответом было молчание.

Проповедник приблизился к хмурому и неосвещенному проему входа, который напомнил ему пасть Левиафана.

– Есть тут кто? – снова спросил он.

И тут из тьмы к нему выплыла белая тень, более похожая на привидение, нежели на человека. Проповедник испуганно ойкнул и ощутил слабость сразу во всех членах.

– Чего орешь? – хмуро спросило привидение. – Идем раз пришел...

Иксус Крест, опасливо оглядываясь по сторонам, последовал за своим таинственным и загадочным провожатым. Они шли по коридору, слабо освещенному голубыми факелами. Впереди них и позади них слышалось эхо шагов, и от этого казалось, что вокруг много людей.

– Откуда огонь? – спросил Иксус, любознательно приглядываясь к факелам. Чаду нет, и горят странно... Привидение, не оборачиваясь, пожало плечами.

– Тут поблизости месторождение газа оказалось, – глухо сказало оно. – Грех было не воспользоваться... Да и людей впечатляет...

Путаный гулкий лабиринт коридора окончился хорошо освещенным залом, в центре которого стоял роскошно накрытый стол, за которым сидел Софоний и о чем-то разговаривал с полным мужчиной в белом плаще с алым подбоем. Мужчина сидел спиной ко входу и с ленивым интересом слушал караванщика. Иксус видел лишь мощный бритый и в складках затылок. Лица сидящего человека ему не было видно.

Привидение подошло к столу и оказалось хмурым озабоченным мужчиной с небольшой пегой бородкой. Из-под надвинутой на лоб фуражки на присутствующих смотрели внимательные жуликоватые глаза, по которым в хозяине дворца можно было узнать экстрасенса Онгору, сменившего в одночасье прежних богов. Да полно, богов ли? Все-таки экстрасенсы скорее уповают на нечистую силу, чем на помощь Бога и Ангелов. Онгора кисло морщился. Видно было, что неожиданное сборище в его обители прорицателю не особо нравилось.

Мужчина в белом плаще медленно повернулся, и Иксус обомлел.

Да кто бы не узнал в бритом круглолицем и по-имперски суровом военачальнике беспощадного прокуратора Иудеи? При более внимательном рассмотрении в беспощадном прокураторе проповедник узнал...

– Федор Борисович! Дорогой мой! – Иксус радостно развел руки и кинулся на прокуратора, словно собирался сдаться ему в плен. Прокуратор с еле заметной брезгливостью отстранился, взял проповедника за худые плечи и, делая вид, что всматривается в лицо собеседника, негромко сказал:

– Ну, здравствуй, здравствуй, Митрофан Николаич! Со свиданьицем, как говорится!

– Прошу к столу! – пригласил бородатый Софоний. – Чем, значит, богаты, тем, значит, и рады.

– А где... – Иксус растерянно огляделся.

– Отказался, сучок, – сообщил Софоний. – Никогда ему, стервецу, не верил. И не зря! Я, говорит, Тору изучаю. Я, говорит, с гегельянцами и материалистами никаких дел иметь не хочу. Законы Моисеевы в жизнь претворяет, гаденыш!

Митрофан Николаевич Пригода с жадностью всматривался в лица вновь обретенных товарищей. Надежда теплилась в его душе. Вспомнились скитания по пустыне. Бывшему партийному работнику хотелось верить, что в этих скитаниях он был не из худших. Впрочем, почему бывшему? Партийная принадлежность, она, понимаете ли, неизменная. Люди и в лагерях себя членами партии считали. А тут хоть и в прошлом, но на свободе ведь! А из рядов первых секретарей людей вообще только повышение или смерть исключает.

– А этот... Ромул Луций? – напрягая память, поинтересовался Пригода.

– Молод он еще на таких совещаниях присутствовать, – сурово и рассудительно сказал прокуратор. – Не по чину. А остальные... Кого уж нет, а кто, как говорится, далече.

Все сели за стол.

Проповедник оглядел стол и восторженно покрутил головой.

– Богато живешь! – сказал он Мардуку.

