Текст книги "Третья Сторона (СИ)"

Автор книги: Сергей Шведов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

   Сергей ШВЕДОВ

   ТРЕТЬЯ СТОРОНА

   фантастическая быль

   – А кто там белые косы по туману распустил и голыми пяткам сверкает? – удивился сторож, оглядывая городскую свалку в бинокль.

   – У тебя стекла запотели в тумане. Олька это, беспризорница. Она каждый день Мать Анархию наведывает, – сказал ему напарник.

   Сторож протер стекла бинокля. Золотая головка мать-и-мачехи на бледном стебельке качнулась, обрисовалась худенькая девчоночья фигурка с пакетом в руках и ушла в туман еле различимым видением. Потом снова вынырнула из тумана уже с ведром в руках и пошла к ручью.

   За туманом не было видно, как старая-престарая бабка по прозвищу Мать Анархия неуклюже протопала в своих растоптанных валенках, набитых газетами, с пакетом в руках, который ей принесла девчонка, в черный вагон пригородного дизель-поезда, сгоревший десять лет назад. На свалке его так и не разобрали до сих пор на металлолом. Вагон так сильно покоробило жаром при пожаре, что на него даже строители не позарились, чтобы соорудить времянку, пока только разворачивается строительство.

   Туман медленно окутывал всю свалку. Даже в вагоне узкими полосками стлался по полу этот туман, никуда от него не деться. По рыжим от ржавчины стенкам купе сбегали сгустившиеся капли.

   Как в логовище у старой ведьмы, тут висели пучки трав и засушенных корневищ. На печке-буржуйке кипел котелок. Бабка выложила продукты из пакета, помешала булькающее зелье деревянной ложкой, попробовала, утерлась уголком платка, болтавшегося на шее и села на ржавую железную скамейку у занавешенного мешковиной вагонного окошка.

   Одернула дерюжку, вперилась невидящим взглядом в плывущий за пустым окном туман и мерно помотала головой, как сонный пассажир в последней электричке. Олька вернулась с ведерком воды, присела на ржавую скамейку, прикрытую картонками, напротив старухи, оперлась кулачком в подбородок и привычно заскучала.

   Время от времени она касалась ее ладошкой, чтобы разбудить или удостовериться, что эта высохшая мумия до сих пор жива. Старая бомжиха была вся холодная в набухшей от влаги телогрейке. Только черные глаза горели, как уголья догоревшего костра, по которым залетный ветерок иногда прогоняет ползучий малиновый отсвет давно отгоревшего пламени.

   Мать Анархия спала сидя с открытыми глазами и даже видела сны. Чаще всего про тот самый «критический день», переломивший ее жизнь. День тот был окрашен в тона предзакатного счастья. Перед закатом все неверно и непостижимо. Это слишком поздно поняла «святая страстотерпица» с редким именем Вениамина, или попросту Венька, которую потом все знали как древнюю бомжиху с опять же непонятным прозвищем Мать Анархия.

   ГЛАВА 1

   Кто-то сказал, что жизнь это чистый листок бумаги, на котором мы пишем свою биографию. Как у всякого листа, у нее две стороны – изнаночная и лицевая. Лицевую мы заполняем сами, на изнаночной про нас пишут другие.

   Швед Мебиус придумал одностороннюю поверхность, у ней изнанки не найдешь. На таких листках пишут биографии пророков и праведников.

   Все это, может быть, и так, только вот живого человека не втиснешь в строчки деловой характеристики, потому что есть еще и третья сторона. Она у каждого своя особенная. Она редко проявляется, можно прожить всю жизнь так и не узнав, что же в тебе самом от самого себя скрывалось. Ее невозможно объяснить, потому что она как любовь – кто ее не знал, тот не поймет, а кто хоть раз в жизни встретил – тому и объяснять не надо. Она неуловима и мимолетна, как взгляд незнакомой женщины, промелькнувший в вагоне проходящего поезда.

