Текст книги "Нечто"

Автор книги: Сергей Рубцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Славься, Оте-е-че-е-ство-о, на-а-ше свобо-о-дное-е!..

Евдокия. Ну, будет! Официальная часть закончена. Вы на лекцию?

Братья перестают петь. Утвердительно машут головами. Потом принимаются кланяться во все стороны.

Евдокия. Проходите. Только вас и ждали. Милости просим. У нас тут всё по-простому, по-семейному, без экивоков.

Янис. Без чего?

Школьница. Без китайских церемоний.

Пусиков. Без мерлихлюндий.

Янус. О, да тут уже и поляна накрыта!

Евдокия (капризно). Конечно, а вы опаздываете.

Янис. Так работы нынче невпроворот. Как с цепи все сорвались. Обострение у них, что ли? Так вроде бы не сезон. «Казнокрады» кричат, «мздоимцы»! Совсем психические сделались.

Янус. Никакого почтения к властям. Прямо пачками с улиц возили. Все каме… то есть палаты забиты. Умаялись. Вся корма в мыле!

Евдокия. Вы служите на корабле?

Янис. В каком-то смысле…

Школьница. Ой, как романтично!

Янус. Да, мы романтики и в душе поэты. Так сказать, в глубине. Глубоководники!

Евдокия. А, подводники!

Янис. Типа того.

Янус. Этого типа.

Пусиков. (братьям подобострастно). Здрасьте! Не извольте беспокоиться. (Строго, обращаясь ко всем). Господа! 30 февраля на публичной лекции я отказался от разума как такового. Не извольте беспокоиться.

Янис. Которого враля?

Пусиков. Чем обязан?

Янус. Всем, мон женераль.

Пусиков. Милости просим! (Кланяется, принимает у Януса клизму, ставит в угол у шкафа).

Янис. (Пусикову.) Давно из Швейцарии, князь?

Пусиков. Летом. (Неопределённо бурчит, указывает рукою в сторону стола и прикладывает к виску, отдавая честь.) Пройдите ужо в залу.

Евдокия. Чем же мне вас потчевать-то?

Школьница. Судя по фамилии, Дунюшка, они к мясным закускам имеют пристрастие.

Янус. Нам бы чего-нибудь чисто литературного.

Евдокия. Господа, не желаете ли амфибрахию? Нынче он у меня отменно удался.

Янис. А нет ли у вас, голубушка, дактиля? Страсть как люблю его!

Евдокия. Ни дактиля, ни птеродактиля не держим.

Янус. А не пропустить ли нам по парочке апостроф?

Евдокия. Предупреждаю, алкогольного у нас ничего нет – тут культурное мероприятие.

Прасковья Ивановна берёт в руки «Чёрный квадрат», держит перед собой, демонстрирует картину братьям.

Янис. Так у нас завсегда с собой. (Потряхивает огнетушителем.) Знатная бражка. Поди, выстоялась.

Янус. А это что, «ЧК»? (Взглядом показывает на картину, которой прикрывается Прасковья Ивановна.)

Пусиков. Напротив! (Машет рукой в сторону окна.)

Близнецы подбегают к окну. Смотрят, спрашивая друг друга «где? где?».

Янис. (Говорит, не поворачиваясь к Пусикову.) Так вы утверждаете, что отказались от разума? Мы задаём вам этот вопрос, желая раз и навсегда…

Янус. Два и всегда на…

Янис. Вы должны нас понять!

Янус. Вы слышите, милейший?!

Пусиков. Цыц мне тута, братовьё! Вы испугаете Прасковью Ивановну или, проще говоря, Парашу. Вот, видите! Она и так уже вся посинела и едва дышит.

Янис. (Пусикову.) Это ваша работа!

Пусиков. Эта? (Показывает на «Чёрный квадрат».) Не-а. Брось, Параша, эту гадость. Нет, не слышит! Что тут будешь делать! (Пусиков роется в карманах, что-то ищет.) Предупреждаю об опасности – сейчас разум заключил искусство в 4-стенную коробку измерений, предвидя опасность, я отказался… (Достаёт пачку прямоугольных бумаг, завёрнутую в газету.) Навсегда!.. (Трясёт пачкой в воздухе.) Да, совсем отказался от разумного, доброго и вечного!

Янис. А что это у Вас в пакете?

Пусиков. Как что! Доллары, вестимо.

Янус. И много?

Пусиков. Нет. Мильён!

Янис. Покажите.

Пусиков. А вот и не покажу!

Янус. (Протягивает руку.) Дайте-ка посмотреть!