– Я же не отшельник, чтобы акридами сушеными* питаться! – буркнул тот, поднимая чашу. – Да и Софония благодари, он ради встречи расстарался.

* Сушеная саранча у жителей Малой Азии – как у нас сушеная вобла. Выдавали бы там пайки, без сушеных акрид не обошлись бы!

– Разбавленное? – осторожно поднял Иксус до краев наполненную чашу.

– Здесь чужих нет, – сказал Мардук. – Чего же вино портить?

Выпили без тоста.

Вино оказалось превосходным, а барашек хорошо пропеченным, хотя и изрядно подостывшим. Иксус вдруг ощутил,, что он проголодался. То ли блуждания близ Голгофы его раззадорили или внезапное нападение разбойника с завязанной мордой подействовало, но ребрышки барашка он глодал усердно, не забывая время от времени приложиться к чаше с вином. Остальные с легкими ироничными усмешками наблюдали за проповедником.

– Оголодал ты, Митрофан Николаич, – сказал прокуратор. – Ну, рассказывай, где тебя носило. Где был, что видел?

Иксус отставил чашу.

По лицу было видно, что воспоминания ему удовольствия не доставляют. Что хорошего могут найти в своих воспоминаниях осколки кувшина?

– Чего ж тут рассказывать? – вздохнул он, с сожалением поглядывая на блюдо с бараниной. – Попал в гладиаторскую школу, бежал, разумеется... Ну какой из меня гладиатор?! В первом же бою закололи бы... Полмесяца в песках скитался, потом меня бедуины поймали, в Египет отвезли да в рабство продали. Там сначала на скотном дворе работал, потом в храме у тамошних жрецов... – Он пожал плечами и снова потянулся за куском баранины. – Нахватался у них малость, а тут купцы приплыли. Я и смотался... Теперь вот хожу, – он криво усмехнулся, проповедую...

Прокуратор покачал бритой головой.

– Я и смотрю, – сказал он. – Нахватался ты, Николаич, нетленных истин, учениками обзавелся... В город вчера как триумфатор въехал...

Иксус скромно потупился.

– Похоже, ему эта жизнь нравится, – мрачно сказал Софоний.

Иксус поднял голову.

– Ты мне покажи того, кому эта жизнь понравится, – сказал он. – Я, братцы, три года каждую грозу на улицу выбегал, все ждал, когда молния ударит. Ночью проснусь, зубами скриплю, спасу нет, как обратно на Дон хочется... Бузулуцк, понимаешь, ночами снился...

Тяжело вздохнув, Иксус мрачно посмотрел на Софония.

– Жизнь эта нравится, – передразнил он купца. – А ты, г дружок, рабом когда-нибудь был? А тебя пороли за кусок украденного с голодухи хлебушка? Ты вот там купцом был и здесь купцом пристроился. А здесь первых секретарей нет, вот и пошел в проповедники, чтобы будущее, понимаешь, приблизить.

– Брешешь ты все, – тяжело сказал Софоний. – Ничего ты приближать не хотел. Тебе бездельничать хотелось. Вот и пошел в проповедники, чтобы языком молоть. Ты и в Бузулуцк вернуться хочешь, чтобы опять свое место в райкоме партии занять.

– Да хватит вам! – хмуро уронил прокуратор. – Не для того мы здесь собрались, чтобы друг другу на больные мозоли наступать. Верно я говорю, Мардук?

Лжехалдей пожал плечами:

– Мне лично и здесь хорошо. А обратно все равно не попасть. Приспосабливаться надо, товарищи, приспосабливаться к реалиям местной жизни. Да, прошлое. Зато здесь партийного диктата нет. Говорю что хочу. Анекдоты из нашей прежней жизни в местные притчи перекладываю.

– Прорицаешь, – с сарказмом ввернул Софоний.

– Прорицаю! – живо повернулся к нему Мардук. – Здесь это законом не запрещено! Каждый крутится как может! Надо трезво смотреть на реалии!

– Конечно, – иронично протянул Софоний. – Купи в книжном магазине "Историю Рима", так что ж тебе с ней не приспособиться к этим самым реалиям!

