Текст книги "Третья Сторона (СИ)"

Автор книги: Сергей Шведов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

   – Что, глаза косят враз на четыре стороны?

   – Нет, больше и квадратные... Треплешься больно складно, научились там в институтах на собак брехать... Допьем, что ли? Не хочешь? Так оставь на опохмелку... Меня с нее тоже воротит... Ладно, посиди покури, пока не улизнул. А потом ведь все равно улизнешь, хоть на цепь тебя сажай. Охота тебе со старой бабой валяться... Может, тебе чайку свежего заварить на дорожку?

   – Вот если б хлебушка да с полбуханочки.

   – А это пусть тебя в твоем общежитии ухажерки раскармливают. В этом публичном доме подставляют только за спиртное.

   – Я – ничего не слышал, ты ничего не говорила, – как-то странно обиделся Лева.

   – Тогда и жалеть не об чем... Ну, ты сразу к дурочке помоложе пойдешь или чайку выпьешь?

   Лева не глядел на нее. Мял в пальцах сигарету, из которой просыпался табак.

   – Нечего добро на ветер пускать... Есть еще такие, что окурки подбирают. А ты табаком соришь. Ну, что, бородатый Лева, долго меня мытарить будешь? – где-то надломив свою решимость, ломким голосом спросила Венька. – А я думала – этот раввин меня в свою веру перекрестит.

   – Простые иудеи не крестятся, а мессианские могут.

   – Во, сам себя выдал – все знаешь по жидовской вере... А как тебя по твоей вере зовут?

   – Зови меня Лейба, а для тебя – Лев, Матвеевич. Легко запомнить – Левий Матвей, апостол был такой у христиан... Давай чаю.

   – А чаю можно правоверным иудеям?

   – Можно... Только я не правоверный иудей, а мессианский православный иудей.

   – И с сахаром таким вот пить можно?

   – Особенно с сахаром.

   – Тогда я мигом...

   Венька легко скользнула мимо Левы, на минутку задержав его руку в своих ладошках. Так у ней передавалась нежность.

   Затарахтел хромой на одну ножку холодильник. В раскрытую форточку еще долетали утихающие звуки транспорта. За стихшим шумом машин можно было услышать шаги позднего пешехода. Цокот каблучков по асфальту с непривычки можно было принять за цоканье подковами по асфальту цирковой лошадки на параде-дефиле. Такое громкое ночью эхо после дождя.

   Студент задремал за столом с непривычки к спиртному. Когда Лева поднял с кухонного стола голову и продрал глаза, Венька стояла перед ним с неприглядным подносом в руках. Чай уже успел завариться, а Венька успела причепуриться в ванной. Теперь от нее пахло дешевыми духами и слишком сладкой и слишком дешевой губной помадой.

   – Ты спать сюда пришел?

   – И спать тоже...

* * *

   Венька расстелила надувной матрас прямо на кухне. Тяжелый Лева прилег – и под ним жалобно заскрипели половицы.

   – Не провалимся? – опасливо нажал на ходящий ходуном под рукой пол.

   – И не таких выдерживало. Проверено.

   – А почему тебя так странно зовут?

   – Венька – она и в Африке Венька. Ты думаешь, я из твоих? – Даже с какой-то надеждой отыскать родственников или соплеменников спросила она.

   – Это может показать только экспертиза ДНК, хотя еще и необязательно ее данные для раввината станут доказательством.

   – А зря, хоть бы в жидовку перекрестилась, может, жить полегче стало малость.

   – Матери своей не помнишь?

   Венька всматривалась в полутемные углы, где еще не затихли тараканы. Потом проверяла, что завелось у нее под ногтями.

   – Отчество я себе сама в детдоме придумала – Вениамина Иосифовна. По-еврейски, да?

   – Да у ж по-некаковски...

   – Чего ты меня, как ту картину рассматриваешь?

   – Да уж накрасилась ты не ко времени...

   Она притянула его лицо за бакенбарды поближе и с нежданной даже для себя самой нежностью поцеловала. Потом долго отплевывалась:

   – Борода в рот так и лезет!

   – Мамка!!! – раздался из-за стены капризный ото сна бас Маришки.

* * *

   Венька сердито высвободилась из лап Левы.

