Текст книги "Обманутые скитальцы. Книга странствий и приключений"
Автор книги: Сергей Марков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)
Грохот барабанов усиливается, нарастает, как прибой далекого моря. Вдруг Маклай покачнулся. Он побледнел. Крупные капли пота выступили на его лбу. Он медленно поднялся со ступеньки.
– Началось! – еле выговорил Маклай. – Туй, помоги мне… А я только что собрался исследовать пролив Витязя!
Встревоженный Туй ведет Маклая в комнату.
* * *
…Маклай в глубоком забытьи лежит на койке. На столике —недописанная страница, перо. Нож с деревянной ручкой по-прежнему лежит поверх книги.
В комнату на цыпочках входит Туй. Старый стетоскоп. С зажатой в кулаке черной трубкой он наклоняется над спящим и приставляет стетоскоп к груди больного. Лицо Туя выражает сосредоточенность и тревогу. Так длится несколько мгновений.
Туй улыбается, увидев, как поднялась грудь Маклая, услышав слабый стон, сошедший с его губ. Стетоскоп поставлен на стол. Туй снимает со стены медальон, висящий рядом с карманными часами, которые размером и формой похожи на медальон.
Туй в этих действиях чем-то подражает Маклаю. Видимо, Туй не раз наблюдал за тем, как Маклай считал пульс и при этом смотрел на часы.
Старый папуас кладет пальцы на пульс Маклая, неловко открывает медальон и всматривается в стрелку… компаса!
Стрелка компаса трепещет.
То, что проделывает Туй, похоже на колдовскую церемонию. Губы старика шепчут слова какого-то заклинания.
Маклай жив!
Жизнь его связана с подрагиваньем черной стрелки.
Туй начинает кружиться по комнате. Он имеет вид человека, свершившего важное дело и радующегося совершившемуся волшебству. Грудь Маклая дышит ровно и глубоко.
Внезапно взгляд Туя останавливается на ноже, который лежит сверху неразрезанной книги. Туй смотрит то на Маклая, то на нож. Какая-то сила непреодолимо влечет Туя именно к этому предмету. Он тихо, почти подкрадываясь, подходит к столу и быстрым движением берет нож. Туй пробует лезвие ножа большим пальцем.
Глаза Маклая закрыты. Он дышит ровно и глубоко.
…Сильный удар копья сотрясает непрочные половицы комнаты. Туй опрометью мчится с веранды к месту, где легло брошенное копье, и наносит несколько страшных ударов по чему-то живому. Это живое пытается ускользнуть, уйти от копья. Туй издает победный звук.
Маклай очнулся. Он приподнимается на своем ложе и с укоризной говорит Тую:
– Жаль, что ты ее испортил. Я так долго охотился за ней, но поймать не мог. Сколько раз она подползала к письменному столу.
На полу комнаты в нескольких шагах от Маклая еще шевелится большая пятнистая змея. Она перерублена на несколько частей. Обрубки змеи корчатся. Пол покрыт брызгами крови, которая кажется черной и очень густой.
– Ты мудрый, Маклай, – говорит Туй, вытирая лицо, обрызганное кровью. – Тебе нужно знать все – людей, камни, цветы, птиц, морских звезд и даже змей. За чем же стало дело? Скажи – и я добуду тебе такую змею живьем!
– Ее укус смертелен? – спокойно спрашивает Мак-лай.
– Да, – отвечает Туй, обходя обрубки змеи, которые уже перестали корчиться. – Но, Маклай, скажи мне, старому Тую, скажи скорее – почему ты не боишься смерти? Я так вот боюсь ее.
Маклай смотрит прямо в глаза Тую. Лицо Маклая хранит выражение безграничной доброты. Это выражение похоже и на умиление перед большими человеческими чувствами, которые проявляет сейчас старый «дикарь».
– Да смерть-то, Туй, ко мне не приходит. Не любит она меня, – пробует отшутиться Маклай, перебирая в пальцах край грубой ткани, которая служит ему вместо одеяла.
– Она вокруг бродит, она ходит по пятам, – настаивает на своем Туй. – Ты идешь один к людям моря и гор. Мы-то тебя не съедим, а там все может случиться… Ты больной бродишь по лесам, чтобы знать все, переходишь вброд бурные реки, делишь с нами все опасности.