* * *

   Венька когда-то сама выбрала самый полутемный и пустой вагон пригородного дизель-поезда. Темноты и одиночества она не боялась, боялась надоедливых попутчиков. Сердобольные старички и липучие старушки душу вытянут расспросами о жизни. Расспросы эти были для Веньки острее зубной боли. Что за радость выпытывать, когда внутри и без них муторно? Хоть вечерним поездом назад не добирайся, обязательно прилипнут говоруны.

   А пустой вагон все прощает, все допускает и все дозволяет.

   К чему, когда ты одна, поминутно оглядывать себя и прихорашиваться? Можно запросто вытянуть гудящие от усталости ноги на противоположное сиденье, можно зевнуть, когда тебе захочется, потереть кулаком нос, можно даже потихоньку перекурить в тамбуре, все равно в пустом вагоне тебя никто не заметит.

   Курить же Веньке страшно как хотелось, даже остро покалывало в кончиках пальцев, но курева с собой давно не было. Она сегодня не курила с самого утра после того, как в тамбуре вагона, пустом, конечно, перед самым выходом на нужной ей станции тайком – не дай бог кто увидит! – курнула припасенный с вечера окурочек. Но чтобы на работе появиться при всех с сигаретой в зубах – этого она ни-ни! Ведь там на новом месте ее еще никто не знает...

   (В старые времена женщина с сигаретой на людях ощущала себя, как раздетая).

   На работе у нее есть, конечно, укромные места, где можно незаметно затянуться пару раз, но сегодня как на грех денег не было ни копейки. Собирать окурки – ниже ее женского достоинства. И никакое желание закурить не заставит ее стрелять сигаретку у прохожих мужчин.

   Ничего, Венька перебьется, не грудная, потерпит до дома, а там что-нибудь придумает. Дай бог, разживется деньгами у соседки.

* * *

   Дизель шел неторопливо, с растяжкой, словно тянул не пяток приземистых вишневых вагончиков, а волочил за собой вслед по шпалам само время нудного ожидания. Равномерно перестукивались рельсы с колесами, что-то неразборчиво выводил наездившийся за день двигатель соседнего ведущего вагона.

   За стеклом в окне не разобрать, где кончается черное перепаханное на зиму поле и начинается черный, набухший от бесконечных дождей лес или где, в свою очередь, проходит граница между этим лесом и черным пасмурным небом.

   Все сливалось за туманным от дрожащих дождинок стеклом. Даже изредка появляющийся вдалеке огонек фонаря казался просто висящим в черном небе. Лишь когда перламутровым диском появлялась луна в разрыве облаков, подернутых мраморными прожилками ее отблесков, небо четко отделялось от земли острым частоколом далекого ельника.

   Этим поездом ей теперь приходится каждый день ездить на работу и с работы, другого транспорта в этой глуши нет. Уже три дня как она устроилась мыть цистерны на молокозаводе. Далековато, но кто в ее положении выбирать станет? Спасибо, хоть сюда взяли.

   Работа заканчивается в пять вечера, часок переждать на станции, в шесть уже дизель на город отправляется, а в половине восьмого она уже дома. Вставать вот только рано по утрам приходится, но другие и не в такую даль ездят на работу.

   Дизелем даже удобней, в дороге можно и доспать чуточку. Он идет всегда почти пустой, маршрут немноголюдный, а билеты можно и не брать. Тут контролер если и ходит с проверкой, то не штрафует, а сам обилечивает. В случае чего можно и соврать, что только вот-вот села на каком-нибудь полустанке, где билетные кассы не всегда работают.

   Когда Венька устраивалась на этом молокозаводе, директор, весь какой-то из себя мяконький и домашний старичок, даже не заглянул в исчирканную-перечирканную трудовую книжку. Даже не спросил, за что ее «попросили» с последнего места работы.

   Принять приняли, а вот аванса не дали, слишком уж часто новички запивают после аванса. От добра добра не ищут, с деньгами как-то перебьется до первой получки. За Маришку можно не беспокоиться, в советской школе бесплатное питание для малообеспеченных детей. А сама Венька целый день одним куском сыта.

