Текст книги "Жестокость"

Автор книги: Сергей Сергеев-Ценский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

– Куда, товарищ?

– Я куда – сказал тебе... Хлеба.

И сердито вскинул на него грузин огненный глаз.

– Товарищи купят.

И латыш слегка повернул его обратно к форду.

Пааташвили циркнул через зубы, дернул плечом.

– Еще хорошо... пускай купляют.

Можно было и подождать. Что они уедут с поездом, казалось непременным, а тогда при машине останется он.

Весело сказал латышу рязанец, кивнув на вокзал головою:

– Кажись, ничего, спокойно.

А полтавец презрительно махнул рукой на южный берег:

– Э-э... горячку там пороли здря...

Но сердитый грузин метнул правым глазом, – левый он щурил, – в небо к востоку.

– А это тебе что?.. А? Пилав?.. Или это кебаб?.. Батум бывал? Пилав-кебаб кушал? Вон! Смотри!

Довольно глянул на полтавца, уничтожающе на латыша и раздул тонкие ноздри.

С востока двигался аэроплан, казавшийся пока еще не больше орла, но не "альбатрос", не "таубе", не "блерио", не "фарман", к которым пригляделся глаз на германском фронте.

– Англичанин, – сказал сердито-довольно грузин. – Шорт.

Рязанец свистнул.

– Теперь держись наши... начнет, сукин сын, бомбы в поезда швырять.

– А вокзал!.. Какой же смысл в поезда, товарищ? Налицо ведь вокзал, встревожился латыш.

Полтавец энергично махнул сверху вниз обеими руками, сам присел в коленях и поясе и добавил:

– От-туда, к черту!

Но тем же торжествующим тоном спросил грузин:

– А это?.. Шешлык? – и указал пальцем пониже в ту же сторону неба.

Присмотрелись, закрывшись руками от солнца, и увидели новую черточку: второй шорт.

– Хлеба! Хлеба готовить надо! – Сердито и решительно грузин шагнул было снова к лавочке, но латыш снова удержал его за плечо.

– Зачем тебе тратиться? – кивнул рязанцу, и тот пошел косопузой своей общегубернской мещеряцкой походкой, как петух на ястреба в небе, поглядывая на бипланы.

Однако не одни они только заметили врага. Кругом затыкали руками в небо, заволновались, и уж различалось среди нестройного живого шума ровное, тихое пока жужжанье машины. А какой-то молодой парень, около стоявший с возом, вскрикнул вдруг, точно увидал судьбу:

– Им же оттеда всех нас видать! В любого бей!

И другой, постарше, в солдатской шинели внакидку, влил в слова общую догадку:

– Стало быть, поэтому наших гонют!.. Они, может, часа через три тут будут!..

Поспешно скользя в толпе, подошли к своему форду студент, еврей и татарин. Студент был возбужден и пререкался с татарином.

– Дернуло его сказать: "на машине"! Вот и поезжай теперь на машине!

– Скорей ихнего поезда на Перекоп будем! Что? скажешь – нет? Неправда я говорю? – горячился и татарин.

А еврей смотрел тревожно на подходивший биплан и говорил:

– Это таки так, что ему ровно ничего не стоит послать сюда пару бомб!.. Чем он рискует? А?

Потом студент передал латышу и полтавцу, что коменданта на вокзале рвут на части, и его так и не добились, что какой-то его помощник, матрос, спросил на ходу: на чем приехали? – а татарину вздумалось сказать: – На машине! – Им ответили: – А на машине, так и гоните ее за Перекоп!.. – Потом все стали кричать: – Аэропланы!.. – Поднялась суматоха. Матрос кричал уже где-то дальше, что беспорядку и паники он не допустит, что эвакуация плановая...

Подошел рязанец с целым белым хлебом в руках и сказал:

– Дерут, однако, черти!.. Ну я им свою цену поставил, чертям!

А когда услышал, что говорил студент, сразу решил:

– Что нам, плацкарту что ли ждать? Вали в вагоны, куда попало!.. Айда!

Однако татарин, который все еще держался хозяином Крыма, сказал своим гостям горячо и убедительно и даже руку прижал к сердцу:

– Гаспада!.. Я извиняюсь!.. Мы скорей их на Перекоп будем, честное слово даю! Тут оно сейчас бомба кидать будет! Честное слово!

