Текст книги "Пушки выдвигают (Преображение России - 5)"

Автор книги: Сергей Сергеев-Ценский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Телеграмму читала?

Нюра держала розовый листок как будто затем, чтобы об него, как о стену, разбился какой-то сказочный тонкий хрустальный замок, выросший в Наде и в ней звучащий. Однако Надя, догадавшись уже, что это за телеграмма, пренебрежительно махнула рукой и ответила:

– Знаю... Пустяки!

Именно так, пустяками, не стоящими внимания, показались ей сообщения об убийстве австрийского эрцгерцога, которые только и могли быть напечатаны на этом глянцевитом розовом клочке.

– Принесла этюд? – спросила Нюра и взялась было за трубочку в газетной бумаге, но Надя резким движением спрятала этюд за спину, сказав недовольно:

– Подожди! Я еще и сама его не видела, а ты...

Ей показалось действительно чуть ли не святотатством, что Нюра увидит этюд раньше ее, которой он дан... дан вместе со всем другим, чрезвычайно большим и ценным.

– Какую картину я видела у него, Нюра, – вот это кар-ти-на! – протянула она, остановясь среди комнаты и глядя на пустую белую стену, точно перенося сюда мысленно все краски "Майского утра" одну за другой.

– Ну? – нетерпеливо спросила Нюра, так как долго после этого сестра стояла, переживая, но не говоря.

– Что "ну"? Я разве в состоянии передать, что там? – даже удивилась легкомысленному понуканию Надя. – Я могу тебе сказать: девочка стоит, в окно смотрит, перед ней сад, – и все... Разве ты представишь, как у него на картине это вышло? И потом... он, может быть, с меня начнет писать новую картину какую-то... Я на ней буду идти с красным флагом...

Сказав это, Надя вдруг сама испугалась, как это у нее выскочило вдруг: за минуту перед тем она никому не хотела говорить об этом. Испугавшись, она прижала к себе сестру и зашептала:

– Только, пожалуйста, Нюра, никому-никому не говори об этом! Это он скорее всего пошутил только... Никакой такой картины он не будет писать, конечно, – зачем ему? Просто так сказал, для приличия. А вот та картина, сад за окном и девочка смотрит, – вот это да-а! До чего замечательно, – это надо видеть, а так ничего нельзя тебе сказать!

Только несколько успокоившись, она взглянула на телеграмму, которую Нюра все еще держала в руке, и сказала небрежно:

– Только и всего? А я от Сыромолотова слышала, что их обоих, мужа и жену, убили революционеры сербы, а тут ничего этого нет.

– Так тебе все чтобы сразу! – заметила Нюра. – Хорошенького понемножку. Завтра в газете будет, если действительно их убили.

Надя увидела, что на Нюру это не подействовало так, как она ожидала: революционеры так революционеры, убили так убили, эрцгерцога австрийского так эрцгерцога – что же тут такого особенного?

Спокойствие Нюры передалось и Наде, так же как и нетерпение скорее посмотреть этюд, и вот Надя осторожно развязала бечевку, еще осторожнее развернула газету и не бросила ее на пол, а положила бережно на кресло, но только что хотела развернуть этюд, как вошли с улицы в дом оба ее брата, и тоже зарозовела в руке у одного из них, у Гени, телеграмма.

– И вы купили? – крикнула братьям Нюра, показывая им свою.

– Да тут что! А разговоров – не оберешься! – отозвался ей Геня. Говорят, что телеграмм целая куча собралась, только печатать пока не разрешают.

А Саша дополнил:

– Событие, конечно, в европейской жизни... Говорят, что из этого что-то такое может вообще разыграться, а по-моему – ничего особенного. Войны даже ждут, – дураки такие находятся! А социал-демократы на что? Их за границей сколько миллионов, – посчитай-ка! И в правительства там они входят. Разве они допустят, чтобы война началась? Ерун-да!

– Ну, конечно же, кто им даст солдат, этим эрцгерцогам, которые еще живы! – тут же согласилась с братом Надя.

