Текст книги "Дорогой Леонид Ильич"

Автор книги: Сергей Семанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)

Тогда генерал Самодуров сказал мне: «Слушай, я тебе сообщаю, но на наш разговор нигде не ссылайся. Считай, что я тебе этого не говорил. Завтра, в 14 часов, в Свердловск прибывает из Москвы Брежнев. Отсюда он полетит дальше, а потом поедет поездом во Владивосток. Что означает их стыковка в Свердловске, ты сам понимаешь. Принимайте там решение на свое усмотрение».

В ответ я сказал, что мне картина ясна и я начинаю действовать. Мысленно же я представил себе, что будет с Косыгиным, если он прилетит в Свердловск и узнает, что туда спустя 2 часа прилетает Брежнев. Мне также пришла в голову мысль о том, как этот факт воспримут в Москве и Свердловске, как это будет выглядеть в глазах советской общественности и особенно как это расценит пресса. Одновременно передо мной встал вопрос, почему о поездке Брежнева не предупредили Косыгина как члена Политбюро и Председателя Совета Министров СССР.

Нужно было немедленно докладывать об этом самому Алексею Николаевичу, который в это время проводил большое совещание в горкоме партии. Мне было неудобно входить в зал заседаний, но и дело не терпело отлагательства. Помогло то, что как раз оттуда вышел Н.К. Байбаков, и я обратился к нему с убедительной просьбой срочно вызвать Алексея Николаевича, чтобы довести до него весьма важное сообщение.

Через некоторое время Косыгин вышел с совещания, и я рассказал ему о предстоящей поездке Брежнева по районам Сибири и Дальнего Востока. Когда я сообщил ему, что завтра в 14 часов Брежнев будет в Свердловске, Косыгин побледнел. Он сказал: «Почему я ничего об этом не знаю?» Он переспросил меня снова и очень хотел узнать, из каких источников исходит моя информация. Я ответил ему, что эти данные получил только что из 9-го управления, но уклонился от ссылки на конкретный источник.

Косыгин был человеком мудрым, любил советоваться с другими по любым вопросам, знать их мнение и только тогда принимал и высказывал свое решение. Вот и на сей раз он прямо задал мне вопрос: «Что вы думаете по этому поводу?» Вопрос не застал меня врасплох, и я ответил: «Мне трудно вникать в существо дела, но мне кажется, что нам необходимо срочно вылетать в Москву и прибыть туда завтра до отлета Брежнева. У нас мало времени, но мы успеем. В Свердловск нам ехать нельзя, – добавил я, – ибо этим можно вызвать недоумение у советской общественности. Кроме того, мы зададим много хлопот руководителям Свердловска».

Я не договорил при этом, но подумал, что отсутствие Косыгина при проводах Брежнева в Москве также может быть расценено как неуважение к первому лицу в партии и государстве и может стать предметом кривотолков о том, кто же остался вместо Брежнева в Кремле.

Алексей Николаевич сразу же распорядился готовиться к отъезду в Москву. Было около полуночи, и на сборы оставалось мало времени. Были подняты по тревоге все необходимые службы, и машина сработала весьма четко и быстро.

Когда я прибыл в резиденцию, чтобы взять свои вещи, мне сказали, что в моем номере не смолкает телефон. Вызывал Свердловск. Начальник УКГБ по Свердловской области тонко и деликатно спросил меня о том, как проходит поездка и когда мы думаем завтра вылететь к ним. Я ответил, что мы вылетаем по графику, и доверительно добавил, что летим не к ним, а в Москву.

Я услышал в ответ вздох облегчения и слова благодарности за информацию. Со своей стороны, начальник УКГБ сообщил мне, что звонит по просьбе секретаря обкома, который в большом раздумье и не знает, что ему делать, как организовывать встречу, где поселять Косыгина в связи с приездом Брежнева и, главное, почему такая встреча должна произойти в Свердловске».

