Текст книги "Время в романе Маргарет Митчелл «Унесенные ветром»"

Автор книги: Сергей Бурин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

В начале романа Скарлетт и Ретт – это две Америки, Юг и Север в том виде, в каком они сошлись на полях сражений весной 1861 г. С поразительным мастерством и глубоким пониманием исторического подтекста событий Митчелл рисует серию сцен, в которых безудержный оптимизм и бахвальство общества, окружавшего Скарлетт, наталкивается на стену циничной уверенности Ретта в бесперспективности «южного дела». «Янки слишком боятся нас, чтобы решиться с нами воевать» (I, 19), – безапелляционно заявляет Скарлетт сразу же после падения форта Самтер. Ей вторят собравшиеся на пикник состоятельные жители Тары: «Мы разобьем их за один месяц»; «Один южанин стоит двадцати янки»;. «Мы их так проучим, они нас долго не забудут»; «Мы так накормим их войной – будут сыты по горло» (I, 137). И в этом ура–патриотическом хоре тонут слова полуглухого старика, мистера Макра: «Не нужна вам эта война. Я‑то воевал и знаю… Никто из вас не знает, что такое война… Это – ходить не жравши, спать на сырой земле и болеть лихорадкой и воспалением легких. А не лихорадкой, так поносом» (I, 142).

Кто–то не обратил внимания на слова мистера Макра, кто–то стал пылко возражать: «Мы разобьем их в один месяц! Что может этот сброд против истинных джентльменов! Да какое там в месяц – в одном сражении…» (I, 142–143).

Но тут «патриотам» дает хладнокровную отповедь только что возникший на страницах романа Ретт Батлер. Вот какие слова его устами говорит Митчелл: «Задумывался ли кто–нибудь из вас, джентльмены, над тем, что к югу от железнодорожной линии Мейкон – Диксон[7]7
  Это, пожалуй, единственная серьезная ошибка переводчицы Т. Озерской, но она настолько вопиюща, что на ней необходимо остановиться. Никакой «железнодорожной линии Мейкон – Диксон» в США не было и нет. Речь идет об условной линии Мэйсона (а не Мейкона!) – Диксона, проведенной еще в 1763 и 1767 гг. представителями соперничавших династий – Пеннов, владельцев Пенсильвании, где рабство было строжайше запрещено, и Калвертов, собственников Мэриленда, в котором рабство стало укореняться еще в середине XVII в. В дальнейшем, по мере распространения территории США на запад, туда условно продлевали и линию Мэйсона – Диксона, и уже в 1820‑х годах она стала предметом острых споров рабовладельцев и их противников. Не зная ничего этого, Т. Озерская, увидев в оригинале романа слово «линия», решила, что речь идет о железной дороге, а заодно топографа Мэйсона превратила в некий город Мейкон. Остается только развести руками.


[Закрыть] нет ни одного оружейного завода? Или над тем, как вообще мало литейных заводов на Юге? Так же как и ткацких фабрик, и шерстепрядильных и кожевенных предприятий? Задумывались вы над тем, что у нас нет ни одного военного корабля и что флот янки может заблокировать наши гавани за одну неделю, после чего мы не сможем продать за океан ни единого тюка хлопка? …Я родился в Чарлстоне (в русском переводе неверно дано «Чарльстон». – С. Б.), но последние несколько лет провел на Севере… И я видел многое, чего никто из вас не видел. Я видел тысячи иммигрантов, готовых за кусок хлеба и несколько долларов сражаться на стороне янки, я видел заводы, фабрики, верфи, рудники и угольные копи – все то, чего у нас нет. А у нас есть только хлопок, рабы и спесь. Это не мы их, а они нас разобьют в один месяц» (I, 143–144).

Среди многочисленных мемуаров о гражданской войне, опубликованных в США, есть и записки безымянной южанки, которая, однако, была сторонницей Союза. Нет сомнений, что они знакомы автору «Унесенных ветром», поскольку впервые были опубликованы в 1893 г., а Маргарет Митчелл, как явствует из ее писем и отзывов ее родных и друзей, прочла едва ли не все из огромного потока литературы о гражданской войне. И там мы встречаем примечательную сцену: автор записок (она обозначена инициалом «Дж.») обедает у своего дядюшки Ральфа. За обедом присутствуют несколько видных граждан Нового Орлеана, где жила Дж. Все дружно расхваливают Конфедерацию и ее непременную победу в скором будущем. Но дядюшка Ральф скептически говорит: «Нет, господа, в тот день, когда мы отделились, звезда нашей славы закатилась»[8]8
  Civil War Reports/Ed. by H. E. Straubing. Hamden (Conn), 1985. P. 185.