Жужжанье мотора вверху стало явственней.

– Эх, зенитного орудия нет! – пожалел латыш.

Как раз в это время двинулся уже до краев переполненный поезд: даже на крышах сидели.

– Хлопцы! – горестно выкрикнул полтавец. – Э-эх!.. Было бы сидать на крышу! Хо-ди-ли, матери вашей черт! – перекатил он глаза с татарина на еврея и с еврея на татарина.

– Ну, однако, товарищи, сейчас мы можем добыть себе места! Новый поезд составлять будут. Я думаю! – выкрикнул еврей.

А полтавец ответил ему шутливо, но с сердцем:

– Думай, Мойше, думай!..

– Пока они подадут поезд – бомбардировка начнется, – спокойно вставил латыш, а студент, может быть, считая себя несколько виноватым, что ничего не добился на вокзале, продолжил:

– А этот поезд непременно обстреляют, какой пошел!.. Одним словом теперь: не скопляйсь! Расходись!

И курносый рязанец решил дело одним лихим подбросом головы:

– Ну-к что ж! Делов куча!.. На своей машине и поедем!.. Белым чертям ее оставлять, в сам деле? Едем!..

– Садимся, ну! – заспешил еврей.

И сбитый было с позиций татарин просиял и опять принял хозяйский вид, уверял честным словом, что они скорее поезда приедут в Перекоп.

– И даже с комфортом, – согласился теперь с ним и студент.

– Конечно... Как у себя дома, – подхватил рязанец. – А то "на крыше"! Крыша, брат, вещь такая: за железо зубами держись, а то слетишь!..

– Ну-ка, товарищ шофер! – кивнул грузину латыш, но кожаный маленький человек ответил твердо:

– Я нэт!.. Мене жена тут... двое дети... Нэт!..

И замотал головой.

Латыш поднес ко лбу его свой наган и, нагнувшись к самому уху, прошептал:

– Сейчас же садись на место!.. Слышишь?

Грузин оглянулся и поглядел на него долго, зло и дико, как оглядывается и глядит норовистая лошадь на того, кто ее ударил кнутом по ляжкам, потом стал привычно возиться над машиной.

И когда после обычного шипенья, фырканья и перебоев ультрамариновый форд, от шоссейной пыли почти белый, приобрел, наконец, вновь способность пожирать пространство, латыш, держа в большой своей, тугой, красной руке матово-черный наган, уселся спереди, рядом с кожаным человеком, надевшим на глаза сетчатые консервы.

– Куда? – кратко и мрачно спросил Пааташвили.

– На Перекоп! – ответил латыш. – Улицу знаешь?

Пааташвили чуть кивнул головой.

Жены у него тут не было, – были две-три знакомых девицы из гулящих, – и он знал, что в таких случаях, как теперь, беглецы беспощадны, что выбора у него нет, что извозчиков избивают до полусмерти и все-таки заставляют везти... Но он думал, что где-нибудь в дороге удастся намеренно испортить машину. Десяток способов того, как можно привести машину в негодность, было известно и ему, как всем шоферам. Испортивши машину, он вынудил бы комиссаров ехать дальше на мужицкой подводе, а сам бежал бы. Потом, вернувшись, исправил бы, что надо, а сам уехал обратно.

И, точно незаметно все время следя за тайным ходом его нехитрых мыслей, латыш приблизил к нему большое мясистое бритое лицо и прошептал на ухо:

– А если машина у тебя испортится – убью!

И замелькали около дома города, который еще вчера утром считался своим, в котором вчера еще чуялось свое начальство – Крымревком, от которого, может быть, идут еще к ним, комиссарам, на места деловые бумаги. Теперь начальство, конечно, уехало, город почти ничей, а через два-три часа, может быть, будет определенно чужой, и шестерым, катившим в форде, было несколько неловко глядеть на дома и на прохожих.

Какой-то толстый, прилично одетый, насмешливо кивнул им головой и прокричал: – Счастливой дороги!.. – Две барышни в открытом окне весело захлопали при виде их в ладоши и запищали: – Ура! – А мальчишка бросил им вдогонку камень, пропевши пронзительно:

Яблочко, яблочко ка-тит-ся!