   Девочка лежала на кровати, потягиваясь и зевая.

   – Ну что тебе не спится? Ну что ты все «мамкаешь»?

   – Кто там у тебя сегодня? – просила дочка со старушечьей въедливостью.

   – А тебе на что знать? Спи себе!

   Маришка обиженно надулась на мать.

   – Опять мужика привела.

   – Как тебе не стыдно! – шикнула на нее мать. – Взрослая девочка, скоро сама мамкой будешь... Он же все слышит.

   – Ни и пусть!.. Ну и пусть слышит! – захныкала Маришка. – От тебя водкой воняет... тебя снова с работы выгонят... Где мы деньги возьмем? Ты мне когда еще обещалася джинсы купить!

   – Куплю, Маришечка, куплю, золотой ты мой!

   – Меня и так во дворе все тобой дразнят.

   – Сами проститутки добрые, знаю я таких.

   – А они говорят, что ты еще с мужиками водку наравне хлещешь.

   Бессильно уронила судорожно сцепленные руки и ответила срывающимся полушепотом:

   – А ты их не слушай, деточка...

   – Все равно выгони его!.. Выгони... выгони... выгони!

   – Не говори так... Ты ведь его не знаешь! Может, он хороший.

   Маришка, давясь слезами, натужно тянула:

   – Он противный... противный... а ты – пьяница! Мой папа генерал, а вы все шпана!

   – Ну все, Марина батьковна – все! Мне это уж надоело слушать... Нечего реветь, тут на твои слезы никто не позарится. А твой папа генерал тебя кинул и знать о тебе не хочет.

   Рев набирал обороты. Мать тоже взвилась не на шутку:

   – И охота тебе мать доводить? Мы ведь не шумим, посидим себе тихонечко за чаем и разойдемся.

   – Тебя скоро в тюрьму на лечение сдадут, так учительница говорила!

   – Давай с тобой по-хорошему? Пойми, маленький мой, мамка ведь еще не старая.

   – Нет – старая...

   – Пойми ты, кукла бессердечная, нужен мне кто-то рядом... Иначе я совсем... будут тебе и джинсы и тримсы, если мать опять запьет... Что ты мне жизнь ломаешь!

   – Потому что нет уже твоей жизни, а наступает моя! Я уже почти взрослая, а ты меня позоришь. Так учительница говорила.

   Венька чуть ли не по-звериному зарычала.

   – Мои парни над тобой смеются, – выпалила Маришка.

   – Так ты уже и с парнями снюхалась?

   – Имею полное право, как ты. Тогда я тоже парней водить домой начну, как ты.

   – Только попробуй. Убью своими же руками.

   – Тогда пусть он уходит.

   – Он останется здесь, а ты хоть в стенку влипни!

   – Тогда я лягу между вами!

   – Тебе не стыдно?

   – А тебе? А я тогда уйду!

   – И уходи! Уходи, куда захочешь, сейчас же уходи!.. Нечего к родной матери в свекрухи набиваться и за подол ее держать на привязи... Не ты меня, а я тебя качала... Родила, да не облизала... Просто иезуитка какая-то. Вся в папашу. Тоже генеральша будешь добрая!

   Маришка, беззвучно плача, накинула пальто прямо на мужскую майку, которую носила вместо сорочки, в одних шлепанцах на босу ногу выскочила на холодную лестницу.

   Мать захлопнула за ней дверь и так и осталась стоять, упершись спиной в дверь, лицо запрокинуто острым подбородком кверху. Глаза были не просто прикрыты, а плотно прищурены, чтобы не выдавались слезы сквозь накрашенные ресницы.

   Но все же, когда она, не отрывая затылка от двери, водила головой из стороны в сторону, две мокрые дорожки пробежали от уголков глаз к уголкам закушенных губ и тускло поблескивали в свете слабосильной лампочки в коридоре.

   Потом она устало опустила голову и медленно провела ладонями по лицу, словно срывая маску злости исказившей ее лицо. Когда Венька раскрыла глаза, она очумело удивилась – кто это сидит у ней на кухне? Удивилась и испугалась, принимая бородача за зарождение черного кошмара, преследовавшего ее.

   Встретилась взглядом с Левой – он ей показался постаревшим на десять лет.

