Текст книги "Дневник мертвеца(СИ)"

Автор книги: Сергей Марьяшин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

Пулеметчик выслушал славин ответ и сказал, что они ни в ком не нуждаются. Он приказал ему отойти от ворот и больше никогда к ним не приближаться, в противном случае пообещав застрелить его. Это было сказано спокойно и без эмоций, отчего угроза выглядела еще серьезнее. Слава счел за лучшее послушаться. Он ни тогда, ни сейчас ни в чем не винил обитателей замка; он считал, что они поступили правильно и кто угодно на их месте прогнал бы его точно так же. Он сказал: "Ну, представь ― у тебя все хорошо, крепкий забор, безопасность и склады ломятся от припасов, а тут откуда ни возьмись бородатый, немытый и нечесанный мужик, похожий на бомжа, в грязных лохмотьях и с автоматом ― и просится на постой, обещая привести банду таких же голодранцев. Да любой сразу прогнал бы его, и был бы тысячу раз прав!"

Когда Слава уходил, ему почудились, ― а может, послышались на самом деле, ― доносящиеся из-за стены детские голоса. Он больше не приближался к забору и башне, и просил членов своего отряда не появлятся в этих местах во избежание ненужного риска. Хотя до расстрела госпитался Слава ничего не знал о возможностях Замка, он все же чувствовал, что эти люди не шутят, их угрозы реальны и слова у них не расходятся с делом.

Осталось неизвестным, зачем Замок напал на госпитальеров и почему именно в тот момент, а не тогда, например, когда Холера с подручными азартно и шумно воевали с Белым братством. Мотивы обитателей Замка ― по-прежнему тайна за семью печатями. До расстрела госпиталя они никак не проявляли себя, ни во что не вмешивались, а тут вдруг заявили о себе ― да так громко, что напугали всех вокруг.

Без знания истинных причин Славе приходилось довольствоваться догадками. Единственное убедительное объяснение заключалось в том, что госпитальеры, уничтожив основных конкурентов, переключили внимание на Замок, решив захватить и его тоже ― чтобы остаться единственной реальной силой в этом районе. Может быть, они выдвинули какие-то условия, или даже попытались напасть первыми ― мы этого уже никогда не узнаем. Зато реакция Замка на предполагаемые действия госпитальеров хорошо известна. Пожалуй, это самая очевидная версия произошедшего; и притом самая разумная.

Слава надолго замолчал. Я воспринял его молчание как знак того, что на этом завершился его рассказ о местных человеческих обществах. Он оставил у меня тягостное впечатление. Несмотря ни на какие обстоятельства, человек все еще держит марку и по-прежнему остается самым опасным хищником на Земле, независимо от того, в какой форме он пребывает ― обычной или искаженной под воздействием загадочной инфекции. Пожалуй, я не возьмусь судить, что страшнее ― мутация тела или мутации духа, сознания и морали, ужасающие примеры которых привел мне Слава.

Некоторое время мы сидели в тишине. Вдруг, как всегда внезапно, откуда-то снизу раздалось громкое невнятное бормотание, почти сразу перешедшее в рычание, рев и вой. Зомби! Должно быть, они почуяли наше присутствие на крыше, однако остатки их умственных способностей не позволяли им сообразить, где мы находимся и как до нас добраться. Для этого им предстояло найти вход на пожарную лестницу и открыть ее, что было невозможно ― она запиралась изнутри на задвижку, которую Слава запер, как только мы вошли внутрь. Выломать железную дверь они бы тоже не смогли. Все, что им оставалось ― это вопить в бессильной ярости.