* * *

   Цистерны мыть не трудно, и платить обещают неплохо, условия вот только неважнецкие. Асфальта на заводе нет, вечная грязь по колено. Машины-молоковозы так весь двор измесят, что ни пройти ни проехать, хоть ты бабочкой порхай. Сама мойка хоть и под навесом от осеннего дождя, зато брызги от резинового шланга обдают с ног до головы, да еще день-деньской на ветру. Сырость до костей продерет.

   А попробуй-ка выдраить стылые железные бочки на колесах от осклизлого налета белой кислятины лысой щеткой, кое-как присобаченной к обломанной швабре, поди заморишься! К вечеру вся посинеешь, как ощипанный цыпленок на витрине. И еще этот приторный гнилушный запах сыворотки, который Венька не переносит еще с детского дома.

   Этот запах теперь с ней повсюду, куда ни ткнись. Кажется, даже вот сейчас и после мытья руки воняют чем-то кислым, что там еще говорить про волосы. Про душ на молокозаводе даже понаслышке не знают.

   Ничего, оботрется-стерпится, зато здесь выдают белый халат и косынку, как санитарке в больнице или даже медсестре. Веньке даже смешно стало, тоже мне, чего вспомнила – старшая медсестра в уютном госпитале для генералитета в закрытом военном городке! Теперь Венька, как судьба прижала, и цистерны мыть не гордая...

   Она откинулась на спинку сиденья и попыталась уснуть. Сегодня так намерзлась на ветру, что даже в холодном вагоне ей показалось тепло и уютно. Поезд шел почти без остановок, плавно покачиваясь на стыках. Убаюканная мерным перестуком, Венька пригрелась у окна и задремала.

   Поначалу, когда поезд пролетал редкие переезды, она еще вздрагивала от резких трелей сигнальных звонков, открывала глаза и смотрела, как одинокий фонарь у шлагбаума заливал весь салон призрачным фиолетовым светом, наполняя его убегающими вперед тенями. Потом Венька перестала слышать эти звонки и по-настоящему уснула.

* * *

   Проснулась от бесцеремонного хлопанья дверей, чавкающего топота разбухших от зимней сырости сапог и громкого гомона молодых голосов. Молоденькие парнишки в ватных бушлатах с эмблемами «Минспецсельстрой» шумно проследовали вдоль вагона, задорно регоча какой-то шутке.

   Спросонку Венька ничего не разобрала, но по их похотливо заблестевшим глазкам поняла, что смеялись над ней. От этого гадливый холодок пробежал по спине вниз. Особенно когда самый молоденький белобрысый паренек пристально нагнулся к ней с сальной улыбочкой почти к самому лицу, а потом брезгливо отстранился:

   – Да ну ее – она старая! Пошли в другой вагон...

   Венька отвернулась к окну и не поворачивала головы пока те последний раз царапнули ее взглядом и перешли в соседний вагон.

   – Тоже мне, фазаны сопливые, нашли себе подружку – хаханьки строить!..

   Мальчишки здорово разозлили ее. Не потому что женщина за тридцать обиделась, когда ее назвали старухой. Она до сих пор не могла себя представить в компании такого «ширпотреба» деревенского, хотя она уже давно ничем не отличалась от них.

   Сон как рукой сняло. Она встрепенулась и привычно стала приводить себя в порядок, смотрясь в темное стекло окна, как в зеркало. В стекле ее отражение было далеким, неясным и влекущим. Тонкое, почти девичье лицо, большие черные глаза с чуть заметной раскосинкой, совсем как у мадонны, усталые и печальные. А может быть, Веньке просто хотелось находить себя похожей на святых страстотерпиц, чьи примитивные фотоиконки в то время продавали на базаре халтурщики?

   Одна из таких иконок до сих пор висит над ее кроватью, но она на нее даже не перекрестится.

   Венька усмехнулась – святая! Завидела парней и затрепетала, как семнадцатка, а ей, дай только бог памяти, чуть более по два раза по столько. Старичка бы ей какого завалящегося лет за сорок, так нет же – липнет всякая пацанва. То ли правду говорят, что глаза у нее с бесенятами, то ли за девочку ее в полутьме принимают, только чуют молодые в ней легкую поживу, вот и лезут попрактиковаться.