С ним и нельзя было не согласиться. Прежде всего это было бы совсем нелепо: вдруг почему-то ни с того ни с сего война!.. Война, которая, пожалуй, начнется теперь же, летом, когда каникулы, когда не убран еще хлеб, не поспели яблоки в садах и груши, не вызрел виноград и... Сыромолотов еще не решил даже, будет ли он писать с нее, Нади, ту, которая пойдет на его новой картине впереди шествия манифестантов, с красным флагом в руках... А потом, сам по себе Саша, такой высокий, в белой вышитой рубахе, с открытой загорелой грудью, с очень спокойным, очень уверенным, бронзовым от загара лицом.

На голоса молодежи вышел из кабинета Петр Афанасьевич. Розовые бумажки в руках Нюры и Гени обратили на себя его внимание.

– Это что у вас такое? Распродажа где-нибудь? – спросил он.

– Телеграмма, – протянула ему бумажку Нюра.

Привычное движение сделал дед, как будто подносит пенсне к глазам, но прочитал телеграмму и без пенсне: она была напечатана крупным шрифтом.

– Вот как! – сказал он. – Умерли оба, и муж и жена... Скоропостижно как-нибудь... или несчастный случай... Ничего не говорится об этом. Должно быть, автомобильная катастрофа, а?

– Об автомобиле действительно говорят, – неопределенно ответил Саша, переглянувшись с сестрами, чтобы те не тревожили преждевременно старика.

Он не встревожился, только пожал плечами. Но, с одной стороны, время подходило к обеду, с другой, – он внимательно вглядывался в Надю, так как помнил, то она собиралась утром идти к художнику, и вдруг спросил ее неожиданно:

– Что же ты, Надя, ходила?

– Вот, принесла, – сказала Надя и развернула этюд, чтобы самой посмотреть его раньше всех.

С холста глянули на нее широко открытые светлые глаза той самой девушки, которую она только что видела на картине. Это было для нее так радостно, что она ахнула.

– Что ты? – спросила Нюра.

– Это – она, какая в окно смотрит, – шепнула ей Надя, разглаживая холст и стараясь уложить его на столе так, чтобы он не коробился.

Этюд улегся, наконец, ровно. Только девичье лицо и верхняя часть торса вполоборота уместились на небольшом по размерам холсте, и над ним склонилось несколько молодых голов, уступая место в середине маститой голове деда.

– Конечно, за один прием сделано, – сказал первым свое мнение Геня. – И невелик.

– Раз этюд, то, разумеется, за один прием, – обиженно отозвалась на это Надя.

– Как живая! – восхитилась Нюра.

– Правда ведь? Как живая! – повторила Надя.

Но Саша из-за головы деда вперил пристальный взгляд в правый угол этюда и сказал разочарованно:

– Нет подписи!

– Неужели нет? – встревожился Геня. – Может быть, в левом углу? – И сам он нагнулся к левому углу, но подписи не разглядел и там.

– Что, нет? – спросил Саша.

– Не заметно.

– Ничего не значит, если нет подписи: он сам мне его давал, и я знаю, что он сам это делал, и с меня вполне довольно! – решительно заявила Надя.

– С тебя-то довольно, да ты-то не в счет, судить другие будут, заметил Саша. – А как его прикажешь в список внести? Чей этюд?.. От этого же и оценка его зависит.

– Гм... да-да, – зашевелил губами дед, отводя глаза от холста и выпрямляясь. – А как же ты все-таки мог бы его оценить, – обратился он к Саше, – в какую именно сумму?

– Если бы подпись была, можно бы было, на худой конец, рублей... в пятьдесят, имея в виду, что художник-то не какой-нибудь, а известный.

– А поскольку подписи нет? – продолжал допытываться Петр Афанасьевич.

– А поскольку нет, – что же он стоит? Рублей двадцать, – неуверенным тоном ответил Саша.

Геня предложил вдруг:

– Можно отнести Сыромолотову, пусть подпись свою поставит.