Наверное, я никогда не смогу привыкнуть к их жуткому крику. Он пугает даже не внезапностью, не громкостью и не злобой, которая всегда ощущается в нем; нет, самое страшное ― что эти зловещие, не похожие ни на что в природе бессмысленные звуки издаются голосовыми органами человека. Речевой аппарат, которым люди вели переговоры, произносили доклады и лекции, пели, читали стихи, объяснялись в любви, теперь производил чудовищную пародию на человеческую речь; словно человек разом забыл свой язык и вообще все языки на свете, и даже самые простые характерные звуки, междометия и восклицания, свойственные людям. Это и было самое ужасное: явно человеческий голос издавал безумные стоны, не свойственные человеку; не были они похожи и на звуки, что издают дикие животные. Хотя иногда в их криках чудились отчаяние, гнев или даже плач, они не вызывали никакого сочувствия ― ничего, кроме отвращения и страха. В них слышалось что-то невыразимо чуждое. Наверное, так должны кричать брошенные и давно не кормленные сумасшедшие, или инопланетяне из какого-то другого, совершенно чужого нам мира.

Слава встал, подошел к раскладушке и извлек из под нее странного вида винтовку. У нее был длинный толстый ствол, похожий на глушитель-переросток, а вместо обычного оптического прицела торчало нечто, напоминающее телекамеру. Подойдя к краю крыши, он направил винтовку вниз и, медленно водя стволом туда-сюда, рассматривал происходящее. Из прицела на лицо падал зеленоватый отсвет, придавая ему зловещее выражение. "Нет, ничего не вижу!" ― воскликнул раздосадованный Слава и отнес винтовку обратно. Должно быть, мертвецы пытались войти в основной подъезд с лифтами и их скрыл бетонный козырек над входом.

Со свойственным ему оптимизмом Слава заявил, что раз уж мы не можем заткнуть зомби, мы должны их заглушить. Я посмотрел на него с испугом ― в первую секунду я подумал, что сейчас он предложит нам заорать с такой силой, чтобы вопли зомби стали не слышны. Это невозможно: освобожденный от контроля разума голос зомби неестественно громок и обычному человеку его не перекричать. Да и как бы это выглядело со стороны? Слава богу, мы все еще разумные люди, а не жалкие сумасшедшие.

К счастью, его план был лучше. Слава сходил к своим ящикам и принес радиоприемник. Едва он включил его, оттуда полилась волшебная музыка. Я узнал мелодию, это были дивертисменты Моцарта. Слава выкрутил громкость на максимум. Приемник был хорош: звуки музыки заполнили все пространство вокруг, так что вопли внизу стали едва слышны.

Очередное славино волшебство повергло меня в экстаз. Я сидел очарованный, слушая музыку, будто в трансе, как вдруг запоздавшая мысль пронзила меня, словно электрическим током: радиоприемник! Как, черт возьми, откуда взялась эта музыка?! Ведь это же прямой эфир; значит, кто-то живой сидит сейчас в студии и только что поставил для своих неизвестных слушателей диск Моцарта!

В изумлении я спросил у Славы, правильно ли понимаю происходящее. Увы! Подарив мне на миг надежду, что где-то сохранилась цивилизация, Слава тут же отнял ее, вернув меня в пучину депрессии и отчаяния.

Он с товарищами называл эту волну "Радио Моцарта". Ее обнаружили несколько месяцев назад на сверхкоротких волнах ― сразу, как только им удалось раздобыть в одном из брошенных домов этот всеволновой радиоприемник. "Радио Моцарта" была единственной передачей в эфире; остальные волны заполнял шум и треск. На ней с утра до вечера, без перерыва исполнялись произведения Моцарта: пьесы, серенады, симфонии. Только Моцарт и ничего больше. Промежутки между произведениями отсутствовали, лишь короткие паузы в несколько секунд. Никто ничего не говорил, словно людей по ту сторону от радиоприемника не было вовсе. Каждые три дня репертуар повторялся заново, в бесконечно зацикленном воспроизведении.

В моем уме возник образ заброшенной аппаратной, где чудом уцелевший студийный компьютер на резервном питании проигрывает один и тот же раздел жесткого диска ― тот, на котором по случайной прихоти судьбы оказался весь Моцарт: примерно восемь MP3-дисков в хорошем качестве, если мне не изменяет память.

