Текст книги "Лунная походка"

Автор книги: Сергей Нефедов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Метод

Как-то на гулянке художник, подвизавшийся на портретах ВИЛа, когда его прижали к стенке коллеги по ремеслу, щелкнулся: – Я, – говорит, – вношу злобный настрой то в губы, то в глаза его, а то и распространяю в общее выражение лица. Присмотритесь внимательней. Улыбка Владимира Ильича в моем исполнении всегда с ехидцей, и выражение глаз ему я ставлю глумливое. Если тому, кто на него смотрит, погано и муторно, то тем больше в ответ засветится злорадства в портрете моего исполнения. Это мой метод борьбы со злом века. Не будьте же наивны, господа.

Голос Синатры

Голос Фрэнка Синатры я услышал впервые, стоя в поезде, идущем в город N. И мне все время после хотелось вернуться к ощущению голоса Синатры. Как-то мне дали послушать пластинки с его песнями, исполнитель весьма высокого уровня, ничего не скажешь, но того не было, открытия завораживающего, чего-то щемящего в ночи, какой-то неуловимой разрешимости всего разом. Я сижу в плаще, одетом поверх куртки для теплоты, и из кресла протягиваю ноги к электрообогревателю. Маленькое оконце почти не освещает комнату, потолок и углы которой темны от пятен плесени и паутины, ноги мерзнут, потому что во время последней грозы мои теплые кальсоны улетели с крыши неизвестно куда. Фрэнк Синатра теперь уже дремучий старикан (да и я здорово сдал, чего скрывать), он балагурит на сцене джазовых вечеров, пользуясь всегда одной и той же шуткой: – Простите, господа и дамы, пока мне еще не принесли подушку с кислородом, я вам немножечко спою, вы мне напомните, пожалуйста, некоторые слова.

Мне тоже пора закругляться, я бы вам кое-что еще рассказал, но мне пора идти искать работу, без кальсон в Израиле долго не просидишь.

Я есть

Пустеет, уходят – шелест, шорох, шуршанье. Голова мерзнет. Танцплощадка с шарканьем ног, с шуршаньем юбок, капрона, английского белья. Схватить кусок и спрятать в нору. И греться в долгие вьюжные, долговьюжные ночедни. Мы одни.

Мы одни, собираются тучи. «Я тебе говорила, я тебе говорила». Воз зеленой травы. Татарин идет с вожжами в руке. А в другой зажат серебряный рубль. Я куплю тебе булку, белку и барабан. Чтоб бить в него по нарисованной роже начальника. По роже! По роже! Бить, бить! Я есть, я есть!

Фонтан

Ночью фонтан стал бить вином. Возле фонтана проходил Вася. Вася выпил вина, сел на скамейку у фонтана и вспомнил, как ждал Машу.

В ясную погоду на ней было белое платье в черный горох, с коротким рукавом.

Родился сын Коля. Плохо учился, пил, посадили.

Дочь Люба вышла замуж и уехала в Норильск.

Маша умерла, Вася женился на Наде. Ездили в Крым, где чайки.

Вася выпил еще вина и умер у фонтана. Над ним склонилась ветка вяза. Ночные бабочки под фонарем обжигаясь кружили и падали.

Клоун

В тишине скрип дверной пружины. Удар. Облако снежной пыли, пара из подъезда и удаляющийся скрип шагов по снегу. Еще можно догнать, окликнуть, упросить вернуться, раздеть, напоить чаем…

Но из углов комнаты выходят клоуны в раздутых ярких штанах, они хохочут и хлопают в барабан: – Бум, бум, бух! Бум, бум, бух! – и от ударов сыплются яркие шарики.

Навсегда, навсегда прощай детская беспечность.

Навсегда, навсегда прощай юношеская мечтательность.

Прощай.

Уши

Я катаюсь по полу, зажимая уши как рану. На полу лежал он, зажимая уши как рану. Среди них, живущих в соседних квартирах, ты катаешься по полу, зажимая уши как рану. Мы живем по-соседству в рядом расположенных квартирах, а он катается по полу, зажимая свои уши как рану. Ты же знаешь, за стенкой живут они, но они не катаются по полу, зажимая уши свои как раны. Каждый начнет кататься по полу, зажимая уши как раны. Зажимая свои уши, кататься слева направо или справа налево? Я не знаю, я просто катаюсь по полу, зажимая уши как рану. Как, но не рану. Нет, значит, раны. Тебе кажется. Ему кажется. Мне кажется. Пройдет. Все проходит. Нечего кататься, зажимая уши как рану. Нечего-нечего, уши-уши, как рану-как рану, зажимая-зажимая, по полу-по полу, кататься-кататься, кататься-кататься, кататься.