Это возмутило Надю:

– Кто же отнесет? Ты, что ли? Я не понесу ни за что, – он обидится!

– Гм... да-да... – снова зашевелил губами Невредимов.

Он взял со стола этюд, подошел с ним к окну, отставил на всю длину вытянутой руки, откачнул насколько смог назад голову, смотрел на него внимательно и долго и, наконец, спросил Сашу:

– А это что же такое за оценка, – к чему она? Ведь это он – я так понял – Наде дал для лотереи с благотворительной целью?

– В том-то и дело, что для лотереи, – сказал Саша, – и всякому лестно будет взять билет за рубль, а выиграть этюд в пятьдесят рублей... Это ведь у нас должен быть гвоздь лотереи, и вдруг – подписи нет, – все дело испорчено!

– Да-да-а... Теперь я понял... А что, как ты думаешь, – поглядев несколько лукаво, спросил Петр Афанасьевич, – если я возьму, допустим, пятьдесят этих самых рублевых билетов, может он мне достаться, а?

– Вполне может, вполне! – выкрикнула за брата Надя. – Берите, дедушка, берите, милый!

И кинулась ему на шею, чтобы разрядить напор впечатлений этого дня.

– Конечно, берите! – согласился с нею Саша.

И дед понес этюд в свой кабинет, а через две-три минуты вышел оттуда и передал с рук на руки Наде десять золотых пятирублевых монет.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ПРОЛОГ ТРАГЕДИИ

I

Звонким косым дождем летели на тротуары стекла из яростно разбиваемых окон... В окна вылетали здесь и там на улицы обломки мебели, разорванные книги, клочья картин... Энергичные крики избивающих, вопли избиваемых, револьверные выстрелы с обеих сторон... Полиция усиленно делала вид, что она заботится о порядке и тишине, а беспорядок, и крики, и вопли нарастали с каждым часом...

Улицы гремели, а между тем это были улицы патриархально-провинциального некрупного города Сараево. Такими они были 16 июня* 1914 года, в полдень.

______________

* Все даты в эпопее приведены по старому стилю.

"Взрыв народного возмущения леденящим душу злодеянием" подготовлен был в полицейских участках Сараева наспех, но для того, чтобы толкнуть людей на разбой, достаточно бывает только иметь под руками тех, кто к этому делу способен, и дать им оружие и приказ.

Громили дома сербов.

Кто покушался на жизнь наследника австрийского престола и, наконец, убил его? – Два серба, которых схватили, которые сидят под арестом и нагло отвечают на допросах.

Один из них – Неделько Габринович, по профессии типографский наборщик, двадцати лет; другой – гимназист восьмого класса Гаврила Принцип, девятнадцати лет. Первый бросил в автомобиль Франца-Фердинанда бомбу, но не рассчитал скорости хода машины, и бомба, брошенная им, разорвалась в промежутке между машиной эрцгерцога и другой, с его адъютантами.

Машина эрцгерцога не пострадала; была несколько попорчена другая, и в ней ранен один из адъютантов. Габринович бросился бежать к реке Милячке, но не успел перебраться на другой берег, был задержан стражниками. Он заявил на допросе, что бомбы получил от белградских анархистов, – значит, нить покушения вела в столицу Сербии.

Франц-Фердинанд приехал из Вены в Сараево по серьезному делу, – это был вообще деловой человек, получивший воспитание строго военное. Император Вильгельм очень ценил его и называл своим другом, не скрывая в своем интимном кругу сожаления о том, что Франц-Иосиф слишком зажился и не дает возможности проявить себя Францу-Фердинанду, гораздо более одаренному, но достигшему уже пятидесяти трех лет в ожидании, когда, наконец, освободится для него трон.

Серьезное дело, по которому приехал эрцгерцог, был, конечно, смотр сил, подготовляемых Австро-Венгрией к борьбе за Балканы, – маневры в пограничной с Сербией полосе.