Пусиков. Хитрый какой!

Пусиков разворачивает пакет, показывает пачку долларов.

Янис. Придётся конфисковать.

Пусиков. Берите, я ещё нарисую. (Отдаёт пачку Янису.)

Прасковья Ивановна. Ой, сейчас напружу! (Хватается за пах.)

Пусиков. Кстати, как это будет по-французски?

Школьница. Пароль донер. В школе мы этого ещё не проходили. Авек плезир.

Прасковья Ивановна. Ей-ей, напружу! (Пытается присесть в угол, заслоняясь «Квадратом».)

Пусиков. (Задумчиво.) Разве только в виде медицинского опыта! Попробуй, Параша! Ать-два! Впрочем, если взять во внимание 5-ое и 6-ое измерения, которые образуют куб, то совершенно неважно как это будет по-французски и будет ли?

Прасковья Ивановна. О-о-о-о-о-й!

Пусиков. Постой! Это получается какой-то пост модернизьма! Удивительно трудно приспособиться к счастью, проехав из Донбасии, через всю Новороссию, наскрозь. Да, кажется, так и говорил с ума сос-шедший свет-Казимир, тьма-Северинович: «Это как, обезьяна нанизывала очки на хвост и нюхала». (Звонит телефон. Пусиков снимает трубку. Громко.) Пост модернизьма, слушает! Ну… так…, но если нет возможности поставить унитаз, то хоть уж стульчак-то, пусть уж хоть и не ватер, то, на худой-то конец, простой клозет в виде клоаки, кажется, можно было бы приладить – эх, не одолели, не сдюжили, ведь это ж как две спички зажечь! (В сердцах бросает трубку.)

Янус. Боже, сколько пафоса!

Янис. Всё-то у него с подвывертом. В простоте и словечка не вымолвит.

Евдокия. Ой, я сейчас заплачу!

Школьница. Можно и я с тобой?

Пусиков. Чего там, девки, валяйте и так ужо мокренько! (Пауза. Смотрит на лужу вокруг ног Прасковьи Ивановны.) В общем, я надеюся, что выражу общее мнение, в том смысле, что лекция, а честнее сказать, беседа или, проще, беседка – удалась на славу.

Пусиков подаёт руку Прасковье Ивановне, помогает ей встать и забраться в шкаф. Закрывает за ней дверцу. Потом достаёт носовой платок, сморкается. Рассматривает платок на просвет, как будто в руках у него денежная купюра и он желает разглядеть водяные знаки.

Пусиков. Однако пора перейти к делу. Прошу к столу, господа.

Прасковья Ивановна выходит из шкафа. Все рассаживаются вокруг стола.

Пусиков (мрачно). Забавный случай, я вам доложу. Давеча был я в одном доме. В гостях у приятелей моих, Моториных. Закуски. Разговоры. Шарады. Выпивки, как всегда, не хватило. Спиртуоз весь вышел. После денатурату бензин в ход пошёл. У Моторина бензину этого пропасть: он на моторе в таксомоторе ездит. Супруга Моторина – женщина тоже культурная, мотористкой трудится. Что-то такое закручивает – я не знаю. А тут девчушка ихняя, пухленькая, шустрая такая, кудрявенькая, лет пяти, хвать со стола стакан – и чикалдыкнула залпом. Хватила, так сказать, в общем и целом. Мы и крякнуть не успели. Подумали: всё, кранты ей. А она, что бы вы думали? Нимало. Завелась с пол-оборота. Глазёнки загорелись. Раскраснелась вся. Ручками сучит. Урчит. Чисто моторчик! Даром что отец шо́фер! Петь принялась, «Барыню» плясать, а потом давай посуду со стола об пол крушить. Потеха! Еле угомонили. Умора! Ох уж мне эти Моторины! (Пусиков ещё больше помрачнел, утирается платком.)

Евдокия. Фи! Бензин. Как это не интеллигентно! От него, к тому же, говорят, толстеют.

Пусиков. Не-е-е. Это от солярки – она жирная. (Пауза. Наливает в чашку из самовара.) Между водкой и бензином, господа, прямо нету сейчас никакой разницы: всё гонят из нефти́.

Янис. Неужели?!

Янус. Скажите, пожалуйста!

Пусиков. Точно так. Скоро все ликёроводочные заводы передадут «Роснефти» и будут разливать в пол-литры напрямую с нефтеперерабатывающих заводов. По трубе. А то все жалуются, что достояние страны утекает мимо нас. Но о чём бишь это я? Кажись, мы собралися послухать лекцию, а меня эвон кудой завернуло. Кстати, о крылышках.