М. Докучаев не указал, что тем секретарем обкома, кто так беспокоился о прибытии к нему сразу двух руководителей страны, был Ельцин Борис Николаевич. Грубый до хамства с подчиненными, он всегда был очень заискивающим по отношению к начальству. Тогда к советскому, а потом к зарубежному… Докучаев завершил свой рассказ такими словами:

«Этот эпизод, который, надо полагать, был не единственным в жизни и деятельности А.Н. Косыгина, показывает, что во времена Брежнева имела место скрытая междоусобная борьба среди руководителей высшего эшелона власти и выживал в ней сильный и ловкий. Поэтому-то, наверное, А.Н. Косыгин, будучи больным, вынужден был подать в отставку. Он оказался первым в то время высоким советским руководителем, который по своей воле ушел на пенсию с поста члена Политбюро, Председателя Совета Министров СССР. Видимо, у него были весьма веские на то основания».

Устранив капризного Подгорного и заметно снизив влияние авторитетнейшего Косыгина, Брежнев приблизил к себе других людей, хотя все они были уже не новичками в Кремле, да и по возрасту немногим уступали самому Генсеку. И тут прежде всего следует выделить сакраментальную фигуру Черненко. Это типичный случай в политической истории, когда «брадобрей» (адъютант, секретарь, помощник) становится вторым лицом в государстве или даже правит от лица правителя. Черненко, конечно, не правил, но влияние его на Брежнева с середины семидесятых годов было чрезвычайно сильно.

Осведомленный В. Чазов рассказал о ревности Брежнева к Косыгину, как тот стойко переносил эти несправедливые напасти, как он тяжело заболел, но благополучно вылечился и приступил к работе:

«Это был уже не тот Косыгин, смело принимавший решения, Косыгин – борец, отстаивающий до конца свою точку зрения, четко ориентирующийся в развитии событий. После ухода в 1978 году на пенсию К.Т. Мазурова остался лишь один первый заместитель Председателя Совета Министров – Тихонов, который активно забирал власть в свои руки, пользуясь прямыми связями с Брежневым. Это был человек Брежнева, преданный ему до конца. Но и по масштабам знаний, и по организаторским возможностям ему было далеко до Косыгина. Экономика страны потеряла своего талантливого руководителя».

В этот период на политическую арену активно выходит Черненко. Для многих в стране, да и в окружении Брежнева его быстрый взлет на самые первые позиции в руководстве партии был неожиданностью. Однако, если исходить из нарастающей недееспособности Брежнева, которому в связи с этим требовался честный, преданный и ответственный человек, в определенной степени второе «я», то лучшей фигуры, чем Черненко, трудно было себе представить. Его пытаются изобразить р простым канцеляристом, оформлявшим документы. Это глубокое заблуждение. Да, он не был эрудитом, не имел он и своих идей или конструктивных программ. Ему было далеко не только до Андропова или Косыгина, по даже до догматика Суслова. Но вряд ли кто-нибудь лучше, чем он, мог обобщить коллективное мнение членов Политбюро, найти общий язык в решении вопроса с людьми прямо противоположных взглядов – Андроповым и Сусловым, Устиновым и Косыгиным. Но самое главное, благодаря чему он всплыл на поверхность, было то, что никто лучше его не понимал, чего хочет Брежнев, и никто лучше Черненко не мог выполнить его пожелания или приказания.

О Черненко написано теперь много, гораздо больше, чем эта незначительная личность того заслуживает, такое часто случается в мире, причем не только в отношении отдельных личностей, но и целых исторических событий. Например, знаменитый историк В.О. Ключевский остроумно заметил об известнейшем восстании декабристов: то была историческая случайность, обросшая литературой… В случае с бедным Черненко история повторилась уже комическим образом, ведь ни злодеем, ни заговорщиком он не был даже в мыслях.