С кем именно затевалась эта борьба? – В первую голову с Сербией, которую правительство Австрии решило проглотить вслед за Боснией и Герцеговиной. Это был шаг, на который Франц-Фердинанд получил уже согласие своего коронованного друга Вильгельма. Но за спиною Сербии стояла Россия, правительство которой считало своей исторической миссией покровительствовать балканским славянам, так что война против Сербии неизбежно должна была привести к войне с Россией.

Однако неизбежно ли? Этот вопрос задавали себе политические деятели Австро-Венгрии, а в их числе и эрцгерцог Франц-Фердинанд, но успокаивали себя тем, что сказал в совете министров России тут же после аннексии Боснии и Герцеговины тогдашний премьер-министр Столыпин, а он сказал так:

"Министр иностранных дел ни на какую поддержку для решительной политики рассчитывать не может. Новая мобилизация в России придала бы силы революции, из которой мы только что начинаем выходить... В такую минуту нельзя решаться на авантюры или даже активно проявлять инициативу в международных делах... Иная политика, кроме строго оборонительной, была бы в настоящее время бредом ненормального правительства, и она повлекла бы за собою опасность для династии".

С точки зрения правительства Австро-Венгрии, внутренняя жизнь России в 1914 году мало изменилась сравнительно с осенью 1908 года, когда Россия должна была дать совет Сербии не бряцать оружием, так как прийти ей на помощь она не может: революционное движение и теперь не прекращалось, и "опасность для династии" оставалась в прежней силе.

Вместе с тем, учитывая свои силы, правительство Австро-Венгрии находило их достаточными, имея в виду огромные силы своего союзника – Германии. Правда, у России тоже был союзник – Франция, но Франц-Фердинанд был посвящен в план войны Германии на двух фронтах, Западном и Восточном, – план грандиозный и гениальный по своей простоте: сначала германские войска обрушивались на Францию и с быстротой, невиданной еще в истории войн, выводили ее из строя, затем перевозились на Восточный фронт, против России, которая к этому времени никак не могла бы успеть отмобилизоваться. Нападение на русские войска должно было ошеломить их своей стремительностью и доставить Германии и Австрии решительную победу в кратчайший срок.

Ближайшее будущее страны, трон которой он должен был занять, рисовалось Францу-Фердинанду вполне ясно. Приобретя Сербию, он думал ввести в своей империи федеративный строй, хотя и знал, что эти замыслы его не нравятся ни его дяде – Францу-Иосифу, ни политическим деятелям Венгрии, опасавшимся потерять тогда часть своего веса в общегосударственных делах. Но с мнением древнего старца, своего дяди, он не считал нужным соглашаться, а венгров он вообще не любил, что мешало ему овладеть мадьярским языком, хотя он и пытался что-нибудь из него усвоить.

Он приехал в Сараево со своей морганатической супругой, герцогиней Софией Гогенберг, бывшей графиней Хотек, чтобы доставить ей развлечение этой поездкой. Он имел от нее нескольких детей, но прямым наследником его, когда он занял бы престол, считался его племянник, двадцатисемилетний Карл, полковник одного из гвардейских драгунских полков.

Когда взорвалась бомба, брошенная Габриновичем, – стеклянная банка, начиненная гвоздями и кусками свинца, – и ранила, кроме одного из адъютантов, поручика Мерицци и еще несколько человек из публики, густо запрудившей набережную реки Милячки, эрцгерцог приказал остановить свою машину и вышел из нее. Убедившись, что поручик Мерицци ранен хотя и в голову, но не опасно для жизни, он приказал отвезти его в больницу, на перевязку, а сам направил свой автомобиль к ратуше, где его уже ожидали представители города и наместник края Патиорек, ничего не знавшие пока о покушении.

Его приготовились встречать речами, и ратуша была декорирована национальными и государственными флагами, а он вошел в нее взбешенный тем, что здесь так чинно и торжественно, в то время как на его жизнь только что покушались.

– В меня бомбы на улице бросают, а вы!.. – закричал он.