[Закрыть].

Конечно, это может быть и простым совпадением, но думается, что именно это место из записок Дж. отчасти подсказало Митчелл сюжет пикника в усадьбе Уилксов. Практически совпадают и даты двух этих сцен. Судите сами: в начале романа молодой оболтус Стюарт Тарлтон говорит, что форт Самтер был захвачен южанами «позавчера» (I, 19), т. е. речь идет о 15 апреля, ибо Самтер был захвачен 13‑го. Там же говорится о планах поездки на пикник к Уилксам «завтра», т. е. 16‑го. А Дж. помечает в записках, что обед у дядюшки Ральфа состоялся 19 апреля! II эпизоды похожи, и разница между ними во времени всего в три дня. Нет, вряд ли это совпадение.

Вернемся к роману. Слова Ретта Батлера не вызывают у участников пикника ничего, кроме озлобления. Иначе и быть не могло: Юг в те дни рвался в бой, «был охвачен возбуждением, пьян войной. Все считали, что первый же бой положит конец войне, и молодые люди спешили завербоваться, пока война еще не кончилась… Поезда с солдатами ежедневно шли через Джонсборо на север… И все были недообучены, недовооружены, и все возбужденно, весело кричали и шумели, словно направляясь на пикник» (I, 164). Нет, это оказалось далеко не пикником. Тончайший анализ причин поражения Юга, проделанный Митчелл, искусно «роздан» разным героям романа. Так, если в уста Ретта писательница вкладывает циничное, насмешливое (и при этом вполне объективное и тонкое) обличение Юга, то другому герою романа, несостоявшейся любви Скарлетт Эшли Уилксу, Митчелл отдает, по–видимому, собственные взгляды на свою родину и на то, что произошло на земле «её» Юга в 60‑е годы.

Решив тайком прочесть письмо ушедшего на фронт Эшли к жене, Скарлетт с изумлением находит в нем такие слова: «Война – грязное занятие, а мне грязь претит… звук трубы не зажигает мою кровь, и дробь барабана не понуждает мои ноги спешить в поход, ибо я слишком ясно вижу: нас предали. Нас предало наше собственное самомнение, наша уверенность, что любой, южанин стоит дюжины янки, что Король Хлопок может править миром. Нас предали громкие слова и предрассудки, призывы к ненависти и демагогические фразы… Я сражаюсь за прошлое, за былой уклад жизни, который я так люблю и который, боюсь, утрачен навеки, какие бы кости ни выпали нам в этой игре, потому что – победим мы или потерпим поражение – и в том и в другом случае мы проиграли… Нам следовало бы прислушиваться к таким циникам, как Батлер, которые знают, что говорят, а не к восторженным болтунам, которые только говорят, а дела не знают» (I, 258–250, 261).

Отметим еще одно достижение Митчелл. С удивительной тонкостью, даже изяществом она сумела сделать ясным как дважды два го, что не удавалось ее современникам–обществоведам: несмотря на все внешние противоречия между Севером и Югом, позиции их были не так уж далеки друг от друга, представляя собой нечто вроде сообщающихся сосудов. А итогом гражданской войны, как убедительно показывает Митчелл, стало не низвержение Юга как социального организма, а, скорее, альянс победителей и побежденных. Этот альянс Митчелл символически изображает в виде развивающихся отношений Ретта и Скарлетт. Напомним, что условно, «в грубом приближении», Скарлетт – это Юг, а Ретт – Север. По вот что интересно: еще до того, как властный, уверенный в себе Ретт без видимых усилий подчиняет себе (и своей жизненной позиции) Скарлетт, она сама становится другой. Идет уже второй год войны. Летом 1862 г. в Атланте, все еще полной надежд, устраивается пышный бал с благотворительным базаром в пользу армии Конфедерации. И Скарлетт, глядя на многолюдное сборище крикливо разодетых дам и джентльменов, вдруг ощущает, что она уже не может вместе с ними с пеной у рта кричать о «правом деле» Юга. «И вот уже зал утратил свое великолепие в ее глазах и наряды женщин – свой блеск, а их безраздельная преданность Конфедерации и безудержный восторг, озарявший их лица, показались ей просто… да просто смешными!