Грохот

Одиночная прогулка вдоль моря в выходной в ненастную погоду, разве что дождя не было. На обратной дороге от Яффо, поднимаясь по каменным ступеням, я услышал гулкие удары, похожие на барабан. И точно, по металлическому ящику из-под чего-то стучал лохматый парень в одежде ночующего на асфальте. Грязное море шипело и грохотало о камни волнореза у него за спиной. Брызги поднимались так высоко, что, казалось, чайки уворачиваются и пролетают между переливающимися кусками морской воды. Он стучал по высокому ящику на безлюдном побережье. Затем достал две палки, и грохот с еще большей силой обрушился на мою голову, на чаек, на песок и безжалостный закат, просверливающий его с барабаном. Он покраснел от натуги, жилы надулись на его шее, казалось, сейчас что-то не выдержит и лопнет, жилы на шее, поверхность ящика, мои перепонки, само существование, обрушатся миллионосвечёвые гостиницы, как взорванные айсберги, с куколками-людьми, разлетающимися подобно чайкам, в своем вращении образующим гигантский ажурный чулок, спадывающий со стройной ножки, ноги, ножищи, под которой мы ничего не значащая мелочь.

О да. Но я отвлекся. Ударник отпнул свой нестерпимый ящик, на какой-то миг я оглох от тишины, и лишь некоторое время спустя донеслись шипенье волн, плеск воды и его голос, он пел по-английски. Может, он был из Англии, английский бомж пел, зайдя в воду (он был босиком, елы-палы!), пел, раскинув руки, рыча, посылая, тыча в светило.

Наконец мне наскучил весь этот бред, я пошел своей дорогой (без определенного места работы). Вот так и мне следует грохотать в пустоту, всю сосущую пустоту следует заполнять грохотом, иначе пропаду.

Писака

Пишу. Зачеркиваю, вырываю, комкаю, жую зубами, плюю в написанное, однажды высморкался в бумагу, много раз использовал в качестве… Проходит какое-то время, и вспоминаешь, как воспарял и удивлялся тому, как выходило, и это одно держало на поверхности. Во всем остальном можно уступить, чтоб быть последним (и свободным). Когда читаешь о преуспевающем художнике, высморкайся в бумагу, на которой это написано.

Люля-кебаб

Это было давно, нас тогда еще носили под сердцем во флакончике с плотно подогнанной крышкой. И лишь изредка по особым датам нашего календаря нас выпускали поплескаться в шаечке, поиграть с целлулоидным не тонущим попугаем. Попугай, теплая водичка из чайника прямо на макушку доставляли такую дикую радость, что казалось, во всем мире просто ничего лучшего не может быть.

Это потом нас гнали строем под веселые песни «Песняров». Любой кусочек из их слащавых песняков вызывает судорожную тошноту, и в какой бы компании юных, крутых, заводных девушек, так напоминающих о Париже, Нью-Йорке, Лондоне, Токио, где за пластиковую карточку вам сделают восторг (почти как в шайке с попугаем), в какой бы компании ни находился, все равно эта грязь – «Песняры» – перебьет весь вкус к жизни. Под колючую проволоку и с автоматом ползком до цели и обратно, и грязь, забивающая рот, глаза, – все это под «Песняры». Наверное, это неизлечимо.

И эта четверка парней, как хо-хо-хо легко с авантюризмом, которой мы прощали всё: Харрисон облегчается, сняв штаны – как это мило! И мы пропитывались запахом новья – что впереди обязательно будет просвет. В конце концов не важно, что его отменили, важно, что мы верили, что, пропитавшись этой четверкой, можно жить дальше. Что тебе до исключения или заключения. Очень важно, что эта четверка перебила запах «Песняров»! Под четверку из Ливерпуля и под пули можно.