Это произвело должное впечатление. Герцогиня принялась успокаивать супруга, и это ей удалось. Франц-Фердинанд обратился к городскому голове:

– Вы, кажется, хотели произнести речь? Можете начинать.

Обескураженный голова едва обрел дар слова. Гораздо более речиста была уличная толпа: в ней нашлись, как всегда, очевидцы, утверждавшие, что эрцгерцог убит. Тысяча человек собралась перед ратушей, чтобы убедиться в этом. Когда Франц-Фердинанд вышел на балкон и его узнали, раздалось громовое "Hoch!"

На балконе стоял наследник австрийского престола под руку со своей супругой. Он был предметом внимания толпы, вселившей в него самонадеянность. Что может случиться скверного с тем, которого, очевидно для всех, хранит провидение, которого так боготворят подданные? "Ничего не может случиться скверного", – только так и мог ответить себе едва ли не всякий на месте эрцгерцога. И когда Патиорек посоветовал Францу-Фердинанду провести остаток дня в ратуше, пока полиция очистит улицы и допросит бомбометчика, эрцгерцог высокомерно сказал на это:

– Какие пустяки!.. И как вы смеете думать, что я – трус?

Патиореку оставалось просить извинения за свою неразумную заботливость, а шоферу приказано было везти высокого гостя в госпиталь, где он хотел узнать о здоровье раненого поручика.

Конечно, совершенно ненужно было ехать в госпиталь и узнавать лично о том, что могло быть известно от врачей просто по телефону, тем более что рана не была опасной для жизни. Но когда перст провидения чудесно для людей отвел занесенную для рокового удара руку, нужно же показаться толпе не только с высоты балкона ратуши, но и в окне медленно катящейся мимо нее машины.

Толпу не приказано было убирать с улиц, по которым должен был проехать Франц-Фердинанд. Но зато Патиорек, чувствуя ответственность, которая падет на него, если что-нибудь еще случится с высочайшей особой, сел рядом с шофером, а один из офицеров свиты эрцгерцога, граф Гаррах, стал на подножку машины.

– Как же и чем думаете вы защитить меня, граф? – спросил, улыбаясь, эрцгерцог.

– Своим телом, ваше высочество! – ответил доблестный граф.

Машина тронулась по набережной, а так как шофер не знал, как ему ехать к госпиталю, то Патиорек объяснял ему, что надо повернуть с набережной направо, на улицу Франца-Иосифа, говоря это очень громко, так как толпа кричала "Hoch!"

Казалось бы, все пошло как нельзя лучше, и вдруг из толпы, теряясь в реве голосов, раздались один за другим два выстрела. Они именно затерялись и настолько, что ни шофер, ни Патиорек не различили их, а граф Гаррах – не с той стороны, откуда стреляли, а с другой, – едва различил, едва уловил не столько выстрелы, сколько удары пуль в обшивку автомобиля, и начал кричать шоферу: "Стой!.. Стой!"

Ему не пришлось защитить своим телом ни эрцгерцога, ни его супругу: стрелявший в упор Гаврила Принцип не мог не попасть в тех, на кого покушался, но могла быть счастливая для них случайность – они могли бы отделаться не слишком тяжелыми ранами, хотя бы и такими, как у поручика Мерицци. Однако рука провидения на этот раз не отвела пуль, и одна из них пробила тело герцогини в подвздошной области, другая перебила сонную артерию эрцгерцога.

Обе раны оказались безусловно смертельными, хотя Патиореку, обернувшемуся на крики Гарраха, почудилось, что ничего страшного не случилось: чета сидела так же, как и раньше, разве что герцогиня слегка склонилась к плечу супруга. И только когда увидал он кровь на ее платье, то испуганно приказал шоферу ехать в конак*, который был гораздо ближе, чем госпиталь.

______________

* Конак – правительственное здание.

Когда открыли дверцу автомобиля, то увидели, что оба без сознания и уже при смерти. Через несколько минут они скончались, и тела их были положены в зале конака.