Евдокия и Школьница подскакивают и начинают бегать вокруг стола, машут руками, словно крыльями. Сделав несколько кругов, садятся по своим местам.

Вот все бьются над загадкой: что такое «Чёрный квадрат»? А я вам отвечу, что нету тута никакой загадки. Всё это художник уделал по необходимости или, то есть, от голода. Сидит он в Немчиновке, в деревне своей зимой на даче у жены. Холод зверский. Еды нет, холстов нет. Он уже на мебели (машет руками, изображая квадраты мебели), а потом и на стенах начал пописывать.

Янис. Неужели прямо на стены?

Янус. Представляю амбре!

Пусиков. Потом на потолок перешёл, а когда жена увидела эти его художества и попеняла ему, то он и её самоё всю как есть изгваздал, как она ни извивалась. Она на полу лежит, плачет, кувыркается, а он, изьверьг, схватил кисть здоровенную и, знай, наяривает её лазурью берлинской и, кажется, краплако́м ещё. А ей вот-вот на службу идтить в библиотеку. Беда! Через это она раньше времени разрешилась от бремени. Девочкой. Врачи потом сказали, что если бы в срок и без садизму – то был бы мальчик. А так девочка. Нате, извольте получить! Употребляйте с хреном. (Пауза.)

Но суть не в этом, а в том, что с голодухи у него в глазах всё время виделись то круги, то квадраты, то, обратно, треугольники. То есть очень отвлечённые от питания фигуры. Будучи природным реалистом, он их и воспроизводил на подручном материале, и ему пришлося для этого даже разобрать этажерку – женино приданое. Жена ему долго простить того не могла и хотела с ним развестись. Но после отошла. Совсем. Кажется, от того же голода и ревматизьма. Довёл-таки супругу! Глупо как-то получилось. Ну и квадрат всем встал поперёк горла. И даже Репин с Бенуёй окрысились – и ни в какую. И остальные братья-художники как-то озлились. А Луначарский, нао́борот, за. Хотя тоже без фанатизьма, втихаря косоротился. Зато Троцкому приглянулось. А Ильичу – обратно. В общем, все смеялись.

Янис. А Бонч-Бруевичу?

Пусиков. Кого? А-а-а-а-а! Тому некогда было, у того дел по гоэрло́. (Пауза. Пусиков, прихрамывая, выходит на середину кабинета.) Но между тем, всё же квадрат. Да, квадрат. Чёренький. А может, это у него и не только от голода? А там за окошком в Кунцево снег. Деревня заиндевелая. Русь. Белым белое всё. Зайцы всякие. Беляки по сугробам скачут. Постреливают. Зверьё! И Россия – неизвестная, страшная, злая. Прорубь на реке. Чёрная. Квадратная. Бух – и всё, нет тебя и ничего нет. Русская очень картина у него получилась. Дырка чёрная вместо Бога-то. Вместо иконы! И многие обосра… абстрагировались. Как это, дырке молиться? Чудно́! (Возвращается к столу.) А Казимир говорит, что ничего, граждане, и дырке будете рады, и кланяться будете с превеликой охотой. Какая вам разница кому!

Янус. И тебе не стыдно? (Встаёт, бьёт Пусикова по уху.)

Пусиков. Чего это?

Янис. А ещё пожилой человек! (Встаёт, бьёт по другому уху.)

Пусиков. Ничего не слышу.

Янус. Понял теперь, что такое мировая гармония? (Бьёт кулаком Пусикова в живот.)

Янис. Ты откуда доллары взял, гнида? (Бьёт Пусикова по затылку.)

Пусиков. Чаво?

Янус. Товарищ старший лейтенант, может, спецсредства применить? (Трясёт клизмой.)

Янис. Хрен з им, Янусь, нехай ще поживе. (Пусикову.) Ну, колись, откуда валюта?

Пусиков. Это наследство… из Швейцарии. Я жениться хотел.

Янус. Жениться?

Янис. Жениться? На ком?

Пусиков. На женщине. Вон, на Прасковье Ивановне. Я деньги ей отдам, она их в печку бросит, а вы оба за ними полезете наперегонки и сгорите. От жадности!

Пусиков достаёт ещё одну пачку долларов и зажигалку, поджигает пачку.

Пусиков. Накось! (Поёт). «Гори, огонь, как Прометей, и для людей ты не жалей огня души своей… ля-ля ля-ля…».