Родня тебя насильно трамбует с трухой. Это твоя Родина, сынок, беспредельная как резьба на безразмерном болте. Сортир с дыркой на уровне глаза, эксклюзив, параша. Вы состоите в браке?… (Ненужное вычеркнуть.) У меня запой от одиночества, вас не… в подъезде? Вам постоянно хочется этого, красивая девушка, не правда ли, а теперь представь себе как она… (Ненужное вычеркнуть.) Вам нравится, как вас прижимают невольно в общественном транспорте к прелестному созданию, какой гроб, какого цвета вам по душе? Вы никогда не уступаете места, кроме тех, кто вам в масть? В детстве вы подглядывали за моющимися женщинами? Вам часто снится один и тот же сон, что вы с автоматом ползете в грязи за необыкновенно красивой женщиной? Если бы вам разрешили, кому вы позвонили бы в первую очередь, отвечайте немедленно, руки на стол, глаза в глаза! (Ненужное вычеркнуть.) Вам часто снится один и тот же сон, о котором некому рассказать? Как хорошо, что кое-кому еще хуже, чем вам. Если бы было возможно, то с какого места вы бы начали жить? Иногда вам нестерпимо хочется побыть страшно очаровательной женщиной, такой красивой, беззаботной, веселой и легкой? У вас есть тайны, о которых знаете только вы? (Ненужное вычеркнуть.) Нары – это не самое страшное, вы крайне устали, вам здорово не везет, непруха. Поверь мне дорогой (ая), любимый (ая), одиночество – это не самое страшное в жизни. (Ненужное вычеркнуть.)

Та зима, та труба

Та зима. Ну как ты могла забыть ту зиму. С ее трубой. Она врывалась в наши отсеки и отстойники, и мы слышали ее божественный голос, предвещавший скорое освобождение. Хотя пришло мексиканское лето с желтыми на срез шампиньонами. Ты в начале того года глядела испуганной мышью посередь бегущих и падающих мальчиков и девочек из бронзы. Они скользили по плоскости фонтана, падали и никак не могли упасть, они смеялись среди рассеянно дрейфующих особей.

Вы приснились мне делящими мои деньги на обочине, а я сидел за рулем, совершенно забыв, что не умею управлять никакой машиной, разве что велосипедом. Ругались и таскали друг дружку за рыжие с отливом в темную сирень космы. У кого-то из вас оказался зонтик, и вы дубасили им по вашим размазанным, злым и зареванным лицам. Наши дети сидели на заднем сиденье и как будто не замечали происходящего, я нечаянно что-то нажал, и машина тронулась, вы отскочили, собирая деньги по асфальту и награждая друг друга тумаками. Неожиданно я увидел впереди такой склон, что дух захватило, а машина набирала ход, поначалу вы бежали, но бросили эту затею и лишь смотрели, как наша белая машина несется под уклон все быстрее и быстрее, и снег бил в лицо, а дети как ни в чем не бывало занимались своими играми, Дж. лупил в барабан, Н. разглаживала фантики от съеденных конфет.

И тут, на пределе, ворвалась эта труба, она привела в порядок попорченный за долгие годы беспочвенного думанья рассудок. Ужас, схвативший меня за горло, отпустил, и я увидел свои глаза, постепенно вспоминающие привычную роль опустившегося, но еще не дошедшего до последней черты. Каким-то образом я вспомнил систему управления, и столбы замедлили свой бег. Труба внесла в зимний хаос всего несколько нот, и их хватило, чтобы справиться с психикой, идущей вразнос.

Кажется я писал тебе, что у меня к концу жизни создалось впечатление о бесполезности и даже вреде поиска земли обетованной. Это же бессмысленно и вгоняет в бешенство: взять и оказаться запертым в четырех стенах. Лыковы – да это же животные, как заявил один мой знакомый, готовый на все ради комфортного путешествия. Но мне кажется, там, после смерти (кстати, труба напоминала мне именно о ней, о неминуемой, о принятии которой надо чесаться загодя) мы окажемся в положении, которого даже предположить не в силах…

Что-то я заразглагольствовался и отвлекся; мы просто забыли ту зиму, ту трубу, так навсегда и канувшую, как если бы родственник, которого мы каждый по-своему любили, приказал долго жить.

«Я тоскую по Родине…»

И тебе спасибо, старина Дженефрис, потому что ты один заставлял вспоминать меня, что в мире огромное поле Свободы и никто, слышишь, никто не имеет ключей от этого Поля. Пусть они все разом наложат в штаны, гремя связками ключей от камер, но у них ничего не выйдет, даже не знаю как сказать, Дженефрис. Конечно, ты относился ко мне, я не исключаю, как не к совсем живому или как к попахивающему; что делать, с какими красными лягушками ни приходится только работать. Наверное, я принес тебе немало хлопот, потому что был не совсем настоящим. Но я врубился, когда мы, громыхая ведрами и перископами для мытья, – вот она, гордость нации: кристально чистая лицевой стороны банка, – гремя и звеня, мчались между альфа-ромео и мерседес-слон, плоских как феррари, феррари, а ты пел песни Элвиса Пресли. Если бы я знал тогда, что это было на дюйм лучше Пресли, может мне не было бы так хреново.