У нee даже слегка приоткрылся от удивления рот, когда, заглянув себе в душу, она неожиданно поняла, что не испытывает ни той гордости, которой полны эти женщины, ни их готовности пожертвовать всем ради Правого Дела… она уже знала, что это их пресловутое Правое Дело – для нее пустой звук… Правое Дело не представлялось ей священным, а война – чем–то возвышенным» (I, 213). Меняется Юг, растет протест его населения против войны, растет он и в сознании Скарлетт. «Все эти женщины с их вечными разглагольствованиями о патриотизме и преданности Правому Делу – просто истеричные дуры… Она не позволит делать из себя идиотку, готовую пожертвовать всем ради пресловутого Дела, но она и не настолько глупа, чтобы выставлять напоказ свои истинные чувства. У нее хватит смекалки на то, чтобы действовать сообразно обстоятельствам, и никто никогда не узнает, что у нее на душе» (I, 214).

Юг–Скарлетт, Америка–Скарлетт не желают воевать, но меткость «попадания» Митчелл здесь в другом: она как бы напоминает читателям, что именно тогда, в годы гражданской войны, во многом рождался облик сегодняшней Америки, некоторые девизы которой столь бесхитростно отразились в мыслях Скарлетт – не выставлять напоказ свои истинные чувства, действовать сообразно обстоятельствам. Впрочем, в те минуты, на балу, причины миролюбия Скарлетт довольно просты: «Пора положить конец этой войне, чтобы все, кто там воюет на фронте, могли вернуться домой и заняться своим хлопком, и снова задавать балы, и покупать дамам красивые бледно–зеленые платья» (I, 214). Но скоро ее мысли выйдут далеко за рамки балов и платьев.

Проходит немного времени, и Ретт–Север вплотную сходится со Скарлетт–Югом, и то, что Скарлетт интуитивно нащупывала сама, обращается в устах Ретта в четкие формулировки, чтобы потом обрести плоть и кровь в поступках Скарлетт, постепенно встававшей рядом с Реттом в его цинично–безудержной погоне за наживой. Ретт рассказывает Скарлетт, что занимается контрабандой, а она по инерции все еще считает это служением тому же «правому делу». Нет, отвечает он, «контрабанда для меня просто промысел – я делаю на этом деньги … янки помогают мне делать деньги… Среди северян тоже немало несгибаемых патриотов, которые не прочь заработать, сбывая товар конфедератам» (I, 233–234). Скарлетт изумлена. Как? Не может быть! Ведь янки – заклятые враги Юга и Правого дела! Или нет?! И Ретт с улыбкой отвечает: «Это не будет иметь никакого значения в веках. Янки знают, что Конфедерация рано или поздно будет стерта с лица земли, так почему бы им пока что не заработать себе на хлеб?» (I, 234).

Многие в Атланте знают о занятии Ретта Батлера, но все, хотя и с разными чувствами, мирятся с этим: ведь Юг уже далеко не тот, что весной и летом 1861 г., когда мятежникам грезился триумфальный вход их армий в Вашингтон и Филадельфию – колыбель американской независимости. Митчелл пишет: «И не переверни война все представления вверх тормашками и не нуждайся правительство Конфедерации в услугах капитана Батлера, никто в Атланте не пустил бы его к себе на порог. А теперь даже самые чопорные блюстители нравов чувствовали: если они хотят быть патриотами, следует проявлять большую терпимость» (I, 275).

Спору нет: не весь Север, не вся Америка столь циничны, как Ретт Батлер, столь беспринципны, как Скарлетт. Вряд ли надо напоминать об Аврааме Линкольне, об аболиционистах, о борцах за ликвидацию социального неравенства. Но как верно, как точно сумела Митчелл уловить общую тенденцию, динамику развития своего государства. Вперед! Вперед! Еще быстрее! Не считаясь ни с чем, сметая все на пути! Кто не выдерживает темпа – прочь с дороги, в бесправие, в нищету, в небытие! Если кто–то «слабый тростник» (так рассуждал стендалевский Жюльен Сорель) – пусть погибает! Еще быстрее!