– А тебе кто мешал? – остро и недобро глянул на него Мардук. – В вашем магазине эти книги два года пылились, никто в них и заглянуть не хотел. А книга, как говорили мудрые люди, она есть источник знаний. – Он самодовольно оглядел тускло освещенный факелами зал, роскошный стол и добавил: – Она, дорогой товарищ, не только источник знаний, она еще и источник изобилия.

Прокуратор махнул рукой.

– Ладно, – сказал он. – Что с этим делать будем? – Он указал на проповедника.

– А что со мной делать? – Иксус даже жевать перестал. – Не надо со мной ничего делать. У вас свои заботы, у меня свои.

Прокуратор грустно усмехнулся.

– Ничего ты не понял, – хмуро сказал он. – Ты себе здесь какое имя взял?

– Иксус, – сказал проповедник и пояснил: – По-гречески значит неизвестный.

– Крестился? – в упор спросил прокуратор. Не ответить ему было невозможно. Опыт, большой жизненный опыт помогал прокуратору и не такие орешки раскалывать.

– Естественно, – смущенно сказал Иксус. – На реке Иордань. Потому меня Крестом и прозвали.

– Все правильно, – сказал прокуратор и через плечо спросил Мардука: – Ну, сможешь ему предсказать дальнейшую судьбу?

– А чего ее предсказывать? – удивился тот, хрустя твердой сочной грушей. Повесят его на Голгофе меж двух разбойников. Как говорится, "и к злодеям причтен".

– Вы мне это бросьте! – сказал с достоинством Иксус и нервно отхлебнул из чаши вино. – Это шантаж. Что значит – "и к злодеям причтен"? Кто меня в злодеи запишет?

Прокуратор хмуро улыбнулся.

– А ты сам прикинь, – посоветовал он. – Иксус Крес-тос... крещен Иоанном на реке Иордань... в город Иерусалим прибыл накануне Пасхи... Может, скажешь, что среди твоих учеников и Иуды нет?

Видно было, как Иксус Крест побледнел.

– Есть, – быстро и нервно усмехаясь, признался он. – Целых два... Так это что же выходит? Выходит, что я – это Он? Черт! Вот вляпался! Получается, значит, что Он – это я. – Проповедник снова торопливо отхлебнул из чаши.

– Дошло, – удовлетворенно сказал бородатый Софоний.

– А Волкодрало в книжники подался, – продолжал торопливо прикидывать Иксус. – Он меня всегда не любил, значит, и здесь я от него какой-нибудь подлянки ждать должен. – Он помолчал, прикидывая что-то в уме, потом неожиданно возопил; – Что ж это получается, выходит, мне и жить-то осталось совсем ничего?

– Проняло, – снова прокомментировал Софоний.

– Я же и имя себе понезаметнее взял, – с рыдающими нотками причитал Иксус. – Мне много ли надо – на опреснок и баранинку да на хорошего вина кувшин! Никого не трогал, людям по возможности помогал... За что на крест-то?!

Мардук злорадно улыбнулся.

– С умом проповедовать надо было, – сказал он. – А тебя куда занесло? Гордыня, брат, она самый тяжкий грех. Ты зачем построение Царствия Небесного в отдельно взятой стране проповедовал?

Видно было, что аппетит первоначальный у Иксуса пропал. Проповедник поднял глаза и тоскливо оглядел товарищей по несчастью.

Товарищи эти смотрели на него со скучающим интересом, и Иксус понял, что им его распять на кресте – что скворчонку в поле червячка склевать. И склюют, не задумываясь, склюют во имя собственного благополучия и спокойствия. Слишком хорошо Иксус их знал, не один год с ними в партбюро персоналки провинившихся партийцев рассматривал. Схарчат, бисовы дети, и не поморщатся...

– Вот беда-то! – токующим глухарем закружился он на скамье. – Вот уж беда так беда! Выручать меня надо, братцы. По глупости ведь, по незнанию я в это самое влез по самое не хочу... Что молчишь-то, Федор Борисыч? Иуда, он ведь из твоих осведомителей будет, что ж ты – со своим собственным сексотом не справишься, рот ему заткнуть не сумеешь? Ну, что ты молчишь, Феденька? Что ты жилы из меня тянешь? Прокуратор смущенно кашлянул.