– Ну и что же? – спрашивает Маклай и добавляет: – Туй, как ты думаешь, когда мы пойдем с тобой на охоту за кабанами?
– Нет, дай мне закончить этот разговор, – сердито говорит Туй. – Наш народ думает, что ты бессмертен, что ты пришел из страны Русс, где люди никогда не умирают. Есть и такие, что считают тебя богом Ротей. Ротей – бог, лишь на время принявший облик человека. Но ты не бог! Боги бывают жестокими к людям, потому что богам трудно понять смертных. А ты – только добр, только справедлив.
– Туй, – строго спрашивает Маклай, – скажи-ка мне, поливал ли ты сегодня огурцы на огороде?
– Поливал, – отрывисто и сердито отвечает Туй. – Бойся смерти, Маклай. Тебе нужно жить дольше всех. Вот почему я убил змею. Я слушал, когда ты спал – не ушла ли жизнь из твоего тела… К нам опять кто-то идет, – говорит Туй, хватая копье и выходя на веранду.
Весьма тощий высокий папуас, судя по отсутствию украшений, очень небогатый, стоит перед Туем. В руках у папуаса – плетеная корзина, прикрытая сверху листьями. Они о чем-то тихо говорят.
Туй, приняв озабоченный вид, делает знак папуасу, чтобы тот подождал, и идет к Маклаю. На ходу он делает концом копья отметину средней длины на косяке двери.
– Человек из гор принес тебе подарок, Маклай, – говорит Туй тоном доклада. – Показать?
Возвращаясь к папуасу, Туй берет у него корзину.
Маклай поднимает листья, прикрывающие корзину. Под листьями лежит человеческий череп, почерневший от дыма, в котором череп коптился.
– Женский! – с профессиональным убеждением говорит Маклай, привычно рассматривая череп. – И главное – отличной сохранности. Зови его сюда, Туй!
Папуас с корзинкой рассматривает с удивлением незнакомые предметы. Маклай приказывает Тую как следует накормить гостя. Туй и папуас, сидя на корточках, ведут какой-то светский разговор.
– Жарили или варили? – деловым тоном спрашивает Туй.
– Жарили на раскаленных камнях, – отвечает папуас, прожевывая угощение.
Маклай продолжает изучать череп. Наконец он приказывает Тую убрать его.
– Туй, как бы узнать, сколько лет было умершей, откуда она, отчего именно умерла?
Маклай готовится записать основные данные по истории черепа, столь нужные ему для антропологических исследований.
– Я уже все знаю, – отвечает Туй. – Это молодая женщина из племени, которое живет за рекой. Кажется, была довольно вкусной…
Маклай, не поднимая глаз от тетради, спокойным тоном приказывает Тую пойти полить огурцы. Туй пробует возражать.
– Я не привык два раза приказывать, – говорит Маклай.
Туй, ворча, уходит. На ходу он несколько раз оглядывается, как бы опасаясь за поведение гостя, оставленного вдвоем с Маклаем.
Маклай незаметно наблюдает за папуасом; тот с жадностью ест печеную тыкву, забыв обо всем на свете.
Когда Туй возвратился, Маклай тихо сказал:
– Дай папуасу на дорогу еды и разных семян!
– Зачем ты остался вдвоем с людоедом, Маклай? – сердито спросил Туй, возвратившись с короткой прогулки, проводив гостя.
– Я не хотел оскорбить недоверием голодного человека, – просто ответил Маклай, продолжая писать. – Что он тебе еще рассказывал?
– У них в горах был сильный недород. Многие умерли с голода. Поэтому они стали охотиться за рекой… Маклай, я прошу тебя не ходить за реку без меня…
* * *
Приблизив к глазам страницу тетради, Маклай перечитывает еще не просохшие строки свежей записи:
«…Я всегда старался ни в чем не обманывать туземцев, говорил им только правду. Я не показывал папуасам своего превосходства над ними, как белого человека. Если бы не болезнь, я бы остался еще на несколько лет на Берегу Маклая».
Маклай проводит короткую черту под этой записью.
Вслед за этим он пишет:
«…Форма черепа, как я убедился на основе проведенных здесь исследований, не является решающим признаком расы… Кстати сказать, папуасы, узнав о том, что я собираю черепа, стали сами приносить их мне…»
– Посмотри, что я сделал, пока ты спал, Маклай! – говорит Туй, показывая свое копье. На древке копья, ближе к тупому концу, вырезано изображение человека. Он похож на Маклая. Маклай любуется смелыми линиями примитивного рисунка.