   Не успела, видать, Венька в середине своей жизненной дороги сойти на нужной станции и сделать пересадку во взрослую жизнь. Вот и мотает ее судьба по второму кругу молодости, а как ей теперь за молоденькими девчонками угнаться?

   Пускай на лице ни единой морщинки, зубы хоть и потемнелые от курева, да все свои, фигурка любой манекенщице на зависть, но что проку для самой Веньки от ее затянувшейся свежести в своей сумбурной, летящей под откос жизни?

   Другой бы только радоваться , а ей самой с этой затянувшейся свежестью, как с шубой из синтетики, которой сто лет сносу нет, одна сплошная мука – и выйти в ней на люди неловко, из моды вышла, в холод не греет, и в комиссионку нести жалко.

   Венька вздохнула, нахохлилась, морщинка пробежала меж бровей. Какое-то тревожное желание настойчиво шевельнулось под самым сердцем, мурашками по телу прокатился не то зуд, не то еще что-то... Курить? Нет, курить само собой хотелось весь день на работе, а это похоже на... Тут Венька испугалась, как пугаются, заслышав за спиной приближение самого опасного из преследователей, когда вокруг темно и никого нет рядом.

   Судорогой перехватило дыхание, пересохли губы, мелко задрожали пальцы. Венька поняла, что на этот раз обмануть себя не удастся – ей снова захотелось выпить. Просто погибель на нее нашла с этой выпивкой. Недели не прошло, как выгнали ее за аморалку с пьянкой из трамвайного депо, и на вот тебе начинается старая песня.

   Венька похолодела и замерла, будто прислушиваясь к себе самой. Стало страшно не от того, что вспыхнувшая жажда спиртного погубит ее на новой работе, это уж было много раз. Боялась большего – если она сорвется и на этот раз, то не хватит больше сил остановиться.

   Был еще и другой страх, самый пугающий, что вот именно сегодня, именно вот сейчас по приезду не сможет она залить вспыхнувшую жажду. Тогда всю ночь не уснет, не будет находить себе покоя. А когда устанет метаться, усядется в темной кухне, чтобы не растревожить спящую дочку, кутаясь в одеяло. Ее будет ломать дрожь, клонить на сон, но она так и будет сидеть не смыкая глаз, потому что стоит их только прикрыть, как снова явится тот самый проклятый кошмар, черной тенью встающий у нее за спиной всякий раз, когда одолевает желание выпить, а выпить нечего и взять негде.

   Черная бесформенная тень будет подниматься и расти за ее спиной из темноты, пока не охватит ее целиком и поволочет на балкон. Тогда уж хватайся крепче за перила...

   – Не-е-ет! – крикнула Венька и тут же огляделась вокруг, словно кто-нибудь ее мог заметить, и прошептала, как заговор:

   – Фу-ты, черт! Не дай бог...

   Ни за что она этого не сделает, ей еще дочку надо на ноги поставить, а там уж и в самом деле хоть ты руки на себя накладывай.

   ГЛАВА 2

   Венька потерла липкими от холодного пота пальцами костяшки на левой руке... Она сегодня ободрала их о крышку цистерны. За три дня работы с ледяной водой на зимнем холоде руки ее успели огрубеть и сделались шершавыми. Раньше бы она расстроилась, ведь всегда с особой тщательностью следила за руками. Больше, чем за лицом даже. Но сейчас не до красоты. Стоит только снова запить, впереди еще не то будет. В квартире не переступить от грязи, белье не стирано, вся в долгах как в шелках, на улицу показаться стыдно...

   Но где-то рядом красной лисой крутила хвостом плутоватая мысль – а что если ей сегодня пропустить всего граммульку? Авось, перехочется пить дальше, и она продержится до следующего раза. А уж в следующий раз она обязательно возьмет себя в руки...