* * *

   – Видал, какие концерты моя мадам закатывает? Так всякий раз...

   Венька прошла на кухню и долго не могла раскурить подобранный с полу окурок. Руки тряслись. Ей теперь все равно, останется мужик или уйдет вслед за Маришкой. Пусть все уходят.

   Чуда не свершилось. Чудес не бывает. Бывает только белая горячка с гибельным финалом. Наплевать! Пусть все летит и катится в тар-тарары! Она никому не нужна, не стоит обманывать себя и других.

   Завтра же Венька напьется пьянее грязи и по своей воле пойдет собирать бутылки на вокзале, как та бабка сегодня.

* * *

   Затрещал звонок. Венька метнулась к двери. На пороге хлюпала носом озябшая Маришка.

   – Нагулялась? Заходи и живо в постель! И чтоб слышно тебя больше не было.

   Венька затворила за дочкой дверь в комнату, прошла на кухню, глядя мимо Левы. Молча вязала бутылку, чтоб выплеснуть остатки «старки» себе в чашку, но Лева молча накрыл пустую чашку рукой.

   – А ты еще чего залупаешься?

   Лева отвечать не стал, отобрал бутылку и вылил остатки в раковину. Венька вся ощетинилась, но смолчала. Только по морщине, время от времени пересекающей его лоб, было видно, что он еще не заснул.

   – Чего расселся, как апостол? Левий Матвей... Я тебя не Лева, а Мотя буду звать. Все, я пошла спать! Спокойной ночи.

   Но она все же вернулась из ванной в длинном линялом халате. Погасила свет и обеими ладонями приперла дверь, чтобы не скрипела.

   – Сидишь все, высматриваешь... А у меня в душе нечего высматривать, там все пусто.

   Лева потер пальцами лоб, а затем до хруста сцепил руки.

   – Что ты руки мнешь, как та студенточка! У жизни профессоров нету, она сама всем оценки выставляет... А я по всем предметам двоек нахватала, пора меня отчислять и вместе с задолженностями ликвидировать.

   Молчал Лева-Мотя. Или решал в уме какую-то задачку, или сам на что-то решался.

   – На фиг ты мне сдался, просто руки боялась на себя в этот вечер наложить.

   – Белая горячка?

   Она умолкла. Слышно только, как скрипнула зубами. Со злобным остервенением глянула на Левия Матвея.

   – Мне теперь все до лампочки а ты и подавно... Комнатный собачонок под дворняжку тявкает.

   Она отскочила, готовая как кошка вцепиться в него когтями. Но вдруг сникла и остыла. В глазах Левия Матвея она впервые заметила то, чего безуспешно искала в других. Она растерянно теребила поясок халата и потерялась в суетных мыслях.

   Хотелось на миг ослепнуть от стыда или сделаться невидимой!

   Ведь побежала бы за ним по лестнице босиком, если бы ушел! В ногах бы валялась... Но он не ушел, а только притянул к себе Веньку... Венька распустила поясок халата и непременно упала бы, если бы ее крепко не держал в руках Лева-Мотя.

* * *

   На полу ей было жестко и неудобно. Сильно давил Лева. Но словно наконец от этой тяжести прорвался гнойник саднящей тоски. Все прежнее вышло с гноем, и осталось там, куда никому ни за что не захочется возвращаться.

   – Ну, спи... – чмокнула она его в лоб.

   Он лежал с закрытыми глазами на спине, лицо его казалось мирным и неподвижным. Потом перевернулся на живот и стал мирно посапывать. Он, как видно, засыпал и Венька, положив ему руку на голову, прислушивалась к его размеренному дыханию, как матери прислушиваются к дыханию засыпающих детей.

   В порыве набежавшей нежности она потянулась и чмокнула его в ложбинку между лопатками.

   – Ты чего? – открыл глаза Лева.

   – Хы – Мотя! Смешней ничего не выдумать...

   Бутылка вермута осталась почти нетронутой на столе. Венька заставила себя не смотреть на нее. Ее долго колотил зверский озноб и судорога выкручивала руки. Она сцепила руки и пальцы и долго сидела на полу, опустив голову, как ведьма перед казнью. Когда-то еще в детдоме она видела такое кино.