– Я сам наградил себя, как умел. Дух Маклая снизошел на мое копье. Маклай, я, не спросившись, брал твой нож. Прости меня!
– Возьми его себе, Туй. Пусть он будет наградой.
Туй восхищенно прижимает к сердцу простой нож с деревянной ручкой, потом подносит его к глазам, смотрясь, как в зеркало, в ножевую сталь.
«Село Павлово на Оке», – написано на клинке ножа.
Маклай делает заметки в своей тетради:
«…Написать в Париж Полю Брока и послать ему статью об искусстве папуасов…», «…Я произвел сравнительное изучение черепа девушки из Иены и молодой папуаски из Новой Гвинеи и не нашел никакой существенной разницы…»
Туй вдруг преображается. Он быстро надевает на голову старую соломенную шляпу Маклая и важно шествует к двери, ведущей на веранду. Маклаю видно, как Туй преградил кому-то путь своим копьем.
– Что ты скажешь, бездельник Саул, охотник за кабанами? – спрашивает Туй. – Пришел мешать Маклаю? – Туй заламывает набекрень шляпу.
– Пусти, – говорит Саул. – У меня очень важное дело.
– Пусть зайдет, – кричит Маклай из комнаты.
Саул, прислонив копье к косяку входа и кладя на землю каменный топор, поднимается на террасу и проходит к Маклаю.
– Слушай, – говорит он возбужденно, пристально всматриваясь в Маклая. – Наши люди послали меня спросить у тебя: можешь ты умереть? Смертен ли ты, как мы – бедные люди из Бонгу, Гарагасси, Горимы? Скажи мне правду, Маклай. Только правду.
Маклай молчит. Лицо его спокойно и задумчиво. Он берет в руки медальон с цепочкой и начинает медленно перебирать пальцами звенья цепочки.
Не показывая виду, как это трудно для него, он встает с постели. По шатким, сквозящим половицам, освещенным ярким солнцем, он проходит на веранду.
– Дай твое копье, Туй! – властно говорит Маклай.
Старый папуас нерешительно протягивает копье. Маклай медленно взвешивает копье на руке. Туй напряженно следит за каждым движением Маклая. Тот становится к стене недалеко от входа в комнату. Маклай пробует кремневое острие ладонью и передает копье Саулу.
– Посмотри сам, смертен ли Маклай! – говорит он охотнику и становится к стене.
Туй старается скрыть охвативший его ужас, встать так, чтобы Саулу не было видно выражения лица старого папуаса. Маклай гордо поднимает голову. Он спокойно смотрит прямо перед собой. Томительное молчание. Слышен лишь шелест пальмовых листьев над кровлей веранды. Взгляд Маклая задерживается на освещенной солнцем зелени. В солнечном луче летает пух от цветов магнолий.
Туй, видимо, дошел до сознания, что ему нельзя остановить ни Саула, ни Маклая, ибо этим он утвердит охотника в представлении о смертности Маклая. Туй застыл, овладел собой.
– Что же ты медлишь, Саул? – спокойно спрашивает Маклай.
Саул поднимает копье. Туй делает едва уловимое движение, как бы готовясь броситься и заслонить Маклая своей грудью. Этого движения не заметил Саул. Поднятое копье направлено прямо в сердце Маклая. Саул раскачивает копье. Маклай глядит на листву, освещенную солнцем.
– Нет, не могу! – кричит Саул.
Копье со стуком падает из его рук. Саул кидается к ногам Маклая. Выражение безграничной преданности и веры появляется на лице охотника, когда он поднимает голову, все еще стоя на коленях перед Маклаем.
– Встань, Саул! – приказывает Маклай.
Саул и Туй, на лице которого видна радость, пытаются вести Маклая под руки к его постели.
– Пустите, я сам! – твердо говорит он и направляется в комнату. По его виду можно судить, как трудно ему добраться до своего ложа без посторонней помощи. Но он ложится в постель. На несколько мгновений он отворачивает лицо к стене.
Саул и Туй стоят в дверях.
– А он, твой старший белый брат, может умереть? – внезапно спрашивает Саул, показывая пальцем на портрет Дарвина.