   Венька уже и сама не верила в это, но все равно надеялась на чудо. Напивалась до синих чертиков. Могла проснуться кто знает где и с кем, потому что лишь одно желание жгло огнем – хватить «чернил», «бормотухи», «плодово-выгодного» с отвратительным привкусом жженой пробки и сургуча.

   Она не считала себя пропащей только потому, что не пила политуру и стеклоочиститель. Никакая темная сила за спиной не могла ее заставить опуститься еще и до этого. По службе в военном госпитале она помнила санитарок, которые пили настойку йода на спирту. Таких все дружно и открыто презирали. И одна мысль, что Венька не употребляла до сих пор этих суррогатов спиртного, давала ей зацепку, что не все еще пропало.

   Но и от «плодово-выгодного» с похмелья выворачивается наизнанку желудок, и головная боль хирургическими кусачками разламывает череп на куски. Только бы выпить сегодня... выпить, чтобы убежать от ночного одиночества и новой встречи с черным кошмаром... Выпить...

   Но где достать ее, эту проклятую бутылку? К тому же, даже если бы и удалось перехватить деньги, Венька все равно не стала бы прикладываться к ней в одиночку. Так же, как никогда не смогла заставить себя курить в прилюдном месте, хотя всем прекрасно видно, что пальцы у нее пожелтели от никотина.

   Противоречивый комплекс представлений об исконной добропорядочности женщин развился у Веньки в уродливую и лицемерную форму. Эти представления, что можно и нельзя порядочной женщине, плохо помогали избавиться от гнетущих наклонностей, даже скорей подстегивали влечение к ним запретной сладостью, но все же и в чем-то утешали.

   Я, мол, не такая, как вон те пьянчужки на базаре, и не как те исколотые зэчки с сигаретами в зубах, которым уж все равно.

   Беда в том, что в одиночку Венька не пила и не напивалась. Только в компаниях. С мужиками-выпивохами на работе, на девичнике среди таких же матерей одиночек, с очередным случайным ухажером... В последнее время все бывшие Венькины подружки и одноразовые обожатели куда-то запропали. Теперь вот только напейся в первый раз в одиночку – и пошла покатилась карусель!

   Даже сейчас, даже в мыслях Венька не могла себе представить, что кто-то может поставить ее в ряд с вечно пьяными вокзальными бродяжками, хотя для нее в последнее время даже не быть, а просто казаться достойной и порядочной женщиной становилось все труднее. Чисть не чисть эти зубы, все равно от тебя несет табачищем, как от пепельницы. Белье разве что только не почернело, затаскано, никаких духов не напасешься, чтобы перебить этот запах. Порой перед мужиком раздеться стыдно. Попробуй за всем уследи, когда каждый день голова под этим делом...

* * *

   Венька поежилась... Снова в вагоне стало холодно и неуютно. Может быть, от мрачных мыслей, а может быть, от того, что мальчишки-монтажники, разбудившие ее, бросили нараспашку дверь и выстудили вагон.

   Плотней укуталась в старенькое пальтишко, прищурила глаза, зло сузила губы. Захотелось с кем-нибудь поцапаться, поругаться до хрипоты. И чего она ради забилась в этот пустой вагон, где и зацепить колким словом некого? Взглянула на генеральский подарок – поцарапанные уже золотые часики и с трудом различила тускло поблескивающие в полумраке стрелки. Ей показалось, что не часы стоят, а время для нее остановилось.

   Поднесла к уху – идут. Впереди целый час дороги. Сдуреть можно за этот час, столько ждать...

   Венька нервно заерзала по скрипучему дерматину сиденья. Колеса вагона словно издеваются: ждать, ждать, ждать... Снова ждать... Она и так, куда ни посмотришь, всю свою жизнь как дура чего-то прождала, да только ничего себе не выждала. Ждала любого самого пустякового события, ждала взахлеб, ночи не спала – вот-вот что-то с ней произойдет самое важное, и вся ее прежняя жизнь перевернется и пойдет по-новому, а приходило вовсе не то, чего она так ждала.