Внимательный наблюдатель кремлевской жизни генерал-политработник Волкогонов собрал и обнародовал много сплетен, в том числе и об отношениях Генсека с Черненко:

«Пожалуй, он (Брежнев) был единственным из высших советских вождей, кто имел персонифицированного фаворита. В «классическом» выражении. Это знало все высшее руководство. При всей закрытости жизни партийного клана ведали об этом и многие советские люди. Хорошо известно было и загранице, кто является фаворитом Брежнева.

Вы это тоже знаете: Константин Устинович Черненко. Познакомились Брежнев и Черненко в июле 1950 года в Кишиневе, где уже два года Константин Устинович работал заведующим отделом пропаганды и агитации ЦК республики, а Леонид Ильич приехал, чтобы «избираться» первым секретарем, фактически советским губернатором Молдавии. Их отношения были не дружбой, а скорее деловыми контактами благожелательного патрона с одним из своих подобострастных подчиненных. Но у Брежнева что-то осталось в душе и памяти об этом среднего роста, сутуловатом человеке с невнятным говорком. Черненко никогда шефу не возражал, был строго пунктуален, всегда кстати приносил нужную справку, делал вовремя нужное предложение, исправно поставлял Брежневу тексты многочисленных речей, выступлений, статей «первого» для республиканской газеты. Конечно, писал их не Черненко; он никогда так и не научится складно «лепить» фразы ни устно, ни письменно».

Да, верю, стареющему Брежневу, уже переутомленному выпавшей на него огромной ответственностью, нужен был такой тихий, неприметный, ненавязчивый и уж совершенно преданный помощник. Он был ему благодарен и в знак признательности постоянно повышал в партийных чинах и разного рода награждениях. Выглядело это комично.

Опытный аппаратный работник ЦК В. Прибытков осведомленно сообщил о немыслимом взлете Черненко все необходимые подробности:

«1976 год – за отличную подготовку и проведение XXV съезда партии (вся организация съезда – на Общем отделе, возглавляемом Черненко) он избирается секретарем ЦК и награждается Звездой Героя Соцтруда. При этом остается, как и раньше, заведующим «стратегическим» Общим отделом!

Вообще, пока Брежнев будет у руля, Черненко непременно будет у руководства Общим отделом. Никто даже не мог помыслить, чтобы этот отдел возглавил кто-то иной – не столь близкий и преданный Брежневу человек. Только Черненко! В этом, кстати, мудрость Брежнева, которого иногда недооценивают, пытаются представить чуть не выжившим из ума стариком. Где это было нужно, он был хорошим стратегом и тактиком: Черненко знал многие партийные тайны, и не было никакого смысла увеличивать число людей, к ним допущенных. Черненко – в этом не раз мог убедиться Брежнев и его окружение – вполне предан, умеет держать язык за зубами и не способен на предательство… Снова служебная лестница!

1978-й – Черненко – кандидат в члены Политбюро, оставаясь при этом заведующим тем же самым Общим отделом! 1979-й – член Политбюро. Общий отдел – при нем! Никуда не девается! Черненко был единственным членом Политбюро, который продолжал заведовать отделом! Это «заведование» дает ему особый статус – он может не просто по-приятельски, а и по делу входить, звонить напрямую, минуя помощников и секретарей, обращаться к Генсеку в любое время дня и ночи. Подобной привилегией обладали далеко не все секретари ЦК».

Второй опорой Брежнева в Кремле становится в те же годы всемогущий глава оборонки, выдвиженец самого Сталина еще во время войны Дмитрий Федорович Устинов. По своим личным качествам, да и по характеру жизненного пути он был полной противоположностью вялому и бесхребетному Черненко. Сходство у них обнаружилось только в одном, это печально сказалось на жизни страны. Оба они были коренные русаки из простых трудовых семей, всегда оставались горячими русско-советскими патриотами, боготворили великое Советское государство, ни о каких злоупотреблениях не могли и помыслить. Но… оба смутно разбирались в идеологии, а в этой области и шла главнейшая тогда борьба между миром социализма и буржуазным. Они ничего не могли противопоставить советникам Брежнева, которые все были одной масти и исподволь, осторожно готовили будущие большие потрясения и перевороты. А министр обороны Советского Союза даже на свое огромное дело смотрел лишь как простой хозяйственник.

