Текст книги "Чтения и рассказы по истории России"

Автор книги: Сергей Соловьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 43 страниц)

Мы уже имели случай говорить о наемных войсках, о их историческом значении. Мы видели, что они образовались из добровольных и невольных изгнанников из родных стран, одним словом, из казаков Западной Европы. Для наших казаков служила привольным убежищем широкая степь, поле, где они могли поляковать, казаковать на свободе, признавать только по имени власть русского государства, враждебно действовать против него при первом столкновении, но все оставаясь православными русскими людьми. В Западной Европе не было степей, где бы могло образоваться казачество; западноевропейским казакам было два выхода: или плыть за океан для приискания и завоевания новых землиц, и эта деятельность западных казаков в новом свете совпадает с деятельностию наших восточных казаков за Камнем. Другой выход – извечное занятие богатырских, казацких дружин – служить в семи ордах семи королям, искать хорошего жалованья и добычи в службе разных государей; с XVII века в числе этих государей был и великий государь всея Руси. Из происхождения и занятия этих западных казаков, явившихся в Москве под именем служилых иноземцев, объясняется уже их характер. Волею или неволею оторвавшиеся от родной страны, меняющие службу, знамена, смотря по тому, где выгоднее, составляя пеструю дружину пришельцев из разных стран и народов, служилые иноземцы были совершеннейшие космополиты, отличавшиеся полным равнодушием к судьбам той страны, где они временно поселились, отличавшиеся легкою нравственностию; побольше жалованья, побольше добычи оставалось всегда главною целию. Трудно было сыскать между ними когонибудь с научным образованием: такие люди не пошли бы в наемные дружины; но это были обыкновенно люди, живые, развитые, много видевшие, много испытавшие, имевшие много кой о чем порассказать, приятные и веселые собеседники, любившие хорошо, весело пожить, попировать за полночь, беззаботные, живущие день за день, привыкшие к крутым поворотам судьбы: нынче хорошо, завтра дурно; нынче победа, богатая добыча, завтра проигранное сражение, добыча отнята, сам в плену.

Таковы были люди, которых постоянно вызывали в Москву в продолжение XVII века; сперва увеличение числа иностранцев в Москве возбудило сильный ропот, жалобы священников; иноземцев выделили, переселили в особую слободу. Казалось, что Русь отгородилась от немцев, но это могло только казаться так. Русь трогалась с востока на запад, и Запад выставил ей на пути как свою представительницу Немецкую слободу. Исторический черед был за Немецкой слободой, и скоро старая Москва преклонится перед этою слободою своею, как некогда старый Ростов преклонился перед пригородом своим Владимиром; скоро Немецкая слобода перетянет царя и двор его из Кремля, обзаведется своими дворцами. Немецкая слобода – ступень к Петербургу, как Владимир был ступенью к Москве.

Служилые иноземцы не прожили молча в Немецкой слободе. Один из самых замечательных людей между ними изо дня в день записал свои похождения, свое житьебытье и оставил нам любопытные известия о себе самом, о своих собратиях, о России пред эпохою преобразования. Я разумею «Дневник» Гордона.

Патрик Гордон был родом шотландец, католик. Последнее обстоятельство затворило ему двери отечественных университетов. На досуге молодой человек влюбился, но не мог жениться на предмете своей страсти. Частию это обстоятельство, частию жажда к свободе тянули Гордона из родной страны, тем более что на родине ему нечего было терять: он происходил из младшей линии Гордоновской фамилии и сам был младший сын. Молодой Гордон за границею. Сначала он поступил в иезуитский Браунобергский коллегиум, но скоро заметил, что затворническая жизнь ему не по характеру. В 1655 году он вступил в войска шведского короля Карла X, который воевал тогда с поляками. В следующем же году Гордон попался в плен к полякам и освобожден под условием вступления в польскую службу; в том же самом году попался в плен к шведам и вступил опять в шведскую службу. Наемному офицеру жалованья не платили; зато он не упускал удобного случая поживиться добычею, подкарауливал ее в лесу, как разбойник, и записывал в своем «Дневнике», что, например, ему удалось, хотя и не без труда, отнять лошадей у двоих крестьян; Гордон служил в шотландской дружине, которая прославилась своими грабительствами. В 1658 году он опять попался в плен к полякам и вторично вступил в польскую службу. «Ведь главная цель Гордона, – говорит он о себе в третьем лице, – была составить себе счастие, но в шведской службе теперь это трудно было сделать, потому что у шведов на шее были император, короли датские и польский и царь русский. Правда, что честному человеку хорошо у шведов служить: это народ справедливый, ценит каждого по заслугам; но и между поляками можно составить себе счастье; польские генералы гордо обращаются с иностранцами, но остальная шляхта и кто пообразованнее обращаются с ними хорошо». Но и между поляками Гордон не нашел возможности составить себе счастье и в 1661 году вступил в русскую службу в звании майора; в сентябре приехал в Москву, в Немецкую слободу. Здесь сначала Гордону не понравилось. Его позвали к начальнику Иноземного приказа, тестю царскому, боярину Илье Даниловичу Милославскому; тот велел ему взять копье и мушкет и показать, как он умеет ими действовать. Гордон отвечал, что если б ему прежде сказали об этом, то он бы привел с собою своего денщика, который, вероятно, знает лучше его ружейные приемы, и прибавил, что для офицера эти приемы последнее дело, а главное начальствовать над солдатами. Боярин возразил, что всякий служилый иноземец, приезжающий в Россию, хотя бы был полковник, должен показать, умеет ли действовать копьем и мушкетом. Делать было нечего: Гордон принялся за копье и мушкет, и боярин остался доволен.