Янис. Щас я из этого Прометея Нептуна́ сделаю!

Янис поливает Пусикова из огнетушителя.

Янус. Зубы заговаривает, вражина.

Пусиков (отплёвается, утирается). В общем, я надеюся, что выражу общее мнение, в том смысле, что лекция, а честнее сказать, беседа, или легче – беседка, удалася на славу. Бегите, пока не поздно!

Янис. Ты мне тут горбатого не лепи, лектор херов.

Янус. Опять зубы заговаривает. Так, может, по зубам ему, товарищ старший лейтенант?

Янис. Успеется. Он у меня скоро попляшет.

Пусиков. Так… так… хотя… нас впереди ещё ожидают танцы. (Пауза.) Нет, право, как подумаю да пораскину серым веществом мозга в разные стороны, так созерцаю наше прекрасное будущее во всём его блеске. Вот и Прасковья Ивановна подтвердит. (Громче.) Правда, Прасковья? (Прасковья Ивановна улыбается и утвердительно качает головой.) И совсем не важно, что у одного кого кролик на воротнике, а у второго, к примеру, бобр или, я извиняюсь, куница или выхухоль какой! Это без разницы. Потому всякий может соответствовать. Ведь правильно?

Янис. Это, смотря в каком контексте.

Янус. Может быть и наоборот, исходя из дискурса.

Пусиков. А у третьего вервь гнилая в пальте вместо петельки, шнурка какая-то несуразная, прости господи, или вовсе нулевой вариант. Тады как? Как, я вас спрашиваю, польты вешать? Нешто можно допускать без вешалков?!

Прасковья Ивановна. Не можно! Только по рецепту врача.

Пусиков. Во-во, Параша! Верно. Без рецепту и без согласно диагноза не велено пущать. А то пропустишь таковского без вешалки, а он кусаться или штаны сымать при дамах-то. Каково!?

Янис. Ну, в принципе, это само по себе не плохо и не хорошо. Если посмотреть объективно, то…

Янус. … и ретроспективно!

Евдокия. (Мечтательно.) Снимать нижнюю часть мужского костюма? Это может быть интересно.

Школьница. … и перспективно!

Пусиков. И как быть с нём? Или не быть? Не пора ли нам, господа, от драмы перейтить к прозе?

Янис. С нём?.. а может быть, с нёй?

Янус. Нет, я желал бы больше крутануться с нёй, чем с нём.

Пусиков. Давайте перестанем завидовать телеграфному столбу.

Прасковья Ивановна. (Звонит телефон. Поднимает трубку.) Аптека!

Евдокия. Клиника!

Пусиков. Параскева права! Я уж третий месяц на посту, как вкопанный и без единого замечания. Как перст! (Громко.) Заметьте, без единого! (Плачет.)

Янис. Успокойся, дедуля, всяк сверчок…

Янус. Получи пятачок! (Протягивает Пусикову монетку.)

Пусиков. (Берёт монету, пробует на зуб, кладёт в карман.) А тут ещё эта нога! Какой же я швейцарец-страж-рыцарь без ноги, а?

Школьница. Без ноги ты, дедушко-дедунька, хромая кура!

(Хватается за живот, сгибается пополам, смеётся.)

Пусиков. Цыц, мелюзга!

Янис. Ведь скоро уж чемпионат всемирный. Господа-футболисты шарики съедутся футболять. Знаменитости со всего глобуса! (Показывает руками шар.) А что мы им представим? Хромого Пусикова? Срамота!

Янус. Жутко страшный кошмар!

Пусиков. Я вам морду набью… две… обои́м… (Бросается на братьев. 1 Близнец бьёт его кулаком в живот, второй – ногой под зад. Пусиков падает. Братья продолжают бить его ногами. Он, лёжа, пытается заслониться руками от ударов и кричит.) Стоп! Сто-о-о-п! Если бы я только знал, точно знал для чего, то десять лет стоял бы столбом на столбе. Да что там десять! Двадцать, а может и все тридцать…пусть бы через меня текли, бежали телеграммы и мелкий ток, через тело моё, вены, жилы, нервы! (Братьям надоедает бить Пусикова, и они отходят в сторону Довольные закуривают. Пусиков говорит тише.) Через мои дурацкие мозги. Всё лучше, чем лакеем. (Роется в кармане, достаёт монету, с размаху швыряет её на пол. Кричит.) Вот вам ваша подачка! Милостынька. Слёзы. Унижение моё!

Янис. «Warte nur, baldе…»

Янус. «Ruhest du auch».