* * *

   Когда Венька чуть отошла от ломки, она снова откинулась на его руку и долго глядела сухими горячими глазами в темный потолок, нависавший над ними.

   Сонно заворочался Лева:

   – Пусти, ты мне руку уже отдавила.

   – Потерпи немножечко, это мурашки – это не смертельно. Ты меня любишь? – спросила с оттенком особого женского притворства, с каким говорят, касаясь чужих интимных помышлений.

   – Угу.

   – И замуж возьмешь?

   – Угу.

   – Врешь ты, чудо бородатое. Таких уже не берут. Отгенералила свое Венька. Мне от тебя ничего не надо, ты только живи у меня. Согласен?

   – Угу.

   – Ты на каком курсе?

   – На четвертом.

   – Медик?

   – Разумеется.

   – А про религию мне лапшу на уши вешал?

   – Религия не для тебя.

   – Понятно да ладно... Ты в общежитии живешь?

   – Нет, на квартире.

   – Я тебя пропишу, будешь у меня ночевать. Я тебе стирать и убирать буду. Я чистоплотная и старательная, если есть для кого. Генерал-то мой не обижался.

   Помолчала, чего-то смущаясь, потом приподнялась на локте и с жаром, будто забыла сообщить что-то важное, выпалила:

   – Ты не бойся, ко мне студенты ваши ходили. Даже негры – я страстная. Просто на работе я на холоде изматываюсь сейчас. Поэтому у нас с тобой ничего не получилось.

   Лева усмехнулся сквозь дрему. Ласково прижал ее к себе. Она стыдливо уткнулась носом в его шею и торопливо забормотала, словно боялась, что он уснет раньше, чем она успеет выговориться.

   – Приходи хоть разик в месяц, а? Я все начищу, все вымою. Наготовлю всего, знаешь какая из меня хозяйка? Я тебя всю ночь любить буду... Я тебе стирать и обштопывать буду... и не думай, что я тебя связывать собираюсь. Гуляй себе на свободе. Не забывай, что я без тебя уже не смогу, если привыкну...

   Одних слов не хватало Веньке, чтобы выплеснуть свою неожиданную нежность и она в порыве страсти укусила его за плечо...

* * *

   Они еще долго лежали и разговаривали просто так. Хмель улетал. Вернее, говорила одна Венька, Лева только поддакивал. И по тому, что отвечал он все реже и реже, часто невпопад, Венька поняла, что он безвозвратно засыпает.

   От соседей доносилась музыка. Там тоже не спали, а может, просто забыли выключить радио. Под музыку у Веньки начали слипаться глаза. Очнулась и осторожно высвободилась из рук Левы.

   – Пусти, медведь, а то задушишь... Пошла я спать. А то мне в пять вставать. Сделай доброе дело, разбуди завтра Маришку, чтобы в школу не проспала. И дай ей денег на обед в школу. Похозяйничай тут без меня. Она и прибраться в комнате может, если ее заставить.

   Она встала и постаралась торопливо накинуть халат из-за невесть откуда накатившей на нее ну просто девичьей стыдливости, хотя Лева уже крепко спал. Венька посмотрела на его широкую спину, тонкую еще юношескую шею. Что-то теплое, почти материнское, проснулось в ней.

   Она склонилась над ним, и еще раз поцеловала узкую ложбинку между лопатками и укрыла одеялом.

   – Спи спокойно, Левий Матвей, апостол еврейский.

   Утром он поцелует спящую и хмельную Веньку перед уходом, из-за этого она проплачет целый день от переизбытка чувств.

* * *

   Она все еще улыбалась – и когда вошла в комнату, на ходу собирая назад волосы, чтобы стянуть их резиновым колечком, и когда плюхнулась с наслаждением в скрипучее кресло. Так и сидела. Губы улыбались, глаза закрыты, а голова запрокинута.

   Вдруг что-то кольнуло ее чем-то острым вбок... Она вскочила о осмотрелась. Маришка сидела на постели и со злобной пристальностью зверька, готового укусить, смотрела на притихшую мать. Глаза засветились в полутьме зелеными огоньками, как в такси.

   – Так и не спала?

   Девочка не ответила, только пыхтела готовясь зареветь.