«Помощник всех генсеков» известный А. Александров-Агентов, деятель совсем не патриотического лагеря, дал высокую оценку Устинову, оценку вполне объективную:

«Пожалуй, самым близким из окружения Леонида Ильича Брежнева по руководству партией и страной был Дмитрий Федорович Устинов…

Брежнева и Устинова объединяло многое. Начать с того, что это были люди практически одного возраста – Устинов был на два года моложе Брежнева. Между ними было большое сходство и в плане, я бы сказал, культурного уровня и профессиональной направленности. Как и Брежнев, Устинов был довольно далек от всякого рода культурных проблем. Более того, я бы сказал, что между ними было очень большое сходство характеров, чисто человеческих качеств. Устинов, как и Брежнев, был человеком общительным, доброжелательным, оптимистом по натуре. Им легко было понимать друг друга, они во многом одинаково смотрели на окружающий мир. Однако по характеру Устинов был намного тверже и решительнее Брежнева. И, уж конечно, был гораздо более неутомимым работником. От его помощников я знаю, что Устинов никогда не работал меньше 12 часов в день, но часто больше. И, как правило, приезжал на работу в выходные дни. Тут, конечно, сказывались привычки, выработанные еще в годы войны и вообще в те времена, когда он входил в ближайшее окружение Сталина».

Надо признать, что деловые и человеческие качества Устинова ценили, видимо, все, во множестве мемуарных свидетельств о нем не сыскать ни одного резко отрицательного суждения. Среди многих отзывов такого рода приведем лишь один, принадлежащий много знающему работнику ЦК В. Болдину (из его позднейших воспоминаний):

«Я неплохо знал Д.Ф. Устинова, ибо еще в 1965 году по его просьбе некоторое время работал с ним, хотя тогда уже готовился и сдавал экзамены для поступления в Академию общественных наук. Он попросил помочь ему, «пока будет входить в курс нового дела». В то время его избрали секретарем ЦК, и он курировал вопросы оборонной промышленности и химии. Я видел его в работе. Он обладал тогда достаточно хорошим здоровьем, огромной работоспособностью, сохранившейся еще, видимо, с военных лет. Дмитрий Федорович ежедневно приходил к 8 часам утра и уходил после 12 ночи, а часто и позже. В его кабинете постоянно были люди, проходили большие совещания, приглашались крупнейшие ученые, военачальники, конструкторы…

Вел заседания Д.Ф. Устинов жестко, по-деловому, давал высказаться всем, но решения принимал сам или просил подготовить их для рассмотрения на Совете Обороны или в Политбюро ЦК. После таких многочасовых заседаний Дмитрий Федорович оставлял еще некоторых конструкторов и долго обсуждал конкретные вопросы, часто звонил на места, иногда в далекие восточные районы, несмотря на то, что в Москве было 2–3 часа ночи. В результате огромной работы того периода и были заложены принципы и основы современной оборонной мощи и развития военно-промышленного комплекса. В последующем с переходом на работу в Министерство обороны Д.Ф. Устинов приобрел такой вес и поддержку среди военных и работников-оборонщиков, что являл собой по существу главную и авторитетную фигуру в Политбюро, правительстве и государстве».

Итак, Устинов, как и Черненко, были управленцами, причем первый из них даже талантливым, но оба – именно управленцы, а не политические руководители. В идеологических делах они разбирались совсем уж неважно, в вопросах культуры, даже в простейших советских измерениях, не были сведущи вовсе. Своих следов в этом они не оставили никаких. Теперь, вспоминая такое, можно лишь грустно вздохнуть…

Свято место пусто не бывает. Суслов и Андропов, прямо руководившие идеологическими вопросами, были крайне осторожны и резких движений в этой области предпринимать не решались. Конечно, оба они враждебно относились к первым начавшимся при них шагам русского возрождения, а Андропов даже тайно сочувствовал евтушенкам и прочим шатровым. Но к Брежневу они с этим не ходили. (Помнили, конечно, чем завершилась скандальная вылазка Александра Яковлева.)