– Он бессмертен, Саул, – отвечает Маклай, поднимая свои большие и ясные глаза на портрет.
* * *
– Настало ваше время, доктор Фишер. Только, пожалуйста, без декламаций. Страна Офир, Соломоновы острова… Все слова… Больше дела! Я не кричал, когда душил Францию контрибуцией. И вот – потомственное дворянство Германской империи, перстень кайзера, эмалевый портрет его светлости и… посмотрите сами.
Банкир Герсон Блейхрейдер выдвигает ящик письменного стола и высыпает на стол пригоршню орденов.
– Да, настало ваше время…
Раздается размеренный звон. Это – бой часов, стоящих на камине. Часы заключены в круглом щите, который держит в руках изваянный из бронзы древний тевтон в рогатом шлеме. Оттон Фишер, стоя возле кресла, в котором сидит банкир, наклоняется к Блейхрейдеру. Фишер – весь олицетворение порыва, готовности.
– О, господин советник, мечта моей жизни…
Банкир равнодушно, одним движением ладони сметает ордена в ящик стола.
– Скучно! – Блейхрейдер поднимает свое умное беспощадное лицо: – Для вас, Фишер, важно, что ко всем моим титулам прибавился еще один. Вот!
Он подает Фишеру визитную карточку с дворянской короной и надписью:
«Барон
Герсон Блейхрейдер,
член-учредитель Немецкой компании острова
Новая Гвинея.»
– Компании нужны люди, доктор Фишер. Люди дела. Вы, кажется, орнитолог?
– Да, господин советник.
– И работали с Брэмом?
– Да…
– И занимались только изучением птиц?
– Преимущественно попугаев… – неуверенным тоном отвечает Фишер, как бы не зная, к чему ведет этот допрос.
– Помните, я говорил вам о трудолюбии паука, там, на дороге в Париж? Трудолюбие паука, мудрость змеи, хватка осьминога. Какие возможности скрыты в животном царстве. Сколько предрассудков на свете, господин Фишер. Орден Орла, например. А почему не орден осьминога? Бросьте своих попугаев…
– Я не понимаю вас, господин советник… Я ученый. Кабинетная работа, узкая специальность… – несвязно говорит Фишер.
– А я – ученый-финансист. Слушайте, Фишер. Где сейчас этот Миклухо-Маклай? Он сильно мешает делу Ново-Гвинейской компании.
– Кажется, в Сиднее.
– Узкая специальность не помешает вам знать все об этом человеке. Чем он дышит, что он думает. Кажется, у него нет средств на научные работы? Но он – единственный обладатель бесценных сведений о Новой Гвинее. Где живет Маклай в Сиднее? – в упор спрашивает банкир.
– Кажется, на территории бывшей выставки, в коттедже…
– Кажется, кажется, – насмешливо повторяет банкир. – Опять слова, господин орнитолог.
Блейхрейдер вынимает из стола какую-то фотографию.
– Я люблю документы, доктор Фишер, всякий точный материал. Сидя в Берлине, я знаю, где стоит книжный шкаф в кабинете сиднейского коттеджа. У меня каприз: мне хочется почитать что-нибудь экзотическое – словари папуасских наречий или поглядеть карты далеких стран. Только – наиболее точные. А вы так склонны к кабинетной работе… Старею я, что ли? Память шалит, и как-то причудливо. На днях я никак не мог вспомнить координаты Берега Маклая. И вместо них я, представьте, вспомнил широту и долготу одного пункта на Балканах, где вы изучали… дунайских попугаев и заодно…
– Господин советник, чего вы ждете от меня? – глухо спрашивает Фишер, опустив голову.
– Узнайте, когда отходит ближайший пакетбот из Гамбурга в Сидней. Вам полезен морской воздух. Кто давал вам средства на вашу последнюю поездку в Океанию?
– Фирма «Христина Гагенбек и компания. Торговля дикими птицами».
– Постарайтесь проститься с фрау Гагенбек. С вами последуют некоторые люди. Инструкции вы получите в запечатанном пакете. Теперь о средствах…
– Я меньше всего думаю о деньгах. – Фишер силится изобразить негодование.
– Напрасно. На Балканах вы были другого мнения на этот счет. Но, я полагаю, мы договоримся. Я приготовил вам маленький подарок. Сейчас мне эта вещь не нужна. Помните, я начинал с этого, а кончил перстнем кайзера.
