Текст книги "Трубка снайпера"

Автор книги: Сергей Зарубин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

– Идёт!

– Погоди, парень, – остановил солдата Номоконов. – Хорошему стрелку зачем зайца в угол ставить? Далеко я уйду, в яму, на палке подниму кисет, качать буду. Просыпешь табак – через денёк-другой вместе пойдём дырявить фашистов. Промахнёшься – до пота ползать будешь, слушаться, признавать. Три патрона возьмёшь.

– Договорились!

Трижды свистнули пули Поплутина – не тронули они неожиданно уплывавший в разные стороны кожаный кисет Номоконова. Огорчённый промахами, Поплутин сердито смотрел на свою винтовку, щёлкал затвором.

– Теперь твой табак сыпать будем, – подошёл Номоконов. —Вали, свою поднимай коробку, как хочешь качай.

Вынул Поплутин из кармана брюк небольшой, поблёскивающий на солнце портсигар, улыбнулся:

– Мой кисет подороже…

' – Эх, Мишка, – покачал головой Номоконов.

– Вы чего? – вспыхнул Поплутин. – Бейте! Я только так… Ещё попасть надо!

– Ставь!

Номоконов ждал новой уловки и весь напрягся. Но всё произошло просто. На краешке рва появился поблёскивающий предмет, вскинулся вверх, поплыл в сторону. Поймав цель на мушку, стрелок с наслаждением нажал спусковой крючок. Почувствовав удар пули, Поплутин бросил шест и вышел из укрытия.

Присели на землю, закурили. Поплутин задумчиво смотрел на свой портсигар, пробитый пулей, трогал заусеницы большой дыры, что-то насвистывал.

– У меня, Семён Данилович, невеста есть, Лидочкой зовут, —вдруг сказал он. – Это она подарила портсигар.

– Думаешь, мой кисет хуже? – улыбнулся Номоконов. – А если бы попал? Гляди, это жена шила, бисер ставила. Марфой называется.

– Я не об этом, – отвернулся в сторону Поплутин. – Не жалко, что пробили… На память ещё об одном промахе оставлю. Извините меня, Семён Данилович… Буду слушаться.

– Тогда домой прибежишь, – облегчённо вздохнул Номоконов. —К матке да к невесте. У меня глаз шибко меткий, а вот тоже учиться надо. Коробку для табака купишь, не жалей. А теперь практикуйся, не теряй время. Чего-чего я скажу, потом лейтенант научит… Вот тогда страшный будешь фашистам.

«ПАНТАЧ» ПАДАЕТ ЗАМЕРТВО

В конце ноября 1941 года на трубке, которую курил Номоконов, появился маленький крестик. Важную птицу подбил солдат, убедился в этом и отметил особым знаком.

Была тихая тёмная ночь, в воздухе кружились снежинки, когда со своей трехлинейной винтовкой снова вышел Номоконов за передний край. Он хорошо подготовился к выполнению боевой задачи. Белый маскхалат, надетый поверх телогрейки и ватных брюк, не стеснял движений. На тёплые шерстяные носки были намотаны портянки, поверх ботинок прилажены мягкие волосяные бродни.

Патронов много взял Номоконов – полный комплект. Были у него сухари и банка консервов.

Накануне, осматривая в бинокль квадрат, закреплённый за ним, заметил Номоконов тропинку, змейкой тянувшуюся к островку ельника. В лесах Валдая не раз видел солдат старые следы лосей и ясно представил, как эти звери, когда кругом было тихо, отдыхали в ельнике, а ночами ходили к озёрам и вытоптали тропинку. Теперь у рощицы – вражеская траншея, проволочные заграждения, огневые точки, минное поле. Перерезали захватчики звериную тропку. Осенними ночами немцы рыли землю и на нейтральной полосе: длинный ус новой траншеи протянулся к островку леса, в котором был теперь немецкий опорный пункт и где Номоконов охотился когда-то на водовозов. На дистанцию прицельного ружейно-пулемётного огня подходили враги, обстреливали наши окопы, выдвигали вперёд своих снайперов. Короткие ожесточённые схватки вспыхивали ночами на рассвете, в вечерних сумерках. Действовали разведгруппы и штурмовые отряды.

Неподалёку от немецкой траншеи, наполовину опоясавшей рощицу, виднелся большой плоский бугор со множеством пней, и лейтенант Репин предложил посидеть там в засаде. Заметил Номоконов: собираются фашисты в укрытиях, высовывают головы, переходят по траншее в лес. Осмелели враги, зашевелились! Надо было утихомирить их, заставить ползать.