   – Скажи, что я тебе сделала, за что ты ненавистная такая?.. Плохая, гулящая, непутевая, но такая есть, а другой у тебя не будет. Сама же сказала – старая, поздно меня перековывать.

   Маришка откинула одеяло, которым ее укутывала мать. Захныкала.

   – Что, зайчик, что с тобой!

   Прижала дочку к груди и распевно, как в детской присказке стала раскачивать.

   – Что ты расплакалась? У тебя вот какая-никакая, а мать есть. Хоть и накричит когда, так сама же и пожалеет. Когда научит, когда проучит, мать ведь почитай жизнь целую прожила. И поплачет с тобой и порадуется, мать есть мать.

   Венька судорожно проглотила комок слез, вставший поперек горла.

   – А твоя бабка спихнула меня в детский дом сразу из роддома... Каково мне одной-то на свете было, пока я тебя не родила?

   – А отец мой – геройский?

   – Герой Советского Союза... Ему что я, что дворняжка приблудная... И ты тоже... А я сама себе мать и отец и бабушка с дедушкой. А что умела? Только бы прыгать и скакать. Так и скакала, что та сорока, натаскала себе блесток дешевых, а настоящей цены ничему не знала... думаешь, я злюсь на свою мать, твою бабку? Да отыщись она, твоя бабка, я бы ее ни взглядом, ни попреком не укорила за прошлое. Ходить бы за ней стала, если она слепая, глухая и хромая и горбатая. Но мне свой горб тяжелей носить. Ведь она мать моя. Муки принимала, пока меня родила. Только не отыщется, знаю... Может, она где-то бутылки по вокзалам подбирает.

   Маришка притихла у нее на груди, посапывая. Зареванные дети всегда быстро засыпают. Венька на минутку отпустила дочку, чтобы закурить. Затянулась дымом дешевой сигареты и снова прижала к себе малышку.

   – Не дыми на меня...

   – Хорошо, не буду.

   Выдохнула дым в сторону и продолжала, похоже, только для себя.

   – Зябко одной. Собака и та одна не живет, к чужому жилью тянется, а человек к человеку и подавно. Тягостно жить одной со своей болью и радость тебе не в радость и жизнь пустая холодная, как та ночная улица зимой, что на нас из окна смотрит. Пусть бы рядом кто хоть постоял, кому я нужной стану...

   – Ну и заботься обо мне на свое здоровье.

   – А я не забочусь, маленький? Только это совсем не то, скоро ты это и сама почувствуешь. Счастье ведь оно как – каждому его погреть в руках хочется, да не всякому достается. Убогих и сирых стороной обходит.

   – А мы убогие и сирые?

   – Холодное это счастье без мужика... так уж мы, бабы внутри устроены... Ты не гони его, бородатого, ладно? Подружись и сама к нему приникни. Он добрый. Он тебя у меня не отнимет... Ох и бить же меня надо, что дитя родное свое до слез довела! Все, Маришенька, все доченька, в последний раз простила? Давай тебя поцелую и песенку спою, как маленькой:

   "Баю-баюшки баю,

   а я песенку спою.

   А-а-а-а..."

   Маришка совсем притихла и заснула, не выпуская маминых рук. А Венька еще долго продолжала напевать, покачивая в такт головой.

* * *

   Высокий уличный фонарь горел как раз напротив ее окна. Его призрачное сияние мягко заливало комнату, зеленоватые тени опутывали углы, как паутиной мягкой темнотой.

   Венька сидела вполоборота к этому настораживающему свету. Лицо почти не видно. Лишь иногда при очередной затяжке крохотный огонек сигареты освещал ее прыгающими багровыми бликами, мимолетными, как вспышки памяти, мелькавшие перед Венькой.

   Полумрак заботливо укрыл от глаз следы дневного беспорядка. Комната казалась тихой и уютной. Тихо и уютно было даже на душе у Веньки.

   Фонарь за окном светил ярко, но на него почему-то можно было смотреть не щурясь. От этого света сзади на темном потолке и стене как раз над Венькой нависала тень от стенного промежутка между боковыми окнами ее угловой квартирки.

   Сидела, зажав в руках халтурную иконку.