Блейхрейдер протягивает Фишеру кольцо с изображением серебряного паука.
– Залог удачи!– говорит банкир.
Фишер делает такое движение, как будто хочет развести руками.
– Наденьте кольцо! – приказывает Блейхрейдер.
Фишер безвольно выполняет приказ банкира. Серебряный паук светится на пальце орнитолога.
* * *
Подъезд дома Ново-Гвинейской компании в Берлине. Герсон Блейхрейдер садится в коляску. Не успели еще лошади тронуться, как из-за ближайшего угла появляется огромная фигура неправдоподобно толстого немца. Он загораживает дорогу лошадям и патетически кричит, обращаясь к банкиру:
– Умоляю, выслушайте меня, господин советник! Иначе я брошусь под копыта лошадей. Меня не пускают в вашу приемную.
– Что вы хотите от меня, Берхгаузен? – спрашивает банкир. Он сидит в коляске, опираясь руками на трость с ручкой из слоновой кости.
Обрадованный толстяк рвется к коляске. Но при этом он следит за каждым движением кучера, как бы боясь, чтобы он не подхлестнул лошадей. Улучив мгновение, толстяк хватается за облучок коляски левой рукой и повертывает лицо к банкиру.
Лошади идут шагом.
Какое-то время толстяк вынужден идти задом наперед, пятиться как рак. Ему приходится несколько раз оглядываться, чтобы не оступиться на выбоинах мостовой. Наконец, убедившись в неудобстве такого способа передвижения, толстяк делает быструю перебежку и идет рядом с коляской банкира уже лицом вперед.
– Вы так чутки, господин Блейхрейдер, – говорит толстяк. – Меня не понимают ваши клерки, а не вы…
Теперь начинает оглядываться почему-то кучер. Он следит за поведением толстяка.
– Не вертитесь, Ганс, – говорит кучеру Блейхрейдер. – Поезжайте спокойно. Скандала не будет.
– Помогите мне, господин советник! – молит толстяк.
В руке Берхгаузена появляется нечто похожее на небольшую металлическую линейку. Она легко сгибается. Берхгаузен покачивает этой линейкой.
– Каудометр доктора Берхгаузена, – вдохновенно говорит толстяк и поясняет: – Автоматический хвостоизмеритель. Патент уже заявлен… Правда, не хватает одного винтика…
Банкир удивленно поднимает брови.
Кучер снова оборачивается.
– Я сказал вам, Ганс! – кричит Блейхрейдер.
– Мне нужна субсидия на новые научные работы, – говорит толстяк, размахивая линейкой. – Дайте мне денег! Ведь фонд французской контрибуции от этого не пострадает… А я поеду изучать неполноценные хвостатые расы. Я серьезно подготовился. Моя схематическая карта распространения хвостатых рас!.. Я не злопамятен, господин советник. Помните встречу близ Страсбурга? Вы тогда сильно обидели меня. Мне пришлось идти пешком. Негодяи французы! – воспламеняется толстяк. – Я так и не видел тогда Венеры Милосской. Они упрятали ее в подвалы Лувра. Как вам это нравится?
– Вы хотите устроить уличный скандал, Берхгаузен? – шипит банкир.– Не радуйтесь, не выйдет. Это – откровенный шантаж. Смешно вести научные споры на улице; но понимаете ли вы, что вы своим бредом подрываете германскую идею? Никаких хвостатых рас нет. Спрячьте свой хвостомер. Вы собираете любопытных.
Праздные берлинцы действительно окружают коляску банкира.
В толпе виден савояр – шарманщик с обезьяной. Он идет по направлению к коляске банкира, пересекая улицу.
Савояр поравнялся с толстяком.
Берхгаузен, улучив мгновение, кидается к шарманщику, хватает обезьяну и начинает измерять ее хвост своим каудометром.
Кучер в отчаянии от того, что лошади стали.
Шарманщик пытается взять обезьяну из рук толстяка.
Берхгаузен поднимает вверх свой каудометр.
– Внимание, – говорит он.
Что-то громко щелкает.
– Автоматический замыкатель, – торжествующе произносит толртяк. – Мыслима ошибка лишь порядка одной десятой сантиметра.