Дженефрис, у меня кончились слова, осталась красная лягушка, помнишь, я тебе рассказывал про нее; ей зачем-то надо было перебраться на другой камень, а их разделял ручей. И ее все время относило на тот же самый. Ну вот на хрена, спрашивается, ей другой, чем он лучше? А ей было абсолютно ясно, что она должна перебраться на тот, другой камень, немного зеленоватый, немного травянистый, но хоть убей не понять, чем же ее этот-то не устраивал.

И было понятно, что она сдохнет, а не переплывет, течение слишком крутое, и ее всю дорогу выбрасывало на большой как материк камень, там кажется и еще кто-то был из ее компании. Но каждый раз она выбиралась из последних сил и карабкалась по ветке, что поближе к течению, мерно раскачивала ее и бултыхалась, а водоворот ее затягивал воронкой, и она плыла под водой из всех последних ее лягушачьих сил, а потом ее кверху брюхом тарабанило на отмель ее ненавистного острова. И ты всегда хохотал, дослушав мой, каждый раз с новыми обертонами, рассказ. И это поддерживало меня, твой хохот, ты врубался, ты понимал, что нужно быть реалистом и требовать от жизни невозможного.

Шалалабубудабубуда

Два татарина сидели на одной ветке. А внизу на каноэ проплывали юные каноэнистки. – Вам не надо угля? – спросил татарин справа. – Да ты чё, нам самим мало, – возмутился левый.

А дело было к ночи, рыдали соловьи и пахло дезодорантом Fa.

В купейном вагоне грузин Асаламанидзе предлагал мандарины, китайского производства. Он жил в ящике от Stinol а, а всем врал, что имеет квартиру в центре Москвы.

– Сандуновские бани, – говорил он, приняв на грудь чачи, – рукой подать.

– Забота наша такая, – пел в открытое настежь окно Григорович, скромный труженик банка «Инвест», – жила бы страна родная.

– С чего вы взяли, – спросила Марьиванна Ольгу Рейнгольдовну, – что сейчас в моде галоши на молнии?

А внизу на глубине полутора тысяч метров бежала бригада шахтеров, потому что выла сирена и никто не хотел умирать.

– Да ты его не бойся, – учил сравнительно молодой патологоанатом молоденькую практикантку, у которой с непривычки кружилась голова и плясали зайчики перед глазами, потому что на цинковом столе лежал Женя Гробсковский, с которым она, даже не верилось, танцевала на выпускном, и, покачиваясь в такт медленной музыки, он прижимал ее к себе так, что она чувствовала, как он по-мужски возбужден. И это было ей в кайф, она даже забыла, что у нее настоящие бриллиантовые сережки, которые ей дала – случай-то исключительный – баба Вера, достав трясущимися руками из синего бархатного футляра… Женя, трепыхавшийся от прикосновений ее острых грудей, она не надела лифчик…

По ту сторону жизни текла огненная река, и тот, кто по какой-то, а хрен ее знает, причине не проходил по качающемуся тонкому мостку, – с криком «А-а-а-а!» падал вниз.

Деревья стали другими

Пишешь? Пишу. Пиши-пиши. А раньше-то не писал. Да писал я и раньше. Н-да. Так тебя и вижу в новых штиблетах, галстук в горошек наперекосяк и почапал совращать малолеток, у которых все трюмо утыкано Лино Вентурами с Делонами да Брыльскими с Монро. А вот и наш розовопупик с надувным через пипочку тигром с сильным запахом свежей резины и талька. Это тебе не изделие Быковской фабрики. (Постесняйся, здесь же дамы). А что я такого сказал. И разве виновата Катя, когда они с Жорой засиделись на пустом ящике в кустах акации, куря хипповый «Кемал» (Camel), а в это время пара краснорожих – рабочий и крестьянка… (Ну, пожалуйста, здесь же дети). И там тоже они были, но ушли. И вот она (крестьянка) достает из сумочки изделие номер два Быковской фабрики и надевает ему. А он уже хороший. Кате с Жорой и уйти неудобно и быть свидетелями тоже. Ну зачем нам все это, строителям светлого завтра, первооткрывателям далеких планет? Еще немного и наши ученые изобретут лекарство от всех болезней. А может и от смерти. Мир бесконечен, материя вечна! Боль победима! У нас есть все основания считать себя счастливыми, мы родились в великую эпоху свершений и открытий! Через каких-нибудь двадцать лет, Катя, мы за несколько минут перенесемся в любую точку земного шара, мы научимся управлять погодой. Да, Жора! Не будет ни войн, ни голода, вся Земля превратится в цветущий сад! Жора, а что они делают?

