Текст книги "Время в романе Маргарет Митчелл «Унесенные ветром»"

Автор книги: Сергей Бурин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

Но как же она пойдет по–другому, если не отрешиться от слепой веры в свою непогрешимость, не попытаться понять потенциального соперника, не желать иной раз взглянуть на себя со стороны? А не сделать этого – значит обречь себя на вечную перспективу новых поражений, которых опять «не заметят», и новых побед, которые увековечат в песнях и легендах, чтобы и дальше питать эту наивную, недальновидную уверенность. И сотрется в памяти то, как бесстрашные сыновья Юга писали домой: «Па, пожалуйста, постарайся раздобыть мне сапоги. Я теперь уже капитан, а капитан должен иметь хотя бы сапоги, даже если у него нет нового мундира и эполет» (I, 309). И то, как им отвечали из дома: «Мы все голодаем – и жена твоя, и твои ребятишки, и твои родители. Когда же это кончится–то? Скоро ль ты приедешь домой? Мы голодаем, голодаем…» (I, 352).

Вряд ли существует на этот счет статистика, но, наверное, без особого риска ошибиться можно утверждать, что эти мысли Маргарет Митчелл о войне, о сумбурном смешении исторгаемого ею, войной, идеологического пафоса и кроваво–скорбных кошмаров помогли многим и многим американцам по–новому взглянуть на прошлое, настоящее и будущее своей родины. Объемность, многомерность этих мыслей (и не только о войне) писательницы как бы выходят за рамки времени и пространства, истины романа становятся вневременными, интернациональными (если, конечно, относиться к переводу книги иначе, чем издательство «Художественная литература»).

И этот подлинный, всеобъемлющий историзм романа Митчелл гораздо глубже и важнее каких–то конкретных эпизодов из жизни самой писательницы или истории гражданской войны, органично включенных в сюжет «Унесенных ветром». Так, сцена гибели дочери Скарлетт и Ретта, Бонни, рухнувшей с лошади и сломавшей шейные позвонки, явно навеяна случаем с самой Митчелл, когда в возрасте 20 лет она, точно так же как «её» Бонни, попыталась перемахнуть на норовистой лошади невысокую каменную стену. Правда, во втором эпизоде все более или менее обошлось: зацепившись за край стены, лошадь упала и слегка придавила Пегги к земле, сломав ей лодыжку. А знаменитая сцена, когда Скарлетт застрелила вторгшегося в ее дом солдата–мародера, несомненно, «скалькирована» с хорошо известного историкам–американистам случая со знаменитой шпионкой южан Белл Бонд. Виргинский городок Мартинсберг, где она жила, был занят северянами в самом начале войны. Тем не менее в День независимости США, 4 июля 1861 г., 17-летняя Бойд демонстративно вывесила на своем доме пару флагов Конфедерации. Солдаты ворвались в дом, чтобы сорвать их, а заодно и поживиться съестными и прочими припасами дерзкой мятежницы. Не задумываясь, девушка в упор застрелила одного из солдат. Смелость ее тронула даже северный суд: Бойд была оправдана и освобождена, начав затем шпионскую деятельность, принесшую ей широкую известность. Но, конечно, не эта (вернее, не только эта) «узнаваемость» многих эпизодов романа Митчелл делает его подлинным историко–литературным документом мирового значения.

И вот книга прочитана, перевернута последняя страница. Мы уже многое сказали о ней, но все равно остается чувство недосказанности, недоговоренности (в каком–то смысле и недопонимания), невольно накладывающееся на радость от знакомства с блестящим, ни с чем не сравнимым произведением. А может быть, в этом и кроется еще одна загадка романа, может быть, Митчелл каким–то чудесным образом предвидела, что ее детище каждому новому поколению будет дарить новые мысли, сравнения, выводы, новые раздумья о будущем? А что–то в романе, возможно выскользнув из–под власти писательницы (как Татьяна у Пушкина ровно за 100 лет до создания «Унесенных ветром»), начало свою жизнь, неуправляемую и непредсказуемую?

Уже ближе к концу романа Ретт, циничный и до–мозга костей деловой Ретт, вдруг говорит Скарлетт: «Я вовсе не каюсь и не жалею о том, что делал. Я чертовски хорошо проводил время – так хорошо, что это начало приедаться. И сейчас мне захотелось чего–то другого. Нет, я не намерен ничего в себе менять, кроме своих пятен. Но мне хочется хотя бы внешне стать похожим на людей, которых я знал, обрести эту унылую респектабельность – респектабельность, какой обладают другие люди, моя кошечка, а не я, – спокойное достоинство, каким отмечена жизнь людей благородных, исконное изящество былых времен» (II, 578). А чуть раньше и Скарлетт, его верная ученица, во время разговора с Эшли Уилксом вдруг вспоминает ту, старую, безвозвратно ушедшую, унесенную ветром жизнь. «И друзья былых дней, смеясь, вдруг собрались вокруг, словно и не лежали в могилах уже многие годы… И над всем этим царило чувство уверенности, сознание, что завтрашний день может быть лишь таким же счастливым, как сегодняшний» (II, 457).

Но у мертвых нет завтрашнего дня. И похожие слова в самом финале романа звучат уже по–другому. Уставший от бурной жизни, подавленный гибелью дочери, Ретт не выдерживает гонки, в которую сам же и вовлек Скарлетт, и уходит от нее. А она не желает с этим смиряться, признать себя проигравшей. «И сильная духом своего народа, не приемлющего поражения, даже когда оно очевидно, Скарлетт подняла голову. Она вернет Ретта. Она знает, что вернет. Нет такого человека, которого она не могла бы завоевать, если бы хотела.

«Я подумаю обо всем этом завтра, в Таре. Тогда я смогу. Завтра я найду способ вернуть Ретга. Ведь завтра уже будет другой день»» (II, 581). Чей это будет день? Скарлетт, с которой мы только что расстались? Или новой, измотанной жестокой гонкой, живущей ради дома, ради возвращения Ретта? Или Америки, Скарлетт–Америки? Какой она станет завтра? Может быть, такой, как говорила Скарлетт – помните? – старая, дряхлая, все повидавшая и все вынесшая бабуля Фонтейн: «Наша порода, сколько ее в землю ни втаптывай, всегда распрямится а встанет на ноги»? (II, 227).

Или какой–нибудь другой?