Тут же на первых порах опытный искатель добычи столкнулся с знаменитыми также искателями добычи, московскими дьяками. Назначен был Гордону за его выезд в Россию подарок 25 рублей чистыми деньгами и на 25 рублей соболями. Иностранец не знал обычая, что для получения этого подарка надобно прежде подарить дьяка. Гордон к дьяку за подарком – тот отговаривается пустяками, Гордон бранится – нет успеха; Гордон к боярину с жалобою, боярин велит дьяку выдать подарков, но тот не выдает. Гордон в другой, в третий раз с жалобою к боярину, говорит ему прямо, что не понимает, кто имеет больше силы – он, боярин, или дьяк, потому что дьяк и не думает исполнять его приказаний. Боярин рассердился, велел позвать дьяка, схватил его за бороду, потаскал его добрым порядком и обещал кнут, если Гордон придет еще раз с жалобою. Дьяк приходит к Гордону с ругательствами; тот платит ему такою же монетою и оканчивает угрозою, что потребует увольнения от службы. Действительно, Гордон начал серьезно думать, как бы выбраться из России: жалованье небольшое, и то медными деньгами (4 копейки идут за одну серебряную), и жить нельзя, не только что скопить чтонибудь. В Иноземном приказе проведали, что Гордон хочет просить увольнения у боярина, испугались и выдали ему свидетельство для получения денег и соболей. Гордон заупрямился, не хотел брать подарка; толковал об отпуске; но ему внушили, что просьбою об отпуске он только может погубить себя; он католик, приехал из Польши, с которою идет война, и сейчас же хочет опять уехать – ясно, что приезжал для лазутчества; вместо отпуска познакомится, пожалуй, с Сибирью. Гордон испугался, взял подарок и остался в Москве, в Немецкой слободе, в которой иногда происходили любопытные события.

В Немецкой слободе, как во всякой другой, полицейский надзор был поручен десятским, которым давался наказ: «Ведать тебе и беречь накрепко в своем десятке и приказать полковникам и полуполковникам, и нижним чинам начальным, и торговым, и всяким жилецким людям, и иноземцам, чтоб они русских беглых и новокрещенных, и белорусцев, и гулящих людей в дворах у себя для работы без крепостей не держали, и поединков и никакого смертного убийства и драк не чинили, и корчемных продажным питьем, вином и пивом и табаком не торговали, и воровским людям приходу и приезду и б…, и, не явясь в Приказ Новые Четверти, никакова питья не держали, а для работы во дворе у себя держали всяких разных вер иноземцев некрещенных». Но мы уже знаем, как солдаты мало обращали внимания на указы относительно вина и как иностранные офицеры их сквозь пальцы смотрели на это. Однажды в Москве узнали, что солдаты держат вино в Немецкой слободе в известном доме. Подьячий с отрядом стрельцов явился на выимку и нашел вино, хотя солдаты успели спрятать его в саду. Стрельцы взяли вино, захватили и несколько солдат; но прибежали другие солдаты, освободили товарищей, отняли вино и протолкали стрельцов до городских ворот. Тут к стрельцам пришла подмога, и солдаты принуждены были бежать в свою очередь; но скоро и они получили подкрепление: солдат набралось 800 человек, стрельцов было 700; завязался бой в узких улицах, и солдаты втиснули стрельцов в ворота Белого города; но на помощь к стрельцам явилось 600 товарищей с главного кремлевского караула, и отрезали путь солдатам, ворвавшимся в Белый город; 22 человека были схвачены, биты кнутом и сосланы в Сибирь.