Представители старшего поколения должны хорошо помнить, с каким уважением у нас в стране говорили в 30‑е годы об американской деловитости. Да, в ней американцам не откажешь. Но деловитость, оборачивающаяся делячеством, становится самоцелью, безжалостно сминая на своем пути вместе с бездельниками и тех, кто по каким–либо причинам не выдерживает этих предельных темпов. «Время, вперед!» – так некогда звучал наш лозунг, увековеченный в повести Валентина Катаева. «Время – деньги», – говорит английская пословица. И вот уже новый лозунг, не произнесенный, не сформулированный, но все явственнее встающий из страниц романа Митчелл, из истории ее Скарлетт, намертво, навеки сросшейся с американской историей, гласит: «Деньги, вперед!» И никак иначе!

И Скарлетт летит, мчится в этой сумасшедшей гонке, отталкивая и подминая других, круша на пути все, в том числе и самое себя, свою бессмертную душу, как писал когда–то Лев Толстой, с «Войной и миром» которого нередко сравнивают «Унесенных ветром» как энциклопедии жизни двух великих народов. Пронеслись военные годы, и Скарлетт – уже владелица лесопилки, которую ей удалось купить на деньги Фрэнка Кеннеди. Но с какой стати этот пожилой лавочник дал ей их? Очень просто: лишившись помощи Ретта, оказавшегося тогда в тюрьме, и оставшись без средств, Скарлетт вышла замуж за немолодого, некрасивого Фрэнка, которого не любила. Но деньги, деньги…

В погоне за ними «Скарлетт становилась холодно–деловой и готова была продавать дешевле своих конкурентов, в убыток себе, лишь бы заполучить еще одного покупателя. Она могла продать низкосортную древесину по цене первосортной, если считала, что это сойдет ей с рук, и без зазрения совести шла на подлости по отношению к другим торговцам лесом… Один белый бедняк – владелец лесопилки на Декейтерской дороге – попытался сразиться со Скарлетт ее же оружием и открыто заявил, что она лгунья и мошенница. Но это ему только повредило, ибо все были потрясены тем, что какой–то белый бедняк мог так возмутительно отозваться о даме из хорошей семьи, хотя эта дама и вела себя не по–дамски. Скарлетт… столь беспощадно преследовала беднягу, продавая его клиентам – не без внутреннего содрогания – великолепную древесину по низкой цене, дабы доказать свою честность, что он вскоре обанкротился. Тогда… она окончательно восторжествовала над ним, купив почти задаром его лесопилку» (II, 164–166). Проходит время, и Скарлетт продает обе лесопилки, вполне выгодно, ничего при этом не прогадав, даже напротив. Как вы полагаете, какие чувства она испытывает при этом? Вот что отвечает нам Митчелл: «Когда бумаги были подписаны и лесопилки навсегда ушли из ее рук… Скарлетт почувствовала себя обездоленной, словно продала одного из детей» (II, 515). Лучше не скажешь!

Скарлетт оказалась достойной ученицей Ретта и жизни, крутившейся вокруг нее, в центре которой она желала оставаться во что бы то ни стало. И все–таки главным учителем был именно Ретт. Это он сказал Скарлетт:„«На крушении цивилизации можно заработать ничуть не меньше денег, чем на создании ее» (I, 239), наглядно доказав правоту этого собственным опытом. Это он сказал доктору Миду – апологету Правого Дела, не желавшему признать, что его время уже ушло: «Войны всегда священны для тех, кому приходится их вести. Если бы те, кто разжигает войны, не объявляли их священными, какой дурак пошел бы воевать? Но какие бы лозунги ни выкрикивали ораторы, сгоняя дураков на бойню, какие бы благородные ни ставили перед ними цели, причина войн всегда одна. Деньги. Все войны, в сущности, – драка из–за денег. Только мало кто это понимает» (I, 283). И это не кто иной, как Ретт сказал Скарлетт, сжимая ее в объятиях: «Мы оба отступники, моя дорогая, и низкие себялюбцы. Плевать мы хотели на все на свете – лишь бы нам самим было хорошо, а там пропади все пропадом» (I, 460).