Власть советская д'убирается!

III

Село Бешурань было когда-то татарской деревней с мечетью, но ушли отсюда татары в тот злой год, когда ушло их не меньше трехсот тысяч в Турцию, а здесь поселились выходцы из Мелитопольского уезда, отцы которых попали в Новороссию незадолго перед тем, при светлейшем Потемкине, из Астраханской губернии, с Волги.

Крым так Крым. Почистили колодцы, напялили соломенные поволжские крыши на безверхие татарские сараи; заново обмазали стены глиной; позапахали земли, обсеялись и стали быть. Плодились, умирали... На месте мечети построили церковь, и на открытии и освещении храма тогда первый их батюшка, о.Василий, сказал памятное слово о бескровной победе креста над полумесяцем. И так прочувствованно сказал он это слово, что все плакали и обнимались, как на Пасху, и семнадцать ведер вина выпили тогда, и все были врозволочь пьяны, даже бабы и малые ребята, и о.Василий устроил тогда борьбу на поясках, и ни один мужик побороть его, грузного, хоть и молодого, не мог, и перепить не мог, и переплясать не мог... И пока жив был о.Василий, – а он до севастопольской войны дожил, – бешуранцы хвалились даже и в городе своим попом. "Что, – скажут, – у вас тут за попы? Мелочь! А вот у нас, в Бешурани, поп, отец Василий, так это уж истинно по-оп!.. Орел!.."

Поначалу не было жалоб на землю: земли хватало. Но поселились невдали немцы-колонисты с огромными красными и пестрыми коровами и курносыми свиньями, болгары-капустники и овцеводы, и год от году больше трещал полевой зипун на мужицких плечах, а десятка через два лет после турецкой войны и совсем из этого зипуна выросла Бешурань, стали почковаться и уходить: в извозчики на южный берег, в портовые в Севастополь и Евпаторию, девки – в горничные и няни.

Сильно убавила народ война с германцем, так что стали даже задумываться: ловко ли? Хорошее, конечно, средство от малоземелья, однако не задичала бы в отделку земля?..

И когда свалили царя и бросили фронт вместе с другими русскими мужиками также и бешуранцы, встречали их столь же радостно, как прадеды когда-то речь о.Василия о победе креста над полумесяцем. Все казалось ясно я просто, и никакой не было опаски.

– А немцу, – говорили, – нешь не надоело в окопах жить? И немец тоже, брат, вот-вот по домам рассыплется. – Ждали этого. Однако немец пошел не домой, а прямехонько в Бешурань за ними следом. Прогромыхал через село тягчайшими обозами, прогремел оркестром музыки, просверкал на солнце лакированными касками, показал, какие у него кони (шею вдвоем не обхватишь), брал овес, сено и правильные давал расписки, у кого именно и сколько взял; понимал, когда спрашивали: когда и кто уплатит? – и отвечал важно: Ко-мен-да-тура. – Бешуранцы снимали шапки и смотрели вслед форменно подвязанным хвостам на жирных лошадиных крупах и блиставшим шинам крепких зеленых колес.

От немцев хоть расписки остались, но перед немцами то же самое делали свои: брали овес и сено, лошадей и повозки, хлеб и скот, – и денег не платили, не давали даже расписок.

Много твердых хозяев было в Бешурани, и тверже всего знали они одно: кто друг мужику, тот должен ему давать, а не с него брать, а кто у него берет, тот – явный враг. Что помещичьи земли надо было взять и поделить миром, это было ясно, как божий день, но не было никаких помещиков вблизи Бешурани. Завидовали Липоватке – за двадцать верст, Зуе – за двадцать пять, – там были имения богатых караимов, и точно известно всем было: по скольку десятин прирезу досталось там на каждый двор.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И как-то само собою так вышло, что миром стали править пять стариков: Никита Фролов, Евлахов Андрей, Акишин Иван, Патрашкин Пров, самый зажиточный на селе, и церковный староста, Матвей Кондратьич, слегка припадающий на левую ногу.

IV

Обогнувши город слева, по старой перекопской дороге, каретка ехала плавно, четко стуча мотором, чуть покачиваясь на тугих рессорах.