Игра в карты была также запрещена, и солдаты играли тайком, ночью. Однажды русский капитан Спиридонов накрыл их и по обычаю тогдашнего начальства воспользовался этим случаем для добычи: забрал себе не только те деньги, которые были в игре, но еще взял с солдат 60 рублей, не давши об этом знать по начальству, то есть Гордону. Тот призвал Спиридонова к себе и сделал ему строгий выговор с угрозою, что вперед ему плохо будет. Капитан, не привыкший к таким внушениям, начал было горячиться; тогда Гордон употребил внушение другого рода: схватил Спиридонова за голову, повалил на пол и так отколотил дубинкою, что несчастный едва мог встать. Капитан пожаловался полковнику: но Гордон заперся, потому что свидетелей не было; капитан пожаловался боярину, Гордон и тут заперся.

Хозяин дома, где квартировал Гордон, захотел освободиться от своего постояльца, и челобитье его было исполнено. Два раза присылали Гордону письменные приказания очистить квартиру, но он не обращал на них никакого внимания. Однажды, когда Гордон сидел за обедом, входит к нему в комнату подьячий с указом, чтоб он немедленно перебирался на другую квартиру. С подьячим пришло 20 человек трубников, большая часть которых остались внизу. «Покажи указ!» – говорит Гордон подьячему. «Не покажу, – отвечает тот, – потому что ты два прежние указа оставил у себя или, быть может, разодрал». «До тех пор не очищу квартиры, пока не покажешь указа», – говорит Гордон. Тогда подьячий велит трубникам взять чемодан и нести вон, а сам берет полковые знамена. Гордон вскакивает изза стола и с помощию денщика и двоих офицеров, которые вместе с ним обедали, выгоняет подьячего вон из комнаты и с лестницы. Но подьячий соединяется с остальными трубниками и снова идет наверх к Гордону; тот с товарищами, пользуясь выгодою своего положения наверху, прогоняет их тем легче, что трубники были вооружены одними палками. На шум прибегают солдаты, нападают на подьячего и трубников, и те бегут, солдаты гонят их до Яузского моста и отнимают у них шапки. Дело кончилось ничем, потому что на счастье Гордона Милославский поссорился с Ртищевым, к приказу которого принадлежал подьячий, а между тем Гордон переменил квартиру.

Остался в Москве – делать нечего, надобно было сообразоваться с обычаями. Гордон позвал всех подьячих Иноземного приказа к себе на пирушку и каждому подарил кому два соболя, кому один. С этих пор он пользовался их полным расположением и уважением; какое бы ни было у него дельце в приказе, все сейчас обделают.

Несмотря на это, Гордону все еще очень не нравилось в Москве; человек привык приобретать добычу с оружием в руках, а тут надобно задаривать людей, которые пером ловят соболей! Нельзя вырваться на запад, то нельзя ли хотя еще дальше на восток. Назначался Федор Андреевич Милославский послом в Персию; Гордон стал проситься в свиту, но, зная, что одни просьбы не принимаются, снес самому Милославскому 100 золотых да его дворецкому подарок в 20 золотых. Но золотые пропали, дело было невозможное; иноземца выписали для ратной службы, а он хочет ехать с послом в Персию, куда могут отправиться и русские – пожалуй, еще оттуда уйдет или передастся шаху!

Хотя десятские Немецкой слободы получали наказ – беречь накрепко, чтоб не было поединков, однако служилые иноземцы мало обращали внимания на это запрещение. Гордон в 1666 году имел поединок с майором Монгомери: поссорился он с ним у себя на пирушке, которую давал придворным в царские именины.