Студия могла находиться где угодно; впрочем, раз там не было живых людей, это уже не имело значения; передача представляла собой культурный реликт, памятник ушедшей человеческой эпохе. Если бы некий внешний наблюдатель, желающий знать, что стряслось с человечеством, стал прослушивать электромагнитный спектр в радиодиапазоне, он обнаружил бы, что во всем мире не осталось ничего, кроме Моцарта.

Так закончилась эта ночь. Мы любовались звездами и слушали волшебную музыку Моцарта; а бесконечно далеко внизу существа, бывшие некогда людьми, яростно выли, изливая в тщетной злобе свое бессилие добраться до нас, чтобы разорвать на части и съесть.

VIII.

Утомленные бессонной ночью, под утро мы все же уснули на несколько часов. Когда я открыл глаза, уже вовсю светило солнце; начинался новый день, сулящий нам что угодно, кроме тихой спокойной жизни. Я вспомнил фразу, приписываемую Генри Форду на заре развития автомобилестроения: «Вы можете получить „Форд-Т“ любого цвета ― при условии, что этот цвет будет будет черным». Понимаемые в широком смысле, эти слова чертовски хорошо подходили к сегодняшним дням ― вы можете рассчитывать на любые события, кроме хороших.

Мы наскоро позавтракали консервами. Во время завтрака Слава закончил свое повествование, благо, рассказывать оставалось немного.

После разгрома госпиталя он впал в ступор, лишившись основного мотива, заставлявшего его действовать ― мести. Какие-то колеса на небесах повернулись и преступники понесли заслуженное, хотя и неожиданное наказание; но Слава не имел к этому никакого отношения и не знал теперь, что делать дальше. Ему очень помог Валентин Иванович; он не докучал разговорами, а просто был рядом все это время и оказывал таким образом безмолвную поддержку.

Когда Слава немного пришел в себя, перед ними встал коренной русский вопрос ― что делать? Точнее, что делать дальше? Они решили уходить. Для Славы это место стало насиженным и обжитым, однако он по понятным причинам не испытывал к нему привязанности. С ним был связан сплошной негатив: сначала предательство шефа, потом жестокая бесчеловечная мясорубка и все прочее, что затем последовало. Валентин Иванович, как человека пришлого, ничто здесь не держало.

Они уже собрались и были готовы уходить, сами не зная, куда, но жизнь перечеркнула их планы. На них свалилась неожиданная обуза: в подвале одного из домов неподалеку обнаружилась девушка. Она была живая, но в очень плохом состоянии, больная и изможденная. С огромным трудом и не сразу Слава узнал ее. Все соседи звали ее Машей, она появилась в коттеджном поселке за год до эпидемии. Маша приехала из Англии и работала гувернанткой в семье крупного бизнесмена, чей дом стоял через два участка от дома славиного шефа.

Каким-то немыслимым чудом ей удалось выжить в одиночку. Машин работодатель бросил ее и еще трех человек из прислуги на произвол судьбы; все они погибли, кроме Маши, она успела забежать в подвал и закрыться. Все это время она пряталась там, питаясь чуть ли не кошачьим кормом и слизывая капли воды с протекающей трубы отопительного котла. Подвал имел зарешеченное окошко, через которое она наблюдала происходящие вокруг ужасные события, отчего желание выходить наружу пропало у нее совсем. Но однажды течь в котле прекратилась ― должно быть, вся вода вытекла ― и ей поневоле пришлось выбираться на свет божий. Маша так ослабела, что почти не могла ходить. Мучимая жаждой, она с трудом выползла из своего убежища и в бессилии лежала на лужайке перед домом, где ее случайно нашел Валентин Иванович.

От пережитого Маша напрочь утратила способность говорить и понимать по-русски, хотя Слава отлично помнил, как бойко, хотя и не всегда правильно, она болтала с ним раньше. Когда-то она была веселой и общительной девушкой, но теперь перед ними лежал бледный, едва дышащий живой скелет. Бросить ее Слава не мог, взять с собой тоже не было никакой возможности. Выбора не оставалось: им пришлось отложить уход, чтобы попытаться спасти Машу и не позволить ей умереть.