Ту матерински ласкающую благодать земли, которую люди чувствуют во всю ширь и глубь только в летних полях, когда хлеба кругом, уже начиная желтеть, волнуются тяжко и сыто, – чувствовали каждый по-своему и эти шестеро убегавших.

Правда, осторожный еврей из Каменца, когда проезжали невдали от Сарабуза и пришлось пересекать евпаторийскую ветку на полустанке, предлагал попытаться устроиться на поезде здесь, бросив свою машину, но так как грузин поддержал еврея, то латыш упрямо решил ехать дальше на форде хотя бы до самого Мелитополя, не только до Перекопа, и опять пригрозил кожаному человечку наганом.

Остальные даже не думали: за них решила всесильная детская жадность к простору, к свободе, к ласке земли под теплым солнцем... Проснулось детское, но разве знают дети, что такое опасность! Да и какая опасность может почудиться в колдовской летний день!.. Именно эти-то тихие поля и казались гораздо более безопасны, чем рельсы и поезд: никакой шорт не будет гнаться за маленькой кареткой и бросать в нее бомбы. Деревни же, через которые пришлось проехать, были мирны, и хотя вынимались на всякий случай револьверы, когда мелькали улицы, но улицы эти везде почти были пустынны, и только собаки вели себя, как все собаки на земном шаре: страстно лая, стаями гнались за кареткой, потом отставали, чихали от пыли и гари, терли лапами носы и умолкали.

Машина работала неутомимо, и, уклонившись по исторической дороге круто в степь, вдаль от всяких рельсовых путей, все стали чувствовать себя так, как в открытом море: мы и никого больше... чуть повыше – небо, чуть пониже земля, а мы – в середине.

Даже остановились, отъехав верст двадцать от полустанка. Правда, нужно было что-то сделать над машиной, но не мешало и радостно оглядеться кругом и размяться.

Студент, любивший в детстве снегирей и зимние березы, пеночек и кусты крыжовника, успел сорвать десятка два васильков и куколя и, вертя их в руках, говорил шутливо:

– Эка история!.. Красивые цветы, и растут они рядом, а сложить вместе дико: розовые с синим – никак не вяжется... И не пахнут... Я, когда мальчишкой был, любил в Девичинский лес ходить за ландышами... Во-о какой веник приволокешь!.. Был там какой-то бабий скит, в лесу, в дубовом, потому и лес Девичинский... Как раз напротив, для пущей веселости этих баб, через речку, был лес Архиерейский, – монахи там кое-какие жили... А то еще есть у нас под Тамбовом Трегуляевский монастырь... Чудное название!.. Три монаха будто гуляли там в сосновом лесу, – в результате, конечно, монастырь... Смолой там здорово пахло!.. Костяника, грибы – волнушки, сыроежки, разная такая штуковина... Туда летом, бывало, на лодках едут по Ерику, потом по Коренной... В праздники, например, – весь Тамбов!.. В "Эльдорадо", в Трегуляев... Мастеровщина, чиновнички с ливенками!.. Так задували, – мое почтенье! Гимназисты, семинары... Семинары, конечно, голоса свои показывали... Оттуда ночью – пьяным-пьяно!.. И главное, ведь в перегонку!.. А речка узкая, – хлоп! – сцепились веслами, – весло пополам!.. Пой-дет ругня!.. К утру кое-как до Тамбова доберутся...

Говорил он не "Тамбов", как пишут, а "Танбов", как говорят все природные тамбовцы. Голос у него был мягкий, бархатный, рокочущий от крупного кадыка на шее, длинной и белой.

– А черногузы у вас там е? – справился, лучась карими глазами, полтавец. – Мабуть, черт мае?

– Аисты, что ли?.. Нет... у нас аистов нет.

– Эге! А у нас же их!.. Чуть дэ калюжа у полi, – там зараз и черногуз: жаб ловэ!

Латыш забрал в руку несколько колосьев пшеницы и считал зерна. Потом сказал, крутнув головою:

– Бо-ольшой урожай!.. У нас, в Латвии, немыслимый...

Потом ударил каблуком подкованных немецких ботинок в землю и еще глубже ударил в то же место, взял горсть земли на ладонь и всмотрелся, пригнув голову, втянул запах сыроватого чернозема и опять крутнул головою:

– Ну и земля тут!

– Яхши?.. Хороша? – спросил польщенный татарин.