Служилые иноземцы не всегда ссорились друг с другом только на пирушках, под влиянием винных паров. По возвращении из похода 1676 года Гордон, бывший тогда уже полковником, узнал, что некоторые драгуны его полка хотят на него жаловаться и что подбивает их к тому генералмайор Трауернихт. Встретившись с Трауернихтом в доме князя Трубецкого, Гордон в присутствии многих полковников резко выговорил ему, что он связался с негодяями его полка и подучает их подать на него жалобу. Трауернихт смолчал; но на другой же день проводил в Разряд солдат, которые отнесли туда свое челобитье на Гордона. Чрез несколько дней является к Гордону полковник Шиль, родственник Трауернихта, и предлагает, что если Гордон заплатит Трауернихту 300 фунтов, то он уладит дело между ним и драгунами. Гордон отвечал бранью на это предложение. Когда он узнал, что дело на следующий день будет докладываться царю, то послал думному дьяку подарок в 20 рублей; дьяк обещал быть за Гордона; за него же был и сам воевода, князь Григорий Григорьевич Ромодановский, который при докладе объявил, что все написанное в челобитной ложь, дело в том, что Гордон содержит строгую дисциплину и не позволяет своим подчиненным воровать и бегать. «Я говорю это, – прибавил князь, – не потому что Гордон мне дал чтонибудь или обещал, но зная его усердие к службе царского величества». Крестьяне 20 деревень, в которых стоял Гордонов полк, прислали сказку за руками троих священников, что они не могут ни в чем пожаловаться на Гордона. Жалобщики, увидавши, что дело не может кончиться в их пользу, предложили Гордону мировую, если он даст им пять рублей. Гордон отвечал, что даст пять рублей, если они откроют ему всех сообщников, чтобы ему знать, кто у него в полку друзья и кто враги, без этого не даст ни копейки. Драгуны не согласились.

Русские исповедники просвещения в XVII веке

Было великое и страшное время в начале XVII века: здоровые силы народа должны были находиться в крайнем напряжении для того, чтоб одолеть многочисленные и тяжкие болезни, поразившие общественное тело; лучшие люди должны были обнаружить всю свою деятельность, и деятельность эта требовалась на разных путях, ибо везде общество сильно нуждалось в свете и в правде.

Общество уже начало подозрительно смотреть на тех людей, от которых прежде исходила проповедь о свете и правде, проповедь словом и делом, ибо часто эти люди омрачали себя делами неправедными, которые даже не скрывались в тьме, но являлись без покрова на белый свет. Лучшим представителям этих людей нужно было много труда, много жертв и страданий, чтобы возвратить к себе доверие общества.

Однажды в Москве, на рынок, где продавались книги, пришел молодой монах, высокий, стройный, красивый. Глаза всех обратились на него, и один из присутствовавших, вспомнив поведение некоторых монахов, обратился к нему с неприличными словами. Монах, вместо того чтоб осердиться, глубоко вздохнул, облился слезами и сказал ему: «Да, брат! я в самом деле такой грешник, как ты подумал обо мне. Бог тебе открыл обо мне правду. Если б я был настоящий монах, то не бродил бы по этому рынку, не скитался бы между мирскими людьми, а сидел бы в своей келии; прости меня грешного, бога ради, в моем безумии». Все присутствовавшие, тронутые этими речами, обратились с криком на человека, который осмелился оскорбить достойного инока, называли его дерзким, невеждою. «Нет, братья! говорил им монах, дерзкий и невеждато я, а не он; все слова его обо мне справедливы; он послан от бога на мое утверждение, чтобы мне вперед не скитаться по рынку, а сидеть в келии». С этими словами монах ушел; обидчик бросился за ним просить прощения. Этот монах был из Старицкого богородичного монастыря, именем Дионисий.

Скоро опять увидали Дионисия на площадях московских, в сане архимандрита своего монастыря, и тут уже он не говорил, что неприлично было ему, как монаху, показываться среди народа, тут он был на своем месте. Увещевая духовенство, патриарх Гермоген ставил ему в пример Дионисия: «Смотрите, говорил он, на старинного архимандрита: никогда он от соборной церкви не отлучается, на царских и всемирных соборах всегда тут». Что же это были за всемирные соборы, на которых присутствовал Дионисий? Было тогда время мятежное; Московское государство волновалось именем царевича Димитрия; от Москвы за 12 верст, в Тушине, стояли поляки и литовцы с русскими ворами, промышляя над столицею. Не только в простых людях, но и в князьях и боярах была шатость большая, разделялись надвое; брат в Москве с царем Василием в осаде, а другой в Тушине с вором, отец на Москве, а сын в Тушине, и сходились на битвы сын против отца и брат против брата; а в Москве, народ, собравшись, приходил к царю Василию с шумом, требуя, чтоб отказался от престола. Патриарх защищал царя, Дионисий был подле патриарха и увещевал народ, несмотря на всевозможные оскорбления, которым подвергались увещатели от буйной толпы.