Обезьяна радостно прыгает на плече шарманщика.
– Послушайте, Берхгаузен, – говорит банкир, – я вспомнил. Случай частной хвостатости наблюдается и у нас, и, к сожалению, даже среди чинов берлинской полиции.
Толстяк в упоении слушает банкира.
– Но это – сугубо между нами, – продолжает Блейхрейдер. – В клинике у одного моего знакомого врача недавно лежал шуцман с хвостом.
– Что с тобой, моя бедная маленькая Минна? – спрашивает шарманщик у обезьяны, которая внезапно прекратила прыганье, сгорбилась и застонала.
– Спешите описать этот случай с шуцманом, а то вас может опередить итальянская антропологическая школа, – советует банкир толстяку.
– О, вы так добры, господин советник, – томно говорит толстяк. – Я найду его. Боже мой, столько приходится бегать! Я худею… Не знаю, что скажет Клуб полновесных германцев. Но я – солдат науки.
Высокий полицейский, заметивший скопление прохожих на середине мостовой, идет к собравшимся.
– Что здесь происходит? – строго спрашивает он. – Почему обезьяна?
– Вот он, – быстро шепчет Блейхрейдер толстяку и делает незаметный знак кучеру.
– Этот господин перепугал мою обезьяну, – говорит шарманщик, указывая на толстяка. – Какое ему дело до ее хвоста?
Толстяк, блаженно жмурясь, начинает ходить возле полицейского. Ниже пояса на мундире у шуцмана видна какая-то складка. Увидев эту складку, Берхгаузен начинает передвигать замыкатель на своем каудометре.
– Гоните, Ганс! – приказывает банкир.
Кучер хлещет лошадей. Они уносят коляску Блейхрейдера.
– Почему вы пугаете обезьян и производите беспорядки? – спрашивает шуцман у толстяка. Полицейский медленно поворачивается, стараясь все время стоять лицом к толстяку, потому что тот ходит вокруг шуцмана, вглядываясь в складку на мундире.
– Ах, господин шуцман! Какое счастливое совпадение! – воркует толстяк.
Полицейский ошалело смотрит на Берхгаузена.
Тот опять старается забежать сзади шуцмана.
– Господин шуцман, вы де можете отвечать за своих предков. Не было ли у вас в роду богемских чехов, силезцев, негров? Несмотря на ваш ложно чистый расовый тип… Ах, какой заголовок для статьи: «Случай хвостатости у чина берлинской полиции, как следствие метизации особи с представителями неполноценных рас»! Вот мой прибор. Не хватает винтика, но это не важно.
– И верно, винтика не хватает, – замечает шуцман. – В последнее мое дежурство – и такое происшествие. Что, черт возьми, вам от меня нужно?
В толпе мелькает человек с плакатом на груди:
«Добрый германец!
Вытри слезы бедных туземцев Новой Гвинеи.
Сделай их счастливыми.
Купи акции немецкой
Ново-Гвинейской компании!»
– Эх, служба! – бормочет полицейский. – В Берлине сегодня ловишь сумасшедших, а завтра тебя пошлют вытирать слезы людоедам. Я где-то раньше видел вас, – рассматривает он толстяка.
– Я доктор медицины… Дайте его смерить, – бормочет Берхгаузен, забегая за спину полицейского.
Длинная костлявая рука шуцмана лежит на жирном плече Берхгаузена. Неумолимые свинцовые глаза полицейского остановились от гнева.
– Я вам покажу, как дразнить обезьян и оскорблять ветеранов парижского похода. Идите вперед! И ты иди, – обращается шуцман к шарманщику. – Там разберемся.
Полицейский на ходу вытаскивает из чехла, скрытого под фалдой мундира, увесистую дубинку.
* * *
…Залитая ярким австралийским солнцем больничная палата. Огромное окно, невдалеке от которого стоит койка, рядом с ним – большое удобное, кресло и небольшой столик перед ним.
Маклай в халате и туфлях медленно ходит по палате.
– Хватит вам расхаживать! Нужно отдыхать, – говорит ему высокая красивая женщина в наряде сестры милосердия.
Она подходит к столику и поправляет большой букет незабудок.