Гаврила Принцип был схвачен тут же, как произвел свои роковые выстрелы. Он держался, как удачливый стрелок на охоте. Он говорил, что уж давно мечтал убить кого-нибудь из высокопоставленных особ и вот ему так замечательно повезло, как очень редко бывает в жизни. Его спросили о сообщниках, но он решительно заявил, что никаких сообщников не имеет.

Черная туча забот свалилась на головы Патиорека и всех предержащих властей Сараева и края. Был июнь, время цветов, и корзины их, и венки из них, один другого пышнее, появились около тел, лежащих в конаке. Но тела, конечно, нужно было отправить в Вену после вскрытия их местными врачами, а когда именно и как, и каким путем отправить, на это нужно было получить точные приказы правительства.

Одна за другой писались и отправлялись телеграммы в Вену, откуда, в свою очередь, шли телеграммы во все концы мира.

Сараевская молодежь приступила было к разгрому двух редакций местных сербских газет в тот же день вечером, но это был самочинный порыв, ему только на другой день решено было дать законченную форму.

Погода стояла жаркая. Из Вены пришел приказ набальзамировать тела и получен был точный маршрут, каким нужно было отправить в столицу останки погибших. Колокола протяжно звонили в Сараеве, и никто не догадался в тот день, что похоронный звон этот не только по эрцгерцогской чете, но и по всей многовековой разноязычной монархии Габсбургов!

II

Несмотря на праздничный день, экстренные выпуски газет в Вене вышли в день убийства наследника престола: слишком важна и мрачна была новость.

Так как "природа тел не терпит пустоты", то восьмидесятичетырехлетний монарх Австро-Венгрии распорядился о том, чтобы на утренний прием 17 июня явился к нему эрцгерцог Карл, которого необходимо было объявить наследником.

Кроме Карла, в это утро были приняты и министры-президенты двуединой монархии – австрийский, граф Штюргк, и венгерский, граф Тисса, а также министр иностранных дел граф Берхтольд. Францу-Иосифу указано было на то, что крайне подозрителен день, выбранный для покушения на наследную чету: 15 июня национальный праздник сербов в память сражения на Коссовом поле; отмечено было также и то, что сербская газета в Сараеве "Народ" ни одним словом, совершенно демонстративно, не обмолвилась о том, что в город приехал наследник австрийского престола.

Об этом были получены телеграфные донесения в Вене, и это связывалось в них с разгромом как этой редакции, так и гостиницы "Европа", принадлежавшей тестю сербского посланника в Петербурге Сполайковича: в кафе при этой гостинице собирались обыкновенно сербские политики-националисты. Гостиница была разгромлена так, что не осталось ни одного целого зеркала, ни одной люстры, ни одного окна и поломана была вся мебель.

О погромах сербов получены были в Вене сообщения и из Загреба и из нескольких других городов: отсюда делали выводы, что даже все несербское население Боснии и Герцеговины возмущено и стремится всех сербов вообще сделать виновниками в убийстве того, кто был главным деятелем аннексии этих двух провинций.

Вена стала в центре внимания всех стран Европы: телеграммы о соболезновании шли к Францу-Иосифу от всех дворов, от всех правительств. Все крупнейшие газеты посвятили убийству в Сараеве большие статьи; мельчайшие подробности этого события печатались и обсуждались. Как будто сознательно гигантскими мехами раздували два роковых выстрела девятнадцатилетнего анархиста в пламя широкого пожара.

Замечено было приближенными к Францу-Иосифу, что первое сообщение о смерти своего племянника и его морганатической супруги древнейший в мире монарх принял довольно спокойно. Однако это спокойствие раскачивалось с каждым часом: нельзя было оставаться спокойным, когда все кругом – ближние, средние, дальние, самые дальние – настойчиво требовали возмущения!