И Скарлетт–Америка не могла, да и не хотела противиться напору этих сильных рук, этих чеканных, завораживающих слов. Она становилась жесткой, твердой, научилась не сгибаться перед невзгодами. Ее не сломил ни крах ее псевдогосударства – Конфедерации, ни смерть матери, а затем и отца, ни безденежье, с которым она изящно справилась, выйдя замуж вначале за Фрэнка Кеннеди, а потом и за Ретта. И женитьба Скарлетт и Ретта, Юга и Севера, как бы возродила из военного урагана новую Америку. Об Америке ли, о Скарлетт сказаны такие слова: «Она теперь смотрела на мир новыми глазами, ибо где–то на долгом и трудном пути к родному дому она оставила позади сбою юность. Ее душа уже не была податливой, как глина, восприимчивой к любому новому впечатлению. Она затвердела… Ее ноша – это ее ноша и, значит, должна быть ей по плечу. Глядя на себя откуда–то сверху и словно бы со стороны, она без малейшего удивления подумала, что теперь ее плечи выдержат все, раз они выдержали самое страшное. Она не покинет Тару… Тара была ее судьбой, ее полем битвы, и она должна эту битву выиграть» (I. 494–495).

И вот перед нами новая Скарлетт, новая Америка. Но такая ли уж новая? Разве в той, романтически–беспечной, веселящейся, надеющейся и праздной Скарлетт–Америке не проглядывали черты будущей безжалостной хищницы, но и неутомимой труженицы? Решая то и дело возникающие перед ней проблемы, будь то уплата долгов, налогов, покупка, а затем и продажа лесопилок, замужество, другое (и это не считая самого первого брака, еще в тот, «романтический», период!), Скарлетт уподобляется рыцарю, трудолюбиво отсекающему головы гидры и, кажется, нимало не смущающемуся тем, что они мгновенно вырастают снова. «Мозг ее работал как часы. Холодный расчет сам собой подсказывал выход… Какое–то удивительное чувство легкости и свободы овладело Скарлетт теперь, когда она закрыла свое сердце всему, что привязывало ее к тем былым дням и к той былой Скарлетт. Она приняла решение и, слава богу, нисколечко не боится. Ей нечего терять, она все обдумала» (II, 27, 30).

Напор «новой» Скарлетт временами изумляет даже самого Ретта, несогласного на роль «побежденного учителя». Когда к нему приходит. Скарлетт в надежде выпросить деньги, Ретт быстро понимает, что к чему, и, не сдержавшись, бросает ей в лицо: «Вы кокетничаете, как проститутка с клиентом, которого она хочет залучить» (II, 71). Но Скарлетт не так просто остановить. Выдержав и этот «удар хлыста», она гнет и гнет свое: «Если хотите оскорблять – оскорбляйте, только дайте мне денег» (II, 75). Великолепно! Браво, Скарлетт, браво, Маргарет Митчелл! Вот она, суть Америки–Скарлетт! Денег, денег, любой ценой, во что бы то ни стало!

С грустью и все отчетливее проявляющимся высокомерием взирает Скарлетт на «высший свет» Атланты, все еще пытающийся веселиться на балах и пикниках и грезить о прошлом.

«Скарлетт вдруг холодно, с пугающим спокойствием осознала, что все изменилось, – изменилось непоправимо, так изменилось, словно перед ней были не люди, а призраки… Что–то ушло из них, ушло из их мира. Пять лет назад ощущение незыблемости окружающего жило в них столь прочно, было столь неизменно, что они даже не сознавали этого…

Их лица почти не изменились, их манеры не изменились совсем, и все же у нее было такое ощущение, что только это и осталось от ее старых друзей. Неподвластное возрасту достоинство, неподвластпая времени галантность – все это по–прежнему было при них и будет с ними до конца дней, но кроме того, они будут нести до могилы еще и вечную горечь… Былые времена безвозвратно ушли, а эти люди будут по–прежнему жить согласно своим обычаям – так, словно ничего не изменилось, – очаровательно медлительные, твердо уверенные, что не надо спешить и, подобно янки, устраивать свалку из–за лишнего гроша, тверда решившие не расставаться со старыми привычками…

Она раздраженно передернула плечами. Быть может, они правы, а она не права, но ведь эти гордые идиоты не смотрят вперед, а она смотрит, напрягая каждый нерв, рискуя даже честью и добрым своим именем, лишь бы вернуть то, что все они потеряли. Многие из них считали ниже своего достоинства участвовать в погоне за деньгами. По времена настали жестокие и тяжкие. И они требовали жестокой, тяжкой борьбы, если ты хотел выйти победителем» (II, 101 – 103, 105).