Чуть ныла сломанная в детстве нога, и это тоже было хорошим признаком. Ещё вчера понял Номоконов, что наступает ненастье, и, когда собирался на охоту, попросил выдать простыню и белый маскхалат. Не поверил прогнозу своего солдата лейтенант Репин, куда-то позвонил, а потом чуть покраснел и выдал всё, что нужно было.

Посасывая холодную, давно потухшую трубку, Номоконов крался к немецкой траншее. Большие хлопья мягко ложились на лицо, на руки и плечи, заполняли следы. Солдат часто останавливался, замирал, но тишина была такая, что слышалось шуршание снежинок. Спокойно было кругом, – наверное, никому не хотелось стрелять в эту мягкую ночь первого снега.

Недавно Номоконов видел у штаба полка группу пленных немцев, и они почему-то показались ему длинноносыми.

– Однако, шибко будут мёрзнуть зимой, – улыбнулся в темноту солдат.

Кому как… Наверное, со страхом смотрят фашисты на повалившийся снег, а таёжному охотнику не усидеть в блиндаже. Каждый год, как только выпадал первый снег, выходил Номоконов из зимовья и по-хозяйски размеренно и бесшумно шагал к облюбованной пади. Может, и в Нижнем Стане идёт снег? Рано проснутся сегодня звери, оставят первые следы, заквохают удивлённые глухари, затеют свои игры белки. Осыпая пушистый снег, стремительно взбежит на колодину резвый соболь. Но сейчас, наверное, угрюма тайга, молчалива. Нет в ней былой радости охоты по первому снегу.

Нет и у него, охотника, хозяйского шага. Война, ночной скрад.

Номоконов обошёл озеро, постоял немного и тихо тронулся дальше. Встретился первый пень, и, ощупав его, солдат прилёг. Ни шороха не слышалось, ни звука, и тогда, ещё более осмелев, он крадучись переполз через гребень возвышенности. Вскоре встретилось сухое, обгоревшее дерево со сломанной вершиной. Номоконов видел его днём в бинокль и вот теперь так удачно и точно вышел к нему. Солдат пошарил руками возле корней, нащупал сбитые сучья. Он знал: неподалёку, на открытой поляне, есть старые воронки и, найдя одну из них, вынул из чехла лопатку. Солдат углубил яму, срезал по бокам ещё не промёрзший дёрн, положил сверху два сучка и накрыл их простыней. Ячейка сливалась с землёй. Таёжный охотник был верен себе и на открытом месте не любил делать сидки, возле каких-то ориентиров – враги обстреливали их. Номоконов подгрёб, примял снег, тронутый ногами, прислушался и полез в укрытие.

Несколько раз он протягивал ладони, ловил снежинки, густо сыпавшиеся с неба, а потом положил голову на руку и стал ждать рассвета.

– Вали, снег, да побольше!

Сегодня вышли все двадцать восемь снайперов. Санжиев поблизости, а там, дальше, Кулыров, Горбонос, Лосси, Канатов, старший сержант Юшманов… И лейтенант Репин вышел на свой участок. Хорошо очищает Репин от врагов свой «командирский» квадрат. И молодые солдаты залегли: Лоборевич, Медуха, Семёнов, Князев… Наверняка увеличит свой счёт и Михаил Поплутин. Начать было трудно, а теперь он воюет не хуже «старичков».

Месяц с тех пор прошёл. В холодную дождливую ночь вывел Номоконов своего ученика за передний край. Укрылись в воронке, под клочьями старой рыбацкой сети – с берега озера прихватил её с собой пытливый умный парень. Навалили сверху ветоши, прижались, согревая друг друга телами, потихоньку перешёптывались. А в полдень, когда перестал лить дождь, увидели немца.

Неподалёку, на бугре, метрах в трехстах, вдруг появилось что-то похожее на голову человека. Чуть дрогнул Поплутин от прикосновения руки старшего товарища, стал наводить винтовку, но голова исчезла. Минут через пять гитлеровец снова высунулся из укрытия, приставил к глазам бинокль, и в этот миг Поплутин выстрелил.

На вершине бугра появилась серая тень, закрутилась, рванулась. Прежде чем мог сообразить Поплутин, спустил курок Номоконов. Серая тень подпрыгнула и затихла.