Шли дни и недели, девушка медленно приходила в себя. Свежий воздух, относительно хорошее ― с учетом обстоятельств ― питание и забота, которой Слава с Валентином окружили ее, постепенно делали свое дело. Слава даже раздобыл где-то шприцы и витамины в капсулах, лично разработал курс лечения и регулярно делал ей уколы.

Он словно пытался заглушить этим чувство вины ― вины за то, что не смог уберечь от гибели детей. Хотя Слава не был непосредственно виноват в их смерти, так как отсутствовал и не мог предотвратить произошедшее, он все равно принимал ее на свой счет, ибо полагал, что обязан был предвидеть нападение госпитальеров. Раньше его отвлекала от тяжелых мыслей подготовка к мести, теперь ― хлопоты о Маше.

Валентин Иванович, как выяснилось, неплохо владел английским. Он был мидовским пенсионером и когда-то немало поездил по свету. Удивительно, что одно из самых бесполезных в новом мире умений ― знание иностранного языка ― неожиданно оказалось востребованным. Он сумел разговорить Машу и приобрел ее доверие; они проводили долгие часы в разговорах, смысл которых Слава не понимал и обижался. Валентин же, будучи человеком тактичным, вкратце передавал Славе содержание их бесед. Иногда они общались втроем, в этом случае Валентин Иванович выступал в роли переводчика. Слава надеялся, что к ней постепенно вернется знание русского, но этого не происходило. В ее сознании словно возник блок, перекрывший доступ к ранее активному речевому навыку. Тем не менее, хорошо было уже то, что она вообще говорила, пусть и на английском.

Маша рассказала им, как перед самым началом пандемии отправилась в двухнедельный отпуск на родину, в Англию. Когда она вылетала из Москвы, ничто еще не предвещало беды. Первые случаи заражения начались, как тогда полагали, в США и быстро распространились оттуда по всему миру. Благодаря системе трансатлантических авиаперелетов Великобритания пострадала одной из первых. Когда Машин отпуск заканчивался, в стране уже вовсю бушевали беспорядки; правительство намеревалось ввести военное положение и карантин. Маша сочла, что будет спокойнее пережить неприятности вдали от дома, в далекой России, тем более что формально она должна была явиться на работу в срок. Родители, у которых она жила, тоже убеждали ее уехать и буквально силой отвезли на вокзал.

У нее оставалось еще несколько дней отпуска; она решила воспользоваться этим и по пути навестить своих друзей во Франции. По какой-то причине удобнее было ехать поездом через Ла-Манш, а не лететь самолетом. Маша успела на один из последних рейсов на материк. Она рассказала, что поезд уже отходил от платформы, когда начались паника и хаос; ее родители исчезли в толпе. Экспресс ушел вне расписания, машинисты решили спасать себя и пассажиров и поехали, не дожидаясь разрешения диспетчера. Поезд увозил ее; со слезами на глазах она смотрела в окно, еще не зная, что никогда больше не увидит родителей и свою страну. Состав уезжал, а вслед ему, как в фильме ужасов, прямо по рельсам бежали зомби, их были десятки или даже сотни.

Сразу после этого тоннель перекрыли, всякое сообщение было прекращено. Ее поезд оказался последним, успевшим проскочить ― благодаря самоуправству машинистов. Что поразило ее больше всего: власти перекрыли тоннель под проливом, но самолеты продолжали летать, стремительно разнося инфекцию по всей Европе и дальше.

Встреча с друзьями сорвалась; Маша успела добраться до аэропорта Орли и вылетела в Россию. Здесь царило сдержанное спокойствие ― пока. С подачи официальных СМИ считалось, что приключившаяся беда касается только стран Запада, а мы пересидим ее в безопасности. В аэропорту Машу встретил присланный работодателем шофер. Он отвез ее в загородный дом, сказав, что хозяин в отъезде, но должен вот-вот вернуться. Его семьи там тоже не было, их мобильные телефоны не отвечали. Она провела в ожидании несколько дней, а потом начались события, о которых Слава рассказывал мне ночью.