* * *

   Ждала еще тогда в детском доме, куда ее грудным младенцем сдали под мальчишеским именем «Вениамин» в справке. Когда разобрались, не стали шибко умничать, а подписали букву "а" и перекрестили найденыша в Вениамину.

   Ждала Венька и в медицинском училище, ждала, когда же закончится эта волынка с бигсами, тампонами, зажимами и инъекциями.

   Сманили ее подружки в армию, тогда еще только начинали набрать девушек на действительную службу. Деньги там хорошие, вещевое довольствие на уровне младшего комсостава, а главное – жизнь в офицерском общежитии для холостяков. Так красиво расписывал майор из военкомата.

   Венька не сомневалась, что ей пойдет военная форма, хотя разве что-нибудь может быть не к лицу молоденькой красавице?

   Кое-кто и отговаривал – что же ты делаешь, ты ж девка не просто красивая, а вообще... В армию идут те, кому деваться некуда, авось, на безрыбье замуж выскочат. Венька отмахивалась – ну и что, что красивая? Выйду замуж только за генерала. И пошла... Только генерала своего пришлось ей долго искать.

   А в военном госпитале уж на что жизнь веселая и служба не трудная, но все же ждала Венька своего «дембеля», пока не попал в ее отделение тот молодой полковник-вдовец, у которого на лбу было написано – генералом будет.

   За таким без оглядки побежишь босиком по морозу...

   С маленьким чемоданом, но с большим кошельком...

   Выдумала Венька себе мать-актрису, которая якобы по требованию известного режиссера сдала свою дочку в детский дом.

   Одно плохо – снова пришлось ждать, когда ее замуж возьмет.

   Гостиничный комплекс для генералитета – не охотничий домик, а официальная гостиница. Два корпуса – один для вообще генералов, а другой – апартаменты только для министра обороны СССР и его заместителей. Младший лейтенант медицинской службы заведовала кабинетом физиотерапевтических процедур.

   Потом полковник полетел в Афганистан «за генералом», а вслед за ним вспорхнула с теплого гнездышка Венька. Ждала и в Афгане, когда закончится война и они наконец распишутся.

* * *

   Афганистан. Восточная экзотика. Прогулки под луной в «зеленку» за виноградом. Веньке хотелось, чтобы ее носили на руках, объяснялись в любви, стоя на коленях, и читали стихи.

   Вместо этого был плен. Богатый дом полевого командира. Полковник сидел весь день прикованный за ногу к деревянному столбу на дощатой веранде, крытой пыльными коврами. Венька на женской половине дома месила кизяк, навоз пополам с соломой.

   Зеленые мухи проедали незаживающие раны под коленками и за глазами. Они сочились красноватым гноем и своим зудом сводили с ума по ночам.

   Налет десантников. Ночной полет на вертолете, который пресекла ракета. Счастье тогда не отпускало Веньку. Из-под обломков вертолета выбралась только она с ее любимым полковником. Снова любовь, жизнь и свобода. Свобода за сто километров от ближайшей заставы советских войск.

   Три недели – с милым рай в шалаше, то есть в пещере на альпийском лугу нагорного Гиндукуша. Питались земляникой, сухарями и консервами из рассыпавшегося вертолета.

   Венька за три недели в прямом смысле поставила на ноги полковника, у него была давленная травма голени. Поставила на ноги и сама слегла с малярией.

* * *

   Своего полковника она никогда не называла по имени, а всегда – «милый». Но у него и фамилия была Милый. Игра слов, которая казалась ей подарком судьбы. А сам плен и бегство были для нее самым лучшим в мире свадебным путешествием. Она была уверена, что после всех мытарств на войне милый Милый обязательно женится на ней.

   Последние три дня до выхода к своим Милый нес на себе обессилевшую Веньку. По ночам она впадала в горячечный бред, а днем смотрела перед собой невидящим взглядом и почти не разговаривала. Температура у нее не спадала. За это время у них вышла вся еда. Милому удалось сбить камнями двух каменных куропаток-кекликов и кое-как приготовить их на крохотной охапке ломкого хвороста. Круглоголовых ящериц агам он ел сырыми, Венька отказывалась наотрез есть эту гадость.