– Ты, Николаич, не обижайся, – сказал он, отводя взгляд в сторону, – но тут, понимаешь, такое дело... Тут мы, дорогой мой человек, высокой политики касаемся. И Иуду ты мне напрасно приписываешь, не мой это человек, совсем не мой. Первосвященник его на тебя нацелил. – Он неожиданно взъярился. – А не хрена было себя царем Иудейским именовать! Ишь партийные гены взыграли! Не сориентировался ты, Митрофан Николаич, в текущем моменте, а теперь ответственность на товарищей взвалить пытаешься!

Проповедник широко открытыми глазами посмотрел на багроволицего прокуратора.

– Значит, ты меня, Феденька, на крест отправишь? – слегка дрожащим голосом спросил он. – Во имя общественного блага и спокойствия товарищем пожертвуешь, дружбу нашу многолетнюю растопчешь?

Софоний почесал бороду.

– Кидаешься ты словами, Николаич, – укоризненно Сказал он. – Дружба, товарищество... Где ж оно было, когда ты меня на бюро за растрату песочил? Что-то не заметил я тогда товарищеской дружбы и взаимопомощи...

Он осекся, заметив, что за ними с явным злорадством наблюдает бывший экстрасенс, переквалифицировавшийся в халдеи. И такой живой интерес блестел в жуликоватых глазах Мардука, что Софоний опомнился и неуклюже закончил:

– А вообще-то, Борисыч, негоже с ним так поступать. Как говорится, конечно, он – сукин сын. Но нельзя же забывать, что он все-таки наш сукин сын! Кадры беречь надо, не зря же было однажды вождем мудро подмечено, что кадры решают все!

Прокуратор залпом выпил чашу вина и нервно заходил по пустому гулкому залу.

– Тебе хорошо рассуждать, – хмуро и язвительно сказал он, остановившись перед караванщиком. – Ты сегодня здесь, а завтра сел на верблюда – и только ветер тебя видел да пески безжизненные. А мне с людьми жить. Я людьми руковожу, и ты только заметь, где я ими руковожу – на оккупированной территории я ими руковожу! Ты ведь иудеев знаешь, они без мыла в жопу залезут. Наговорят Вителию, тот, в свою очередь, принцепсу донесет, меня ведь в два счета в глухую британскую или испанскую провинцию дослуживать отправят или вообще к черту на кулички – в Парфянию* загонят!

* Территория современной Армении. Римляне служить там желанием не горели. И не зря!

– Все к Дону ближе, – мечтательно сказал Софоний. Прокуратор сел.

– Ладно, – все так же хмуро и отрешенно сказал он. – Обещать ничего не буду, но помогу по мере сил и возможностей.

Он посмотрел на проповедника. Иксус с обреченным видом покачивался на скамье. Взгляд прокуратора смягчился, и в нем проскользила еле заметная жалость.

– Ну, что ты скис, Николаич? – грубовато спросил прокуратор. – Не распяли ведь еще! Может, все оно еще и обойдется.

Некоторое время собравшиеся в храме молчали.

– Мужики, – сказал хозяин подземелий, и все обернулись к Мардуку. – А хотите музыку послушать? – сказал тот с внезапной и оттого подозрительной душевной щедростью. – У меня ведь, когда нас сюда закинуло, магнитофон японский в кармане был. И две кассеты Розенбаума...

– А питание ты откуда берешь? – подозрительно спросил Софоний, цепко вглядываясь в лицо лжехалдея. – Или батарейки совершенно случайно у тебя в кармане завалялись?

Мардук беззаботно махнул рукой.

– Главное, что голова со мной оказалась, – беспечно сказал он. – Батарейки я сам сделал из цинка, графита и лимонной кислоты. Минут на двадцать хватает. Так будем мы слушать Розенбаума или по домам расходиться станем?