Однако с этого фланга на Генсека влияли совсем иные люди, неизмеримо более нижестоящие по партийной номенклатуре. Их имена уже назывались, включая известного Г. Арбатова. С середины семидесятых возросло тайное воздействие главного брежневского помощника – Г. Цуканова. Тот же Арбатов откровенно свидетельствует, что первые годы, находясь рядом с Брежневым, он всего лишь «помогал ему в делах, связанных с общим руководством оборонной промышленностью. После того, как Брежнев занял пост Генерального секретаря, Цуканов, функции которого стали более широкими, начал помогать ему в экономических, а со временем и в других делах. И для этого (сказалась, видимо, привычка руководителя крупного дела, каким был завод) привлекал в качестве экспертов специалистов, которым склонен был доверять. Не могу сказать, чтобы у него с самого начала были четкие идейно-политические позиции по вопросам, вокруг которых развертывалась особенно острая борьба, – о Сталине и курсе XX съезда, и о мирном сосуществовании и других; он раньше просто стоял от них в стороне. Но быстро определился. Не в последнюю очередь потому, что, лично зная многих консерваторов, роившихся вокруг Брежнева, относился к ним с глубокой антипатией. Может быть, это заставляло искать людей, определенным образом настроенных, нередко спрашивая совета у Андропова, которому очень доверял. В число тех, кого привлекали для выполнения заданий Брежнева либо для рецензирования поступающих к нему от других помощников материалов, попали Н.Н. Иноземцев, А.Е. Бовин, В.В. Загладин, автор этих воспоминаний, а также Г.Х. Шахназаров, С.А. Ситарян, Б.М. Сухаревский, А.А. Агранович и некоторые другие».

Строки эти писались и публиковались осторожным всегда советником Арбатовым в пик горбачевской «перестройки», когда уже почти все скрепы великой Советской державы были подточены. Вот почему непривычно откровенен мемуарист – ив отношении подлинной роли всегда державшегося в густой тени Цуканова, и в особенности – в приводимом им списке иных влиявших на Генсека лиц. О, этот список и в самом деле заслуживает внимания! Отметим прямо и четко: русских там нет ни одного, малоизвестный Ситарян, видимо, армянин, зато все остальные, включая Цуканова и самого Арбатова… они вполне могли бы обрести ныне двойное гражданство, и нет никаких сомнений, какое именно. Вот эти-то люди нашептывали дряхлеющему Брежневу про опасных «консерваторов-сталинистов», о необходимости дружбы с Западом и готовили будущих «перестройщиков». Отпора всем им в окружении Генсека тогда уже не находилось.

В заключение следует привести краткое, но очень точное наблюдение осведомленного сотрудника партийно-государственного аппарата Ю. Королева, опубликованное много лет спустя после событий:

«Итак, в 1977 году президентом опять стал теперь уже семидесятилетний, довольно потрепанный жизнью Леонид Ильич Брежнев. Что-то в нем сильно изменилось, видно, не прошли даром годы политических баталий, напряженная работа на посту Генсека, разного рода излишества. Заматерел и обрюзг некогда привлекательный мужчина. Только, пожалуй, густые брови остались неизменными, что породило в народе выражение: «Бровеносец в потемках».

Правда, был он еще довольно энергичен. Председатель занялся делами сразу же: как большими государственными, так и партийными – беседы, встречи, совещания».

И именно в эту пору Брежневу довелось пережить неожиданное и никем не предвиденное испытание, которое легло на страну тяжким бременем, последствия которого, к несчастью, пережили самого Генсека. Речь идет о взрыве в соседней мирной стране Афганистан.