В настоящий момент, кроме Славы, Валентина Ивановича и Маши, в состав маленького отряда входили еще двое человек. Слава сказал, что познакомит меня с Валентином и тот расскажет свою историю сам ― при этом он многозначительно посмотрел на меня. Я не знал, что отвечать на это, и выжидательно молчал.

Слава мялся и явно не решался продолжать. Потом он все же заговорил. Он, кажется, упоминал, что эти двое, о которых он еще ничего не рассказывал, вызывают у него сильное беспокойство. Они появились через месяц после Маши; пришли сами и попросили принять их в отряд. Старшему было на вид за шестьдесят, второму ― тридцать с небольшим. Славе они сразу не понравились, но он не нашел причины прогнать их сходу, а потом это было уже непросто сделать ― они познакомились, возникли пусть слегка натянутые, но все же отношения. В этом случае людей просто так на улицу уже не вышвырнешь.

Я спросил Славу, чем именно эта парочка ему не понравилась. Он не ответил и продолжил говорить о них. Они держались особняком и общались в основном между собой, словно их связывала какая-то тайна. Иногда казалось, что они ― отец и сын, хотя внешне они совсем не походили друг на друга и, возможно даже, принадлежали к разным национальностям ― старший был белым, а в молодом человеке угадывалась примесь южной крови.

"Но ведь все это ― не преступление?" ― спросил я Славу напрямик. Он запнулся, а потом сказал, наконец, в чем дело. Слава подозревал, что они были из госпиталя; скорее всего, при разгроме им удалось сбежать; или в ту гибельную для их общины ночь они отсутствовали, бродя по брошенным поселкам в поисках добычи. Теперь, осознав свою неспособность выжить самостоятельно, они хотят примкнуть к кому-нибудь; а может, специально спланировали внедрится в славин отряд, чтобы, усыпив его внимание, однажды ночью убить всех и завладеть убежищем, запасом продуктов и снаряжением.

Прямых доказательств у Славы не было; но на это, по его мнению, указывали множество мелких признаков: непонятный жаргон, на котором эти двое разговаривали друг с другом; уголовные татуировки; путанная история, которую они про себя рассказали. Якобы до эпидемии они были рабочими в железнодорожном депо, а после все их коллеги и знакомые погибли; выжили только они вдвоем и с тех пор скитаются. Когда Слава пытался проверить эту версию, они обрывали разговор или переводили его на другую тему.

Слава не мог прямо поймать их на обмане; а они, казалось, прекрасно понимали ситуацию и издевались над ним; им явно доставляло удовольствие водить его за нос. Он начал испытывать к ним настоящую ненависть, но сделать ничего не мог ― ему нужен был повод, которого они не давали. Они даже не пытались приставать к Маше, что, без сомнения, стали бы делать типичные уголовники; они вообще не проявляли к ней никакого интереса, относясь, как к заболевшему домашнему животному ― умрет и ладно, не человек же. Демонстративное равнодушие к человеческой жизни пополнило копилку славиных подозрений.

Технически, с подготовкой и опытом бывшего спецназовца Славе не составило бы труда расправиться с ними, но это было не по-человечески; он не мог так поступить, особенно с учетом возможной ошибки. Вдруг они все же не были госпитальерами ― тогда Слава убил бы невиновных. Он давно уже не общался с представителями рабочего класса ― кто знает, может, типичные рабочие нынче так и должны себя вести и выглядеть.

Валентин Иванович занял нейтральную позицию, всецело погрузившись в заботы о Маше. Слава чувствовал, что попал в своего рода западню, став заложником в собственном убежище. Он даже стал плохо спать, опасаясь, что эти двое могут напасть на него и на остальных во сне. Естественный выход ― оставить отряд и уйти ― тоже не годился; он чувствовал себя ответственным за жизни Маши и Валентина.