– Нохой[7]7
  Нохой – собака (бурят.).


[Закрыть], – сказал Номоконов.

– Неужели промахнулся?'– встревожился Поплутин и схватил бинокль. – Куда делся немец? Откуда выскочила собака? Почему она так рвалась?

Номоконов положил руку на плечо молодого солдата, зашептал, успокоил:

– Одного запиши, Миша. Есть, я видел. Хитрый был, да всё равно попался. С собакой сидел.

Ночью неслышно подползли к бугру, все ощупали, забрали у сражённого гитлеровца автомат, бинокль и гранаты. Поплутин уничтожил наблюдателя, укрывавшегося в одиночной ячейке, замаскированной камнями и сеном. Непонятно было Поплутину, почему гитлеровец держал возле себя обыкновенную собаку, дворняжку. Тогда Номоконов взял руку ученика и провёл ею по мокрой шерсти убитой собаки. Пальцы солдата наткнулись на туго натянутый повод, нащупали ошейник, небольшой кожаный кармашек, прикоснулись к наморднику, закушенному зубами… Номоконов не опускал руки Поплутина: провёл ею по тугим, вздувшимся, уже холодным соскам.

– Матка, щенята есть, – зашептал Номоконов. – Из деревни взял. Брал с собой, привязывал, что-нибудь смотрел, узнавал, записку писал. Собака назад бежит, к щенкам.

– Вот гады! – возмутился Поплутин.

Ещё несколько раз выходил Номоконов со своим учеником за передний край. А потом Поплутин отправился самостоятельно в закреплённый за ним квадрат. Он вернулся позже всех, спокойно поставил винтовку в пирамиду и стал свёртывать огромную козью ножку.

– Говори! – не вытерпел Номоконов. – Доклад делай!

– Сегодня двух завалил, – словами учителя сказал Поплутин. —Вот так, Семён Данилович.

Ходил Номоконов на учебно-тренировочное поле с Лоборевичем, Жуковым, Медухой, Семёновым… Правилом стало: один день на позиции, другой – на занятиях. Вечерами лейтенант Репин все больше цифр записывал в ведомость «Смерть захватчикам!».

Что делают сейчас люди, перенимавшие навыки таёжного охотника?

Никогда не возвращался Номоконов из тайги без добычи в дни первого снега. Об этом он сказал вчера в блиндаже, когда лейтенант Репин, положив телефонную трубку, сообщил: «Да, барометр зашевелился. А может, опять пороша? – усомнился он. – Растает. Белой вороной окажетесь на поле в маскхалате».

Ошибиться, конечно, можно – другие места… Но не по барометру и не по тучам угадывают большой снег забайкальские охотники. Высохшие травинки предупреждают о нем, нахохлившиеся птицы, холодный воздух, глухота. Радостное чувство заползает в сердце, какое-то томление. Нет, лейтенант, настоящий снег будет.

Пора. Завтра самый подходящий день для человека с винтовкой.

– Почему?

– Ну как же, лейтенант, – разъяснил Номоконов. – Раз ломит тело – большой снег будет. Закроет землю, все упрячет. Можно близко подойти к фашисту, а потом, стало быть, полежать, чтобы снегом завалило. Хорошо постреляем, много будет целей. Это когда снег перестанет. Почему? Неужто не замечал, как бывает? Хоть в городе, хоть в лесу: все двигается, радуется первому снегу. И зверь на месте не сидит, – хитро прищурился Номоконов. – Кто след прячет, кто о тёплой берлоге думает. Вылезут фашисты, ходить зачнут.

Подумал-поразмыслил командир взвода, велел всем собираться за передний край. Поодиночке, на свободную охоту. Белые маскхалаты выдал – так, на всякий случай, сказал. Не сумлевайся, лейтенант, будет снег, только глупый да ленивый просидит в эту пору на печке. Никак нельзя зевать!