Сколько же нелепейших домыслов гуляет до сих пор в умах нашего народа о причинах возникновения этой несчастной войны! Что Брежнев был уже в «отключке» и ему кто-то подсунул это нелепое решение. Назывались имена Андропова, Громыко, Устинова, Тихонова или их всех сразу. Или такая вот байка: и Брежнев, и все они четверо были уже без разума, а кто-то за них решил…

Все это вздор. Теперь, основываясь на документах, которые уже опубликованы, мы можем объективно в этом деле разобраться.

На карте мира Афганистан кажется небольшой страной, особенно в сравнении со своим северным соседом – огромным Советским Союзом. Это впечатление обманчиво, Афганистан гораздо больше Франции, хотя его население (до всех трагических событий) ненамного превышало 20 миллионов человек. Разноплеменный народ страны всегда отличался патриотизмом и свободолюбием. Британская империя в расцвете своего могущества трижды пыталась покорить Афганистан и трижды терпела военное поражение. С Россией и с Советским Союзом у Афганистана всегда были самые мирные, самые дружеские отношения. О том, почему туда были введены наши войска, объективно и точно рассказал, уже находясь в отставке, А.А. Громыко:

«Афганистан много пережил. И все же особое место в его истории занимают события последних лет, после революции И апреля 1978 года и образования Республики Афганистан.

Советский Союз исходил и исходит из того, что только афганский народ имеет право решать свою судьбу. Однако события повернулись так, что афганское общество раскололось. Потоками полилась кровь людей. Та часть общества, которая не приняла революции и вызванных ею преобразований, встала на путь вооруженной борьбы против новой законной власти, опираясь на внешние силы.

5 декабря 1978 года был подписан советско-афганский Договор о дружбе, добрососедстве и сотрудничестве. Он предусматривает, что СССР и Афганистан будут консультироваться и с согласия обеих сторон предпринимать соответствующие меры в целях обеспечения безопасности, независимости и территориальной целостности обеих стран, в интересах укрепления обороноспособности сторон продолжать развивать сотрудничество в военной области.

В соответствии с этим договором правительство Республики Афганистан обратилось к Советскому Союзу с просьбой оказать вооруженную поддержку афганской народной армии, отстаивавшей завоевания Апрельской революции.

Эта просьба взвешивалась в Советском Союзе долго и тщательно. В конце концов Политбюро ЦК КПСС единогласно приняло решение об оказании такой помощи. При этом руководство Советского Союза действовало в соответствии с Уставом ООН, которым предусматривается право любого государства обратиться к любому другому государству с просьбой о помощи. Число обращений, направленных из Афганистана в адрес СССР, тогда превышало десяток.

Дополнительную остроту обстановке придало убийство генерального секретаря ЦК Народно-демократической партии Афганистана Тараки, от правительства которого исходили просьбы о помощи. Этот кровавый акт произвел гнетущее впечатление на все советское руководство.

В конце концов в такой обстановке и было принято решение о введении ограниченного контингента советских войск в Афганистан.

После того как это решение было принято на Политбюро, я зашел в кабинет Брежнева и сказал:

– Не стоит ли решение о вводе наших войск оформить как-то по государственной линии?

Брежнев помедлил с ответом. Потом взял телефонную трубку:

– Михаил Андреевич, не зайдешь ли ко мне? Есть нужда посоветоваться.

Появился Суслов. Брежнев информировал его о нашем разговоре. От себя он добавил:

– В сложившейся обстановке, видимо, нужно принимать решение срочно – либо игнорировать обращение Афганистана с просьбой о помощи, либо спасти народную власть и действовать в соответствии с советско-афганским договором.

Суслов сказал:

– У нас с Афганистаном имеется договор, и надо обязательства по нему выполнять быстро, раз мы уж так решили. А на ЦК обсудим позднее.