– Вы видите, что и у нас в Австралии, в Голубых горах, растут чудесные цветы вашей северной родины! – говорит женщина. – Господин Маклай, извольте выполнять мои приказания. Пора понять, что Маргарита Робертсон отвечает за вас не только перед «Женским обществом содействия медицине», но и перед всем человечеством.
– Боже мой, какие преувеличения! – говорит Маклай. – Но ведь сегодня праздник, и какой праздник! – Он подходит к столу и смотрит на часы. – Скоро ли?
– Да, – отвечает Робертсон. – Приход русской эскадры – большое событие для Сиднея. Но когда вы будете спать?
– О, – с притворным ужасом спрашивает Маклай, – когда же я наконец вырвусь из этой прекрасной тюрьмы?
– Это не вам знать, – отвечает Робертсон и начинает поправлять подушки. – Что это? – она вынимает из-под изголовья небольшую шкатулку.
– Опять спать, – ворчит Маклай. – А! Поглядите, поглядите. Это – замечательная вещь, которую я свято храню. Это – «знак Маклая»…
Робертсон открывает шкатулку. В ней лежит медальон с изображением Кремля.
– Сейчас в медальоне, как вы видите, только маленький компас, а раньше…
– Был чей-нибудь портрет?
Маклай кивает головой.
– Наверное, портрет вашей матери?
– Нет.
– Но – женский портрет?
– Портрет молодой девушки.
Робертсон с медальоном в руках подходит к Маклаю.
– Неужели Маклай, как все смертные, мог увлекаться? Не верю, – говорит Робертсон. – Не верю, мой милый упрямый больной.
– Десять минут отсрочки, – требует Маклай. – Если вы их мне дадите, я вам кое-что расскажу. Я даже время замечу… Без обмана.
– Это не очередная увертка? Если без обмана – тогда рассказывайте.
– Это – молодость, Иена, мое студенчество, – начинает Маклай. – Я не мог учиться в России, там меня преследовали царские жандармы. Я был очень беден. Я и сейчас небогат, мистрис Робертсон. Знаете, мне нечем платить за переписку моих статей. В Иене я со злобой смотрел на студентов из прусских баронов. Они расхаживали по городу в белых шапках, с хлыстами в руках, и рядом с каждым из них шел датский дог. Вот так вышагивали они, бароны, конечно.
Маклай показывает, как именно ходили бароны.
Робертсон с улыбкой смотрит на него.
– В Иене я доработался до того, что слег в клинику. Невралгия лица, страшные боли, бессонница, – продолжает Маклай свой рассказ. – В клинике я встретил чудесную девушку. Она была обречена и сознавала это. Перед смертью она завещала мне свой портрет и… собственный череп. На Новой Гвинее я однажды тонул. Медальон случайно не был закрыт. И морская вода испортила портрет.
– А череп?
– Череп я зарыл на морском берегу под пальмой. Так хотела она. Перед смертью она просила: увезите мой череп в ту прекрасную страну, которую вы хотите открыть…
– Значит, портрет в медальоне был всегда с вами? – спрашивает Робертсон, и в ее голосе звучит что-то похожее на тревогу ревности. – Скажите, это была любовь?
– Не знаю, – отвечает Маклай и прибавляет с простодушной улыбкой: – Десяти минут еще не прошло. Что вам еще рассказать, госпожа Робертсон?
Женщина молчит. Потом она порывисто приближается к больному.
– Скажите мне, Маклай… Скажите правду. Про вас говорят, что вы не умеете лгать. Такая жизнь, подвиги, скитания… Любили ли вы еще кого-нибудь? Я знаю, что этот вопрос… Но так нужно, Маклай.
Маклай молчит. Он подходит к столику, кладет на него золотой медальон, переданный ему женщиной, и выдергивает из стеклянной вазы стебелек австралийской незабудки.
Несколько мгновений он держит в руках этот стебелек, рассматривает на свет мелкие лепестки, потом ставит цветок обратно.
– Кто бы подумал? – говорит он. – Совсем как у нас под Новгородом, на моей родине. А в Новой Каледонии деревья белоствольника так похожи на русские березы. Не хватает лишь грачей. Да… Знаете, мне еще очень нравилась королева острова Мангарева…
– Это – шутка? – спрашивает Робертсон. – Простите меня за неуместное любопытство… Но я…
– Десять минут прошло, – произносит Маклай и ложится на койку лицом к стене.
Робертсон с опущенной головой тихо направляется к двери. Ее отражение скользит по светлому паркету.