– А идите вы со своим Розенбаумом, – с тоскливым отчаянием сказал Иксус. Тут того и гляди завтра повесят, может быть даже, стремглав. А они Розенбаумом достают... Эх, – горько выдохнул проповедник. – Правильно царь Соломон говорил: человек одинок и другого нет. Каждый, выходит, в одиночку умирает...

Но когда из динамиков магнитофона, поставленного на стол, послышался хрипловатый и душевный голос барда, выводившего:

А на окне наличники,

Гуляй и пой станичники...

Иксус подпер щеку ладонью, и такие глаза у него при этом были, что смотреть в них присутствующим не хотелось.

Верно сказано было: кто находится между живыми, тому еще есть надежда, так как и псу живому лучше, ежели мертвому льву.

И еще – кто хранит уста свои и язык свой, тот хранит от бед душу свою.

Глава десятая,

в которой оказывается, что Пасха – это праздник, но не для всех, выясняется, что отрекаются даже любя злодейство замышляют первосвященники, а страдают, как всегда, их рабы

Женщин к праздничному столу не допустили. Известное дело, у женщины всегда на уме, что у пьяного мужика на языке. А тут все-таки была последняя вечеря, и нельзя было, чтобы превратили ее в блуд. Тем более что готовились к празднику загодя. На столе стояли пасхальные блюда; горькие травы, опресноки, в чашах густой взвар из груш и яблок, смешанных с орехами и фигами, не забыт был и званый харотсетх*, а уж печеный барашек был подан к столу не один. О вине и говорить не приходилось, все-таки не последний кусок доедали, чтобы разбавленным уксусом жажду за праздничным столом утолять. Не за поску трудились! Ведь как оно было – кто по доброте сердечной Сына Божьего кормил, а кто, по зависти и далекоидущим замыслам, будущего царя Иудейского прикармливал.

* праздничный пирог.

Иксус был грустен, почти меланхоличен. Выпуклыми печальными глазами он обводил стол, поглаживал бородку, то и дело останавливаясь взглядом на обоих Иудах, и загадочно говорил:

– Истинно говорю вам, один из едящих со мною нынче же предаст меня!

– Да что ты такое говоришь, равви?! – укоризненно сказал кариотянин. Никто тебя предавать не собирается.

– Ухо отрублю, ежели такой подлец сыщется! – мрачно пообещал плечистый и статный Кифа.

– Один из ныне едящих со мною предаст меня! – продолжал тосковать Иксус, испытующим взглядом сверля обоих Иуд.

– Блажит равви! – развязно сказал Иуда из Кариота, пожимая плечами и тайно делая красноречивый жест. – Мнительным стал, своим уже не доверяет!

В ногах у учителя уселся недоверчивый и все проверяющий эмпирическим путем Фома Дидим, мрачно сообщил, отщипывая виноградины от грозди:

– Там переодетых римлян полно, словно не в Гефсиманском саду сидим, а у Аппиевой дороги. К чему бы это?

– Может быть, у них свои гулянья, – заметил старший Иоанн, тот, который был из Воанергесов. – Ну, римляне, ну, оккупанты. Что ж им теперь, из-за этого и выпить в свободное время нельзя? В казармах небось начальство гоняет, вот и переоделись в цивилку, чтобы на природе, так сказать, вдали от чужих глаз вмазать. Глупо ведь разбавленным вином давиться. Ведь в жизни как все бывает. Закон обязывает, а душа требует своего.

– Дурость! – кратко подтвердил Фома, прикладываясь прямо к кувшину. – Вино портить – значит душу губить. Красные капли густо усеяли его черную бороду.

– И откуда только обычай такой глупый взялся? – сказал Фома.

– Из-за рабов, – авторитетно сказал Симон по прозвищу Кифа. Неразбавленное вино они рабам дают. Потому как если народ не поить, то обязательно бунты начнутся. А рабов-то у них ого-го сколько! Вот для себя нормального вина и не остается, приходится римлянам разбавленным пробавляться или вообще поску уксусную пить!

– Так пили бы хорошее сами, – усомнился Фома, выпятив задумчиво толстые крупные губы. – А рабам бы разбавленное давали.