Любит Номоконов свободный поиск. Сам за себя думай и действуй – полный простор. Обрадовался стрелок, товарищей вокруг себя собрал. Забайкальские охотники, сказал, загодя намечают охоту в день первого снега. Ещё летом молодняк посчитают, тропки запомнят, па-душки, зимовье поставят. Обыкновенный охотник встанет в день первого снега на лыжи и пошёл. Глядишь, и убьёт белку. А знающий кусочки от шкурки зимнего зайца приколотит к носкам лыж, потому и с соболем явится. Вроде бы маленькое дело, а большую пользу даёт. Откуда знать простому охотнику, что в день первого снега «лапки мочит» маленький зверь, все заново вынюхивает, проверяет– словом, низом ходит. С земли и глядит. Так заметили тунгусы, что шибко боится зверь кончиков чёрных лыж, режущих снег, больше самого человека. Людям, которых охота кормит, все приходится примечать. На каждую пору собирают они науку – хоть на весну, хоть на зиму, хоть на лето. На фронте – особое дело, однако Номоконов давно думал о зимней охоте, узнавал, когда в qthx местах большой снег падает. Давно и тропинку заприметил – обязательно пройдут по ней немцы. Маленькие воронки возле вражеской траншеи подсмотрел, а только к снегопаду их оставил. Откуда на выбор можно ударить? У каждого, поди, такие намётки есть? Словом, вся местность после снега переменится. Надо загодя выйти, поближе к немцам подобраться, удобные точки занять. Где фашистам сладить с народом, который на своей земле живёт? Наверняка в траншеях посидят, о тёплой шубе думать будут. Утром спохватятся, следы будут искать на свежем снеге и, когда не увидят их, уши развесят. Так подумают, что нашего брата дрова собирать заставили.

И старший сержант Юшманов поддержал Номоконова. Понимает человек, что значит снег для охотника, приходилось и ему бродить по таёжным дебрям. До войны жил Юшманов в Ленинграде, учился в университете народов Севера, а вот и к нему заползло в сердце томительно-радостное чувство. Не забыл звериные тропинки. И у него заныли старые раны – с медведем когда-то схватился. Хорошо познакомился с ним Номоконов, по душам говорил.

Вначале о положении на фронтах спросил Юшманов. Знает ли лесной человек, как тяжело стране? Хорошо понимает это Номоконов, и воюет он за то, чтобы легче стало народам, попавшим под фашистский сапог. Всю Западную Европу придавили гитлеровские разбойники, а теперь к Москве рвутся. Украину захватили, хлеб и уголь воруют, советский народ угоняют в Германию. Слышал ли Номоконов про Ленинград? Ну как же… В беде оказался этот город, в окружении, в блокаде. Не хвали, старший сержант, этот город. Чего там сады и прямые улицы, чего там Нева – не сравнить, поди, эту речку с бурливой Леной, на скалистых берегах которой не раз приходилось бывать тунгусу Номоконову. Лена —это море, а Нева – синенькая жилка на карте. Дело не в местности. Для Номоконова Ленинград – особый город. Он самый огромный в мире и самый что ни на есть дорогой. Это город, где началась революция, город, где работал Ленин, тот самый город, который своим светлым лучом осветил самые дальние окраины и лесные трущобы. Тебя, старший сержант, ещё на свете не было, когда следопыт Данила Иванович Номоконов бумагу, подписанную Лениным, привёз на стойбище. В сибирской газете пропечатали её, в Читу за ней ездили, лучших по всей округе охотников за ней посылали. Писал Ленин из города на Неве, что самым отсталым народам волю даёт партия, равные права! Самый слабый человек голову мог поднять, слово сказывать… Свои кулаки были на стойбищах, старейшины да шаманы разные. Командовать привыкли, добычу бедняков присваивать да по пять-шесть жён иметь. Не понравилась кулакам ленинская бумага. А простой народ шибко обрадовался, по-новому стал жить. Давно знают таёжные люди о Ленине и Ленинграде. Неподалёку он теперь, рядом. Правильно, старший сержант. Ежели плохо воевать в этих местах, все силы бросят фашисты на город революции, все дома сожгут, всех людей заморят. Беда там настаёт, голод! Солдаты смелее сказывают промеж себя. Ничего нет у ленинградских людей – все запасы пожёг фашист. Ни хлеба, ни крупы, ни табаку. С того фронта есть люди, говорят, что совсем дикими стали немецкие солдаты. Уничтожить наш народ взялись под корень. Специально караулят – наводят. Это когда ленинградские матери да ребятишки соберутся возле лавок за своей порцией – туда снаряд садят, в гущу. Это как? Чего делать тогда? Словом, так, старший сержант: цена фашисту – одна пуля.

О колхозе расспросил Номоконова старший сержант Юшманов, о семье, а потом даже рассердился: «Кто только и назвал вас шаманом, Семён Данилович? Правильно разбираетесь в событиях, товарищ солдат, верно».