Пусиков. Как же тут к чертям собачьим «ruhest du auch», отдохнёшь тут, когда бессменно на посту, в любые времена года. Вам бы только поглумиться над человеком!

Евдокия включает музыку. Звучит вальс Штрауса. Она кружится с Янисом, Школьница – с Янусом. Поют.

Евдокия. «Ueber allen Gipfeln ist Ruh…»

Школьница. «In allen Wipfeln spürest du…»

Янис. «Kaum einen Hauch.»

Янус. «Die Vögelein schweigen im Walde».

(Вместе, радостно.) «Warte nur, baldе. Ruhest du auch».

Пусиков. (Поднимается на колени, молитвенно складывает руки. Поёт) «Над всеми вершинами покой. Во всех верхушках, чувствуешь ты, почти никакого дуновения. Птички молчат в лесу. Только подожди, скоро ты тоже отдохнешь». Ведь вот же покой, ни ветерка тебе, ни… и птички, о боже милостивец! даже птахи небесные помалкивают, чтобы, дескать, отдохнул…раб божий… (широко крестится, бьёт земные поклоны.)

Школьница. Точно! Cовсем uёber!

Янис. Тебе бы, дед, кадило – цены б тебе не было.

Янус. Ага! И этот, помазок… (Показывает пальцами бородку клинышком.) кропить…

Янис. Параолимпиец!

Евдокия. Лектор! Кому сказать – обхохочешься… Доктор!

Все, кроме Прасковьи, смеются и продолжают весело кружиться вокруг Пусикова.

Прасковья Ивановна. (Кидается к Пусикову, пытается поднять его с колен.) Пусёночек мой! Встань. Они мизинца твоего не стоят. (Остальным.) Чего ржёте?

Пусиков. (Опирается на Прасковью, встаёт.) Ты знаешь, я только сейчас увидел эту озарённую божественным светом явь: мороз, снег, весело и ничуть не страшно! Как тогда в Клину! Помнишь? Полёт в санях. «Открыты шея, грудь и вьюга ей в лицо!..» Ведь всё у нас было, могло быть… Прости меня. Не поверил тогда, испугался. Счастье – очень тяжёлая вещь! Только сильные могут быть свободны и счастливы.

Прасковья Ивановна.

(Обнимает Пусикова и прижимается к нему всем телом.)

«Ну, что ты, милый, успокойся.

Тебя я не покину никогда,

Как солнцу луч и взгляд глазам,

Тебе принадлежу и без тебя

Мне жизни нет.

Я всюду за тобой рабою верной

Последую. Ты только позови

И не гони меня.

Пусиков. Ведь беден я, Прасковья,

И не здоров.

Прасковья Ивановна. Пусть это так,

что ж за печаль! С тобою мы,

подобно двум церковным мышкам —

и корочкой сухою будем сыты,

а пуще нашей необъятною любовью

и голубиной нежностью моей…»

Пусиков.

Страшусь – несчастна будешь,

Коль под венец пойдёшь со мною!»

Прасковья Ивановна.

Не печалься. Полно.

Ведь я люблю тебя так сильно,

Что больше ничего не надо мне.

Гром. Стук в шкафу. Все, молча, замирают. Из шкафа выходит Посланец весь в чёрном с большой прямоугольной картонной коробкой.

Посланец. Excusez-moi! Monsieur Pussikoff? (Все показывают пальцами на Пусикова.) S'il vous plaît.

Посланец передаёт Пусикову коробку. Ждёт.

Пусиков. Что? А?.. Сейчас. (Роется в карманах. Достаёт пачку долларов.) Вот, возьмите. (Отдаёт Посланцу. Посланец берёт деньги. Кланяется.)

Посланец. Merci. (Уходит.)

Пусиков открывает коробку. Вынимает и разворачивает большие белые крылья. Пусиков с крыльями в обеих руках обнимет Прасковью. Близнецы бросаются и вырывают крылья из рук Пусикова и топчут их ногами. Пусиков достаёт из карманов пачки с деньгами, побрасывает их в воздух и громко хохочет. Бумажки разлетаются и падают, словно снег. Музыка. Вальс. Влюблённые сжимают друг друга в объятиях. Пусиков и Прасковья в обнимку убегают тем же путём, что и Посланец.

Янис. Шёсь це було, Янусь? (Поднимает с пола истоптанные крылья. Разглядывает их, переводит взгляд в сторону, куда ушли Пусиков и Прасковья, и так несколько раз, механически, как заводная кукла. Клацает зубами.)