– Сильная земля!

– Татарин пахал!.. Сколько... может, тыщу лет, я не знай, – татары тут жили.

Смотрел на всех победно, и глаза гордо сияли.

– Жили-то татары, а пахали, должно, наши: пленные, – вставил студент. Ведь ваши татары крымские известные разбойники были! Они ведь даже и нашу губернию разоряли во время оно. Это, может, мой прапрадед у твоего прапрадеда в плену был да землю ему пахал! Вот как, скажи лучше!

И студент дружелюбно похлопал татарина по спине, а тот поднял брови, выпятил губы, пожал плечом:

– Почем ты знаешь?.. Зачем так говоришь?.. Не надо так говорить!

Но, видимо, был доволен, что не его прадед пахал тамбовскую землю.

Представляя свое, сказал латыш:

– У нас около городов в апреле месяце плохой очень воздух в полях: удобряют из ватеров.

– Отличное удобрение, что ж! – знающе отозвался еврей. – Вот в Китае, например, я читал, – то же самое... Конеч-но, чем народ... или лучше, так сказать, нация – культурнее...

– Тем она больше насчет ватеров понимает, – проворно закончил рязанец.

А Пааташвили, который уже облазил кругом машину, вставил в общий смех мрачно:

– Кушать хочу... Хлеба!

Дали хлеба ему и сами ели, и татарин сказал, нарочно коверкая слова:

– Маладэц, брат Кавказ!.. Ях-ши!.. Мидаль Советской власти тибе дадим!.. Краснаям доскам писать будим!.. Ях-ши!

Грузин с полным ртом ситника покосился на него, зло блеснув белками глаз, и презрительно передернул ноздрями.

Но татарин хотел поговорить с ним и спросил:

– А в ваших местах как пшеница?

– Нэт пшеница! – сердито и срыву отозвался грузин. – Хылопок... Вата-вата... Другом месте Грузия есть, – нашем нема... не хочу сеять... Псс... пышеница!..

И, желая, должно быть, полнее выказать свое презрение к ним ко всем, к этим шестерым комиссарам, и показать свое превосходство, добавил отчетливо:

– Мандарин есть, алимон есть, гранат...

– Эх, крымский виноград, говорили, сладок! – вздохнул рязанец. – Не дали, черти, и попробовать!

– О-о!.. Наш виноград! – поднял палец татарин.

– Таки и бессарабский наш тоже сладкий! – вспомнил еврей ночные молдаванские воза с фонарями. – Я-таки много его скушал!.. А вино наше бессарабское!.. Это ж... А?

И он попытался придать своему древнему трезвейшему костлявому лицу выражение лихого пьяницы и большого знатока вин и всех вообще сладостей жизни.

– Бес-сарабское?.. Кис-ля-тина! Дрянь! – покривился студент. – Тоже еще вино!

– Н-ну, уж если вам там, в вашем Тамбове, попалась одна кислая бутылка, то это ж совсем не значит! – защищал свой Каменец и соседнюю Бессарабию еврей.

– В Перекоп чумаки наши колысь по сiль iздылы, – неожиданно вспомнил полтавец. – Ось, побачимо, який такий Перекоп!

Но латыш проходил через Перекоп с отрядом, вступавшим в апреле в Крым, и сказал презрительно:

– Даже и смотреть нечего, товарищ! Сравнительно наш Тальсен – это столица.

И он протянул "Та-альзен", как называют этот заштатный городок местные жители, латыши и немцы.

Полевое солнце было так щедро на тепло и свет и так по-родному для всех травами пахло... Желтая песочница чиликала рядом и вздрагивала узеньким длинным хвостиком, готовая каждую секунду вспорхнуть и чиликнуть дальше. Была кругом та неторопливая творческая лень, та неслышность и в то же время полнота жизни, которую душа хорошо понимает только в детстве. И дальше в степь ехали с веселыми лицами.

Полтавец даже пел смешную песенку про какую-то Гапу:

Напысала Гапа Хвэсi,

Що вона теперь в Одэсi,

Що вона теперь не Гапа,

Бо на неi бiла шляпа,

И така на ней спiдныця,

Що сама кругом вертыця!