Скарлетт начала эту борьбу раньше большинства своих земляков. Митчелл здесь наделяет ее всем «букетом» качеств тех наиболее дальновидных южан, которые, со вздохом попридержав свой местный патриотизм, смело ринулись в новую, послевоенную ситуацию, переняв у янки их напор, энергию, цинизм. Но и среди них Скарлетт, безусловно, была бы одной из первых. Она не просто вырвалась вперед, нет, она порвала с прежней, «романтической» жизнью, перечеркнула ее окончательно и бесповоротно. «Минет, быть может, лет пятнадцать, а женщины Юга с застывшей навеки горечью в глазах все еще будут оглядываться назад, воскрешая в памяти канувшие в небытие времена, канувших в небытие мужчин, поднимая со дна души бесплодно–жгучие воспоминания, дабы с гордостью и достоинством нести свою нищету. Но Скарлетт не оглянется назад» (I, 503).

Митчелл посредством внутренних монологов Скарлетт повествует и о неоднозначности процесса Реконструкции Юга, в ходе которого освободительно–очищающая роль буржуазного Севера резко изменилась, выражаясь языком математиков, «поменяла знак». «Да, конечно, она слышала про подлипал–южан, с выгодой для себя переметнувшихся на сторону республиканцев, и про «саквояжников» – этих янки, которые после поражения южан словно саранча ринулись в Южные штаты (большая буква здесь ни к чему, но мы вынуждены прилежно цитировать перевод. – С. Б.) с одним лишь саквояжем в руке, вмещавшим все их достояние» (II, 5).

Лучше понять эту новую ситуацию героине романа снова помогает Ретт. Он учит ее искусству заводить связи с «нужными» людьми, рассказывает, что освободился из тюрьмы, лишь пустив «в ход весьма тонкий шантаж против одного друга в Вашингтоне, который занимает там довольно высокий пост советника при федеральном правительстве. Отличный малый этот янки – один из стойких патриотов, продававших мне мушкеты и кринолины для Конфедерации. Когда о моей печальной участи довели должным образом до его сведения, он поспешил использовать все свое влияние, и вот меня выпустили… Влияние – это все. А проблема вины или невиновности представляет чисто академический интерес» (II, 120).

В то же время даже циника Ретта все больше пугает одержимость, с которой Скарлетт рвется к своей цели: деньгам, богатству, власти. «Я, конечно, знаю, – говорит он ей, – что практицизм в вас всегда победит, и все же не выпускаю вас из виду: а вдруг лучшая сторона вашей натуры одержит верх» (II, 127). Но Скарлетт давно уже не интересует эта лучшая сторона. «Я обнаружила, – отвечает она Ретту, – что деньги – самое важное на свете, и бог мне свидетель, я не желаю больше жить без них… И рано или поздно у меня будут деньги – будет много денег, чтобы я могла есть вдоволь, все что захочу… У меня будет столько денег, сколько надо, чтобы янки никогда не могли отобрать Тару» (II, 129).

Но янки (в контексте романа Митчелл – это всегда северяне) и не собираются вредить тем, кто стал на одну доску с ними. С такими они готовы «честно» сотрудничать, «честно» конкурировать и «честно» уничтожать их, коли тем не повезет в соперничестве. Спору нет, «янки поставили Юг на колени и намерены держать его в таком состоянии. Словно исполинская злая рука взяла и все перевернула, и те, кто когда–то правил на Юге, стали теперь куда беззащитнее своих бывших рабов» (II, 154).

Но речь–то идет вовсе не о Скарлетт и ей подобных, а лишь о тех, кто все еще цеплялся за прежние устои и не смог приноровиться к новым порядкам. Нет, к Скарлетт это не относится, она продолжает нестись вперед едва ли не семимильными шагами (чем не Америка в период ее наивысшего экономического взлета–последнюю, «послевоенную», треть XIX в.?), дальше, дальше, скорее! «Она познала приятное опьянение, какое бывает у того, кто своим образом жизни бросает откровенный вызов благопристойному обществу, – у игрока, мошенника, политического авантюриста, – словом, у всех, кто процветает за счет хитрости и изворотливости ума. Она говорила и делала что хотела и скоро в своей наглости переступила все границы» (II, 405). Чей это портрет? Скарлетт? Америки? Чьим бы он ни был, он ярок и убедителен, таким и запомним его.