Эти двое? Катя, они просто еще не слишком сознательные. Но это же низменный инстинкт. Катя, а может быть, это любовь? Жора, неужели любовь без этого не бывает? А как же Высокое Искусство? Петрарка, Лаура, Дант?

В сумерках под кленовыми семенами, кружащимися вертолетиками, в благоухании астр, георгинов, гортензий и магнолий сиротливо скрипел стол, на котором расположилась крестьянка с задранной, обрамленной тонкими кружевами, нижней юбкой. Жора, ты прав, наверно это любовь, давай отвернемся и тихонечко уйдем, как будто нас здесь и не было. О, как она стонет, это невыносимо! Как будто ей больно. Ну что ты, Жора, ей вовсе не больно, просто мы оказались не к месту…

Мы никогда не вернемся в сад нашей юности, деревья стали другими, и у тебя уже никогда не будет замирать сердце при ее появлении из подъезда, просто от одного ее вида, как бы ты ни старался. Где то трюмо, бессовестный, в которое она, как-то раз ты подтянулся к ее подоконнику, она, распахнув халатик, любовалась своей наготой… Только ветер гонит по саду листву с мусором: фантики «Журавлик», пустая пачка «Кемала» (Сamel), «Челябинское светлое», зеленые стодолларовые бумажки вперемешку с коричневыми фунтами-стерлингами и евро да привязанное, надутым, к ветке с веселой рожицей и антеннами изделие номер два; музыка; похоже на первомай. Все кончено.

Через тридцать лет под Новый год, садясь в автобус, он увидел ее и ему стало страшно, она ничуть не изменилась, только прическа, челочка нависшая над лбом. Не может быть! Он пробился к ней. Почувствовав его взгляд, она обернулась. – Здравствуй, Катя. – Здравствуйте, вы наверно меня с кем-то спутали.

Он надел очки и облегченно вздохнул. Ну надо же!

Пока горит спичка

Пока один, улучшай, улучшай кровеносную систему. Не позволяй всякой дряни лезть в твой уникальный организм, будь милостив к себе, ведь ты появился случайно, один шанс из бесчисленного сонма единицы с нулями, у которых и хвоста-то не видно. Весь мир нуждается в твоем безотлагательном присутствии, тебя некем заменить во всей Вселенной. Пусть их, тех, имеющих паспорта и загранвизы, иномарки, спутниковые телефоны и по пять комнат, где ни в одной паркет не скрипит… О, они гуторят на йоркширском, да! Это они засыпают в пути, прикоснувшись к дребезжащему стеклу; засыпают как Бонапарт – еще не коснувшись подушки. Это они вдалбливают тебе в мозг, что ты отброс, без тебя жить будет лучше, жить станет веселее, что таких как ты только гетто исправит и что за колючкой таким как-то надежней. Это они без смущения могут возвестить миру: «Жизнь удалась!» Пустые глаза, жадные и равнодушные одновременно, а сколько меж тем удачно прокрученных любовных историй! Просто заслушаешься.

Скушай мороженое. О, прости, ты же не ел мороженое лет десять, не меньше, ну, купи себе новые шнурки к подозрительным ботам. Можно из урны прихватить газету… Там пляжи, там… Там девки так девки! С такой ляжешь спать и тут же уснешь, а не маешься, вперив глаза в потрескавшийся потолок, не куришь на корточках в туалете, стряхивая пепел в голубой унитаз, не ходишь возле своего дома часами в слякоть и порошу, держа валидол под языком и в кармане, как гранату РПГ-2, из боязни зарезать, задушить, обухом по голове ту, от которой бродишь по грязи, то приближаясь к завьюженному фонарю, то удаляясь… Как время-то мучительно идет, сейчас бы у мраморной стоечки поджаристый кругляшок колбасы, облитый кетчупом, да на три пальца в стакан, это ничего, что ацетоном отдает, главное – в животе сразу станет жарче и тепло распространится до кончиков оледеневших пальцев…