Грамотный Юшманов, учёный. Новости рассказывает, политинформации проводит, газеты и журналы приносит. Все знает человек. Только на один вопрос не мог ответить: когда второй фронт откроется? И про это слышал Номоконов: большие заморские страны обещали помочь нам в борьбе с фашистскими захватчиками. А чего-то медлят вожаки этих стран, совещаются. Видно, приглядываются, как воюют советские люди против фашистов, не напрасной ли будет помощь – так говорят солдаты промеж себя. Словом, нет пока подмоги, очень трудно кругом.

Под Москвой, однако, крепко дают наши люди фашистам. И здесь, перед Валдаем, в землю залезли враги, окопались, залегли. Дело идёт помаленьку. Недавно немецкую газету принёс в блиндаж Юшманов и перевод одной из её статей. Размножена эта статья в штабе – многим раздал её старший сержант. Далеко упрятал листок бумаги Номоконов: надо до самой смерти запомнить, что говорят гитлеровские главари своим солдатам, домой привезти, сыновьям показать.

«Не зная отдыха, сражается отважный, закалённый в боях немецкий солдат против этих ползучих животных, в чьих узких звериных глазах лишь тогда вспыхивает подобие отблеска, когда меткая пуля, точно рассчитанный выстрел достигает намеченной цели. Мы ведём честную немецкую битву против звериного бездушия узкоглазых азиатов… Это не люди, а чудовищные звери, которых надо убивать десятикратно, потому что они живучи»[8]8
  Перевод из немецко-фашистской газеты, сохранившейся у С.Д. Номоконова.


[Закрыть].

– Ага, на снайперов обозлились! Отпор получили! Погодите, ещё заплачете!

Номоконов представил, как готовит к бою винтовку «узкоглазый» якут Николай Юшманов, и снова улыбнулся. Не прячется человек за книги и журналы. Побеседует с солдатами, подскажет, разъяснит – и на «нейтралку». С фашистами особый разговор ведёт коммунист Юшманов.

Снег шёл всю ночь, под его все растущим слоем было сухо и тепло. На рассвете Номоконов выкурил трубку, проделал маленькую отдушину; взял бинокль и стал рассматривать передний край врага.

Немецкая траншея, опоясавшая рощицу, была совсем рядом —метрах в трехстах. Полоска низкорослого ельника перед бруствером, специально оставленная немцами, не позволяла хорошо просмотреть траншею с нашего переднего края. Но в полдень, когда перестал сыпать снег, Номоконову, затаившемуся на бугре, как раз на фланге изгиба траншеи, все стало видно как на ладони.

Проволочное заграждение, чёрный край срезанной земли. Медленно проплывшая голова в каске… Взметнувшаяся лопата… Комки грязного снега, вылетающие на бруствер… Номоконов определил, где у немцев укрытия от артогня и огневые точки. В одном месте гитлеровцы затеяли игру в снежки: взлетали вверх белые круглые комочки. Стрелок навёл винтовку на облепленного снегом солдата, вдруг выскочившего на бруствер, но не выстрелил.

«Наверное, те, которые поважнее, греться ушли», – подумал Номоконов и перевёл бинокль к ходу сообщения, тянувшемуся к рощице. На тропинке виднелись свежие следы, и стрелок пожалел, что ненастье не кончилось на рассвете. Ему не удалось увидеть, как пришельцы из чужих мест хлопали рукавами шинелей и по ходу сообщения, который просматривался во всю длину, уходили в лес, к блиндажам. Вот тогда можно было поработать. Номоконов не боялся за себя. Он уже многое познал из снайперской науки. С рассветом началась артиллерийская перестрелка, и сквозь её грозный гул не услышать немцам выстрела трехлинейной винтовки. Можно по удару пули определить позицию снайпера и послать солдат искать его. А наши пулемётчики что – смотреть будут, как фашисты на открытое место вылезут? И минное поле есть перед немецкой траншеей. А если несколько солдат, проделав проходы, поползут по снегу? Пусть попробуют поищут его, если им жить надоело!

В полдень в кустарнике, росшем на опушке рощицы, мелькнули две серые тени, и Номоконов шевельнул винтовкой. Скользя, хватаясь руками за ветви, к ходу сообщения торопливо шли два немецких офицера. Номоконов взял на мушку заднего, высокого ростом, все время поправлявшего рукой фуражку. Палец мягко лёг на спусковой крючок. Вот здесь, на бровке, перед ходом сообщения, смерть фашисту!