Состоявшийся затем в июне 1980 года Пленум ЦК КПСС полностью и единодушно одобрил решение Политбюро.

Еще во время рабочих совещаний перед принятием окончательного решения о вводе наших войск начальник Генерального штаба Вооруженных Сил СССР маршал П.В. Огарков высказывал мнение о том, что отдельные части афганской армии могут оказать сопротивление. Однако этого не было. Наблюдалось противоположное: подразделения и части афганской армии встречали советских солдат радушно.

Первоначально предполагалось, что наши войска будут только помогать местным жителям защищаться от вторгшихся извне банд, оказывать населению содействие продовольствием и предметами первой необходимости, горючим, тканями, мылом и т. д.

Мы не хотели ни увеличивать численность своего контингента, ни втягиваться в серьезные военные действия. Да и разместились наши войска в основном гарнизонами в городах. Только по истечении полугода наш контингент начал принимать участие в отражении нападений вооруженных бандформирований, проникавших в Афганистан. Пик боевых действий пришелся на 1984–1985 годы».

Громыко изложил положение дел в Афганистане точно и объективно, однако касаясь лишь поверхностных явлений. Да, заключения специалистов из Минобороны, КГБ и МИДа были в Политбюро получены, однако по замшелой марксистской традиции, которая существовала, к несчастью для нашего народа, вплоть до самого развала СССР, эти добросовестные советники не могли осознать мистической сущности Афгана: народ этой страны чужих войск не переносит, будь эти войска хоть и самой дружественной страны. Вот в чем была суть вопроса, но Громыко, даже постфактум, этого так и не понял.

Неопровержимые факты с очевидностью свидетельствуют: наши части, входившие в ту свободолюбивую страну, народ встречал приветствиями и цветами. Да, именно так было, о чем сегодняшние «демократические» политиканы предпочитают не вспоминать. Но потом… Вошли, а дальше что? А дальше ничего. Суть в том, что Брежнев и его престарелые сотоварищи по Политбюро никаких уже стратегических вопросов политики не понимали. Ни внешней, ни внутренней. Это обернулось бессмысленной трагедией в Афгане и застоем в СССР.

Тяжкие последствия этого известны и понятны теперь всем…

Интересные подробности о военном решении вопроса в Афганистане засвидетельствовал Волкогонов, тогда генерал-лейтенант Главпура. Уже говорилось, что доверять этому политическому перевертышу надо с опаской, но в данном случае ему пришлось быть объективным: сам в том деле участвовал и даже агитировал там в войсках и кишлаках. Он со знанием дела описывает события в конце 1979 года:

«Весь сентябрь шла борьба между Тараки и Амином, завершившаяся сначала попыткой убийства последнего, а затем официальным отстранением лидера афганской революции от власти и его арестом.

Амин стал генеральным секретарем НДПА, председателем Революционного совета, премьер-министром и министром обороны… Уж он не промахнулся… Об арестованном Тараки 9 октября 1979 года кабульское радио мельком сообщило, что бывший генсек НДПА и его жена скоропостижно скончались… В действительности же Тараки был задушен подручными Амина на тюремной койке.

Брежнев был шокирован, возмущен, потрясен. Он ведь совсем недавно, три недели назад, с почестями принимал Тараки в Москве, у себя в кабинете, обещал ему всяческую поддержку (пока кроме помощи войсками), а здесь такое вероломство! Посол в Кабуле А. Пузанов, генерал армии И.Г. Павловский сообщили в Москву об очередном акте афганской трагедии: лидеры так называемой «апрельской революции» начали пожирать друг друга.

Амин слал в Москву телеграмму за телеграммой, просил Брежнева принять его: он все объяснит. Тараки, писал новый афганский лидер, сам стал инициатором междоусобицы. «Я прошу Вас принять меня», – в отчаянии телеграфировал Амин. Подозревая, что его телеграммы не доходят до Кремля, он передал конфиденциальное письмо кремлевским руководителям через советского советника генерала В.П. Заплатана. В послании Амин уверял в своей полной лояльности Москве и вновь просил Брежнева принять его.