А там, в той далекой стране, было точно так же, и дождь лил как из ведра, не переставая. И отдохнуть можно было только в супермаркете под песню «Расцвела сирень-черемуха в саду», только не на русском, а на иврите, как-то забавно, и стеллажи с ярко освещенной продукцией, которую можно пощупать руками, понюхать; из десяти чанов с разного сорта маслинами можно по одной попробовать и вежливо оставить косточки в спецчашечке для проб. Особенно умиляла очередь к пяти кассам, за которыми жужжали эскалаторы; некоторые клиенты предъявляли пластиковые карточки, и девушки-кассирши вставляли их в автомат, другие выписывали чеки и, отрывая от чековой книжки, совали в набитую тележку для доставки на дом на машине. Как-то, к стыду своему, я машинально схватил ящик, набитый продуктами, стоявший несколько поодаль от подъезда ближе к проезжей части. Семья румын ютилась прямо под балконом, огородившись простынями. На холме с пяти сторон раскручивались улицы, и лужайка в кольце нескончаемых машин с пальмой посередине напоминала то ли обитаемый остров с палаткой, то ли протест против квартир с канализацией, кондиционерами, газовыми баллонами и электросчетчиками.

Глоба предлагает заполнить купон с двумя и не больше желаниями, которые перечислены на прейскуранте, и, отправив по адресу, ждать. Мы выбираем, выбирают кончики пальцев. Хочешь стать, добиться, преуспеть, заиметь – вот коробок желаний, пока горит спичка, ты можешь ощутить такой прилив необычайного счастья, восторга, блаженства! Но только пока горит спичка. Чирк! – и зажглись огоньки в голове, заиграли тысячи колокольчиков, кожу кольнуло множество мелких мурашек, от чего волосинки на руках встали дыбом, заблестело, засияло, закружилось все кругом. Помнишь ту девушку, она поднимается на цыпочки, нагибает твою голову и опьяняюще целует взасос, на ней юбка по моде тех лет, и бант, и жабо, и кружева, вытащи из бокового кармана зеркальце и посмотри, улыбаясь – все зубы на месте, ни единого седого волоса, ни морщинки. Новая твоя машина сигналит под окном.

Спичка погасла, обожгла пальцы, ты стоишь в темном подъезде, греешь руки у батареи, ноги промокли, коробок упал, ты шаришь впотьмах, тебе скорей хочется окунуться туда же, вот задел пальцами и они, грохотнув, перекатились в дальний угол, ну теперь они от тебя не уйдут. Стоп, тут чьи-то лаковые туфли, их блеск и в темноте мерцает, от туфель идут ноги, точней, точеные, и на ощупь понятно, ноги в капроне, нет, это не эластик, это именно капрон со швом сзади, твои руки поднимаются выше и выше, и моторы протяжно гудят, может это в Нью-Йорке, а может в Париже – не имеет значения в данный момент. Тебя ласково останавливают чьи-то мягкие руки в маникюре.

– Вы что-то потеряли?

– Да, да, коробок упал.

– Пожалуйста.

Ты нервно хватаешь и с маху ломаешь спичку, но следующая зажигается. Свет разгорается все ярче и ярче, освещая все кругом подробно до мелочей. Ты смотришь на нее, она на тебя.

– Вот ваше зеркальце.

– Да, да, спасибо. Не может быть!

– Вам плохо?

– Отнюдь!

Все ярче и ярче горит спичка, скоро она кончится, вот-вот обожжет пальцы. Странно, она не кончается.

– А почему, собственно, спичка не кончается?

Девушка, улыбаясь одними глазами, говорит тише обычного, приглушенно, но каждое слово так отчетливо слышно, оно звенит в твоих ушах, как те прежние колокольчики, которые ты так хотел повторить, но спичка погасла, коробок упал, боты промокли, а эта не гаснет, а разгорается все ярче и ярче, все сильней и не жжет пальцы.

– Все в твоих руках, – почти шепчет девушка. Оказывается, вы стоите на коленях и охраняете спичку вашими ладонями, может поэтому она и не гаснет.

– А теперь и в твоих тоже, – говоришь ты шепотом, словно не веря, что она все еще горит, словно боясь ее затушить.