Люди в зелёных шинелях все время озабоченно оглядывались, жестикулировали, и какое-то чувство заставило Номоконова снова повременить с выстрелом.

Отчётливо всплыл в памяти тёплый июньский вечер, когда вот так, затаившись, сидел он на дереве возле солонцов. Замерев, как изваяние, с утра скрадывал зверя колхозный охотник, а его все не было. Когда солнце спряталось за гору, на лужайку тихо вышли две косули. Почему-то оглядывались они влево, на чащу, нервно поводили большими ушами. Не стал стрелять охотник в верную добычу, не шевельнулся. Он догадался: в чаще стоит большой осторожный зверь. И в самом деле. Вдруг вышел на лужайку могучий изюбр-пантач, фыркнул на коз, отогнал и, гордо поведя головой, принялся грызть солёную землю…

Офицеры спрыгнули в траншею, и Номоконов понял, что надо ждать «крупного зверя». Засуетились, забегали солдаты – все чаще мелькали их головы. На бруствер в разных местах полетели комья снега. К ходу сообщения подошёл высокий офицер и стал всматриваться в лес. Томительно-радостное чувство охватило Но-моконова. Теперь он не сводил глаз с кустарника, возле которого протянулась свежая тропинка. Сердце билось ровно и спокойно —советовало стрелку не торопиться, ждать.

Неожиданно из-за большой ели, в одиночестве стоявшей на краю кустарника, вышли трое. Пригнув головы, они торопливо двинулись к ходу сообщения. На гитлеровцах были фуражки и шинели с меховыми воротниками. В центре группы, заложив руки за спину, шагал толстый человек. Офицеры потоньше сопровождали его. За этими тремя гуськом, оглядываясь по сторонам, шли ещё несколько офицеров.

Тихо было кругом в этот момент, очень тихо, но стрелок стал наводить винтовку. Многим готов был рискнуть Номоконов, чтобы свалить фашистов в меховых воротниках. С кого начать? С задних, чтобы отсечь всю группу, не дать ей возможности скрыться в кустарнике? До хода сообщения шагов тридцать – можно успеть выстрелить несколько раз… Нет, на этот раз первым должен упасть тот, кто шагает в центре группы, – толстый, уверенный в своей безопасности, наверняка очень важный гитлеровец, всё равно что среди зверей пантач. Мушка дрогнула и застыла чуть впереди его лица.

Миг перед выстрелом – умугай-кыч! Он всегда приносил таёжному человеку маленькое счастье: тепло у костра, свежее мясо зверя, спокойные беседы с товарищами-охотниками. На этот раз стрелок выцеливал особенно тщательно: не ради маленького охотничьего счастья произведёт он сейчас выстрел – ради счастья Родины, ведущей смертельную борьбу с захватчиками.

– Трах! – карающе проговорила трехлинейка. Номоконов заметил, что пуля попала в цель. Толстый немец будто поскользнулся, взмахнул руками и упал лицом в снег. Стрелок навёл бинокль: немцы остановились, замахали руками, сбились в кучу и вдруг бросились в разные стороны. Двое вернулись, подхватили убитого и торопливо понесли его в кустарник. Номоконов передёрнул затвор, заманчиво-беспомощной была группа гитлеровцев, но пересилил себя и не выстрелил. Словно ветром сдуло врагов с лужайки между кустарником и ходом сообщения. Минута, вторая… Из леса выбежал немецкий офицер, зайчишкой замелькал на снегу, спрыгнул в ход сообщения, ринулся к траншее. Навстречу ему, пригнув голову, бежал высокий, который, видимо, должен был встречать толстого гитлеровца. Боднувшись головами, они на миг исчезли и опять побежали. Номоконов взял на мушку высокого, но опять не выстрелил. Стало понятно: его один-единственный выстрел в день первого снега на фронте – самый удачный в жизни, и ему, старому охотнику, ещё никогда не приходилось добывать столь редкого зверя!

– А не мучай ленинградских людей, – произнёс Номоконов.

Кое-где из траншеи по-прежнему вылетали комья снега, а потом словно вымерла она. Пятнадцать минут, двадцать… Каска показалась на бруствере, офицерская фуражка… Осторожно высунулся из укрытия солдат, спрятался, потом выскочил на бруствер, упал, снова выпрямился…

– Дура! —сказал по-русски Номоконов.