Янус. А ху… ой, буй его знает, товарищ старший лейтенант! (В сторону.) Ё-моё, едва не нарушил закон. (Часто крестит рот.)

Евдокия (восхищённо смотрит вслед влюблённым). Улетели, ровно голубки! Ромео и Юлия!

Школьница. Круто, да, прикинь!

Янис. Надо бы вещдоки собрать. Подшить к делу. (Кивает на разбросанные по полу банкноты.)

Янус. Теперь замучаемся докладные писать, отчёты. О-хо-хо!

Вдалеке глухо гремит гром. Слышится неземная музыка.

Янис (прикладывает палец к губам). Т-сс! Тихо все! (Все замирают. Свет постепенно гаснет. Янис закидывает за спину связанные между собою крылья, ищет что-то в карманах. Вытаскивает огарок свечи. Чиркает зажигалкой. Зажигает свечу.) Так, по одному за мной, след в след. Шаг влево, шаг вправо – карается по закону. Шагом арш!

Звучит немецкий марш. Янис держит на вытянутой руке горящую свечу. За ним выстраиваются Янус, Евдокия и Школьница. Все начинают движение строевым шагом от одной стены к другой — и так по периметру до бесконечности.

Свет постепенно гаснет. Затемнение. Темнота.

3

Автобус резко тормознул. Пётр Петрович дёрнулся вперёд, чуть не упал с сиденья. Он несколько времени соображал, где находится. Двери с грохотом открылись. Из динамика женский злой голос прохрипел: «Остановка «Солнечный луч», следующая – «бульвар Свободы».

Он вспомнил, что ему надо выходить на следующей, но знал, что не выйдет. Автобус медленно подъехал к остановке и Пусиков видел, как сделал собачью стойку плотный мужчина средних лет в кожаной чёрной куртке, ожидающий кого-то у ларька. «Клац Б.У.!» – усмехнулся про себя Пётр Петрович и глубже спрятал голову в воротник пальто.

Он вышел позже на одну остановку и медленно, будто во сне, побрёл к круглому зданию цирка. Невдалеке – кладбище цирковых животных, которые всю свою короткую артистическую жизнь отдали арене. П-III и сам не знал, почему он приехал сюда и почему он ходит между каменными плитами и надгробными камнями лошадей, собак и мартышек.

Прямо над головой П-III, над городом, над землёй висела невидимая субстанция, объект или сгусток не понятно чего. Точка, которую он ощущал в себе, постоянно смещалась в его теле, и он сам как бы мерцал изнутри. Точка расширялась и постепенно заполнила всё внутренне пространство П-III, так что он, оставаясь в сознании, перестал быть Пусиковым Петром Петровичем. Невдалеке он увидел девочку лет двенадцати со светлыми кудрявыми волосиками в пушистой белой шубке, на поводке рядом с ней весело прыгал и улыбался, тоже белый и пушистый, королевский пудель.

Девочка бывшему Пусикову показалась знакомой, только видел он её очень давно, может быть в детстве. Он подошёл, взял девочку за руку и повёл её к цирку. Она не испугалась и не удивилась, а спокойно и молча пошла с ним. Что-то громыхнуло, сверкнуло и с бледно-серых небес посыпалось снежное конфетти. Оно вдруг начало падать так густо, что никто из прохожих не заметил, как от могильных камней вдруг стали отделяться неясные тени животных. Дружной гурьбой побежали к цирку львы и тигры, медведи и обезьяны, скаковые лошади и верблюды, собаки, голуби, кошки. Сзади тянулись, морские котики, тюлени и большие черепахи.

Цирк постепенно заполнялся. Уже рассаживались у своих пюпитров музыканты, готовились к выходу фокусники, клоуны, акробаты и тени животных, невидимые зрителям, разместились вокруг арены.

Скоро прозвучит первая труба и мужчина в белом фраке, внешне очень похожий на Кайзера из бизнес центра «Икар», громовым голосом произнесёт: «Мы начинаем представление!» Из-под купола грянет музыка, прольются разноцветные огни и всё потонет в волшебном мерцании и свете.

Тот, кто ещё недавно был Пусиковым, выскочил на ярко освещённую арену и стремительно побежал по кругу, несколько раз высоко подпрыгнул, под восхищённые возгласы и аплодисменты зрителей стал набирать высоту, поднялся под самый купол и исчез, словно растворился в воздухе.

4

Конец января. Ночь длинная, мутная, муторная. С криками животных или людей. Днём они существуют молча, а ночью, видать, им становится невмоготу.

Петру Петровичу Пусикову не спится.