Закономерно угасающую по причине редкой маститости жизнь императора, свидетеля еще событий сорок восьмого года, старались со всех сторон омолодить, представляя действия каких-то анархистов-сербов, уроженцев Боснии, выполнением планов, задуманных в Белграде, столице Сербского королевства.

Идея триединой монархии – австрийско-венгерско-славянской, – так лелеянная погибшим эрцгерцогом, бурно рвалась наружу теперь, после его смерти. Веселый певучий город Вена, родина оффенбаховских опереток, принял воинственную позу и горящими глазами стал смотреть на восток: смерть наследника престола должна быть отомщена, – что могло быть яснее этого для каждого торговца подтяжками, не только для министра? И мерой за меру во всех пивных и кафе признавалось только одно: навсегда лишить сербов возможности убивать представителей дома Габсбургов. А для того, чтобы этого добиться, следовало, конечно, двинуть, недолго думая, мощную армию на Белград и дальше, в глубь Сербии, вплоть до ее восточных и южных границ. Пусть оккупация Сербии будет объявлена сначала временной: при поддержке Германии она сможет стать и, разумеется, станет такою же аннексией, как Боснии и Герцеговины несколько лет назад.

Свыше шести десятков лет просидевший на троне Франц-Иосиф не мог, конечно, забыть, как в 1853 году содействовал он возникновению первой после наполеонады европейской войны, названной впоследствии Восточной или Крымской. Теперь были те же Балканы, а впереди рисовалось, подобное этому старому, возможное новое столкновение с Россией.

Ни при одном из монархов Европы не соблюдались так правила чопорного этикета, как при Франце-Иосифе: казалось, энергия всей его жизни ушла только на одно это кропотливое обдумывание поведения всех больших и малых чинов его двора и формы присвоенной им одежды для разных случаев их чрезвычайно сложного существования.

Однако позаботились при венском дворе и о высокопоставленных покойниках. В порядке чрезвычайной спешности, но тем не менее пунктуально был разработан весь ритуал перевозки их тел из Сараева в Вену. Особенно пышно предначертано было путешествие набальзамированных тел по воде, от побережья Далмации.

Гробы, покрытые эрцгерцогскими штандартами, плыли на яхте "Далмат", утопающие в цветах, доставленных прибрежным населением. В гавани Метковичи, откуда отошла яхта, не только все дома выставили черные флаги, но и уличные фонари были окутаны черным флером. Впереди яхты двигался миноносец, на котором оркестр непрерывно исполнял траурный марш. В скорбных молитвенных позах, становясь на колени, должны были встречать и провожать глазами медленно двигавшиеся суда прибрежные жители, понесшие столь великую потерю, вознаградить которую могло бы только все целиком это строптивое государство – Сербия, – прибранное к австрийским рукам.

Конечно, в австро-венгерском генеральном штабе давно уж были разработаны и планы вторжения в Сербию и планы войны с Россией при могучем содействии Германии. Конечно, все военные заводы, начиная с завода Шкода в Пльзене, давно уж были загружены заказами на орудия, пулеметы, винтовки, боезапасы. Конечно, все тактические задачи, которыми занимались офицеры в полках, решались на картах русского Полесья, Волыни, Подолии.

Костер давно уже был подготовлен и сложен, гигантский костер, который должен был охватить, запылав, своим заревом все небо над полушарием Старого Света; оставалось только бросить в него зажженный смолистый факел. Этот зажженный факел строгая дама-История передавала уже в дряблые руки Франца-Иосифа...

Двигалась от далматских берегов яхта с гробами, взывающими о мести, но надобно было оглядеться в последний раз и особенно зорко по сторонам: в сторону Берлина первый поворот головы, в сторону Петербурга – второй, в сторону Парижа – третий, в сторону Лондона – четвертый, – полный румб. Звенья дружеских цепей, сковывавших Вену с Берлином, были прочны, но ведь не менее прочны, пожалуй, были и звенья других цепей, связавших республику Францию с самодержавной монархией – Россией.