И всем заочно понравилась эта одесская Гапа, только рязанец справился, что такое "спiдныця" и как она может сама кругом вертеться, а студент решил, что Гапа была не иначе, как одесская балерина, и, сам улыбаясь этой догадке, выставив красивую белую шею с рокочущим кадыком, добавил:

– Ах ты, не хватает нам сейчас этого бабьего элемента!.. Совсем не модель без баб ездить!.. Ши-карно бы мы с какой-нибудь Гапой катили!..

И толкнул коленом в колено сидевшего напротив татарина.

И потом все, даже черновекий еврей из Каменца, начали говорить о женщинах, так как все были здоровы, молоды, сыты, считали себя в безопасности и отдавались солнечной ласке и быстрому бегу машины.

Татарин даже показал всем карточку задорноликой блондинки с надписью: "От твоей Сашок" – и пояснил:

– Это я ее звал так: Сашок... Не люблю, как говорят Шура – некрасивой слово!

Только латыш, сидевший рядом с грузином, препирался с кожаным человеком из-за дороги. Грузин свернул с большака и ехал проселком, и латышу казалось, что тут какой-то подвох, а грузин сердито доказывал, что так вдвое короче, что он тысячу раз ездил в этих местах и отлично знает все дороги.

Латыш соображал, оглядываясь кругом, видел ли он эти места, когда шел тут два с чем-то месяца назад с отрядом, и ему казалось, что видел, и втайне он соглашался с шофером, что так действительно будет короче, но на всякий случай повторял внушительно:

– Если что, – то живой не будешь, – знай!

– Вон деревня – видал? – указал вперед грузин. – Там спроси, – так еду, – не так еду.

В деревне, – деревня была болгарская, – сказали, что дорога эта на Перекоп и что так гораздо короче, чем по большаку, и это успокоило латыша.

V

Село, – и довольно большое, – к которому подъезжал форд часов в двенадцать дня, и была как раз та самая Бешурань, где еще утром в этот день узнали, что коммунисты уходят, и арестовали свое начальство.

Издали оно казалось совершенно тихим, несколько даже убогим, как все лишенные почти зелени великорусские села, в которых, если кто, глупый, вздумает посадить какую-нибудь ветлу около своей избы, то непременно найдется умный, который ветелку эту вырвет из земли себе на палку.

Тихая церковка стояла в середине с давно, видно, некрашеным порыжелым куполом, раньше зеленым, и по церковке этой вспомнил латыш, что проходил как раз через это село с отрядом, наступавшим по лобовой линии от Перекопа.

Вспомнил даже, что именно здесь какой-то старик спрашивал его строго, настоящие ли они большевики, которые за народ стоят, чтобы больше нарезать земли народу, чтобы как можно больше, зато они и зовутся "большевики", – и как он ответил тогда, смеясь:

– Самые настоящие, дед!

А дед воззрился на него голубыми глазами, с очень маленькими точками зрачков, и, мигая седою бровью, сказал:

– А то... вот я к чему: были у нас тут в прошлом годе – тоже большевики будто назывались, – ну уж такие ж были арестантюги проклятые, не дай бог!

И он утешил его, смеясь и хлопая по плечу:

– Теперь хорошо будет, дед!

И еще вспомнилось, что дед этот спросил его:

– А ты же сам из каких будешь? Не из немцев?

И он почему-то обманул тогда старика и сказал твердо:

– Нет, я настоящий русский.

Дед просиял как-то изнутри пасхально и протянул ему жесткую руку:

– Ну, когда такое дело, – здравствуй.

Наклонясь к уху грузина, спросил латыш:

– Как это село?.. Название?

– Не знаю, – ответил грузин. – Черт знает.

Он и действительно не знал, – точнее, забыл, как это село называют, но самое село помнил, – был здесь с одним из министров Крымского краевого правительства, который говорил здесь, на площади, около церкви речь.

Но у него и еще было тут: Елисей, привозивший, бывало, по пятницам в город капусту, картошку, коренья. Он вспомнил, что видел его как раз в этом селе, а в городе часто выменивал у него коренья на бензин для зажигалок, и коренья эти возил на южный берег и выменивал их там на вино.