В доме напротив из чёрной дырки окна на четвёртом этаже мужская нездоровая особь злобно матерится часа два подряд. Монолог: непрерывный поток словесной блевотины, в котором слышатся фамилии известных людей из телевизионного ящика, ненависть к инородцам, олигархам, правительству и ко всему окружающему пространству.

Потом коты. Их дикие переливчатые арии, прославляющие битвы за любовь, первенство в районе и продолжение рода. Раньше они придерживались хоть каких-то традиций: пик половой активности приходился на весенние месяцы, но теперь от долгого житья среди людей они поняли, что любовью можно заниматься круглый год.

Сосед Башмаков с первого этажа любит слушать громкую музыку в три часа ночи. У него получается так – днём он выпивает, общается с друзьями, устаёт страшно. Когда же, как не ночью, ему ещё послушать популярные мелодии? Жена, мадам Башмакова, видимо возражает ему, дескать, уймись – дочке утром в школу идти. Башмакову приходится вразумлять непонятливую, бессердечную жену. Часам к пяти битьё головы супруги и оставшихся стёкол в доме у Башмаковых прекращается. Музыка и шум стихают.

Теперь можно было бы заснуть, но Петру Петровичу не до сна, хочется кого-нибудь родить или убить. Пелагея, жена его, родить уже не сможет – возраст весь вышел.

Пусиков пытается вспомнить приятные моменты из жизни, хоть что-нибудь хорошее, но почему-то всплывает одна пакость. Самому стыдно, а не то, что кому рассказать.

Гадко, горестно, говённо.

Пётр Петрович ворочается во влажных от пота простынях. Он лежит на спине с открытыми, потом закрытыми глазами. Закрытыми – открытыми… Круглые часы на стене тинькают по голове и делают ночную жизнь Пусикова совершенно невыносимой. Жена его, Пелагея, давно спит, завернувшись в кокон своего одеяла, далеко от Петра Петровича на другом берегу широкого дивана. В пространстве между супругами течёт безразличный тёмный холодный поток безвременья. Ничего уже не хочется возвращать, исправлять и бередить. Будить жену у Пусикова желания нет. Зачем? Всё, что необходимо сказать друг другу, они уже давно сказали.

Как это произошло и почему? Пётр перестал летать во сне. А ведь ещё так недавно полёты случались почти каждую ночь. Была какая-то круглая ровная лужайка или лесная поляна. Он разбегался по кругу. Бежал. Подпрыгивал вверх, с каждым разом всё дольше зависал в воздухе. Набирал скорость и вот уже окончательно отрывался от земли и парил, быстро и мощно, словно птица, работая согнутыми в локтях руками. Поднимался над холмами, над древним городом, над толпой зевак. Фигурки их казались сверху маленькими, игрушечными. Люди удивлённо – он не мог разобрать, радостно или злобно, – что-то кричали ему снизу, округляли рты, махали руками, тыкали пальцами в небо. Петя мог свободно зависать в воздухе или, чуть подрабатывая локтями, набирать и сбрасывать высоту. Из бездонной глубины небес растекался и пролетал сквозь его тело ровный и тёплый свет, касался земли, золотил и ласкал покрытые лесом горы, черепичные крыши домов, колокольни, кресты, купола церквей и костёлов. Просыпаясь, Пётр Петрович долго хранил внутри ощущения радости, свободы и силы. Мог, а теперь…

Он поискал внутри себя. Там, где должна быть любовь. Ничего не нашёл. Было темно и холодно.

Наконец, предрассветный, уродливый сончик всё-таки подкрался к Петру Петровичу на своих вороватых кривых лапках и овладел его истерзанным сознанием. И неизвестно, что было хуже: тот кошмар наяву, мучивший его всю ночь-жизнь, или этот сон, оказавшийся продолжением нелепиц и унижений.

То он гонялся по городу, несуществующему в природе, выискивал и скупал какие-то якобы необходимые ему товары. Таскался с чемоданами и сумками по вокзалам. Потом эти сумки у него кто-то крал, и он нарезал круги в поисках утраченного. Что-то из украденного находил, складывал в кучу. Пока искал оставшиеся, у него опять крали те, что он уже нашёл. И так длилось до бессильных слёз, до полного отчаяния. Он с кем-то ругался, что-то доказывал, дрался (вернее, его били) и с ужасом думал, как же он теперь приедет домой без денег и без вещей. Видел он себя в этом ночном безобразии трусливым, жалким насекомым. Тараканом в паутине.

Он опять маялся, ворочался, потел.