Симон бросил на него короткий взгляд и хмыкнул.

– Вот тут-то самые бунты и начались бы, – сказал он. – Знаешь ли ты трезвый бунт, бессмысленный и беспощадный?

В середине стола поднялся Иксус. В руке он держал чащу свином.

– Слова! – послышались возгласы со всех сторон. – Скажи слово, Крест!

Иксус поднял чашу. Лицо его было бледно и меланхолично-спокойно. Рыжая бородка и рыжие же давно уже не стриженные волосы, соединенные с пронзительным взглядом, придавали проповеднику фанатичный вид. Отхлебнув из чаши, Иксус окинул взглядом присутствующих за столом. Устроившие стол сидели справа, допущенные к столу сидели слева от учителя.

– Товарищи! – сказал Иксус, оглядывая присутствующих за столом. – За отчетный период наша организация потрудилась неплохо. Созданы первички в Пергаме, Смирне, Эфесе, Филадельфии и ряде других городов. В ряды организации влились новые верующие в светлое будущее человечества. Многие наши товарищи зарекомендовали себя как пламенные трибуны, интернационалисты, добивающиеся подлинного равенства как в социальном, так и в политическом смысле этого, понимаешь, слова. Многие из вас помнят, каким к нам пришел Матфей. Неграмотный, забитый пастух, вот кем он был. А теперь это закаленный пропагандист, овладевший методами диалектики и материализма, и мы, я не боюсь вслух сказать это, направляем его на самые тяжелые участки идеологического фронта. А Левий Матвей? Ведь мытарь, пробы ставить некуда было, у ребенка последнее отберет и в закрома Ирода Агриппы снесет. А сейчас? Сейчас это грозный боец, на счету которого уже шесть мытарей и три беглых колона, что промышляли грабежом и разбоями в отношении бедных самаритян и других жителей многострадальных Иудеи и Галилеи.

Не могу не сказать доброго слова о Петре. Если дом начинается с фундамента, то Петр есть краеугольный камень нашего дома. Тронь его – и дом рухнет. Но нет, товарищи, той силы, которая могла бы пошевелить Петра. Если уж он в социальную справедливость и всеобщее равенство уверовал, то уверовал навсегда. И никаким ортодоксам эту его веру не поколебать. На крест он, конечно, не пойдет и отречется даже в случае нужды, а потребуют того обстоятельства, Петр и трижды отречется, но отречение это, товарищи, будет мнимым, чтобы усыпить бдительность нашего общего врага и с новым задором и рвением взяться за дело.

Он оглядел товарищей, сидящих под смоковницей.

– Иуда, – сказал он с некоторой печалью. – У нас их. как вы все видите, сразу двое. Один – боевой товарищ, второй – порченый, словно плод высохшей смоковницы. К сожалению, кто из них есть кто, рассудит время.

– Да ладно тебе, равви, – сказал кариотянин, приближаясь к Иксусу с чашей. – Что ты заладил свое – порченый... предаст... Дай я тебя поцелую!

Иуда обнял проповедника и неловко ткнулся ему в ухо сухими губами.

– Эх, равви, – пробормотал он негромко. – Нет среди нас виноватых, жизнь просто такая сволочная!

Проповедник все понял. Он сразу обмяк и покорно, словно теленок, которого ведут на бойню, уставился на набегающих врагов. Первым к нему подскочил раб первосвященника Малх, больно схватил проповедника за локоть, но тут же взвыл от боли – стоявший рядом Симон ловко отхватил ему ухо мечом.

– Петя, – печально и укоризненно покачал головой Крест. – Раб-то в чем виноват? Забыл, чьи интересы мы должны защищать? Вспомни, что я тебе о классовой борьбе рассказывал!

Малх, держась левой рукой за голову, прыгал вокруг Иксуса и причитал:

– Сотвори чудо, равви! Сотвори чудо!

– Пусть сотворит чудо тот, кому ты неправедно служишь, – хмуро заметил Иксус. – Беги к нему в дом, может, книжник заставит прирасти к глупой голове отрубленное ухо?