План Германии, в случае открытия военных действий на два фронта, напасть сначала девятью десятыми своих сил на Францию и, только молниеносно разгромив ее, перебросить всю армию против России, был, конечно, известен Францу-Иосифу под названием "плана графа Шлиффена", но на Австро-Венгрию падала при этом серьезная задача сдержать напор русских армий не только против Галиции, но и на стыке границ со своей союзницей.

А между тем ничего ведь не может быть легче, как переоценить свои силы. Как будет вести себя армия, состоящая из швабов, венгров, чехов, словаков, хорватов, босняков-мусульман, итальянцев, поляков, украинцев, евреев, цыган, для которых единственным связывающим цементом может явиться только офицерский командный состав, тоже разноплеменный?

Об этом нужно было подумать, разумеется, раньше, теперь же только в самом спешном порядке готовить свою армию, какая бы она ни была, к боям, от которых будет зависеть будущность страны. Маленький старичок с висячими белыми баками выслушивал в эти слишком насыщенные жгучим содержанием дни многих, на кого он мог положиться, и однообразно кивал головой. Он был похож в эти дни на маленького паучка, широко раскинувшего кругом свою паутину и в то же время исполненного тайного страха перед тем, что добыча, какую ему хочется поймать, не только разорвет всю его паутину, но сдернет и его самого наземь.

А пока что, в ожидании тел своего бывшего наследника и его супруги, вырабатывал он совместно с мастерами этого дела пышный ритуал погребения, способный и потрясти и надолго ввергнуть беспечных жителей Вены в глубокую скорбь.

Вильгельм II был 15 июня в городе Киле, занятый соревнованием парусных гоночных яхт. Это ли было не увлекательное зрелище для монарха, сумевшего создать второй по силе в Европе морской военный флот?

Первым, конечно, оставался, как и раньше, английский, но мерещилась, однако, возможность помериться с ним силами в недалеком уже будущем. Пока же говорилось так: флот военный необходим для защиты действий торгового флота, поскольку Германия стала колониальной империей.

Но не только интересы двух миллионов квадратных километров колониальных земель, совсем еще недавно приобретенных Германией, требовали громаднейшего торгового флота: он необходим был также и для развития внешней торговли, в области которой в весьма короткий срок Германия стала опережать старинного мирового купца – Англию.

Не Австрия, конечно, с ее вожделением к Сербии, а непомерно выросшая за последнюю четверть века Германия, ставшая удачливой соперницей Англии и искавшая уже предлога сразиться с нею за мировое господство, – вот кто делал очень повышенной температуру уютных кабинетов дипломатов.

Не за тридевять земель от Англии, а у нее перед глазами шли грандиозные работы по устройству Кильского канала, который явился мощной базой для всего германского флота. Против двадцати дредноутов английских германцы могли выставить четырнадцать своих, не менее мощных. Марка "Made in Germany" резала глаза англичанам во всех частях света, так как огромные гамбургские пароходы немцев бороздили уже воды всей Атлантики, и Великого, и Индийского океанов.

Больше того: началось уже вытеснение английских товаров даже из таких стран, которые издавна снабжались английскими фабрикантами и купцами: Берлин начинал перехватывать горло Лондона, и смертельная схватка между ними была неминуемой.

Но бок о бок с Германией копила силы раздавленная ею сорок с лишком лет назад Франция, и протянутая Лондоном в Париж рука встретила крепкое сочувственное пожатие.

Так создавался костер – годами, десятилетиями, энергией сотен миллионов людей разных наций, энергией, направленной к обогащению и связанному с ним господству. Добывались руды и каменный уголь, чтобы выплавлять из них металл; из этого металла делалось несметное количество машин войны и боевых припасов; необозримые склады до отказа набивались запасами провианта для войск, сапог и мундирной одежды; и вся эта деятельность прикрывалась до времени, как океан туманом, искусственным, для отвода глаз массам, шумом около какой-нибудь книги, пьесы, комического кинофильма, наблюдения в далекой области небесных светил, которые пока еще никем не могут быть захвачены как рынки сбыта...