   Тень была черная и бесформенная, причудливо надломленная косыми занавесками на окнах. От этого казалось, что кто-то большой черный все еще стоит за ее спиной. На этот раз он не пришел.

   ГЛАВА 6

   На следующее утро после их знакомства студент заставил-таки упрямую Маришку сделать генеральную уборку в квартире после школы, дал денег и отправил в магазин за продуктами, как взрослую хозяйку. Через два года Лева-Мотя закончил медицинский институт. Маришке шел шестнадцатый год.

   – Все пьешь беспробудно, а твой квартирант с твоей дочкой живет, – измывались кумушки-соседки.

   Венька все не верила, пока однажды не застукала обоих. После громкого семейного скандала Маришка с Левой вызвали милицию и отправили Веньку ночевать в вытрезвитель. Оставлять ее дома было опасно – она начала вилкой тыкать в стены, на которых по обоям были нарисованы огурцы и помидоры. А через месяц на суде квартирант Лева и дочка Мариша дали такие показания, что алкоголичку-мать отправили в лечебно-трудовой профилакторий на два года.

   Судебные исполнители с силой вырвали ее из квартиры с зажатой к кулаке примитивной иконкой из бумажки под стеклом, обклеенной чайной золотинкой.

   Через два года новоиспеченный доктор Лев Матвеевич женился на Марине. Молодожены собрали подписи соседей об антиобщественном поведении жилицы Добриян Вениамины Иосифовны с просьбой выселить ее за «сто первый километр за антиобщественное поведение». В суде советскую формулировку, разумеется, применять не стали, времена не те – уже была свобода, а просто осудили на год исправительных работ за хроническую задолженность по квартплате с отбыванием срока после выхода из ЛТП.

* * *

   В захолустном поселке за тридцать километров от райцентра за свое скандальное поведение с органами надзора Венька получила пожизненно до самой смерти прилипчивую кличку «Мать Анархия».

   Отбыв свой исправительный срок, мать не стала набиваться в приживальщицы к родной дочке, чтобы снять хотя бы угол в бывшей своей квартире, а пошла бомжевать. Бытует мнение, что бомжи долго не живут. Но Мать Анархия дотянула до беззубой старости, а в старости у каждого свои причуды. Мать Анархия, например, наотрез отказывалась ездить в вагонах пригородных поездов, хотя в бомжихах прожила много лет на вокзале.

   Ночевала на бетонном полу в подъездах привокзальных многоэтажек. Для бомжа кодовый замок – не преграда. Днем валялась под солнышком на привокзальных лавочках после удачно перехваченной выпивки, без которой ни один бомж даже в самый «пролетный» день не останется.

   Вши, блохи, чесоточные клещи-зудни до того полюбили Мать Анархию, что она чесалась беспрестанно. В этом было существенное преимущество – стражи порядка брезговали даже близко подходить к ней.

   – Сам иди, – бросил как-то рядовой милиционер сержанту. – Там у нее всего нахватаешься.

   – Ты на службе при исполнении, поэтому обязан даже рисковать жизнью.

   – Жизнью – согласен, а здоровьем – не хочу. Я резиновых перчаток не захватил, между прочим, а голыми руками за дерьмо ни за что не возьмусь.

   По вторникам в городской дезстанции для бомжей была баня, полная дезинфекция, бесплатная кормежка и выдача чистой одежды из секонд-хэнда. Бомжихи, что молодые, что старые, выходили из дезстанции с розовыми руками и лицами, в отстиранных, отглаженных и тщательно продезинфицированных шмотках с плеча заморской босоты. Их даже было непросто отличить от обычных женщин.

   Мать Анархия на городскую «вшигонялку» не ходила. Не умывалась, не чистила зубы. Позабыла, что такое стирка. Косой подол ее длинной юбки едва ли не ломался от грязи и шелестел, как жестяной. Такую даже самые закоренелые бродяги не подпускали к себе и на пушечный выстрел, а откупались от ее компании объедками и недопитыми бутылками, их с презрением бросали ей под ноги. Поначалу для нее это казалось возмутительным, оттого-то на коричневом лице Матери Анархии не темнели синяки, а алели свежие раны. Прежняя Венька долго оставалась с лица куколкой-девочкой, а вот Мать Анархия уже в пятьдесят лет превратилась в древнюю старуху.