Малх понял, что чудес не будет, и, как всякий обиженный, немедленно возжелал мести:

– Хватайте его! Се царь Иудейский!

Иксуса окружили переодетые римляне. Многие на ходу доставали из-под плащей короткие испанские мечи. Симон прикинул силы и незаметно сбросил свой меч в лавровые заросли.

– Не надо только руки ломать, – сказал с достоинством Иксус. – Ведь не слуги Сауловы, не из mentowki, чтобы на невинного человека набрасываться. Скажите, куда идти, – сам отдамся в руки неправедного вашего закона!

Дюжий бритый детина в мятой хламиде – по облику видно, что римский легионер, на оккупированной территории таких сытых жителей не бывает подозрительно спросил у Симона, уже выкинувшего меч:

– Не ты ли слуга царю Иудейскому?

Симон смалодушничал.

– Знать его не знаю. Гуляя по саду, столкнулся я с этой подозрительной компанией.

Иксус сплюнул.

– Верно я говорил – не пропоет петух, а ты уже трижды предашь меня! Эх, Петр!

– А что Петр? – нервно и по-арамейски отозвался тот. – У нас за объявление себя царем знаешь что бывает?

Крест грустно оглядел своих сподвижников. Все смущенно отворачивались, Иксусу в глаза смотреть никто не спешил. В разговоры со слугами первосвященника, а тем более с римскими легионерами товарищи проповедника вступать тоже не решались. Волк овце всегда глотку перегрызет, чего ж блеять напрасно?

Иксус понял, что помощи ему ждать неоткуда, и опустил голову.

– Ваша взяла! – хмуро сказал он. – Чего уж там-ведите!

Вокруг него сгрудились легионеры и служители. Один из них уже записывал на пергаменте проступки Креста и его сподвижников.

– Хорош базарить!* – рявкнул один из гуляющих. Судя по голосу, он занимал чин не менее корникулярия. – В узилище выделываться будешь! Отметь, – приказал он. – При аресте оказывал сопротивление, речами своими пытался возбудить пьяную толпу и подстрекал ее к бунту!

* Да не галдите, сам знаю, что римляне так не говорили. Дается приблизительный перевод, близкий нам по звучанию.

Иксуса повели.

Иуда придвинул к себе кувшин с вином.

– Вот беда, – сказал он. – И поцеловать никого нельзя без особой опаски!

А над Гефсиманским садом летали сумасшедшие нетопыри и попискивали негромко. Кто бы вслушивался в этот писк! Но найдись такой, чтобы вслушался, непременно показалось бы ему:

– На крест! На крест! На крест!

Фома Дидим оглядел всех присутствующих белым бешеным глазом:

– Продали учителя? Чего молчите, человека на крест, может быть, повели, а вы о новом Исходе думаете?

Иуда поставил на стол две корзинки.

Одна корзинка была со смоквами весьма хорошими, каковы бывают смоквы ранние, а другая корзинка – со смоквами весьма худыми, которых по негодности и есть нельзя. Сунул рукою в одну из корзинок, да ошибся.

– Вот ужас-то, – сказал он, осознав ошибку. – Благохоты, никому верить нельзя!

А над Гефсиманским садом сгущались южные сумерки, тянуло свежим ветром с моря, пахло печеной бараниной, вином, кровью, имперским злым насилием, и еще доносился странный и непонятный для иудеев и римлян запах. Социализмом пахло, религиозным социализмом с человеческим лицом. А чего еще можно было ожидать от первого секретаря райкома партии, хлебнувшего шипучего вина горбачевской перестройки? Смешение материализма и веры в Бога порой дает поразительный результат.

Привычные понятия меняют свой прежний смысл. Арестованного националиста объявляют интернационалистом, демократа – казнокрадом, обжору – алкоголиком, коммуниста – индивидуалистом, истинного последователя древнегреческих философов объявляют предтечами ницшеанства, гегелизма, марксизма и ленинизма. Господи, сколько терминов существует! Слава богу, ни один из них не соответствует случайно сложившемуся положению вещей, это обычный терминизм, а никак не постижение сущности.