И твердо решил он, подъезжая, остановиться именно в этом селе, спросить Елисея и как-нибудь устроить через него так, чтобы дальше не ехать. В крайнем случае бросить машину, и бежать на задворки, и спрятаться там где-нибудь в риге или на гумнах. Кстати, шепнуть кому-нибудь, если даже и не попадется Елисей, что это бегут комиссары и везут с собой уйму денег.

И так показался ему правилен и неотложен этот план, что он даже название этого села вспомнил и сам сказал латышу:

– Бешурань!

И, когда переспросил латыш, не понявши, повторил это слово выразительно и раздельно:

– Бе-шу-рань!

Латыш сказал:

– У меня в этом селе один старый знакомый есть.

Грузин недоуменно поглядел на него сквозь сетку консервов.

– Еще хорошо!.. Мене тоже один старик тут есть: Элисей звать.

И в улицу села въехал он бодро, шаря кругом глазами.

Странно непохоже было это село на те мирные деревни, мимо которых они проехали.

Народ оживленно толпился на улице, хотя день был будний. Сидевшие в каретке встревоженно переглянулись и крепче зажали в руках свои револьверы, и такое было идущее из глубины каждого тела острое желанье как можно скорее промчаться через улицу села, в степь, что все невольно наклонились вперед и сжались, точно скакали верхами. Все глаза спрашивали, каждая пара другую пару, – и немой вопрос был понятен: уж не бунт ли тут против Советской власти? Или, может быть, здесь разъезд белых?

– Свадьба? – спросил рязанца студент.

– Не должно быть, – ответил рязанец.

– Мы погибли! – чуть шевельнул губами еврей.

Улица была не из широких, и народ, столпясь в середине, запрудил ее: красное, белое, защитное...

– Звони! – крикнул грузину латыш.

Грузин нажал резину и замедлил ход.

Сигнал машины показался всем придушенно хриплым, совсем бессильно слабым, как лай старого ожиревшего мопса. Пааташвили сдернул консервы и сунул в карман.

– Полный ход! – крикнул сзади студент.

– Ходу, – приказал латыш.

– Какой "ходу"? Народ давить? – И навстречу требующим глазам латыша поднялись решившие глаза грузика. Он еще дергал что-то правой рукой и давил резиновый шарик левой, но машина уже тащилась, вздрагивая, и шипя стала вдруг шагах в пяти от толпы, и ловко, как кошка, выпрыгнул Пааташвили перед тем, как ей стать, и кинулся в толпу, пряча голову в плечи, корпусом вперед.

Момент был слишком долгожданный для кожаного человечка и слишком неожиданный для остальных, даже для латыша рядом. Он выскочил было за ним и поднял наган, но мысль опередила нажим курка: стрелять в шофера – стрелять в толпу... А в толпе человек двести.

– Комиссары бегут!.. Балшой мешок денег везут! – шептал в толпе Пааташвили и громко кричал:

– Элисей!.. Эй!.. Элисей здесь?

– Бежал! – с полинявшими щеками стал рядом с латышом студент. – Надо пустить мотор!

– Вы можете? – быстро спросил латыш.

Студент сделал знак, что не может, но полтавец уже хлопотал проворно над чем-то на месте шофера, однако только сирена прогудела хрипло, когда он надавил резинку; машина же стала прочно, как неживая.

– Испортил? – спросил студент.

– Мабудь!.. – ответил полтавец, еще раз стукнул ручкой руля и поглядел кругом на толпу.

А толпа уже придвинулась. И она сгустилась. И она молчала.

Она сгрудилась как-то так решенно, точно давно уж стояла на улице тут, готовая, терпеливая, и ждала, когда появится, наконец, синий, – белый от пыли, – легковой автомобиль, а в нем шестеро с револьверами. И как будто даже без слов маленького грузина были разгаданы они: хотели внушить, что они страшны, что они сильны, что они мчатся куда-то и что за ними много еще, бессчетная масса, а они, – вот они, бессильны, совсем не страшны, даже сами испуганы и никуда не мчатся: стоят, – и всего их только шесть человек.

Под солнцем, стоявшим в зените, приземистые избы с крутыми пухлыми соломенными серыми крышами слились неотрывно с толпой; от этого толпа казалась еще больше, чем она была, и еще теснее: огромной, непролазной, как дремучий лес.