   Через неделю ниже по течению горной реки стали попадаться настоящие заросли мелкого ивняка, джидды и карагача. Стрелять Милый и здесь не отваживался, чтобы не привлечь внимание афганцев. Но места, к счастью, оказались глухими.

   В заводях уже плескалась форель, но наловить удавалось только гольцов. Они заплывали в ложбинки-западни на мелком месте. Милый закрывал тяжелым камнем выход и ловил их голыми руками. Венька на свежей рыбе понемногу начинала отходить от их неудачного свадебного путешествия. Поднялась на ноги, но синюшная бледность не сходила с ее лица – признак сердечной недостаточности в условиях высокогорья. Спасал чай из трав, которые он собирал и сушил по ее указанию. Но еды не захватало. Сам Милый питался только ящерицами и змеями да доедал за ней рыбные хвостики и головы.

   Ни вьючных троп, ни признаков человеческого жилья они не встретили. Их наверняка уже не искали душманы, потому что выжить в этих местах практически невозможно. Это с каждым новым днем пути все острей понимал Милый. О себе он не беспокоился, но Венька хоть и встала на ноги, но худела на глазах. В зоне альпийских лугов он позволял ей отлеживаться по полдня на ласковом солнышке, чтобы согреться. Ночи в этих местах были очень холодные. Наедаться досыта не доводилось, а набитый луковицами мелкого чеснока и листьями черемши желудок сводили спазмы.

   Веньку было не узнать. Она ночами напролет сидела у костерка и что-то бубнила себе под нос. Отвечала, как во сне, взгляд у ней становился отрешенный. А однажды, когда Милый вернулся с огромной охапкой хвороста и парочкой куропаток, она встретила его таким жутким взглядом, словно не узнала и приняла за душмана.

   – Так ты меня с дуру и пристрелишь.

   – Пристрелю, если бросишь, – медленно выговорила Венька.

   – Ни за что. Ты ж моя спасительница и исцелительница. Без тебя мои кости давно растаскали бы горные волки. Вернемся – я тебя к ордену представлю.

   – Посмертно, – буркнула Венька. Она смотрела на неверный огонек костра, который плутовато трепетал на хворосте и никак не хотел нагревать воду в котелке.

   – Они нас скоро всех съедят...

   – О чем ты бормочешь? Я тебе говорю, что мы с тобой будем долго жить вместе и никогда не расстанемся до самой смерти.

   – К нам приходили волки, когда тебя не было... Они нас съедят.

   – Чем ерунду болтать, лучше бы подбросила в костер веток... Волки не самое страшное, людей нужно бояться.

   – А вот я тебя и боюсь.

   – Я тебя никогда не брошу.

   – А замуж возьмешь?

   Милый только досадливо отмахнулся и заботливо укутал ее бушлатом.

* * *

   Шел тридцатый день их неудачного бегства из плена. Склоны окружающих гор становились все более пологими. Появились тропинки, узкие, шириной со ступню. Потом начали встречаться широкие вьючные тропы. Венька шла, болтая руками, как на шарнирах, по прогретой каменистой земле. На обтянутом коричневой кожей лице, казалось, оставались одни черные глаза. Но и они глубоко запали и блестели нездоровыми огоньками в зрачках. Она словно разучилась улыбаться.

   – Веня! – громким шепотом окликнул ее Милый, который шел далеко впереди. – Пригнись...

   За холмами на ровном, как газон, лугу паслись две лошади.

   – Присядь за камнями и не высовывайся. Только сначала проверь, нет ли под тобой каракуртов.

   Он вернулся через полчаса, ведя на поводу две справные низкорослые кобылки. Обе были до того непугливые, что сразу протянули лохматые доверчивые морды к рукам.

   – Какие добрые лошадки, кушать просят, а мне нечего вам дать. Давайте я вас расчешу, вы у меня вообще станете девочки-красавицы.