– Мистрис Робертсон, – вдруг глухо говорит Маклай, не поворачивая головы. – Я вам солгал. Десяти минут еще не прошло, и потом… я любил только людей и науку…
* * *
Госпитальная кухня. Огромные кастрюли, над которыми поднимается пар, стоят на жаркой плите. Высокий повар в белом колпаке поочередно мешает длинной шумовкой в каждой кастрюле. К повару приближается строгий пожилой главный врач госпиталя. Увидев врача, повар по-солдатски вытягивает руки по швам, держа ложку как некое оружие.
– Послушайте, повар, – говорит врач недовольно, – хотя вы работаете у нас всего несколько дней, у вас наблюдается поистине болезненное увлечение… бычьими хвостами. Суп с хвостами, рагу из хвостов… Когда это кончится? Нельзя же до бесчувствия… Больные жалуются. Я забыл – где вы работали до нашего госпиталя?
– Коком китобойного корабля «Геркулес». Порт приписки – Гонолулу. Желательно взглянуть на рекомендации, господин доктор?
– Нет, я просто хочу прекратить вашу каудоманию, хвостоболезнь… Передайте дежурной сестре милосердия Робертсон от моего имени, что я поручаю ей пойти с вами вместе для закупки провизии. Где вы работали еще?
– Поваром в экспедиции на Невольничий берег, ваша милость, потом в Аргентине, в ресторане для ковбоев…
– Последнее проливает некоторый свет на причины вашей хвостофилии, – шутит врач. – Откуда вы родом?
– Из Швеции, господин врач, – с некоторым беспокойством отвечает повар. – Моя фамилия Гу… Густавквист, ваша милость.
– Да, я совсем забыл! Понятно, Почему вы так плохо говорите по-английски. Так что, Густавквист, наш госпиталь – не ковбойский кабак с этими… хвостами. Понятно?
– Так точно, ваша милость, – гаркает повар. – Будут ли еще какие приказания?
– Пока нет, – замечает врач.
– Вот что значит брать людей с улицы, – бормочет на ходу старший врач.
* * *
– Ах, Маклай, вы не досказали мне о вашем медальоне. Но за вас говорит «Австралийская звезда». Нет, нет, давайте читать вместе! – Робертсон и Маклай склоняются над газетным листом.
«Знак Маклая – такой заголовок стоит над газетной заметкой.
– Опять обман, Маклай, – укоризненно говорит Робертсон. – В мое отсутствие к вам проникли репортеры. И вы, несмотря на запрещение врача, беседовали с ними. Хорошо! Вы будете наказаны. Я не позволю отныне вам писать ни строчки! Я уже наказала вас тем, что долго не показывала вам эту газету.
Робертсон читает вслух газетную заметку:
– «Ввиду того, что некоторые державы в последнее время заявляют свои претензии на Берег Маклая в Новой Гвинее, мы обратились к знаменитому русскому путешественнику с вопросом, что он думает о неизбежном столкновении папуасов с представителями белой цивилизации. Господин Миклухо-Маклай заявил нам, что он заранее предпринял некоторые меры по охране интересов своих темнокожих друзей. В частности, г-н Маклай завещал папуасам особый знак. Этот «знак Маклая» должны будут предъявить при своем приходе те белые люди, которые должны считаться продолжателями дела Маклая и безусловными доброжелателями туземцев. По понятным соображениям путешественник воздержался от более подробных сообщений относительно этого знака».
– Все. Погодите, Маклай. Вот еще: «Приезд Оттона Фишера»…
Маклай хмурится. Он чуть ли не вырывает газету из рук Робертсон и впивается глазами в заметку:
«В Сидней из Берлина прибыл доктор естественных наук, один из самых выдающихся специалистов по изучению попугаев. Доктор Фишер намерен прочесть публично лекцию на тему: «Дикарь с точки зрения германской науки…»
– Кто это? Вы знаете его? – спрашивает Робертсон, видя волнение Маклая.
– Это один из тех господ, которые ходили с догами по Иене, – отвечает Маклай. Он начинает ходить большими шагами по больничной палате.
Входит санитар. Он подает Маклаю письмо. Взглянув на конверт, Маклай вдруг кидается к Робертсон и, обняв ее за талию, начинает кружиться по комнате.