С режущими ладони револьверами в руках, побелевшие, смотрели и на толпу, и друг на друга, и на свою жалкую теперь каретку все шестеро, понимая пока только одно, что нехорошее что-то с ними или случилось уже или вот-вот должно случиться.

Свои тамбовские русские лица, – мужичьи, бабьи, – отпечаток сотни монгольских, финских, славянских и прочих лиц, – увидел во множестве вокруг себя студент. Глаза у этого общерусского лица были ясно враждебны... И оно как-то только тихо толклось, точно плыло, оплывало кругом, как море камень, это лицо, однако круг около форда стал совсем маленький, и машина безучастно стояла...

– А ну!.. Осади назад! – крикнул вдруг он, подняв револьвер, и певучим своим рокочущим голосом, четко отделяя от слога слог, позвал: Па-а-та-шви-и-ли!

И только после этого, непонятного, странного в русской деревне крика заговорила толпа.

– Вы что за люди такие? – спросил один за всех, лет сорока, с выпуклой грудью, безбородый, в усах, – в зеленой суконной, рваной под мышками, солдатской рубахе, вида бравого и строгого, – должно быть, недавний взводный.

– А ты кто здесь?.. Предревком? – стараясь найти прежний голос, спросил студент.

– Вот-вот... Он самый!.. – и зло вглядывался в его глаза (своими серыми в его серые) и еще выпуклее развернул грудь взводный.

– А мы – комиссары... Из города... Найди-ка нам нашего шофера... Куда он там пропал?

– Та-ак! – протянул взводный, веря и не веря будто тому, что знал уже и что вновь услышал, и оглянулся на толпу направо от себя и налево.

– Ага!.. Комиссары, – загудела довольно толпа, и латыш увидел, что они открыты, будто о них уже знали раньше, чем они появились здесь, что они комиссары и что они бегут. Показалось, что нужна какая-то оттяжка времени, что на что-то другое опереться нужно теперь, и он сказал взводному глухо:

– Помню я в вашем селе старика одного... Любопытно, жив или нет?

– Какого старика? – начальственно уже и строго спросил взводный. Стариков у нас хватит...

Но, усиленно блуждая взглядом по толпе, вдруг увидал своего старика латыш: стоял его старик, – ростом не ниже, чем он, – опершись на степную герлыгу подбородком, глядел на него суровым взглядом голубых глаз.

– А-а! Дед!.. Не узнал меня? Здравствуй!.. – неверно улыбаясь, закивал латыш головою.

И толпа глянула, обернувшись туда, куда глядел длинный латыш, а старик заискрил глаза и отозвался:

– Во-от!.. Внучек мне нашелся!.. Никита Фролов я... а ты кто такой?

– Я?.. Не узнал ты меня?.. Я тебя видел раз...

И спал, было, с голосу, припомнив, когда его видел и что говорил он тогда, и понял, что терять уже нечего больше, что уже все потеряно, – и крикнул:

– Давай дорогу! Стрелять будем!

– Ого-го!.. Стрелять! – охнула толпа. – Какой стрелок!

– Ты думаешь, у нас стрелять нечем? – твердо спросил взводный. Разговор этот оставь!.. Спрашивают вас, кто вы за люди? должны ответить... и все!

– Вот ты сам за это ответишь! – крикнул студент. – Пьяница!

Ясно показалось, что вся толпа кругом пьяна, и больше всех вот этот, взводный, назвавшийся предревкомом.

– С вашим братом напьешься!.. Ты что ли меня поил? – подступил он ближе на шаг, этот строгого вида взводный, и еще к нему пробрались вперед несколько широких, грудастых, коричневых, бородатых людей с расстегнутыми воротами солдатских рубах, и вдруг, что было еще страшнее, взглянув поверх толпы, увидел он – бежали от дальних изб два парня с винтовками.

– Да вам, братцы, чего от нас нужно-то? – певуче и мирно, как толковый парень и свой среди своих, вступил в разговор рязанец.

– Теперь всякий народ ездит, – понял? – вразумительно начал взводный. Говорят люди, и белые идут тоже... Должны вы предъявить пачпорта свои поэтому... для проверки.

– Па-а-та-шви-и-ли! – крикнул по-прежнему раздельно, но только еще громче студент.

"Вдруг появится грузин, пустит машину, и как-нибудь обернется все", так подумалось.