   Когда бомжи перестали с ней делиться, на выпивку и курево собирала деньги побирушничеством. Стояла на коленях у самого входа в супермаркет с разбитой в кровь мордой. От нее брезгливо отворачивались, но все же подавали. У церкви Мать Анархия никогда с протянутой рукой не стояла, хотя не расставалась с затертой бумажной иконкой Нерукотворного Спаса. Но к церкви она все-таки пришла к концу своей жизни.

* * *

   Как-то в ноябре в небывалые для осени холода Мать Анархия не смогла проникнуть ни в один подъезд или приткнуться в закуток поближе к теплотрассе. Хоть садись и замерзай намертво. Из подвального пандуса одного из старых домов валил пар. Мать Анархия отвалила защитную решетку и втиснулась тощим телом в узкое окошко, куда, кроме нее, наверное только кошка смогла бы влезть.

   Падать пришлось метров с трех, к тому же и головой о бетонный пол...

   Очнулась от непереносимого жара и багрового света, который шел от языков пламени, бушующего в бетонной яме за чугунной решеткой.

   Она не могла понять, куда она попала, потому что представления не имела, как устроена воздухозаборная камера в кочегарках для отопления старинных многоэтажных домов.

   Тут хотя бы не замерзнешь. От огня за решеткой исходила такая притягательная сила, что Мать Анархия вжималась в противоположную стену из щербатого бетона, чтобы удержаться на грани огненной бездны, за которой ей мнилось бесконечное пылающее пространство. Языки пламени вырывались за прутья решетки, между которыми Мать Анархия без труда бы проникла в этот страшный мир огненной стихии.

   И тут она услышала какой-то внутренний зов. Это были не слова устного приказа, не звуки чарующей музыки, а страшная правда, толкающая ее кинуться в огонь, ну, как центробежная сила сталкивает тебя с вращающегося круга «колеса смеха» в парковых аттракционах.

   Ей уже было все равно, все безразлично, ни холодно, ни жарко. И ее самой больше не было. Как больше не было ни стен, ни потолка, ни пола. Ни прошлого, ни настоящего, ни будущего. Ни чувств, ни ощущений, только подспудное желание. Она горела желанием уничтожить вокруг себя все живое, чтобы напоследок уничтожить саму себя.

   Она совсем перестала ощущать саму себя, когда из огня начала подниматься черная масса, похожая на кипящую тень, прихода которой она всю жизнь пробоялась.

   Слов не было, но тягучая масса издавала все тот же зов, набор диковинных музыкальных звуков в самом низшем регистре тональностей, иногда почти не слышных для человеческого уха. Понять их было невозможно, но внутри ее парализованного сознания они складывались в обрывки слов: «Да!.. Дай!.. Отдай!»

   Когда не стало сил вжиматься спиной в бетонную стену, она не царапала, а буквально раздирала нестрижеными ногтями свое дряблое тело, оставляя раны, глубокие до мяса и даже кости, чтобы удержать угасающее сознание.

   Дьявольская какофония болью отдавалась в ушах: «Да!.. Дай!.. Отдай!»

   Ей мучительно хотелось сделать последний шаг туда, куда ее манила эта опускавшаяся притягательная сила, раздражая щекотливой похотью и туманя голову смрадом гнильцы.

   Она из последних сил прижалась к стене и хрипло прошептала:

   – Никогда!

   Черно-смоляная масса запузырилась, лопнула, выпустила пар со свистом, в котором ей послышалось: «Вс-с-сё!», и медленно опустилась, освобождая место языкам огня.

   И тут она снова увидела перед собой стены, пол и потолок, а также ржавую железную дверь. Она едва смогла потянуть на себя тяжелую ручку, потому что ее безудержно рвало прямо на руки, отчего они делались скользкими. Но она все же открыла свою западню и выбралась на лестницу. Непереносимо отвратное ощущение под ложечкой, казалось, вот-вот вырвет все ее существо наизнанку. Спотыкалась и падала, ее колотило в конвульсиях о бетонные ступени подвала, пока темные своды подвала не расступились, и она вывалилась на снег из дверей кочегарки.