В самое смутное время Дионисий был назначен архимандритом в знаменитый Троицкий Сергиев монастырь. Москва была разорена, казаки неслыханно свирепствовали во всех областях; толпы беглецов с разных сторон устремились к Троицкому монастырю, и страшно было смотреть на них: одни были изломаны, обожжены, у других ремни из хребтов вырезаны, волосы с голов содраны, руки и ноги обсечены; многие приходили в монастырь для того только, чтоб исповедоваться, приобщиться и умереть; многие не успевали достигнуть и монастыря, умирали на дороге; монастырь, слободы, окрестные деревни и дороги наполнены были мертвыми и умирающими. Дионисий призвал келаря, казначея, всю братию, слуг и крестьян монастырских, и начал им говорить, что во время такой беды надобно изо всех сил помогать людям, которые ищут приюта у святого Сергия. Ему отвечали единогласно: «Кто, государь архимандрит! в такой беде с разумом сберется? Никому невозможно стало промышлять кроме единого бога». Дионисий заплакал и начал опять говорить им: «Ведь это искушение нам от господа бога; от большой осады нас господь бог избавил; а теперь за леность нашу и за скупость может нас и без осады смирить и оскорбить». – Что же нам делать? спросили келарь, братия и слуги. Дионисий отвечал: «Дом святой Троицы не запустеет, если станем молиться богу, чтобы дал нам разум: только положим на том, чтобы всякий промышлял, чем может». Слуги и крестьяне посоветовались между собою, и сказали архимандриту с братиею: «Если вы, государи, будете из монастырской казны давать бедным на корм, одежду, лечение, и работникам, кто возьмется стряпать, служить, лечить, собирать и погребать: то мы за головы свои и животы не стоим».

И вот пошел промысел всем бедным, живым и умирающим, в монастыре и кругом монастыря. Прежде всего начали строить домы, больницы для раненых, избы на странноприимство всякого чину людям, прибегавшим из Москвы и других городов, особые избы мужчинам, особые женщинам, в Служней слободе и в селе Клементьеве; люди ездили по лесам и дорогам, подбирали раненых и мертвых; женщины, которым монастырь дал приют и содержание, беспрестанно шили и мыли рубашки живым, саваны мертвым. А внутри монастыря, в келии архимандричьей, сидели писцы борзные, из которых особенно отличался Алексей Тихонов, собирали они учительные слова из божественных писаний, составляли увещательные послания и рассылали по городам и полкам, призывая к очищению землю.

Земля наконец очистилась, страшное Смутное время прошло, но Дионисий не мог успокоиться: его ждали новые подвиги, новые бедствия и новая слава. Чтоб понять положение Дионисия, те препятствия, которые встречала деятельность людей, ему подобных, надобно обратить внимание на некоторые стороны тогдашнего общественного быта. Общества необразованные и полуобразованные страдают обыкновенно такою болезнию: в них всего легче людям, пользующимся какимнибудь преимуществом, обыкновенно чисто внешним, приобресть огромное влияние и захватить в свои руки власть. Это явление происходит от того, что общественного мнения нет, общество не сознает своей силы и не умеет ею пользоваться, большинство в нем не имеет достаточного просвещения для того, чтоб правильно оценить достоинства своих членов, чтоб этим просвещением своим внушить к себе уважение в отдельных членах, внушить им скромность и умеренность, при отсутствии просвещения в большинстве, всякое преимущество, часто только внешнее, имеет обаятельную силу, и человек, им обладающий, может решиться на все – сопротивления не будет. Так например, если в подобном необразованном или полуобразованном обществе явится человек бойкий, дерзкий, начетчик, говорун, то чего он не может себе позволить? кто в состоянии оценить в меру его достоинства? Если явится ему противник, человек вполне достойный, знающий дело и скромный, уважающий свое дело и общество, то говорун, который считает все средства в борьбе позволенными для одоления противника, начинает кричать, закидывать словами, а для толпы несведущей кто перекричал, тот и прав; дерзость, быстрота, неразборчивость средств дает всегда победу. Древнее наше общество, вследствие отсутствия просвещения, сильно страдало от таких мужиковгорланов, как их тогда называли; их присутствие, то есть состояние общества, допускавшее их присутствие, сильно содействовало падению общинных форм быта, уже не говорим о вечниках новгородских; в XVII веке правительство наказывало воеводам защищать городских жителей от мужиковгорланов; после этого нет ничего странного, что жители городов отказывались от выборных властей и просили у правительства воевод; слабость общественного духа, позволявшая среди самой общины являться притеснителям, делала граждан равнодушными к той форме, которая дана была им для защиты от притеснений, и которая однако, по отсутствию духа, не достигала своей цели.