Ответственность... Я успел позабыть, что означает это странное слово. С тех пор, как я окончательно понял, что потерял семью, я не нес ответственности ни за кого ― даже за себя. Я жил, как живут животные, одним днем. Когда привыкаешь так жить, жизнь становится очень простой. Не легкой, нет; может быть, даже очень тяжелой, но ― простой. Человеческие понятия вносят в жизнь столько ненужных сложностей! Тем не менее, я тоже ощутил тень этого забытого чувства ― или, скорее, почувствовал себя обязанным Славе; он доверился мне, накормил меня и рассказал о себе так много. Еще он не убил меня, когда мог легко это сделать ― пожалуй, я обязан ему уже только за это. Определенно, я должен как-то отблагодарить его, сделать для него что-нибудь.

Я прямо спросил, чем могу помочь в этой ситуации. Казалось, Слава ждал этого вопроса. Он заметно повеселел и признался, что будет рад, если я присоединюсь к ним. Он видит, что я человек хороший и, судя по всему, надежный; я ему сразу понравился. Слава откровенно сказал, что если я стану членом отряда, соотношение сил в их маленьком коллективе изменится ― хороших людей сразу станет больше. "В два раза," ― подумал я про себя и тут же сообразил, что забыл посчитать Валентина Ивановича и Машу. Впрочем, Слава, похоже, и сам не слишком на них рассчитывал.

Я подумал ровно две секунды и согласился. Я не имел планов на будущее; провести ближайшее время в компании живых людей было не самым плохим вариантом. Что касается этих двоих, я не видел в них большой проблемы. Мне казалось, что Слава после гибели детей стал чересчур мнительным и совершенно напрасно принимает бытовые трения с чужаками за признак коварного заговора.

Оставался еще вопрос моего собственного убежища. Я решил пока ничего не говорить о нем Славе, оставив его как страховку на всякий случай. Вход в подвал был надежно заперт и замаскирован. Хотя после того, как я узнал о Замке, ничто больше не выглядело достаточно надежным, ничего существеннее для защиты убежища сделать я все равно не мог. В подвале остались мои вещи, ― в частности, первый дневник, ― но я подумал, что всегда смогу забрать их позже.

Я принял решение. Тогда я еще не знал, что оно станет для меня роковым. Будущее представлялось светлым, не раз выручавшая меня прежде интуиция молчала. Сейчас, когда я пишу эти строки, я задним числом нахожу множество знаков, намеков и указаний судьбы на то, что принимать предложения не следовало. Не сомневаюсь, оно было сделано открыто и от чистого сердца; но бог, как говорится, действует мистическими путями, используя и хороших, и плохих людей для одному ему ведомых целей.

С легкой душой я последовал за Славой. Соблюдая меры предосторожности, мы спустились с крыши и отправились к его основному убежищу. Я спросил, как отнесутся к моему появлению остальные члены группы; я догадывался, что по таким решениям Слава ни с кем не советовался, но посчитал нужным поинтересоваться из вежливости. Как я и ожидал, Слава заверил меня, что все, кроме двоих "рабочих", будут мне рады и чтобы я из-за этого не беспокоился.

IX.

Через час с небольшим мы пришли к запущенному четырехэтажному офисному зданию; вернее, оно являлось им год назад. Здание стояло метрах в ста от шоссе, на окраине элитного ― тоже в прошлом ― коттеджного поселка. Оно и было убежищем. Я сразу оценил выбор места. Весь первый этаж занимал филиал банка, что самым благоприятным образом сказалось на безопасности: тут были и двойные стальные двери с мощными запорами и тамбуром, и толстые решетки на окнах, и закрытый двор, и видеонаблюдение ― впрочем, оно давно не работало. Слава сказал, что в подвале есть депозитарий ― специально укрепленное помещение с ячейками для хранения ценностей. Он должен был стать последним рубежом их обороны на самый крайний случай.