   Наверное, с полчаса неведомая сила колотила ее тело, в приступах конвульсий заставляя пятками касаться затылка. Колотьба сдавливала грудь, спазмы перехватывали горло. Эти муки адские иногда позволяли сделать вдох, а потом до трех минут держали без воздуха, пока не потемнеет в глазах.

   Когда стало совсем невмоготу, окровавленная бомжиха, которую колотила уже не дрожь, а перекручивали судороги, достала из грязного лифчика бумажную иконку, каким-то чудом умудрилась поднести ее к губам. С невероятным трудом вскарабкалась на ноги, прижала измызганную иконку к груди и пошла по городу, не разбирая, что перед ней, тротуар или проезжая часть.

   Машины визжали тормозами, крутились в опасной близости от нее и друг от друга. Водители зверски матерились, готовые оторвать бабке голову, но цепенели и смолкали, едва мать Анархия проходила мимо. У нее был пустой взгляд мертвеца. Прибывшие к месту уличной пробки милиционеры даже не смотрели в ее сторону, а брезгливо отворачивались, словно не хотели замараться.

* * *

   Мать Анархия вышла к кафедральному собору, обхватила, огромный деревянный крест у главного входа, да так вот и рухнула лбом в землю, намертво сцепив руки в замок. Ее сразу обступили прицерковные нищенки.

   – Изуверка, что ли?

   – Ай-ай, во что бабка свою плоть превратила!

   – Наверное, великая постница.

   – Ага, схимница из катакомбов.

   – Да грешница она великая, и всего-то разговоров, – разрешил все сомнения церковный сторож. – Не трогайте ее, бабы. Пусть лежит и кается. Благочинный велел попустить ей от греха подальше.

   После мороза три дня шли дожди, потом снова морозы ударили немалые, а Мать Анархия так и лежала без движения под крестом.

   – Она там не окочурилась, а? – спросил у побирушек сторож.

   – Не-а, теплая, – сказала пощупавшая кающуюся грешницу нищенка, брезгливо вытирая пальцы.

   – Благочинный велел ее убрать, – сообщил зевакам сторож. – А то еще окочурится перед церковью. Греха потом не оберешься.

   Никому не удалось расцепить заледенелые пальцы неподвижной Матери Анархии.

   – Ты ей дубинкой пальцы расцепи, сынок, – советовали бабки подоспевшему на вызов милиционеру.

   – Пробовал уже, так недолго и руки оборвать. Потом еще отвечай за эту падаль.

   – Ей и доктора уколы делали – ничего старуху не берет.

   – А что у ней в руках, сержант? – полюбопытствовал сторож.

   – Дешевая бумажная иконка. А так держит – не вырвешь.

   – Неделю поста без маковой росники во рту, вот подвиг-то!. С голодухи подомрет, сердешная.

   – Ее бы в больницу... Обморозилась, наверное.

   – Вот-вот, благочинный и беспокоится, как бы богу душу не отдала у входа в храм.

   – Нет, не подохла еще. Снег под ней растаял – теплая.

   – Все равно застудится. Ведь под себя всю неделю ходит, а то как же иначе? Человек же, пока еще живой.

   – От воспаления легких загнется, как пить дать. Ей и так уже недолго мучиться – кожа да кости остались.

   – Отмучается.

   Но мучения Матери Анархии еще долго не закончатся.

* * *

   Из машины под ручки вывели епископа, как тяжелобольного после выписки из больницы.

   – Ну-ка покажите вашу юродивую. Кликушествует?

   – Молчит, ваше высокопреосвященство, – ответствовал протоиерей.

   – По-песьи не воет?

   – Бесы ей язык затворили.

   – Молитвы одними губами бормочет?

   – Какое там! Она и на колени не вставала и ни разу и лба не перекрестила.

   – Ох, вы, святые отцы! Отчитать одержимую не можете.

   Архиерей осенил неподвижную грешницу крестным знамением.

   – Во имя Отца, Сына и Святаго Духа отрешаю тебя от уз бесовских, раба божья.

   Юродивая дернулась, как от удара электрического тока, расцепила руки и как во сне поднялась с земли на колени.

   Три раза больно ударилась головой о столбовину креста и еле поднялась на ноги с разбитым лбом и залитым кровью лицом. Никто не кинулся ее поддержать.