Против такихто мужиковгорланов должен был ратовать Дионисий в своем монастырском обществе. Монастырское устройство того времени, в общих чертах, было таково: главное лицо, архимандрит, ведал церкви, в церквах образа и книги, сосуды и всякую церковную казну; келарь ведал монастырь, всякое монастырское строение, вотчины, денежную казну, вкладные деньги, платье и всякую рухлядь, деньги кормовые и кружечные, за свечи и за мед, сбирал всякие доходы. В неопределенное время, по согласию братии, в монастырях бывали соборы, на которых происходили выборы в конюшие, чашники, житничные, подкеларники, сушильные, по селам на приказы и во всякие монастырские службы; на этих же соборах определялись раскладки оброков на крестьян. Все приговоры собора записывались в книгу, которая хранилась в монастырской казне. Келарю предоставлено было право суда между братьею, служками, служебниками и крестьянами; большие дела судные и сыскные вершил он с архимандритом, казначеем и соборными старцами вместе; если же которого судного дела одним им вершить было нельзя, то это дело решалось на всем черном соборе, по совету со всею братьею. Легко понять, какое значение при таком устройстве мог иметь келарь, заведывавший всеми материальными интересами, какую сильную партию он мог себе составить, какие приобрести средства противиться архимандриту, когда тот напоминал о духовных интересах,

Мы видели, как в бедственное время Дионисий умел возбудить духовные интересы и сделать из своего монастыря успокоительную обитель скорбящим; но когда беда прошла, материальные интересы взяли верх, и святая ревность архимандрита встретила сильное сопротивление: мужикигорланы никак не хотели дать ему воли на доброе устроение монастыря, и сделали то, что монастырь, приобретший, благодаря Дионисию, такое высокое значение в Смутное время, возбудил к себе вражду многие во время мира: затеяно было множество споров с окольными людьми, землевладельцами, горожанами, крестьянами, искали в судах, поклепавши напрасно в деньгах, землях, крестьянах, искали именем чудотворца Сергия, а брали не в монастырь, но родственникам своим села и деревни устраивали; разгневили и самого государя, потому что брали в городах посадских людей и сажали их в монастырских слободах на житье. Монастырские слуги били и грабили на дорогах, когда ж приезжали в монастырь дети боярские или слуги знатных людей с жалобами, что монастырь вывел изза них крестьян и холопей на свои земли, то им давали управные грамоты, но прежде посылали перевести их холопей и крестьян в другие монастырские вотчины, и когда истцы приедут с управными грамотами, то им показывают пустые дворы.

Дионисий умолял со слезами удерживаться от таких поступков, но понапрасну: мужикигорланы брали верх. Бесстрашный на площади среди мятущегося народа, Дионисий был необыкновенно кроток и ласков в отношении к управляемым. При тогдашнем состоянии нравов, многие из братии никак не могли понять учтивых форм, которые употреблял Дионисий: так, когда надобно было чтонибудь приказать монаху, то он говорил: «Если хочешь, брат, то сделай тото и тото». Монах, выслушавши такое приказание, преспокойно отправлялся на свое место и ничего не делал; когда же другие спрашивали его, отчего он не исполняет архимандричьего приказания? то он отвечал: «Ведь архимандрит мне на волю дал: хочу делаю, хочу нет».

Кроме людей, так ревностно заботившихся о материальных выгодах монастыря и своих родственников, в монастыре были два мужикагорлана: головщик Логин и уставщик Филарет. Логин приобрел удивление братии и посещавших монастырь голосом необыкновенно приятным, светлым и громким; в чтении и пении ему не было подобного, на один стих сочинял распевов по пяти, по шести и по десяти. Что стих искажался от этих распевов, терял смысл, что например, вместо се́мени слышалось семени́, до этого Логину не было дела, потому что он «хитрость грамматическую и философство книжное» называл еретичеством. Надменный своими преимуществами, удивлением, которое оказывали к его голосу, этот мужикгорлан не знал никакой меры, бранил, бил не только простых монахов, но и священников, обижал в милостыни, и никто не смел ему слова сказать. Дионисий часто обращался к нему с своими тихими поучениями, называл его государем, отцом, братом, величал по имени и по отчеству: «Что тебе, свет мой, пользы в этом, – говорил ему Дионисий, – что все клирики и все церковники жалуются на тебя, ненавидят тебя и проклинают, а мы, начальники, все как в зеркало на тебя смотрим? и какая будет польза, когда мы с тобою брань заведем?» Но увещания не помогали нисколько.