   Милый сразу понял, почему лошади такие гладкие и чисты. Все бескрайнее поле от реки до горизонта поросло невысокой кустистой коноплей. Дикая конопля в это время в самом цвету. Этих смирных лошадок тут пасут сборщики цветочной пыльцы. Шкуры их смазаны птичьим жиром или вазелином. Желтая пыльца липнет к волосинкам. Вечером вернуться сборщики и тщательно выскребут всю пыльцу. Поэтому и кажутся лошадки такими ухоженными. А в руках сборщиков окажется мягкий пластилиновый комочек наркотика.

   – Веня, – умоляюще взглянул Милый на походную жену. – Видишь вон ту гору? Там наверняка наш пост. Нас когда-то там высаживали... Прошу тебя, собери все силы, напрягись. Нам нужно доскакать мелкой рысью до той горы за час-полтора, больше лошадки не потянут. Вечером вернутся сборщики анаши, они могут нас заметить. Мы должны успеть.

   – Должны так должны, – безучастно ответила Венька.

   – Я посажу тебя на коня и привяжу накрепко, чтобы ты не упала.

   – Ты меня и так уже привязал накрепко... от тебя никак не отвяжешься, – бессвязно бормотала Венька в ответ. – А потом ты меня бросишь.

   – Веня, это наш последний шанс.

   – Нету у нас никаких шансов... Чует мое сердце.

   Милый вскочил на каурую и повел на веревке за собой сивую кобылку, к крупу которой привязал Веньку. Одуревающе пахла цветущая конопля в распаренном полуденным зноем воздухе. Милый гнал покрытых пеной лошадей и часто оглядывался на Веньку, которая все чаще клевала носом, почти ложась на белую гриву.

   Взмыленные лошади в гору не пошли, как их Милый не понукал. Он спешился и повел свой изможденный караван вверх по крутому склону.

   – Стой, стрялять буду-у-у! – окликнул его из-за скалы рязанский говорок. – Руки вверх!

   – Глаза протри, деревня... Полковник Советской Армии перед тобой.

* * *

   Милый отвязал обессилевшую от тряской езды Веньку и дальше понес ее на руках. Наверху ее завернули в одеяло, сделали антишоковый укол.

   – Открой тушенку и дай мне пачку шоколада, – приказал Милый сержанту-рязанцу.

   – А у нас второй день ничаво и нетути, – ответил тот, пятерней утирая толстый нос.

   – С голодухи конопельку покуриваете? – зло бросил Милый.

   – Не, с нее еще больше есть хочется. А нас тутока закинули на горушку, значицца. Мы и ведем наблюдение.

   – Давно?

   – С неделю будет. Все подъели начисто. Сегодня обещалися нам сухой картошки и воды подкинуть. Ну, и хлебушка, значицца.

   – Связь хоть работает? Вызывай вертолет.

   – А че там вызывать? Вона там летит уже.

   – Ну и глазастый же ты...

   Милый до боли вгляделся в бирюзовое небо и ничего там не разглядел. Зрения подсело с голодухи.

* * *

   В Кабуле их на две недели положили в госпиталь «для устранения дефицита веса». Венька слезно упросила начмеда, чтобы их положили в двухместную «генеральскую» палату. Тем и закончился их медовый месяц.

   Молодой полковник стал молодым генералом и героем Советского Союза. Венька стала лейтенантом и кавалером ордена Красной звезды. Сразу после выписки из госпиталя генерала перевели к новому месту прохождения службы, для офицеров спецназа ГРУ не принято было сообщать родным точного адреса по понятным причинам. Веньку уволили с военной службы. У генерала-вдовца было еще двое сыновей, Венька родила ему еще Маришку, но отец не увидел дочку, как и Венька больше никогда не встречала милого Милого.

   Запросы в министерство обороны не помогли разыскать отца Маришки – у Веньки не было оснований допытываться о судьбе человека, посвятившего себя секретной службе. Милый с Венькой просто не успели зарегистрироваться. Единственную память о милом Милом – ключ от ленинградской квартиры генерала у Веньки отобрал управдом, когда ее с Маришкой на руках вывел с их вещичками в руках участковый. У молодой матери не было права на жилплощадь.