Запоминаются и слова старушки Фонтейн – одного из самых древних родов в Таре, сказанные ею Скарлетт: «Когда бы ни случилась беда, проходит несколько лет – и мы снова на коне. И знаешь почему? …Я тебе скажу, в чем причина. Мы склоняемся перед неизбежным. Но не как пшеница, а как гречиха! Когда налетает буря, ветер приминает спелую пшеницу, потому что она сухая и не клонится. У спелой же гречихи в стебле есть сок, и она клонится. А как ветер уймется, она снова подымается, такая же прямая и сильная, как прежде. Вот и наша семья – мы умеем когда надо согнуться. Как подует сильный ветер, мы становимся очень гибкими, потому что знаем: эта гибкость окупится. И когда приходит беда, мы склоняемся перед неизбежным без звука, и работаем, и улыбаемся, и ждем своего часа. И подыгрываем тем, кто много ниже нас, и берем от них все что можем. А как войдем снова в силу, так и дадим под зад тем, на чьих спинах мы вылезли. В этом, дитя мое, секрет выживания… Я завещаю его тебе… Наша порода, сколько ее в землю ни втаптывай, всегда распрямится и встанет на ноги» (II, 226–227). И, снова думаешь: о чем, о ком это сказала Митчелл? Действительно ли только о семье Фонтейн? Или о Скарлетт тоже: ведь ей старушка «завещала» этот манифест? Так о чем же?

Не только события более чем вековой давности оживают на страницах романа Митчелл. И даже не только Америка 1920‑х годов, реалии которой писательница невольно, а порой и умышленно накладывала на перипетии «Унесенных ветром». Мы уже говорили о многом в романе, что звучит по–современному и сегодня, спустя 40 лет после гибели его автора (Митчелл была сбита зазевавшимся шофером 11 августа 1949 г., когда шла с мужем в кино, и спустя пять дней скончалась во время попытки врачей сделать ей трепанацию черепа)[9]9
  Подробнее о биографии писательницы см.: Бурин С. Н. Загадка Маргарет Митчелл//Наука и жизнь. 1988. № 9. С. 97–108.


[Закрыть], удивительным образом видевшей не только «назад», но и вперед, далеко вперед. Это видение Митчелл «вперед–назад» так тесно переплетено, что порой действительно трудно понять, как же могла писательница из прошлого, пусть и не столь отдаленного, говорить с нами о наших днях, о нашей действительности, да еще и предсказывать будущее.

Возьмем, например, мысли Митчелл о войне. Казалось бы, вопрос тут ясен: речь идет, конечно же, о той, оставшейся далеко позади гражданской войне в США, пересказывается ее сюжет, называются битвы, операции, герои войны. Но, если внимательно вглядеться, то можно увидеть в романе и нечто другое. О жителях ли мятежной Южной Каролины говорит Митчелл такие вот слова: «Боже милостивый, неужели эти тупицы не понимали: если бы даже у них хватило ума не стрелять, рано или поздно выстрелил бы какой–нибудь другой идиот, и война все равно бы началась» (I, 173). А вот что по воле Маргарет Митчелл говорит Ретт о причинах войны: «Дело не в неграх, Скарлетт. Негры просто предлог. Войны будут всегда, потому что так устроены люди» (I, 316). Так только ли о гражданской войне в США это сказано?