Вся жуть проклятых лет проглянула в этих снах. Он тогда засуетился, что-то покупал-продавал, пытался выплыть, вскочить на волну коммерческой удачи. Вскочил. Не удержался. Упал. Мутная волна накрыла и понесла его, кинула на дно, протащила по острым камням, содрала в кровь кожу, согнула кости. Наконец, измочаленного, выбросила на берег, где была русская деревенька, избёнка-пятистенок, чернозёмная грязь, беспросветная пахота и нищета. Некий противный пьяный старичок-домовой, с кисельными глазами, покрытый плесенью, в траченном молью армяке, сидел на табурете посредине нетопленой избы и, подняв к верху кривой грязный указующий перст, зло хихикая, гундел:

– Что, милок, пора подбивать бабки? Считать цыплят…

В тёмном углу копошилась и пищала грязно-жёлтая куча, в которой трудно было что-либо различить. С потолка капало и тогда Пусиков понял, что время иссякло, и наступил конец его жизни. Тело его застыло, сделалось деревянным. Старик-домовой, приплясывая и глухо ухая, стал подступать к нему, приблизился вплотную.

– Эх, Петрушка, друг сердечный, таракан запечный! – гнусно пропел старик и с размаху саданул его широкой заскорузлой пятернёй по лбу.

Пусиков замычал и проснулся. Провёл ладонью по мокрому от пота и слёз лицу.

«Нет уж, лучше вовсе не спать. Неужели не было ничего хорошего? Хотя бы такого, отчего не было бы так стыдно и тоскливо, о чём можно вспомнить без содрогания? Было, наверное. Ведь начиналось-то всё неплохо. Меня любили мама, отец, сестра? Не знаю, возможно, но тоже, кажется, не очень. Себя, себе… Сам-то много ли кого любил, сильно ли? Так чтобы душу отдать? Что ж теперь жалиться! Влюблялся. Да всё не то. Страсть?! Телом любил, конечностями. А душой? Больше кривлялся, забавлялся. Жалкая, слабовольная скотина – вот ты кто, Пётр Петрович! Жизнь прожита бездарно, бессмысленно. И ведь, кажется, не обидела природа талантами. Живи и радуйся, да не тут-то было. Профукал. Похерил к едрене фене. Да что уж теперь…».

Сна не было, и он понял, что уже не заснёт, но и лежать просто так не было сил. «Пора…», – подумал Пётр Петрович.

Он встал, стараясь не шуметь и не разбудить жену. Осторожно оделся, открыл дверь и выскользнул коридор. Нашарил в темноте выключатель. Щёлкнул. В кладовке загорелся неяркий жёлтый свет. Здесь хранились разнообразные вещи не очень нужные и давно вышедшие из употребления, но которые выбросить – руки не доходят, авось ещё пригодятся. Шагнул внутрь и прикрыл за собой дверь. В тесной кладовке пахло пылью, нафталином и ещё чем-то кислым и пожилым. Под потолком в коконе серой паутине ожил и задёргался паучок-старожил.

Пусиков открыл створки обшарпанного шкафа. Глянул на висящую на плечиках ношенную одежду. Между вышедшими из моды пальтишками и куртками белели старые бутафорские крылья. Он вытащил их, оглядел, погладил. Верхние перья обтрепались и торчали белыми тонкими остьями, напоминая ежа альбиноса. Пытаясь развернуться к свету, он неловко задел локтем толстый альбом – тот упал со стуком и шелестом рассыпавшихся по полу фотографий.

Пусиков замер, прислушался. Ничего не услышал кроме своего дыхания и глухих ударов сердца – тихо. Повесил крылья на открытую дверцу, присел на корточки и стал собирать и рассматривать разбросанные фото.

Вот мама в балетной пачке, изогнулась в сложной акробатической фигуре, стоя на одной ноге, другую притянула сзади к голове. Увидел себя маленького, стоящего рядом с молодыми родителями с отцовской трубой в руках, папу с той же трубой, идущего в составе духового оркестра на демонстрации, вот – он с сестрой Аней, а здесь – обнявшись со своей первой любовью – Нателлой, вот – дочка с внуком. Он сунул последнюю фотографию за пазуху. Остальные сунул в альбом и поставил обратно на полку. Перекинул крылья через плечо, осторожно приоткрыл дверь, протиснулся в коридор, щёлкнул выключателем.

На площадке перед входной дверью было темно – лампочка опять перегорела. Пётр Петрович в полумраке пристегнул крылья и стал подниматься вверх по лестнице.