Другой мужикгорлан, уставщик Филарет, возбуждал удивление толпы и получил право быть горланом также по внешнему достоинству, которое в то время очень ценилось: сединами добрыми; он жил у Троицы больше пятидесяти лет, уставщиком был больше сорока лет – преимущество громадное, по тогдашним понятиям; все остальные, не исключая и архимандрита, были перед ним молодые люди. Логин своими распевами искажал смысл стихов духовных; Филарет пошел дальше: по его мнению, Христос не прежде век от отца родился; божество почитал он человекообразным. Оба, Филарет и Логин, были друзья, оба ненавидели Дионисия за обличения: «Пощадите, не принуждайте меня ко греху, говорил им Дионисий: ведь это дело всей церкви божией, а я с вами по любви наедине беседую, и спрашиваю вас для того, чтоб царское величество и власть патриаршеская не узнали, чтоб нам в смирении и в отлучении от церкви божией не быть». Логин отвечал ему: «Погибли места святые от вас, дураков; везде вас теперь много неученых сельских попов; людей учите, а сами не знаете, чему учите». Больше всего сердился Логин на Дионисия за то, что архимандрит вмешивался, по его мнению, не в свое дело, то есть заставлял читать поучения святых отцов, и сам часто читал их и пел на клиросе: «Не ваше то дело петь или читать, – говорил ему Логин: знал бы ты одно, архимандрит, чтоб с мотовилом своим на клиросе, как болван, онемев, стоять». Однажды, на заутрени, Дионисий сошел с клироса и хотел читать первую статью; Логин подскочил к нему и вырвал книгу из рук, налой с книгою полетел на землю, стук, гром, соблазн для всех; Дионисий только перекрестил свое лицо, пошел на клирос и молча сел; Логин, прочтя статью, пришел к архимандриту и, вместо того, чтоб просить прощения, начал плевать на него и браниться. Дионисий махнувши посохом, сказал ему: «Перестань, Логин, не мешай божественному пению, и братию не смущай; можно нам об этом переговорить и после заутрени». Тут Логин выхватил у него из рук посох, изломал на четыре части и бросил к нему на колени. Дионисий взглянул на образ, и сказал: «Ты, господи владыко, вся веси, и прости мя грешного, яко согреших пред тобою, а не он». Сошедши со своего места, он всю заутреню проплакал пред образом богородицы. После заутрени вся братия никак не могла уговорить Логина, чтобы просил прощения у архимандрита.

Напрасно Дионисий старался укрыть поведение Логина и Филарета в стенах монастыря: они писали на него жалобы в Москву, в Кириллов монастырь; наконец имели удовольствие довести Дионисия до беды. В ноябре 1616 года, архимандрит Дионисий, келарь Авраамий Палицын и вся братия Троицкого монастыря получили такую царскую грамоту: «По нашему указу взяты были к нам в Москву, из Троицкого Сергиева монастыря, канонархист старец Арсений, да села Клементьева поп Иван, для исправления книг печатных и Потребника; да к тому же делу велено было прислать вам книгохранителя старца Антония. И вы писали к нам, что старец Антоний болен, а старец Арсений и поп Иван били нам челом и сказали: от времен блаженного великого князя Владимира до сих пор книга Потребник в Москве и по всей Русской земле в переводах разнится и от неразумных писцов во многих местах неисправлена; в пригородах и по окрайнам, которые близ иноверных земель, от невежества у священников обычай застарелся и бесчиния вкоренились: и потому им, старцу Арсению и попу Ивану, одним у той книги Потребника для исправления быть нельзя, надобно ее исправлять, спрашивая многих и справляясь со многими книгами. И мы, – продолжает царь, – указали исправление Потребника поручить тебе, архимандриту Дионисию, а с тобою Арсению и Ивану и другим духовным и разумным старцам, которые подлинно известны книжному учению, и грамматику и риторику умеют».