Нет, категорически нельзя ставить знак равенства между Скарлетт и Маргарет Митчелл, между их мыслями о войне, об Америке, об американском Юге. Внимательный читатель не может не ощутить в том, что говорят и делают Скарлетт, Ретт, Эшли и другие герои романа, постоянное присутствие самой Митчелл, ее пристальный, мудрый взгляд, то сочувственный, то насмешливо–грустный, порой – недоумевающий. Вот Скарлетт в конце войны, когда армии Шермана уже заняли Атланту, как бы продолжая спор с Реттом, говорит себе: «Неверно это, будто люди ведут войны ради денег. Нет, они сражаются за эти холмистые просторы, возделанные плугом, за эти зеленые луга с ощетинившейся после покоса травой, за ленивые желтые реки и белые прохладные дома в тени магнолий. Только за это и стоит сражаться – за красную землю, которая принадлежит им и будет принадлежать их сыновьям, за красную землю, которая родит хлопок для их сыновей и внуков. … земля – единственное на свете, за что стоит бороться» (I, 511). Кажется, все верно, хорошо сказано, но разве за это сражался рабовладельческий Юг? II разве не понимает этого Маргарет Митчелл, уже вкладывавшая в уста то Ретта, то Эшли совсем иные слова?

Но Митчелл видит (глядя и в прошлое, и в будущее) и ту безудержную, доходящую до фанатизма уверенность своих соотечественников в невозможности поражения, в правоте Дела, за которое сражаются они или их дети. Она пишет: «Да, они (женщины Юга. – С. В.) любили своих мужчин, верили в них и готовы были верить до последнего вздоха. Разве может беда постучаться к ним в дверь, когда между ними и янки незыблемой стеной стоят эти серые мундиры? Ведь никогда, казалось им, с самого сотворения мира ни одна страна еще не растила таких сыновей – таких бесстрашных, таких беззаветно преданных делу, таких изысканно–галантных, таких нежных! И как могут они не одержать сокрушительной победы, когда борются за правое справедливое дело…

Конечно, чьи–то места за семейным столом опустеют навеки, и чьи–то дети никогда не увидят своих отцов, и на пустынных берегах виргинских рек и в безмолвных горных ущельях Теннесси останутся безымянные могилы, но кто скажет, что эти люди слишком дорогой ценой заплатили за Правое Дело?» (I, 211 – 212).

А если кто–нибудь все–таки скажет? И коль уж так дороги стране ее замечательные сыновья, то какая же цена может быть дороже их жизней? Победа? Да, в победу южане (как, впрочем, и население Севера) верили свято. «Поражения не ждал никто. Такую мысль все отметали прочь. Быть может, в эту самую минуту их мужья и сыновья умирают на выжженных солнцем травянистых склонах пенсильванских холмов (речь идет о сражении у пенсильванского городка Геттисберга. – С. Б.). Быть может, сейчас ряды южан надают как подкошенные под градом пуль, но Дело, за которое они отдают жизнь, должно победить. Быть может, они будут гибнуть тысячами, но, словно из–под земли, тысячи и тысячи новых воинов в серых мундирах станут на их место… Откуда они возьмутся, эти воины, никто не знал» (I. 311). По они не взялись, не появились ниоткуда. Юг был разбит при Геттисберге, потом еще много раз. А потом он проиграл войну.

Но гордые, самолюбивые американцы не любят думать о неприятном (и сейчас, и тогда), не любят вспоминать о своих неудачах, предпочитая поскорее о них забыть. Наверняка многие читатели, увлеченные блестяще выписанной Митчелл историей Скарлетт и Ретта, их отношений, «проскочили», как метко и емко рисует писательница картину возвращения домой солдат поверженной армии Юга.

«Месяц за месяцем через плантации лился ноток страшных, бородатых, оборванных, похожих на пугала людей со стертыми в кровь ногами; они взбирались на красный холм и присаживались отдохнуть на затененном крыльце, моля о пище и о ночлеге. Солдаты армии конфедератов возвращались домой…

Домой! Домой! Одна мысль владела умами всех солдат… И мало кто испытывал горечь поражения. Это выпало на долю женщин и стариков. Солдаты отважно сражались, их победили, и теперь им хотелось одного: вернуться к мирному труду землепашцев под флагом страны, за которую шла борьба.

Домой! Домой! Они не могли говорить ни о чем другом – ни о битвах, ни о ранах, ни о плене, ни о будущем. Пройдет время, и они начнут вспоминать сражения и рассказывать своим детям и внукам о схватках, атаках, налетах, о шутливых проделках, о голоде, ранениях, форсированных маршах… Но не сейчас. У одних не было ноги, у других – руки, у третьих – глаза, и почти у всех были шрамы, которые станут ныть в сырую погоду, если они доживут лет до «семидесяти, но все это казалось им сейчас несущественным. Дальше жизнь пойдет по–другому» (I, 585–586).