Вылез на бруствер другой солдат, боязливо вытянул шею, вскинул к глазам бинокль. Видно, не жалели гитлеровские офицеры рядовых, ценой их жизни хотели узнать, где затаился стрелок. Номоконов не шевельнулся. Наверное, враги старались разглядеть следы на белой целине, снег, взбитый телом снайпера. Где было понять пришельцам, что родного сына земли и снег согреет, упрячет за ним следы, не выдаст. Ещё несколько раз появлялись на бруствере каски и фуражки, высовывались солдаты, но стрелок ничем не выдавал себя. Потом немцы перестали «заигрывать». Из траншеи взлетела ракета, и тотчас ударил первый миномётный залп. Разрывы взмётнулись на краю бугра, вырвали пень, взрыхлили снег. Второй залп лёг за спиной. Горячий вихрь ударил в лицо Номоконова, сорвал покрывало, повалил дерево. Гулко застучали пулемёты, слышались громовые разрывы артиллерийских снарядов. Нейтральная полоса полыхала огнём, все кругом грохотало. В этой пляске смерти могучим и сильным чувствовал себя Номоконов.

– А не ходи на нас, – шептал он. – Вот так.

Ударила наша артиллерия. Над головой затаившегося солдата с нарастающим свистом пронеслись снаряды и разорвались у рощи. Очередной залп пришёлся точно по брустверу вражеской траншеи, поднял тучу снега и мёрзлой земли, осветил все вокруг проблесками пламени. Долго, до темноты, шла артиллерийская перестрелка. Уткнув голову в снег, без единого движения лежал полузасыпанный Номоконов. Когда стемнело и огонь прекратился, он сунул в зубы холодную трубку и пополз к своим. У прохода в минном поле его встретили сапёры:

– Наделал переполоха!

Номоконова проводили в чей-то блиндаж. Командир батальона майор Варданян, незнакомые артиллеристы, шумливый телефонист. Помощник командира снайперского взвода старший сержант Пётр Тувыров улыбается. Словно уже знают люди о большой добыче.

– Докладывайте!

Номоконов неторопливо поставил в угол винтовку, выпрямился и вскинул руку к шапке. Нечёткими были движения, негромко заговорил солдат. Хотелось ему сказать, что среди зверей есть вожаки, хоть у самых маленьких, как кабарга, хоть у самых больших, как сохатый. Есть главари у сильных и злобных кабанов, самые крепкие звери водят волчьи стаи. Все кажется вожакам, что они сильнее всех на свете – вот и попадают на мушку. И среди фашистов есть такие. Когда войну планировали-начинали, не думали, поди, что и на них найдётся управа?

Доложил Номоконов коротко.

Шустро двигались на передний край немецкие офицеры. А маленькая пуля остановила их, рассеяла, загнала назад, в кусты. Один замертво упал – самого жирного взял на мушку. Обозлились захватчики в ответ на один-единственный выстрел из винтовки, пальбу из орудий открыли, все вокруг вспахали-разворочали. Правильно, фуражки были на головах немецких командиров, меховые воротники на шинелях. Обыкновенные фашисты так… Мёрзли, конечно, ёжились, снегом кидались – грелись, в коротеньких шинелях по сырой траншее бегали. А эти очень уж быстро пододелись – принарядились к снегу. Кто такие явились – не знает Номоконов. В одном не сомневается: убитый должен быть «крупным зверем, пантачом». Узнавайте. Почему крупным? Бережёт зверь изюбр свои рога, налитые кровью, никогда не выйдет один к солонцу. Послушает-понюхает, глупый молодняк, родную матку вперёд пустит, а уж потом сам явится. Только не стал стрелять солдат в обыкновенных зверей, потерпел-подождал и «пантача» завалил на снег.

Крепко пожал руку Номоконову командир батальона, стал звонить разведчикам. Грязный, в задымлённом маскхалате, солдат чётко повернулся и вышел из блиндажа – надо было хорошенько помыться после охоты по первому снегу. И тогда снова придёт удача. Пусть предрассудком считает это лейтенант Репин – охотник из рода хамнеганов и на фронте не нарушит древнего закона тайги. Сейчас он придёт в свой блиндаж, разденется, выйдет на улицу и крепко оботрёт своё тело первым снегом, чистым и мягким. А потом закурит трубку и будет слушать товарищей – день первого снега приносит стрелкам удачу.