Но песня его была спета. В Кремле уже решили покончить с ним и поставить во главе «революции» новую марионетку – Б. Кармаля…

На заседании Политбюро 6 декабря 1979 года приняли решение: согласиться с предложением Ю.В. Андропова и Н.В. Огаркова (начальник Генштаба) о направлении «для охраны резиденции Амина» специального отряда ГРУ ГШ «общей численностью около 500 человек в униформе, не раскрывающей его принадлежность к Вооруженным Силам… В связи с тем, что вопросы о направлении отряда в Кабул согласованы с афганской стороной, полагаем возможным перебросить его самолетами военно-транспортной авиации в первой декаде с.г.

…Я оказался в Кабуле для укомплектования и налаживания работы агитотрядов подразделений спецпропаганды. В те годы я был начальником этой службы, которую американцы называли «службой психологической войны». Агитотряды, сопровождаемые обычно усиленным взводом, а то и ротой, колесили, особенно в первые годы после вторжения, по провинциям Афганистана. Я был в одном рейде. Мужчины в кишлаках сразу же убегали в горы. По машинам стреляли. Звукоустановки часами убеждали мусульман поддержать Апрельскую революцию, объясняли, зачем сюда пришли «шурави» (советские). Иногда выходили к бронетранспортерам десяток-другой стариков, дети. Настороженно брали у солдат кулечки с мукой, чай, сахар, конфеты, игрушки и уходили молча в свои бедные жилища.

Диалога обычно не происходило. Мы были в их глазах, как и англичане здесь в XIX веке, завоевателями. Постепенно враждебность и пустота вокруг советских войск в Афганистане нарастали… Уже тогда многие офицеры были убеждены в глубокой бесплодности нашей миссии. Полковник Ю.И. Шершнев, работавший в моем ведомстве, открыто говорил об ущербности советского военного вмешательства. Он даже написал об этом записку в ЦК. Мне с трудом удалось защитить его от неизбежных неприятностей.

В январе 1980 года, через месяц после вторжения, Политбюро направило в Кабул шефа КГБ Ю.В. Андропова для бесед с новыми афганскими руководителями. По возвращении в Москву, 7 февраля, высокий посланец доложил партийной коллегии. В целом Андропов считал устранение Амина правильным, после чего «положение в стране улучшилось». Поддержавший все положения Андропова Устинов легковесно заявил, что наш «ограниченный контингент до окончательной стабилизации в Афганистане пробудет год, а то и полтора…». Брежнев, подводя итоги обсуждения, предложил «увеличить численность войск в Афганистане…». Хотя еще в начале января первоначальную численность войск уже увеличили на 50 тысяч человек».

Мы привели только два свидетельства в связи с вводом наших войск в Афганистан, их сохранилось еще немало, но все единодушны в одном: во-первых, Брежнев никак уж не был вдохновителем той несчастной кампании, а во-вторых, и это главное, он уже плохо руководил событиями, следуя подсказкам приближенных и советников.

И тут самое время вспомнить о советниках. Где были тогда все эти сверхвлиятельные шептуны в брежневское ухо, эти иноземцевы – агентовы, как мы их тогда именовали? Вот, например, тайный сверхлиберал и еще более тайный антикоммунист Волкогонов помалкивал, даже несчастным феллахам вдалбливал что-то про «братскую помощь». Но он хоть печатно признался в этом, а все иные? Не подали ведь в отставку Арбатов, Бовин, Загладин, Шахназаров и все прочие, хотя потом дружно осуждали то самое «вторжение». А тогда? Нет, держались за теплые и влиятельные места, возражений не высказали, а может быть (это, конечно, предположение), даже злорадствовали… Уж пусть быстрее рухнет этот социализм, запрещающий «свободный рынок». Быстрый антикоммунистический вираж Волкогонова это подтверждает.