У входа в здание на спущенных шинах стояли несколько тронутых ржавчиной инкассаторских грузовичков. Один был открыт; висевшая на единственной петле полуоторванная дверь качалась на ветру, издавая жалобный скрип на всю округу. У некоторых машин были чем-то проломлены или прострелены пуленепробиваемые окна.

Часть окон на первом этаже несли следы штурма: без стекол, забитые изнутри досками, стены вокруг покрыты отметинами от пуль. Дом местами горел, но полностью огню не поддался. Обычное здание, почти такое же, как и все прочие. Зато оно обеспечивало своим нынешним жильцам высокий уровень защиты.

Они жили на последнем этаже, раньше там располагались офисы руководителей филиала банка; на крыше разместился наблюдательный пункт. Когда мы подходили, нас заметили. Я увидел силуэт на крыше; через мгновение меня ослепила яркая вспышка света, словно нарочно пущенный мне в глаза солнечный зайчик. Я догадался, что нахожусь на прицеле. Слава объяснил мне, что у них с Валентином Ивановичем есть договоренность: если Слава вдруг придет не один, он должен изобразить известный только им двоим секретный знак; если знака не будет, значит, этот человек ― враг, и Валентину Ивановичу следует застрелить его из снайперской винтовки. "Правда, стрелок он не очень хороший," ― добавил Слава с усмешкой.

Судя по тому, что в меня не стреляли, Слава подал знак и он действительно был секретный ― я ничего не заметил. Мы зашли в здание и поднялись на четвертый этаж. Валентин Иванович встречал нас уже там. Это был маленький симпатичный пенсионер на седьмом десятке, с добрыми живыми глазами и тщательно причесанной густой шевелюрой. Несмотря на седину, которой ныне отмечены почти все живущие, выглядел он по теперешним временам на удивление хорошо, даже благополучно: упитанный, с розовым лицом и блеском в глазах, выдававших если не ум, то, по меньшей мере, здоровую жизненную хитрость. Аккуратная, будто только что поглаженная, курточка цвета хаки, такие же брюки, светлая рубашка и вычищенные ботинки довершали благостную картину. Галстук отсутствовал; в остальном он был типичным мидовским чиновником на пенсии.

Только винтовка казалась лишней; он явно не очень хорошо умел с ней обращаться и даже держал ее как-то неловко, будто боялся, что она сама вдруг выстрелит и поранит его. Садовый инвентарь смотрелся бы в его руках уместнее.

Слава представил нас, мы поздоровались и пожали друг другу руки. Его рукопожатие было таким мягким, что я едва почувствовал его. Говорил он тоже мягко, тихим бархатным баритоном; тщательно выбирая слова, грамотными, правильно составленными фразами; при этом все время улыбался. Он произвел на меня прекрасное впечатление. Кажется, и я не вызвал у него неприязни. Вначале, не зная, кто я и зачем явился, он был немного скован; но видя, что Слава доверяет мне, оттаял и стал непринужденнее.

Я описываю его так подробно лишь по одной причине: Слава был совершенно прав насчет него, Валентин ― действительно очень особенный человек. Я хочу, чтобы читатель моего дневника запомнил это имя: Валентин Иванович Фролов. Возможно, ему посчастливиться выжить и он однажды встретится тебе, мой неизвестный читатель ― или ты повстречаешь людей, которые его видели; я хочу обратиться к тебе и попросить: пожалуйста, помоги ему, сделай все, что в твоих силах, чтобы этот человек остался в живых. Он ― единственен, уникален. Сохранить ему жизнь очень важно; не ради него самого, а ради всех оставшихся людей. Совсем скоро я объясню, почему.

Слава коротко рассказал ему обо мне и сообщил, что я теперь ― член команды. Валентин Иванович радостно поприветствовал меня в этом качестве. Мне показалось, что он воспринял эту новость с заметным облегчением. Должно быть, чужаки, вызывавшие столь сильную неприязнь у Славы, заставляли и его испытывать серьезные опасения. Я ожидал знакомства с ними тоже, но они отсутствовали ― ушли якобы на поиски новых припасов, а на самом деле, как считал Слава, обделывали где-то свои темные делишки, о которых никогда не рассказывали. Уходили они часто, но очень редко приносили что-нибудь полезное; всегда минимум, достаточный лишь для того, чтобы никто не смог обвинить их в саботаже и безделье.

Маша отдыхала в своей комнате; Валентин Иванович сказал, что она проснется к ужину. Он поинтересовался, говорю ли я по-английски. Узнав, что почти нет, он удовлетворенно кивнул.

Слава вкратце поведал Фролову мою историю. Тот слушал очень внимательно, а в конце задал мне несколько вопросов. Казалось, он ищет противоречия и нестыковки в моей посткризисной биографии. Я отнес его слегка задевшую меня, но понятную в нынешних условиях подозрительность на этих двоих, которые, похоже, и впрямь всех здесь достали.

После завершения учиненного мне "допроса" Слава объяснил Валентину Ивановичу, что я уже в курсе всех событий, произошедших с их маленькой общиной, за исключением его личной истории. Слава сказал, что я хотел бы выслушать ее от него самого. Фролов не возражал. Но вместо того, чтобы начать рассказывать, он закатал левый рукав своей куртки, потом рубашки и молча показал мне обнажившуюся руку. Внутри у меня все похолодело. На его предплечье отчетливо виднелись два симметричных багрово-синих шрама в форме подковы, один над другим. Даже мне, весьма далекому от медицины, было ясно, что это след человеческих зубов.

"Это случилось почти год назад", ― ответил Фролов в ответ на мой невысказанный вопрос. "И я все еще жив, и не превратился в зомби. У меня иммунитет". Сказать, что это зрелище и его слова потрясли меня, было бы слишком мягко. Я был сражен наповал, мои мысли путались, в голове крутилось множество вопросов, сводившихся к одному: неужели это действительно возможно? Я нащупал рукой стул позади себя и медленно сел. Прежде мне никогда не приходилось слышать или сталкиваться ни с одним случаем иммунитета ― за исключением истории Холеры, который, похоже, безвозвратно сгинул вместе с подельниками; значит, его случай непроверяемый и остается всего лишь слухом. Но прямо сейчас передо мной стоял живой человек, укушенный зомби год назад, ― то есть в самом начале эпидемии, ― выживший и оставшийся при этом человеком! Невероятно!

Казалось, Валентину Ивановичу доставил удовольствие произведенный эффект. Он попросил меня набраться терпения и заверил, что рассказ будет коротким; он надеется, что не успеет меня сильно утомить. Его вежливость была излишней: я готов был слушать все, что он скажет и столько времени, сколько потребуется. Я весь превратился во внимание, не желая пропустить ни единого слова.

Его история такова. За неделю до катастрофы он со своей женой ― она, как и многие другие, к сожалению, погибла в те дни ― получили путевку в ведомственный пансионат, находившийся в семнадцати километрах от места, где мы сейчас разговаривали. Он поехал первым, а жена осталась в городе, чтобы закончить бытовые дела; они договорились, что она приедет к нему через несколько дней.

Через пару дней стало ясно, что в воздухе пахнет большой бедой. Отдыхающие в пансионате только и делали, что обсуждали последние телевизионные новости, вгоняя себя и других в нервозное состояние. Валентин Иванович не выдержал, позвонил жене и потребовал, чтобы она немедленно бросила все и приезжала ― его беспокоило, что она остается в городе одна. Их взрослый сын давно покинул Россию и жил со своей семьей в Дании, связь с ним пропала еще два дня назад. Она согласилась и попросила встретить ее с вечерней электрички. Вечером он стоял на станции, весь как на иголках ― по транзисторному приемнику, с которым он теперь не расставался, передали, что в городе начались беспорядки и стрельба.